СТИХОТВОРЕНИЕ, НАПИСАННОЕ
 
ВО ВРЕМЯ БЕССОННИЦЫ
 
В ТБИЛИСИ
 Мне - пляшущей под мцхетскою луной, мне - плачущей любою мышцей в теле, мне - ставшей тенью, слабою длиной, не умещенной в храм Свети-Цховели, мне - обнаженной ниткой, серебра продернутой в твою иглу, Тбилиси, мне - жившей под звездою, до утра, озябшей до крови в твоей теплице, мне - не умевшей засыпать в ночах, безумьем растлевающей знакомых, имеющей зрачок коня в очах, отпрянувшей от снов, как от загонов, мне - в час зари поющей на мосту: "Прости нам, утро, прегрешенья наши. Обугленных желудков нищету позолоти своим подарком, хаши", мне - скачущей наискосок и вспять в бессоннице, в ее дурной потехе, - о господи, как мне хотелось спать в глубокой, словно колыбель, постели. Спать - засыпая. Просыпаясь - спать. Спать - медленно, как пригублять напиток. О, спать и сон посасывать, как сласть, пролив слюною сладости избыток. Проснуться поздно, глаз не открывать, чтоб дальше искушать себя секретом погоды, осеняющей кровать пока еще не принятым приветом. Мозг слеп, словно остывшая звезда. Пульс тих, как сок в непробужденном древе. И - снова спать! Спать долго. Спать всегда. Спать замкнуто, как в материнском чреве.  
ПРОЩАНИЕ
  А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства.  Как ты любил? Ты пригубил погибели. Не в этом дело. Как ты любил? Ты погубил, но погубил так неумело.  Жестокость промаха... О, нет тебе прощенья. Живо тело, и бродит, видит белый свет, но тело мое опустело.  Работу малую висок еще вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки.   
x x x
  По улице моей который год звучат шаги - мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден.  Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья.  Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи.  О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным.  Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, прислонясь к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою.  Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство.  Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и - мудрая - я позабуду тех, кто умерли или доселе живы.  И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты.  И вот тогда - из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.  
МОИ ТОВАРИЩИ
  
1.
  - Пока! - товарищи прощаются со мной. - Пока! - я говорю. - Не забывайте! - Я говорю: - Почаще здесь бывайте! - пока товарищи прощаются со мной. Мои товарищи по лестнице идут, и подымаются их голоса обратно. Им надо долго ехать-де Арбата, до набережной, где их дома ждут.  Я здесь живу. И памятны давно мне все приметы этой обстановки. Мои товарищи стоят на остановке, и долго я смотрю на них в окно.  Им летний дождик брызжет на плащи, и что-то занимается другое. Закрыв окно, я говорю: - О горе, входи сюда, бесчинствуй и пляши!  Мои товарищи уехали домой, они сидели здесь и говорили, еще восходит над столом дымок - это мои товарищи курили.  Но вот приходит человек иной. Лицо его покойно и довольно. И я смотрю и говорю: - Довольно! Мои товарищи так хороши собой! Он улыбается: - Я уважаю их. Но вряд ли им удастся отличиться. - О, им еще удастся отличиться от всех постылых подвигов твоих.  Удачам все завидуют твоим - и это тоже важное искусство, и все-таки другое есть Искусство,- мои товарищи, оно открыто им.  И снова я прощаюсь: - Ну, всего хорошего, во всем тебе удачи! Моим товарищам не надобно удачи! Мои товарищи добьются своего!                         А.Вознесенскому  
2.
  Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность, но нежности моей закаменелость мешает слушать мне, как их корят.  Я горестно упрекам этим внемлю, я головой киваю: слаб Андрей! Он держится за рифму, как Антей держался за спасительную землю.  За ним я знаю недостаток злой: кощунственно венчать "гараж" с "геранью", и все-таки о том судить Гераклу, поднявшему Антея над землей.  Оторопев, он свой автопортрет сравнил с аэропортом, - это глупость. Гораздо больше в нем азарт и гулкость напоминают мне автопробег.  И я его корю: зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь? Все это так. Но все ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих.  Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей, выходит мальчик с резвостью жонглера. По правилам московского жаргона люблю ему сказать: "Привет, Андрей!"  Люблю, что слова чистого глоток, как у скворца, поигрывает в горле. Люблю и тот, неведомый и горький, серебряный какой-то холодок.  И что-то в нем, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему - горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови.  Все остальное ждет нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, бог не приведи!   
МАЛЕНЬКИЕ САМОЛЕТЫ
  Ах, мало мне другой заботы, обременяющей чело, - мне маленькие самолеты все снятся, не пойму с чего.  Им все равно, как сниться мне: то, как птенцы, с моей ладони они зерно берут, то в доме живут, словно сверчки в стене.  Иль тычутся в меня они носами глупыми: рыбешка так ходит возле ног ребенка, щекочет и смешит ступни.  Порой вкруг моего огня они толкаются и слепнут, читать мне не дают, и лепет их крыльев трогает меня.  Еще придумали: детьми ко мне пришли, и со слезами, едва с моих колен слезали, кричали: "На руки возьми!"  Прогонишь - снова тут как тут: из темноты, из блеска ваксы. кося белком, как будто таксы, тела их долгие плывут.  Что ж, он навек дарован мне - сон жалостный, сон современный, и в нем - ручной, несоразмерный тот самолетик в глубине?  И все же, отрезвев от сна, иду я на аэродромы- следить огромные те громы, озвучившие времена.  Когда в преддверье высоты всесильный действует пропеллер, я думаю - ты все проверил, мой маленький? Не вырос ты.  Ты здесь огромным серебром всех обманул - на самом деле ты крошка, ты дитя, ты еле заметен там, на голубом.  И вот мерцаем мы с тобой на разных полюсах пространства. Наверно боязно расстаться тебе со мной - такой большой?  Но там, куда ты вознесен, во тьме всех позывных мелодий, пускай мой добрый, странный сон хранит тебя, о самолетик!  
МАГНИТОФОН
  В той комнате под чердаком, в той нищенской, в той суверенной, где старомодным чудаком задор владеет современный,  где вкруг нечистого стола, среди беды претенциозной, капроновые два крыла проносит ангел грациозный, -  в той комнате, в тиши ночной, во глубине магнитофона, уже не защищенный мной, мой голос плачет отвлеченно.  Я знаю - там, пока я сплю, жестокий медиум колдует и душу слабую мою то жжет, как свечку, то задует.  И гоголевской Катериной в зеленом облаке окна танцует голосок старинный для развлеченья колдуна.  Он так испуганно и кротко является чужим очам, как будто девочка-сиротка, запроданная циркачам.  Мой голос, близкий мне досель, воспитанный моей гортанью, лукавящий на каждом "эль", невнятно склонный к заиканью,  возникший некогда во мне, моим губам еще родимый, вспорхнув, остался в стороне, как будто вздох необратимый.  Одет бесплотной наготой, изведавший ее приятность, уж он вкусил свободы той бесстыдство и невероятность.  И в эту ночь там, из угла, старик к нему взывает снова, в застиранные два крыла целуя ангела ручного.  Над их объятием дурным магнитофон во тьме хлопочет, мой бедный голос пятки им прозрачным пальчиком щекочет.  Пока я сплю - злорадству их он кажет нежные изъяны картавости - и снов моих нецеломудренны туманы.  
СОН
  О опрометчивость моя! Как видеть сны мои решаюсь? Так дорого платить за шалость- заснуть? Но засыпаю я.   И снится мне, что свеж и скуп сентябрьский воздух. Все знакомо: осенняя пригожесть дома, вкус яблок, не сходящий с губ.  Но незнакомый садовод разделывает сад знакомый и говорит, что он законный владелец. И войти зовет.  Войти? Как можно? Столько раз я знала здесь печаль и гордость, и нежную шагов нетвердость, и нежную незрячесть глаз.  Уж минуло так много дней, а нежность-облаком вчерашним, а нежность - обмороком влажным меня омыла у дверей.  Но садоводова жена меня приветствует жеманно. Я говорю: - Как здесь туманно... И я здесь некогда жила.  Я здесь жила-лет сто назад. -Лет сто? Вы шутите? -Да нет же! Шутить теперь? Когда так нежно столетием прошлым пахнет сад?  Сто лет прошло, а все свежи в ладонях нежности - к родимой коре деревьев, запах дымный в саду все тот же.  - Не скажи! - промолвил садовод в ответ. Затем спросил: - Под паутиной, со старомодной челкой длинной, не ваш ли в чердаке портрет?  Ваш сильно изменился взгляд с тех давних пор, когда в кручине, не помню, по какой причине, вы умерли-лет сто назад.  - Возможно, но - жить так давно, лишь тенью в чердаке остаться, и все затем, чтоб не расстаться с той нежностью? Вот что смешно.  
ЗАКЛИНАНИЕ
  Не плачьте обо мне - я проживу счастливой нищей, доброй каторжанкой, озябшею на севере южанкой, чахоточной да злой петербуржанкой на малярийном юге проживу.  Не плачьте обо мне - я проживу той хромоножкой, вышедшей на паперть, тем пьяницей, проникнувшим на скатерть, и этим, что малюет божью матерь, убогим богомазом проживу. Не плачьте обо мне - я проживу той грамоте наученной девчонкой, которая в грядущести нечеткой мои стихи, моей рыжея челкой, как дура будет знать. Я проживу.  Не плачьте обо мне - я проживу сестры помилосердней милосердной, в военной бесшабашности предсмертной, да под звездой Марининой пресветлой уж как-нибудь, а все ж я проживу.  
x x x
  Однажды, покачнувшись на краю всего, что есть, я ощутила в теле присутствие непоправимой тени, куда-то прочь теснившей жизнь мою.  Никто не знал, лишь белая тетрадь заметила, что я задула свечи, зажженные для сотворенья речи, - без них я не желала умирать.  Так мучилась! Так близко подошла к скончанью мук! Не молвила ни слова. А это просто возраста иного искала неокрепшая душа.  Я стала жить и долго прожилу- Но с той поры я мукою земною зову лишь то, что не воспето мною, все прочее - блаженством я зову.  
СЛОВО
  "Претерпевая медленную юность, впадаю я то в дерзость, то в угрюмость, пишу стихи, мне говорят: порви! А вы так просто говорите слово, вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна", - так написал мне мальчик из Перми.  В чужих потемках выключатель шаря, хозяевам вслепую спать мешая, о воздух спотыкаясь, как о пень, стыдясь своей громоздкой неудачи, над каждой книгой обмирая в плаче, я вспомнила про мальчика и Пермь.  И впрямь - в Перми живет ребенок странный, владеющий высокой и пространной, невнятной речью, и, когда горит огонь созвездий, принятых над Пермью, озябшим горлом, не способным к пенью, ребенок этот слово говорит.  Как говорит ребенок! Неужели во мне иль в ком-то, в неживом ущелье гортани, погруженной в темноту, была такая чистота проема, чтоб уместить во всей красе объема всезнающего слова полноту?  О нет, во мне - то всхлип, то хрип, и снова насущный шум, занявший место слова там, в легких, где теснятся дым и тень, и шее не хватает мощи бычьей, чтобы дыханья суетный обычай вершить было не трудно и не лень.  Звук немоты, железный и корявый, терзает горло ссадиной кровавой, заговорю - и обагрю платок. В безмолвие, как в землю, погребенной, мне странно знать, что есть в Перми ребенок, который слово выговорить мог.