День рождения Эдит Пиаф.

Юная парижанка Эдит Джованна Гассион не запомнила той ночи, когда (и, увы, благодаря кому) она стала женщиной. У нее было много приятелей, особенно среди солдат и матросов — военная форма еще до близости повергала ее в любовный экстаз. К тому же она не считала зазорным, если в постели оказывалось сразу несколько разгоряченных спиртным и страстью партнеров: черт возьми, разве не от этого веселее и бесшабашнее становились их игры?! Одна из таких игр сделала ее матерью. Сообщая 17-летней мадам Гассион, что у нее родилась девочка, доктор заметил: “Считайте, это чудо. Ваш организм таков, что вообще-то вам не суждено иметь детей...”

Эдит Гассион — маленькое, тонкорукое, щуплое создание, одетое, словно нищенка, не умела ни читать, ни писать, на жизнь зарабатывала пением на улицах, что полицейские расценивали как попрошайничество. И вдруг — ребенок! Два года она вместе с сестрой Симоной выхаживала малышку, но девочку сразил менингит. Хоронить ее было не на что. Конечно, подруги кое-какие деньги собрали, однако вскоре выяснилось: не хватает 10 франков. “Ну, с этим я справлюсь”, — как всегда, сказала Эдит и отправилась на бульвар, где обычно проститутки искали клиентов. Мадам Гассион повезло — солидный мужчина пригласил ее в отель.

“Послушай, малышка, — снимая брюки, спросил он в номере, — а ведь ты явно несовершеннолетняя. Зачем ты этим занимаешься?” — “Надо похоронить дочь, не хватает десяти франков...” Клиент выругался, достал из портмоне крупную банкноту, вложил ей в руку и вытолкнул за дверь...

Некоторое время спустя Эдит Гассион исчезла, однако в Париже появилась Эдит Пиаф — певица, будущая всемирная знаменитость, в пору нищенства пообещавшая сестре: “Вот запомни мои слова — мы будем богаты! Очень богаты! У нас будет белый автомобиль и черный негр-шофер...”

Ей повезло — ее пение на улице услышал владелец кабаре, расположенного на Елисейских полях, и решил попробовать — выпустил замарашку на эстраду. Проба оказалась успешной. Это он придумал Эдит псевдоним — Пиаф, что на парижском жаргоне означало “воробышек”. Потом за воспитание взялся специалист по созданию “звезд”, и благодаря ему она, не разбиравшаяся даже в нотных знаках, превратилась в кумира публики, песнями о любви пробуждая в мужчинах яростное вожделение. И если кто-то из них вызывал в ней ответное чувство, сестра, сопровождавшая Эдит везде и всюду, замечала это сразу. Ну, во-первых, Эдит тотчас принималась вязать своему избраннику фиолетовый свитер. Во-вторых, начинала утверждать, что у нового любовника — голубые глаза, хотя на самом-то деле они могли быть и карими, и зелеными. В-третьих, она, уже прилично зарабатывающая концертами, уходила в рейд по магазинам и портным. “Для начала его нужно одеть”, — говорила малышка и дюжинами закупала рубашки, носки и галстуки, костюмы голубого цвета, туфли из крокодиловой кожи, но непременно маленького размера, поскольку заботливая влюбленная полагала: “Большие лапы — куриные мозги!” Ее не интересовало, что предпочли бы носить они, у нее был собственный вкус. И все без исключения мужчины (кроме разве что Ива Монтана и боксера Марселя Сердана) прошли сквозь подобные мучения, не желая недовольством обидеть Воробышка.

Помимо прочего, меняя мужчину, она меняла и обстановку в квартире, поскольку прежняя напоминала об уже ушедшем, а ей хотелось начать жизнь заново. Гонорары — миллион двести пятьдесят тысяч франков за вечер! — позволяли не скупиться, чем вовсю пользовались разного рода нахлебники. Их было множество — знакомых и полузнакомых, и каждый старался что-либо урвать, жалостливо рассказывая о придуманных полчаса назад неприятных ситуациях, якобы грозящих либо крушением всех надежд, либо позором. Она избавилась от них, заполучив недельные гастроли в Нью-Йорке, однако и там успех был столь ошеломляющим, что Пиаф выступала в США четыре месяца. При полном триумфе певицу огорчало, пожалуй, лишь одно: “в отеле за постояльцами такая слежка, будто ты монахиня и дала обет девственности”. И тем не менее она сумела вывернуться, о чем свидетельствует повествование, записанное ее сестрой — Симоной Берто. В мемуарной книге “Эдит Пиаф”, Симона приводит слова Эдит об американцах:

“Ты не можешь себе представить, насколько для них любовь превратилась в гигиену здоровья. Они берутся за дело, “раз-два, раз-два”, быстро, плохо — и на боковую. Встречаются извращенцы, для которых раз ты француженка и парижанка, то должна выполнять любые прихоти, которые тебе неприятны; у них глаза на лоб лезут, когда ты отказываешься”.

Однако именно в Нью-Йорке ее настигла большая любовь. Она встретила молодого боксера Марселя Сердана, чуть позже завоевавшего звание чемпиона мира. Крупный, мускулистый атлет выглядел гигантом рядом с Эдит — пигалицей ростом в 147 сантиметров. Он боготворил ее. Их нежные отношения ни для кого не были секретом, в том числе и для жены Марселя — Маринетты, живущей с сыновьями в Касабланке. Казалось бы, этим двум женщинам следовало ненавидеть друг друга, но... Когда Сердан погиб в авиакатастрофе, жаждущая утешения Маринетта позвала к себе Эдит, и та первым же самолетом вылетела в Касабланку. Затем осиротевшее семейство было доставлено в Париж, где Пиаф нянчилась с недавней соперницей и ее чадами с той сердечностью, какой никогда не удостаивала даже родственников.

Странно, но в биографии Воробышка заметны некоторые печальные закономерности: и еще один в нее влюбленный погиб в авиакатастрофе. И сама она с несколькими любовниками четырежды попадала в автокатастрофы. И ладно, если бы последствием были только сломанные ребра, изуродованная губа, рубцы на лице... В больнице, куда она попала после первой аварии, Эдит Пиаф освобождали от боли наркотиками, к которым она в конце концов привыкла, как прежде привыкла к алкоголю.

Знаменитая певица прятала бутылки со спиртным в самых неожиданных местах квартиры, даже в туалете, и наступил день, когда содержание алкоголя в крови достигло опасной концентрации — теперь она пьянела и от стакана пива.

Иногда, уже основательно набравшись, она вдруг уходила на ночную прогулку по питейным заведениям, щедро угощая засидевшихся там завсегдатаев и не отставая от них, опрокидывала рюмку за рюмкой. В какой-то момент, еще не потеряв над собой контроля, она принималась петь, и невольные слушатели поощрительно хохотали: “Во пародирует! Не отличишь от Эдит Пиаф!” А на рассвете в квартире Пиаф раздавался телефонный звонок, и какой-нибудь бармен требовал от прислуги: “Немедленно приезжайте за своей мадам, за Эдит Пиаф. Уже шесть часов, мы закрываемся, а она не хочет уходить и орет: “Я твоя!” Нам пора спать. Захватите, кстати, чековую книжку, за мадам порядочно записано”.

В ночь, когда ее окружило полчище скользких, волосатых сороконожек, стало очевидно: у Пиаф — белая горячка. Ее увезла машина “Скорой помощи”. Увы, она сбежала из лечебницы. Помещенная туда вновь, снова вырвалась домой. Она клялась, что с наркотиками “завязано”, и тем не менее кололась тайно. Поставщики зелья преследовали Эдит, навязывая свой “товар”, а стоило ей отказаться — шантажировали разоблачением. Чтобы откупиться от них миллионными суммами, она заключала контракты на выступления. К сожалению, увлечение морфием давало себя знать. Однажды она не могла выбраться из кулис на сцену, ей почудилось, что выход наглухо закрыли, а занавес украли. В другой раз — запела, но, как оказалось, в сумбурном дурмане произносила слова, не имеющие никакого смысла. В третий — вдруг почувствовала, что пол под нею ходит ходуном, и, чтобы не упасть, ухватилась за микрофон, но и он раскачивался, будто мачта в бурю. Ее захлестнули волны липкого пота, смывающего грим. Она не слышала ни музыкантов, ни собственного голоса — он пропал...

Пение для нее превратилось в пытку. Ее руки, бедра были покрыты синяками, ранами и струпьями. Она не воспринимала окружающее. Больница сменялась больницей, в периоды же просветления, отмеченные временным избавлением от морфия, Эдит возвращалась к работе над новыми песнями, становясь, как и прежде, весьма придирчивой. “Песня — это рассказ, — говорила она. — Публика должна в него верить. Для публики я воплощаю любовь. У меня все должно разрываться внутри и кричать — таков мой образ... Моя публика не думает, она как под дых получает то, о чем я пою”.

Она опять выступала с сольными концертами, хотя недоброжелатели, проведавшие о ее зависимости от наркотиков, предвещали не просто провал, а скандальное отлучение Эдит Пиаф от сцены. Она опять окунулась в фавор — зрители, случалось, не отпускали ее по часу, несмотря на то что программа была исполнена полностью. И опять в ее жизнь вторгались ласковые и неутомимые мужчины, как правило, молодые, порою вдвое моложе Пиаф. Они делили с ней постель, поскольку мужчин, которые говорили ей “Спокойной ночи!” и уходили, она попросту не признавала. Как не признавала и тех, кто вместо того, чтобы заниматься любовью, пускался в рассуждения о работе, искусстве, собственной славе, Эдит терпеть не могла партнеров, привыкших спать отдельно — на соседней кровати или, что еще ужаснее, в соседней комнате. Таких она гнала прочь и в одиночестве казнила себя за это. Однажды она призналась сестре:

“Я просто не могу, когда в доме нет мужчины. Это хуже, чем день без солнечного света. Без солнца в принципе можно и обойтись — есть электричество. Но вот дом, в котором не висит где-нибудь мужская рубашка и не валяются мужские носки и галстук, — это убивает”. И добавила: “Никогда не говори, что ты хорошо знаешь мужчину, пока не испытала его в постели. За одну бессонную ночь ты узнаешь о нем больше, чем за несколько месяцев самых задушевных бесед. Уж в постели-то они не врут!” Наверное, ее критерии были чрезвычайно высоки, так как при постоянном обилии поклонников она лишь дважды вступала в брак.

Кто-то из биографов Эдит Пиаф подсчитал, сколько несчастий обрушилось на нее в последние 12 лет жизни. Помимо четырех автокатастроф, в этом списке — попытка самоубийства, четыре курса дезинтоксикации, три гепатические комы, приступ безумия, два приступа белой горячки, семь операций, две бронхопневмонии, внезапно обнаруженный рак... Она весила теперь всего 33 килограмма, искорежена артритом, ноги высохли, колени распухли. Она почти облысела. Лицо вздулось, а на нем — только огромные глаза и рот. Забыты привычные свитер, юбка, брюки и тем более платья, которые Эдит носила по 15 лет. Она не вылезала из старого голубого халата. Ей было трудно ходить...

Именно такой ее увидел и полюбил (и официально стал ей мужем) молодой певец и недавний парикмахер Теофанис Ламбукас. Злые языки утверждали, будто он позарился на ее богатства и ради них принес себя в жертву. Речь шла о миллионах франков, а точнее, о 45 миллионах. Столь значительную сумму получил в наследство после смерти Пиаф ее второй муж — Тео Сарапо. Это были долги Пиаф, которые Тео взялся выплачивать кредиторам. А он, между тем, стал довольно известным певцом — и его, как раньше Шарля Азнавура, Ива Монтана и других своих обожателей, Эдит, что называется, вывела в люди, сделав из подающих надежды, но, в общем-то, рядовых исполнителей популярных певцов. Теофаниса Ламбукаса она превратила в Тео Сарапо, вспомнив, что “Сарапо” переводится с греческого как “Я люблю тебя!”. Ей этот псевдоним особенно нравился...

“Они любили друг друга необыкновенной любовью, — пишет Симона Берто, — тою, о которой рассказывают в романах, о которой говорят: такого не бывает, это слишком прекрасно, чтобы быть на самом деле. Он не замечал, что руки Эдит скрючены, что она выглядит столетней старухой. Он никогда не оставлял ее...”

Она сама оставила мужа — в середине апреля 1963 года с отеком легких ее отвезли в клинику. Пять дней длилась кома, сменившаяся безумием. Затемненным сознанием она воображала себя на сцене и — пела, пела день и ночь на протяжении двух недель. Тео находился рядом, в палате, врачи разрешили ему поселиться здесь. И то ли срок не настал, то ли чудодейственно сказались заботы Тео — Эдит вырвалась из лап смерти.

Вторично (и навсегда!) она оставила мужа 11 октября того же года. Хоронили ее через три дня, и сорок тысяч парижан пришли на кладбище Пер-Лашез к большому гробу, в котором затерялось маленькое тело великой певицы с ее постоянным талисманом — заячьей лапкой. Проститься с давней любовью пришли и все, по словам Шарля Азнавура, мальчики Пиаф. Но на сей раз они надели не голубые, а черные костюмы...

- Она жила каждый день так, будто завтра должна была умереть, — прозвучало в одной из прощальных речей. — Даже в малом, в простых удовольствиях она стремилась насладиться до конца, исчерпать все до предела... Что ж, наверное, так и нужно жить. Если, конечно, удастся.

Владимир Свирин