ГРИГОРИЙ БЕЛЫХ



ДОМ ВЕСЕЛЫХ НИЩИХ




Аннотация

В повести «Дом веселых нищих» Г. Белых рассказывает о себе и своих товарищах — ребятишках большого петербургского дома — накануне революции 1917 г.


«САЛАМАНДРА» — ШАЙКА УДАЛЬЦОВ

ДОМ ВЕСЕЛЫХ НИЩИХ

Это был такой огромный домина, что если пройтись по проспекту, посмотреть на другие здания, то просто смешно становилось от сравнения, как будто стояли вокруг не дома, а скворечники какиенибудь или будки собачьи.
Говорили, что, когда строили этот дом, даже кирпича не хватило, и оттого подорожал он на четвертак за сотню.
А строили его потому, что будто бы домовладелец Халюстин поспорил со своим приятелем, домовладельцем Бутылкиным, кто выше построит.
Халюстин место откупил, приказал до шести этажей возводить. А когда фундамент закладывали, молебен отслужил и сам на углы по золотой десятке замазал.
Бутылкин, узнав, что дом Халюстина в шесть этажей, стал строить на семь. Но только не повезло ему. То ли инженеры были плохие, то ли кирпич оказался никудышный, но, когда возвели стены до пятого этажа, а Бутылкин приехал осматривать кладку, рухнул дом, похоронив под развалинами десятки рабочих и самого Бутылкина.
Халюстин выиграл спор. Достроил свой шестиэтажный дом и переехал в него, сдав все флигеля внаем.
Был дом как город. Выходил на три улицы. Одних окон на наружном фасаде до семисот штук было. А вывесок разных, больших и малых и очень маленьких, — как заплаток на старом халате.
На углу, над парикмахерской, висела зловещая черная рука с длинным указательным пальцем. Рядом качался деревянный калач с облезшей позолотой. Около булочной важно выпятился желтый, как попугай, почтовый ящик.
Дальше расположились: бакалейная лавка, парфюмерный магазин и «часовая мастерская Абрама Эфройкина», в единственном окне которой вечно торчала лохматая голова самого Эфройкина.
За мастерской следовали: табачный магазин — голубая вывеска, колбасная — черная с золотом и, наконец, вывеска сапожника мастерской ярко оранжевого цвета.
Буквы на ней были неровные, с замысловатыми хвостиками. Издали казалось, что они, построившись в ряд, подплясывают. Но все же можно было без труда прочесть:


ПОЧИНЩИК ОБУВИ
К. П. ХУДОНОГАЙ

А в окне мастерской висел тетрадочный лист бумаги, приклеенный к стеклу хлебным мякишем, и на листе крупно чернилами намалевано:

Здесь в починку принимают,
На заказ прекрасно шьют,
В срок работу выполняют
И недорого берут.
Сапоги, штиблеты, боты,
Туфли модные для дам,
Нет нигде прочней работы —
Это всякий скажет вам.

Так выглядел дом снаружи.
Внутри, если войти с улицы, был маленький полутемный дворик. Двор этот назывался «господский». Здесь всегда было чисто и стояла особенная чинная тишина. Даже тряпичнику тут не удавалось затянуть свое унылое «костейтряп»: дворники тотчас же прогоняли его.
Здесь жил и сам домовладелец Халюстин с семьей, хозяин щелочной мастерской Хольм и еще какието важные господа.
Второй двор жители дома окрестили «курортом». В середине тут был разбит скверик, а по краям поставлены скамейки.
На третьем дворе, вернее — на задворках, в стороне от каменного великана, стоял двухэтажный почерневший от старости деревянный дом, который с незапамятных времен носил звучное имя «Смурыгин дворец».
Задворки были самой населенной и самой шумной частью дома.
Во втором этаже ругались портные, внизу, в кузнице, гремели молотами кузнецы, пели женщины, стиравшие белье в прачечной, и дробно трещали станки в сеточной.
Будни и праздники здесь были одинаково шумны. За этот шум брючники из соседнего рынка и окрестили дом «домом веселых нищих».
Кличка пристала. Скоро даже в участке, допрашивая пьяного подмастерья, околоточный не раз, махнув рукой, говаривал:
— Бросьте в камеру проспаться. Верно, из дома веселых нищих.

УТРО В «СМУРЫГИНОМ ДВОРЦЕ»

В стене была дыра. Чтобы не разводить клопов, дыру заклеили старой географической картой. Карта пришлась как раз над сундуком, на котором спят Роман с братом.
Утром, проснувшись, Роман долго рассматривал диковинные линии, сплетающиеся и расходящиеся по бумаге. Линии похожи на спутанную груду черных ниток. Петербург поместился на пальце уродливого голубого человечка, стоящего на коленях. Этот голубой человечек — море, а Петербург — крошечное кольцо, надетое на голубой палец.
Роман как будто невзначай задевает брата и выжидающе замирает. Колька перестает похрапывать, ворочается, открывает глаза, потягивается, зевает. Роман неожиданно толкает его в бок. Колька вздрагивает. г[
— Тьфу! Ты уже не спишь?
— Не сплю, — говорит Роман. — Давай играть в Наполеона.
— Давай, — говорит Колька. Он достает изпод подушки карандаш, перебирается через Романа к стене.
— А ты помнишь, что я вчера рассказывал?
— Помню, — говорит Роман. — Наполеона в плен взяли.
— Тото… Так вот, взяли его в плен и посадили в тюрьму на остров Корсику.
Колька показывает карандашом на маленькую розовую сосульку.
— Это и есть остров Корсика. Но Наполеон, недолго думая, удрал. Собрал своих гренадеров и пошел на Париж.
Разраз! Колькин карандаш быстро ставит крестики на взятых Наполеоном городах, но, не добравшись до Парижа, останавливается.
— Тут его опять разбили.
— А он?
— А он опять.
— А его?
— Опять… А остальное узнаешь завтра. Колька, смеясь, подтягивает Романа к себе и щелкает по лбу.
Роман, взвизгнув, кидается на брата с кулаками. Колька пыхтит, отбивается и вдруг спихивает Романа с кровати. Роман летит на пол. Колька хохочет. За занавеской, отделяющей угол комнаты, раздается кашель и бормотанье.
Времени — часов десять утра. В квартире просыпаются лениво. Сегодня воскресенье.
Мать встала и уже гремит самоваром на кухне. У противоположной стены спит старший брат Александр, а на сундуке в углу под иконами — сестра Ася.
За стеклянной перегородкой в темной прихожей начинается глухая возня. Слышен скрип кровати, кашель, вздохи. Потом раздается голос деда:
— Даша!
Ответа нет.
— А, Даша, — пристает дед. — Даша…
— А, чтоб тебя! Ну что? — отзывается бабушка.
— Да я так. Вставать или еще поспим?
— Спи ты. Спи.
— Да уж, кажется, выспался. Чего же лежатьто?
Бабушке еще хочется спать, но дед проснулся окончательно. Он зевает и крестит рот.
— Оо господи, господи. Пойти разве тележку смазать. Да ноги чегото болят. Должно быть, натрудил. Третьего дня Хольмин говорит: «Свези заказ на Гагаринскую…» Слышишь, Даша, а?
— Слышу.
— На Гагаринскую. Чума ж его возьми!
Дед замолкает. Долго кряхтит, почесывается, потом опять раздумывает вслух:
— Или смазать пойти тележкуто… или полежать?
— Да лежи ты, неугомонный! — в сердцах вскрикивает бабушка.
Квартира наполняется звуками. Хлопает дверь в соседней квартире, где живет хозяин кузницы Гультяев. Ктото, стуча каблуками, скатывается вниз по лестнице. В первом этаже робко хрюкает гармоника.
Толкнув дверь ногой, в комнату входит мать. В руках у нее весело фыркает ярко начищенный самовар.
— Вставайте, лежебоки, — громко говорит она. — Самовар на столе.
Поставив самовар, она подходит к Роману. Улыбаясь, щекочет его, хлопает по губам вкусно пахнущим, испеченным из теста жаворонком и нараспев говорит:
— Чивильвильвиль, великий пост — жаворонок на хвосте принес.
Роман воет от восторга и дрыгает ногами. Сегодня девятое марта. Жаворонки прилетели.
Коекак ополоснув и вытерев лицо, Роман торопится к столу. Перекрестившись, садится и, потягивая с блюдца чай, исподлобья осматривает всех. Александр пьет нехотя. У него мрачный вид, — кажется, не выспался. Длинный нос вытянулся еще больше. Опять будет брюзжать целый день. Сестра Аська лениво жует булку и украдкой читает книгу, которая лежит у нее на коленях.
Один Колька весел и подмигивает Роману. Он исподтишка щелкает его, а сам, как ни в чем не бывало, обращается к Александру:
— Играл вчера?
— Да
— Где?
— В офицерском собрании. Танцы.
Роман жадно вслушивается. Колька и Александр — музыканты. На корнетах играют. Пять лет учились в кантонистах. Но Колька музыку бросил, служит в банке курьером, а Александр продолжает заниматься и играет в военном оркестре.
Роман мечтает тоже быть музыкантом. После чая сестра усаживается с книгой к окну.
— Слетай за газетой, — говорит Александр и дает Роману пятачок.
Роман стрелой выскакивает на лестницу.
Во дворе уже начинается жизнь. На кузнечном круге сидят мастеровые из кузницы. На них чистые рубахи.
Мастеровые курят, степенно разговаривают. Сейчас еще все трезвые.
Во втором этаже каменного флигеля, где живут портные, уже слышны возбужденные голоса.
У лестницы стоит дед. В руках у него бутылка с касторовым маслом. Он неторопливо, гусиным пером, смазывает свои грубые, солдатские сапоги.
— Ромашка, куда? — Это Женька Гультяев, сын кузнеца, орет, высунувшись из окна.
— За газетой.
— И я с тобой.
Через секунду Женька выскакивает во двор. На нем новый синий костюмчик с блестящими пуговицами. Толстый горбатый Женькин нос гордо сияет. Женька для того и выбежал, чтобы похвастать костюмом.
— Ничего себе, — говорит Роман, осторожно ощупывая костюм. — Пуговицы красивые.
По дороге Женька, захлебываясь, рассказывает новости:
— Андреяхе голову разбили. С повязкой ходит…
— Кто разбил?
— А неизвестно.
— Надо дознаться.
— А как насчет того? — таинственно спрашивает Женька.
— Слежу все время. А ты?
— И я слежу. Вчера на пушках собирались, о чемто сговаривались. Твой Колька был, Андреяха. Я хотел подслушать, да прогнали.
— Ладно, узнаем.
— Гулять выйдешь?
— Нет, — говорит Роман, — у нас сегодня гости.
Роман торопится домой. Уже на лестнице слышит, как заливаются корнеты братьев. Это Колька по старой памяти играет с братом.
На кухне чтото шипит. Бабушка, засучив рукава, сбивает в большом горшке тесто. По квартире разносится острый и вкусный запах.
Луч света, заглянув в окно, скользнул в угол и вспыхнул на мрачных позолоченных киотах.
— Надо на две четверти, — говорит Александр. — Тут фадиез.

КОЛЬКА ТОЧИТ КИНЖАЛ

Мать ушла на целый день в прачечную. Колька на службе, в банке. Сестра еще не возвращалась из школы. Бабушка и дед на работе. Бабушка служила в свечной мастерской, гдето на Васильевском острове, дед — в щелочной мастерской, в этом же доме. Позже всех, уложив корнет в футляр, ушел на репетицию Александр.
Роман остался один.
Сперва он разбирал папиросные коробочки. Обламывал края, а карточки раскладывал пачками. В карточки ребята играли, как в фантики. Нижние стенки коробок стоили очень дешево, верхние же крышки были «пятерками», «десятками», а если с особенно красивым рисунком, то и «стошками».
Рассортировав карточки и убрав их, Роман открыл форточку и стал смотреть на двор.
Хорошо на дворе. Солнце щедро поливает землю теплыми лучами. Воздух звенит от крика, стука и смеха. Горло щекочет дым и пар. Это в щелочной мастерской сегодня варят щелок. Рабочие перед открытыми окнами месят большими совками серую жидкую массу, разлитую по ящикам.
Из прачечной доносится надрывное пение прачек:

Хороша я, хороша,
Да бедно одета,
Никто замуж не берет
Девушку за это…

Роман загляделся на небо, поновому синее, словно выстиранное, с редкими яркобелыми облачками.
— Ромашка! Выходи! Под окном Женька.
— Нельзя мне.
— Ненадолго. Никто не узнает.
По лестнице скатиться вниз — одна минута. Взявшись за руки, ребята бегут к сеновалу.
В сарае полумрак. Сквозь дощатые стенки пробиваются золотые иглы солнечных лучей.
На сене развалились Васька Трифонов, Степка — сын почтальона, два брата Спиридоновы — Серега и Шурка, Павлушка Чемодан и Пеца — сын сапожника Худоногая. У Пецы настоящее имя Петька, но он не выговаривает букву «т», и, когда называет свое имя, получается «Пецка». Его и прозвали Пецей.
— Ну? — спрашивает Роман.
— Степка, говори! Степка знает! — загалдели ребята.
Степка вытер нос.
— Гулял я вчера около дома, фантики собирал. Подхожу к церковному саду — смотрю, наши ребята стоят: Андреяха, Наркис, Капешка, Зубастик и еще какието.
— Ну и что?
— Ну и разговаривают.
— О чем?
— А я не слышал.
— Дурак. Надо было подслушать, — сказал Шурка Спиридонов. — А дальше?
— А потом они пошли на Забалканский.
— Ну и что?
— А я не знаю, я домой пошел…
— Трепло ты, — сказал Роман. — Испугался за ними пойти.
— А ты бы взял да пошел, да узнал.
— И узнаю, — сказал Роман.
Посидели немного, помолчали.
— Батька новые стишки написал, — сказал вдруг Пеца. — Пойдемте к нему…
— Стишки слушать пошли! — закричали ребята, и один за другим стали выскакивать из сарая.

Кузьма Прохорыч Худоногай был сапожник. Об этом ясно свидетельствовали вывеска над окнами и множество сапог разных размеров и фасонов, наваленных грудами в комнате.
Но это обстоятельство не мешало Кузьме Прохорычу заниматься и стихами.
— Стихи у меня простые, — говорил обычно Худоногай. — Про явления природы, о тяжелой жизни нашего братамастерового и личные, из своей биографии.
Кузьма Прохорыч натягивал на колодку ботинок, когда ребята ворвались к нему. Криком и смехом наполнилась комната. Кузьма Прохорыч зажал уши, с притворным испугом глядя на ребят.
— Здравствуйте, Кузьма Прохорыч! — кричали ребята, перебивая друг друга. — Мы посидеть пришли.

Назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 Далее