Спустя 3 года, повзрослев и перейдя учиться в другую, специализированную школу, в литературный спецкласс, я вновь попала в Ленинград. Надо сказать, что с прошлой поездки этот город так проник в мое сердце, что я решила непременно еще раз и очень подробно ознакомиться с ним. К встрече с ним я готовилась теперь основательно. По многотомной «Истории искусств» Грабаря читала о памятниках искусства, листала «Путеводители» по залам Эрмитажа и Русского музея. Если во время первой поездки я восприняла Ленинград на эмоциональном уровне, как маленький дикарь, впервые попавший в прекрасный, но неизвестный город, то теперь мне хотелось быть здесь уже не чужой. В течение целого года я ждала, что родители исполнят свое обещание – отправить меня к младшему брату моего деда – дяде Ване, который после Отечественной войны поселился с семьей в Ленинграде. Радость от поездки усиливалась еще одним фактом – я впервые одна летела самолетом, прямо как взрослая! Понятно, что для нынешней молодежи мои переживания кажутся наивными и смешными. Но не в 1969 году! Я боялась только одного, что меня не узнают в толпе прилетевших.
Мои опасения оказались напрасными. Дядя узнал меня сразу, окликнул, мы обнялись и облобызались. Странное слово! Значение имеет – поцеловались, а если рассматривать корни и строение слова, то вместо поцелуя мы должны были соприкоснуться лбами. Что-то вроде – пободались… Итак, дядя усадил меня в свой новенький «Москвич» и сразу же начал рассказывать о городе. По дороге он показывал мне Пулковскую обсерваторию, Пулковские высоты, оставленные со времен войны рвы, напоминавшие о том, как близко немцы подошли к городу и как в бинокли могли рассматривать Невский. Я внимательно слушала его рассказы и старательно крутила головой по сторонам.
Свое знакомство с Ленинградом я начала в первый же день. Уходила я рано утром, перекусывала где-нибудь в городе и вновь бродила по музеям, паркам и садам. Благо, что погода была чудесная! Мои родственники не совсем понимали, как можно ходить неделями по музеям.Дочь дяди – Наташа, старше меня лет на 6-7, работала, кажется, лаборанткой в ЛГУ, и училась там же на вечернем. Я была удивлена, что она не знает, где находится тот или иной музей, знаменитое кладбище. Мне отвечали, что они здесь работают, а ходят по музеям только праздные туристы. Я не обижалась и настойчиво продолжала намеченное знакомство с городом…
И вот наступил тот самый день – второе августа 1969 года. Это было ровно 45 лет назад. Какой я была тогда? Жаль, но фотографий из той ленинградской поездки у меня не осталось. У нас в семье вообще не было фотоаппарата. Если мы снимались на память, то ходили в фотоателье или снимки делал и печатал кто-то из близких знакомых. Поэтому целые этапы жизни так и остались незапечатленными. Но я отлично помню, что у меня была довольно густая коса. Перед поездкой мама разрешила мне сделать несколько обновок. Это, конечно, слишком громко сказано, так как пара платьев была перекроена из маминых, что меня никак не огорчало – ведь этого никто, кроме меня, не знал. А еще у меня была блузочка из розового крепдешина с воланчиками и строгая юбка темного цвета почти за колено. Сколько я ни просила, мама считала, что укорачивать юбку неприлично. Я смирилась, но надеялась, что никто не помешает подвернуть пояс в несколько раз, укоротив таким образом мою немодную юбчонку. Я была не очень складным подростком, не достигшим своего шестнадцатилетия, достаточно упитанной, серьезной, уверенной, что главное – красота не внешняя (потому что ее-то у меня и не было), а внутренняя, душевная. Думаю, что последнее убеждение – это единственное, что роднит меня сейчас с той наивной девочкой.
Итак, вернемся во второе августа 1969 года. Этот день, кажется, был субботой, хотя я могу и ошибаться. Провести его я решила в Эрмитаже, хотя ходила туда, по выражению моей сестры, как на работу.
Так что же такое судьба? Что должно было произойти, как должны были встретиться светила, чтобы девчонка из далекого маленького города и человек из другой страны столкнулись, встретились в тот день в Эрмитаже? Думаю, что ответа я никогда так и не узнаю.
Я бродила по залам Итальянского Возрождения, вновь и вновь возвращаясь к любимым картинам Боттичелли, любуясь пластикой фигур, стараясь запомнить эти картины. Чтобы меня понял современный человек, ему надо объяснить, что в те годы купить в Челябинске альбом , посвященный искусству, можно было только по величайшему блату. А теперь еще одно слово объяснять? Как все доступно современному человеку! Интернет – и никаких проблем! Любые картины, галереи, он-лайн путешествия! Только при всем этом пропадает чувство восторга, ожидание чуда, когда разворачиваешь долгожданный альбом и с замиранием сердца ищешь иллюстрацию любимой картины. Так вот я бродила по Итальянскому Возрождению. Вы всматривались в лица живших тогда людей? А в современные? И что скажете?
Всем известно, что каждый подлинник всегда имеет остекление, в котором иногда возникают блики, мешающие рассмотреть картину. Поэтому часто приходится перемещаться, менять угол падения света, чтобы увидеть всю картину без искажения. И вот я заметила, что в остеклении многих картин отражается одно и то же лицо. Прекрасное в своем одухотворении, несколько грустное мужское лицо. Конечно, подумала я, это совпадение. Людей в Эрмитаже очень много, залы интереснейшие. Отчего кому-то не рассматривать те же картины, что нравятся мне? И здесь я решила схитрить. Залы, выходящие на Петропавловку, имеют ответвление, как бы боковые галереи. Туда я и свернула, решив проверить, последует ли за мной незнакомец, и погрузилась в рассматривание картин. Но никак не могла сосредоточиться или забыть о том лице. А оно не отражалось больше ни в одной из картин. Осмелев, я огляделась и поняла, что незнакомец интересовался не мной( вот еще размечталась!), а картинами. Это было разочарование, даже удар по самолюбию! Мелочное у меня все-таки самолюбие, видно, под стать хозяйке. Ну, поняла и успокоилась бы, и продолжала смотреть картины! Но так смертельно захотелось еще раз увидеть это лицо! Увидеть не в отражении стекол, а лицом к лицу. И я просто побежала по залам. Со стороны это выглядело, наверное, смешно, будто я потеряла номерок из гардероба или еще что-то. Для меня было жизненно важно найти его. Пробежав несколько залов, я вдруг заметила, что ОН стоит и внимательно рассматривает картину, изображающую распятого Христа. Когда я взглянула на его лицо, мне показалось, что он очень похож на того, перед чьим изображением стоит, так грустно задумавшись. Это был Испанский зал. К моему стыду, не помню имени художника той самой картины, возле которой я нашла его. Ноги почему-то стали ватными, и я спросила себя: Ну и что дальше? Выход был найден – я рухнула на скамью, которая оказалась очень кстати, потому что ноги предательски дрожали, и сделала вид, что смотрю прямо в противоположную от него сторону. Прошло несколько минут, а я по-прежнему сидела, отвернув свою голову так, что шея начинала болеть. Смешно выглядела со стороны моя наигранная поза – это я теперь хорошо понимаю. ОН тоже это понимал. Когда он подошел и спросил меня о чем-то, я почти ничего не поняла. Мое сердце просто прыгало в груди, я боялась поднять на него глаза. Короче, выглядела полной дурочкой. Кто-то сидевший рядом со мной на скамье попробовал ответить на его вопрос, но я почувствовала, что он обращается именно ко мне. Вопрос был задан на ломаном русском и был тривиальным: не знаю ли я, когда в музее рабочие дни, а когда выходные? Что я ответила, как дальше продолжалась наша беседа, куда мы шли – все было как во сне. Очнулась я, только почувствовав свежий воздух и поняв, что из Эрмитажа мы вышли, и он пытается договориться со мной о свидании на завтра. Ничего придумать на ходу я не смогла, поэтому свидание было назначено здесь же, у центрального входа в Эрмитаж.
Что можно сказать о моем состоянии? Я была практически без сознания, поэтому описать его даже сейчас не смогу. Я поняла, что человек, подошедший ко мне, иностранец, что он плохо говорит и еще хуже понимает по-русски. Как часто он просил меня потом: Говори чуть медленнее! Почему ты не гуляешь, а бежишь по городу? Мне казалось, что говорю я в обычном темпе, да и ходить привыкла быстро.
На следующий день в назначенное время я стояла у входа в Эрмитаж, и чем дальше уходили стрелки моих часов, тем грустнее становилось мне. Он опаздывал, причем, значительно. А я о нем ничего не знаю, кроме имени. Надежды таяли с каждой минутой. Никогда и никого в жизни я больше так не ждала. Я буквально приросла к земле и выглядела совсем жалко. Вижу себя со стороны: растерянная, с полными слез глазами, все время поправляющая то кофточку, то косу. Было ощущение, что меня здесь просто забыли. А пары встречались, девушкам дарили цветы, слышался смех, вокруг было счастье – и только я выглядела несчастной. Как ни странно, моей реакцией на его появление была не радость. Видимо, я слишком переволновалась, да и самолюбие не позволяло высказывать свое счастье.
Я прятала его глубоко. Встретила я его довольно прохладно, сопроводив приветствие упреками. Но его откровенно расстроенный вид примирил меня с моими обидами, и я сменила гнев на милость. Наверное, это было смешно: провинциальная девчонка, изображающая что-то из себя, и иностранный студент, приехавший в Петербург со стройотрядом по обмену между нашими странами, причем, старше меня на целых 8 лет. Об этом я узнала, конечно, позже. Но мой задиристый характер и тут успел себя проявить.
Мысль о том, что он иностранец, делала меня несчастной уже с первого нашего свидания. Я понимала всю бесперспективность наших отношений. Я живу в закрытом городе, где когда-то Курчатов смастерил атомную бомбу. Надеюсь, что об этом сейчас знает каждый, и я не выдаю государственных тайн! Современным молодым людям никогда не понять, что такое «железный занавес» и «холодная война», особенно после введения наших войск в Венгрию для подавления там восстания в 1957 году. В 1966 году я переписывалась с девочкой из чешского города Острава. Мы писали друг другу невинные письма о своих школьных успехах, посылали открытки с видами наших городов, и все шло хорошо. Но однажды папа попросил меня больше не писать этой девочке и не отвечать на ее письма. Я хотела, чтобы мне объяснили, что плохого в нашей переписке. Тогда папа ограничился просто запретом, а когда я стала старше, он рассказал, что его вызывали в органы государственной безопасности, так как девочка эта решила прислать русской подружке немного разных конфеток. Видимо, у них так было принято. Люди из серьезной организации объяснили папе, что его дочка не нуждается в подачках, что конфеты ей вернули без объяснения причины. Я поплакала. Больше мы с ней не переписывались. Спустя годы я поняла, что наша переписка все равно бы оборвалась в 1968 году.
Я уже много лет думаю, как сложилась бы моя жизнь, не будь этого «занавеса», распечатанных как минимум дважды и прочитанных кем-то писем? Я не могу представить, что чувствует человек, ежедневно читающий чужие письма, полные любви, отчаяния, надежды, упреков? А Ему было трудно представить, почему я не могу приехать на каникулы или просто отдохнуть? Как мне было все это объяснить? Приходилось изображать постоянную занятость. Знает ли современное поколение о том, чтобы поехать даже в Болгарию, которую принято было называть нашей 16-й республикой, нужно было получить рекомендации в первичной комсомольской организации, всевозможные характеристики, а потом сидеть в райкоме или еще где-то и униженно отвечать на вопросы совершенно идиотские: Кто, например, возглавляет сейчас компартию Конго? Если ты этого не знал, Болгария накрывалась медным тазом. Вот так-то!
Про интердевочек в те годы тоже никто не слышал. Может, они и были, даже наверняка были. Только я была не интер, а глубоко провинциальная, я даже сказала бы глухо провинциальная девочка.
Итак, мы отправились вдвоем осматривать Эрмитаж. ОН учился в Техническом Университете Будапешта, но поразил меня знанием искусства, умением тонко его чувствовать и передать свое чувство другому. При этом не было никакого снобизма, чувства превосходства. Я ощущала себя почти на равных. Вообще-то я происходила из интеллигентной семьи, но перед ним осознавала собственную ущербность. Он показал мне своего Рембрандта, и мы долго спорили об идеале женской красоты, рассматривая Данаю. Он открыл для меня Родена. С тех пор это мой любимый скульптор. Простые советские люди тех лет, не считая, конечно, художников и искусствоведов, были равнодушны к любому несоциалистическому по форме и содержанию искусству. Я не преувеличиваю. Да, в Эрмитаже и Музее Изобразительных Искусств в Москве были богатейшие собрания импрессионистов, постимпрессионистов, кубистов и прочее, и прочее… Но услышать русскую речь в залах, где висели полотна Моне, Ренуара, Матисса, Гогена и Пикассо, было практически невозможно. Мимо скульптур Родена, в которых мрамор буквально дышит, и хочется приложить палец к пульсирующей на шее Джульетты жилке, русские бежали, не поворачивая головы и не замедляя шагов. ОН впервые показал мне картины неизвестного в России испанского художника Кес Ван Донгена – и я была потрясена силой, исходящей от его «Дамы в черной шляпе». Иллюстрация этой картины была куплена мной в том же 1969 году и сопровождает меня всю жизнь. Сейчас она стоит за стеклом моего книжного стеллажа в соседней комнате. Когда мне грустно, я сажусь рядом и подолгу смотрю на нее…
Надо было видеть, как мы общались: в его словаре был минимум слов. Поэтому приходилось выражать свои чувства мимикой, жестами. Думаю, что со стороны за нами было любопытно наблюдать. Чем дорог мне этот человек и почему, спустя 45 лет, я не в состоянии забыть о нем? ОН открыл мне целый мир. ОН заставил думать, а не повторять за всеми то, что принято. Мне кажется, что ОН разбудил меня. Сделал бы это кто-нибудь другой? Не знаю, не уверена. Я даже думаю, что жизнь моя потекла бы по иному руслу, не будь этой встречи 2-го августа.
Встретиться в следующий раз мы решили на Невском, у Казанского собора, у памятника! Кто знает, тот меня поймет: памятников у Казанского два и стоят они на значительном расстоянии. Я встала рядом с Кутузовым, он поближе к выходу из метро, значит, есть шанс не пропустить его.
И опять томительно потянулись минуты. В этот раз я ждала около 40 минут – просто поставила рекорд терпения! Но он пришел! С перебинтованной головой! Местами сквозь бинты проступали следы крови. Ну и вид у него был! Люди смотрели кто с сочувствием, кто с любопытством, а я не знала, как мне реагировать. Оказалось, что на объекте, который они строили, ему на голову упал кирпич. Пока я нервничала, стоя на Невском, ему зашивали рану. Так что вид у него был пришедшего с войны победителя! На все остальные свидания Он никогда не опаздывал. Этим занималась я, пытаясь изо всех сил демонстрировать если не безразличие, то свою суверенность. Как жаль мне было потом каждой пропущенной из-за глупого тщеславия минутки!
Встречаться мы могли только в половине восьмого вечера, так как их группа должна была выполнять какую-то строительную работу. Какая глупость тех времен! Чтобы привести студентов- иностранцев в Союз, надо было придумать вот такую вескую причину. Можно подумать, что в нашей стране некому было построить дом! Разве нельзя без этих предлогов показать свою страну, ее памятники, города? Короче, для свиданий времени было немного. Я ведь жила у дяди с теткой и должна была, уважая их, ВОЗВРАЩАТЬСЯ не позднее 23 часов, так как назавтра семейство рано утром отправлялось на работу. Благо Наталья гуляла со своим будущим мужем, да и ее старший брат тоже ухаживал за девушкой, поэтому мои поздние возвращения были не столь заметны. Хотя, скорее всего, я ошибаюсь, так как я была всего-навсего девятиклассницей, да еще и родственницей, за которую они чувствовали ответственность.
Зато эти три с половиной часа в день были наши! Впервые посчитала и поняла, как мало времени для счастья у нас было! Говорят, что счастье может расширять время. Если вы читали «По ком звонит колокол» или «Альпийскую балладу», вы меня поймете.
Каждый день мы придумывали разные развлечения: съездили в морской порт (с тех пор я никогда там больше не была, хотя, как только появлялась возможность, ехала в свой любимый город), побывали даже в Солнечном. Это на берегу Финского залива. Туда мы ездили в выходной, искупаться и позагорать под соснами. Исакий и Русский, Петропавловка и Лавра – где мы только не были!
Нашим любимым местом был Летний сад. Жаль, что мы так и не посмотрели все скульптуры этого сада! Но на прекрасных лебедей в пруду, о котором писала когда-то Ахматова, мы насмотрелись вдоволь – наша любимая скамья стояла как раз рядом с прудом под столетними липами.
Несмотря на разницу в возрасте, воспитании и образовании, наконец, и менталитет имел, я теперь понимаю, не последнее значение – нам было по-настоящему интересно друг с другом. Причем я совершенно не помню, чем занималась днем, без него. Бродить одной по музеям мне больше не хотелось, и жила я, кажется, только ожиданием вечера.
Помню, что однажды испортилась погода, и мы решили сходить в кино. Забрели в какой-то старый кинотеатр на Невском, но места были только на приставных стульях без спинок на разных рядах. Что там показывали – представления не имею. Мы постоянно перешептывались, крутились, стараясь хоть рукой коснуться друг друга. Зрители недовольно шипели. Они ведь пришли смотреть фильм, а не греться, как мы.
Каждый вечер ОН провожал меня до дома на Новоизмайловском проспекте. Сначала мы ехали в метро до Парка Победы, потом пересаживались в автобус, обычно битком набитый уставшими после трудового дня ленинградцами. А потом, если время позволяло, еще сидели на скамейке за домом и разговаривали. Однажды мой строптивый характер опять решил себя проявить, и я, не попрощавшись и не договорившись о следующей встрече, соскочила и понеслась к своему подъезду. В чем была причина – не знаю, но уверена, что его вины в этом не было. Запыхавшись, я забежала в подъезд и остановилась – меня никто не окликал и не догонял, не умолял вернуться. Постояв несколько минут в пустом подъезде, я испугалась: а вдруг ОН уже уехал? Я ведь по-прежнему не знала, в общежитии какого ленинградского института поселили их группу. У меня хватило воли вернуться к скамье, которую я совсем недавно так стремительно покинула. И тут я вздохнула с облегчением. ОН спокойно сидел на прежнем месте, только смотрел на меня так, как обычно смотрел мой папа, когда я что-то натворю и не знаю, как попросить прощения. В его взгляде было понимание моей подростковой взбалмашности, это был взгляд человека, умеющего прощать. За это я и любила его.
Моё счастье длилось две недели. Нет! Счастье длилось гораздо дольше, но это я поняла потом. Наши встречи продолжались две недели. Однажды он пригласил меня к себе в общежитие, у них, кажется, был прощальный вечер. Я ничего не могу вспомнить, кроме прекрасного чардаша, который он учил меня танцевать. Надо сказать, что он был очень импульсивным человеком, любящим жизнь, мечтающим обрести достойное место в этой жизни, причем сделать это хотел тоже только достойным способом. Позднее, во время нашей многолетней переписки, я узнала, как он прилежно учился. А тогда он поразил меня тем, как он лихо поет и танцует свои венгерские танцы.
И вот настал день прощания. Они с группой должны были ехать в Таллинн, потом в Москву, а оттуда возвращаться в Будапешт. Такова была их программа пребывания в России. Поезд уходил с Финляндского вокзала. Мы стояли, обнявшись, молча, говорить без слез было невозможно. Тем более что рядом прогуливались его друзья- однокурсники. За несколько минут до отправления у него в руках появились большие ножницы. Сначала я ничего не поняла. А он погладил меня по голове, а потом отрезал большую прядь моих волос на память. Я сделала так же. Поезд тронулся, он стоял у окна и говорил мне что-то, не переставая. Но я ничего не слышала, мне казалось, что от меня увозят саму мою жизнь…
Когда через день я вернулась в родной город, родители сразу поняли, что со мной что-то произошло - настолько я изменилась. Уезжала обычная, в меру веселая, в меру спокойная девчонка, а вернулась задумчивая, из которой и слова не вытянуть. И быстрей за книги, чтобы больше узнать о том, что от него слышала, о его стране. А узнавать в те годы было не просто. Уж поверьте! Помню, что он называл имена своих любимых поэтов, особенно Пётефи. О нём я ничего не знала, поэтому в библиотеке попросила именно его биографию и стихи. Так я пыталась лучше понять человека, которого полюбила, но о котором еще так мало знала.
С тех пор почтовый ящик стал для меня лобным местом – я заглядывала туда по несколько раз в день, хотя почту разносили только дважды. Наконец пришла открытка из Таллинна. Какое это было счастье! Всего несколько строк могут продлить жизнь человеку, сделать ее такой насыщенной! А потом была вторая открытка – уже из Москвы. Сейчас, прожив целую жизнь, я понимаю, что не умела я бороться за своё счастье, не так была воспитана. А вот у его друга была девушка в Ленинграде, правда, она была старше меня лет на 5, так вот она поехала за любимым и в Таллинн, и в Москву. Не знаю, как сложились их отношения в дальнейшем, но я-то точно была послушной домашней девочкой, которой и в голову не могло прийти ничего подобного.
Спустя некоторое время я наконец получила письмо, большое, подробное, написанное по-русски! Боже! Сколько любви надо было вложить в него, души, времени, сил! Я это письмо выучила наизусть, я спрятала его, боясь потерять, а еще страшнее было то, что его найдет моя мама!
Как всё это объяснить современному человеку? Для моих родителей, которые принадлежали, между прочим, к интеллигенции, моё знакомство с иностранцем было предосудительным! Как я посмела? Вместо того чтобы впитывать в себя культуру прекрасного города, я там, по их мнению, занималась чем-то неприличным!
Опять политика, опять история! В этом году в нашем городе ко Дню Победы была организована Стена Памяти, где поместили фотографии всех, кто прошел Великую Отечественную. Фото моего папы, который сбежал на фронт из 10-го класса, когда ему не было ещё 17 лет, тоже было на этой Стене Памяти. И вот тогда меня впервые посетила одна непростая мысль. А ведь Венгрия воевала на стороне Германии. А его отец чуть старше моего. Значит, он тоже воевал. Значит, они могли встретиться – и одного из них не стало бы. Да еще восстание в Будапеште в 1957 году, о котором я ничего толком не знала, так как нам ничего никто и не рассказывал, а если и говорили, то это вряд ли была правда. Во всяком случае, правда для русских сильно отличалась от правды венгерской. Но родители не хотели обсуждать со мной политические вопросы, они ограничились тем, что выказали мне свое недовольство этим знакомством. Хотя, я видела, что папа, который очень любил меня, понимал все мои настроения, сочувствовал мне.
Думаю, они решили, что переписка скоро прекратится, все позабудется, и жизнь моя вернется в прежнее русло. Но шли месяцы, я готовилась к поступлению в институт и мечтала, чтобы мама выполнила данное год назад, еще до нашей встречи, слово – если я поступлю в институт, мне разрешат поехать за границу!
Он тоже знал об этом и в каждом письме спрашивал, достаточно ли серьезно я занимаюсь, на какой факультет собираюсь поступать, давал мне советы опытного студента. Но слова своего мама не помнила. Заграницу заменили Прибалтикой. По тем временам почти что заграница. Даже после Прибалтики посещение Ленинграда. Но теперь родители решили, что одна я не поеду, поэтому мама разделила со мной это путешествие.
Он был расстроен, он ждал меня, хотел показать мне любимый Будапешт. Но судьба распорядилась иначе.