Мы привыкли представлять себе русскую народную свадьбу как многодневное безудержное веселье: гости лихо пьют, хорошо закусывают, до упаду пляшут, до хрипоты поют, а потом с упоением дерутся.

Но в действительности эти гулянья — лишь вторая часть народного свадебного ритуала, когда-то называвшаяся «красным столом».

Первая его часть — «черный стол» — почти полностью забыта. В древности, согласно правилам «черного стола», невеста должна была ехать на обряд освещения семейного союза не в праздничном платье, как это часто показывают в фильмах, а в траурном одеянии, словно на похороны. 

Да это и были её ритуальные похороны, а в глазах сопровождающих обрученная была никем иным, как живым мертвецом. Рудименты этих представлений можно было встретить в русских деревнях ещё в начале XX века. Да и сейчас их тени иногда проступают среди беспечного свадебного веселья.

Договориться с покойными

Представления о невесте как о лиминальном (от латинского limen, liminis — порог, врата) существе, находящимся между миром живых и миром мертвых, своими корнями уходят в эпоху доклассовых обществ и встречаются у многих народов. Речь идет о рудиментах так называемых обрядов перехода (инициациях), с помощью которых человек менял свой экзистенциальный статус: рождение — совершеннолетие — брак и смерть (число стадий у разных народов варьировалось).

Все эти обряды объединяло одно: они были нужны для удачного контакта с миром мертвых. Так, родившийся младенец в архаическую эпоху воспринимался как существо, пришедшее из мира духов, и нужен был обряд, который разорвал бы его связь с мертвым царством. В противном случае, мертвецы могли причинить через него значительный вред живым. Во время похорон, напротив, было важно, чтобы мертвец навсегда ушел к предкам и не мучил родных своими страшными визитами.

Но рождение и смерть — это ситуации на границах жизненного цикла, требующие однозначного разделения двух миров. С превращением подростков во взрослых членов племени (совершеннолетием у мальчиков и браком у девочек) — ситуация была более сложная. Дело в том, что представление о духах в ранних обществах всегда амбивалентно: мертвые могут быть одновременно и добры, и злы к живым. Поэтому покойников не только боялись, но и почитали как источник разного рода знаний: предсказаний, советов и опыта. В частности, считалось, что знания, необходимые для того, чтобы человек стал взрослым, могут дать только умершие предки. И дабы эти знания добыть, необходимо уйти в царство мертвых, то есть временно умереть.

Путешествие в загробный мир не было аллегорией: у современных первобытных народов до сих пор считается, что человек во время инициации покидает этот свет по-настоящему. Ситуация была довольно непростой: сначала надо было успешно умереть, чтобы предки приняли тебя за своего, а потом благополучно вернуться в этот мир, не потеряв человеческую природу и не став оборотнем. Именно это должны были гарантировать обереги и особые ритуалы.

 В реальности инициируемый уходил в установленные места, где, как считалось, был возможен контакт с иной реальностью. Там он проводил некоторое время, от нескольких дней до трех месяцев, пока жрецы и шаманы совершали над ним соответствующие обряды и передавали знания, доступные только взрослым членам племени.

Ощущение реальности контакта с другим миром, надо полагать, было полным: участники ритуала принимали галлюциногены, входили в транс и забывались в священных танцах. Все это время инициируемый считался живым мертвецом и реальным источником опасности для своих живых соплеменников. Именно в таком положении находилась и невеста после обручения и до дефлорации в брачную ночь (с принятием христианства — обычно до венчания).

Конечно, у славян, как и у других европейских народов, изначальный смысл происходящего был забыт много сотен лет назад. Уже никто не шел к мертвецам, но смутное ощущение того, что с невестой происходит что-то неладное, можно было уловить в крестьянской обрядности, которую помнили ещё наши прадедушки и прабабушки.

Живые мертвецы

По традиции после домашней помолвки невесты сразу надевали траур: в одних областях белые рубахи и сарафаны (белый цвет — цвет снега и смерти у славян), в других — черные (влияние христианского представления о скорби). В Архангельской губернии вообще голову невесты покрывал куколь, в котором обычно хоронили. После этого для девушки наступала пора исполнять обряд оплакивания своей судьбы.

Мы уже привыкли за многие века считать, что так невеста прощалась с родительским домом. Но на самом деле из текста прощальных песен ясно, что речь идет о смерти: «за три леса, три горы и три реки», то есть в обитель нежити. По крайней мере, так расшифровывает эту формулу Владимир Пропп (1895–1970) в своей знаменитой книге «Исторические корни волшебной сказки». Невеста оплакивала себя как покойника: на Новгородчине, например, до сих пор поется о саване, который она хочет получить в подарок. Нередко девушка в плачах обращалась к кукушке с просьбой передать весточку родителям. Это тоже не случайно: кукушка считалась птицей, беспрепятственно летавшей между двумя мирами.

Во многих странах невестам было запрещено говорить, смеяться, выходить на улицу, иногда даже садиться за общий стол. Они мертвы, им нельзя заниматься ничем, кроме приданого, и то лишь потому, что по поверьям, женским душам в потустороннем мире разрешено прясть и шить. Само слово «невеста» значит «неизвестная» (от «не ведать»), то есть обезличенная, как все покойники.

Некоторые обычаи хранят память о страхе, который когда-то испытывали родители перед своими «умершими» дочерьми. Именно он лежал в основе традиции запирать невест в чулане. В XIX веке этот обычай ещё практиковался, конечно чисто символически, в селах Рязанской и Псковской губерний. Для невест также шили специальные рубахи с рукавами ниже кистей, чтобы они не дотрагивались до людей и вещей — прикосновение мертвеца могло быть губительным. Наконец, и традиционное покрывало, трансформировавшееся позднее в фату, изначально было средством скрыть невестин взгляд, который некогда воспринимался всё равно что ведьмин.

В Рязани невест до сих пор называют «русалками». Сейчас это метафора, а раньше — нет: в русской демонологии русалками были заложные покойники, то есть те, кто умер раньше отмеренного ему срока: убитые не на войне, утонувшие или наложившие на себя руки. Они превращались в живых мертвецов, скитающихся между двумя мирами и приносящих зло живым, пока не выживут свой век и не уберутся к покойникам навсегда. Такими же были и невесты.

В этом контексте становится понятен изначальный смысл обычая устраивать для невесты накануне свадьбы баню. Это не что иное, как омовение перед похоронами. В карельских деревнях новобрачную после этого даже клали, как покойника, в красном углу под образами. За нашу долгую историю этот обычай был многократно переосмыслен. В большинстве случаев его воспринимали как ритуальное бракосочетание с духом воды — чтобы было больше детей. С XV века баню стали использовать ещё и для проведения последней девичьей вечеринки (мальчишников, кстати, тогда не было).

Алексей Корзухин (1835–1894). «Девичник» (1889). 

Баня всегда считалась самым «нечистым» местом в деревне или во дворе, кому надо пообщаться с бесами — пожалуйте сюда. Связь с миром мертвых здесь вполне очевидна.

Замуж за медведя

Жених к свадьбе был уже инициирован и принят во взрослые члены племени, иначе он не имел права заводить семью.

Отголоском этого обычая звучат особые фольклорные имена новобрачного, сохранившиеся в некоторых областях Центральной России. Так, в Смоленской губернии в XIX веке жениха все ещё называли «волком», а во Владимирской — «медведем».

Уподобление зверю было забытым свидетельством того, что жених прошел обряд вступления в мужской союз, во время которого юношам необходимо было «превратиться» в своего тотемного предка. А волк и медведь считались мифологическими предками у большинства восточнославянских племен.

Итак, жених принадлежал к миру живых. Соответственно, в его задачу входило отправиться в мир мертвых, найти там свою невесту и вернуть её к жизни, сделав женщиной. Само прощание жениха с родителями и родственниками перед отъездом за невестой воспроизводит речь человека, лежащего на смертном одре.

Приехав к невесте, юноша обнаруживал, что её подруги не пускают его в дом.

В Нижегородской губернии «охранницы» прямо заявляли, что в доме лежит мертвец. Единственный способ попасть туда — заплатить выкуп за ворота, двери, лестницу и т.п. В архаичных представлениях это типичная ситуация для живого, попавшего в потусторонний мир. Изначально надо было правильно назвать имена всех входов и выходов, дабы они открылись. Нечто подобное описывалось ещё в Египетской книге мертвых. Позже ритуал называния трансформировался в требование денежного выкупа.

Подруги, не желающие отпускать невесту, выступают здесь в роли её загробных спутниц. Одинаково одетые, они требовали у жениха, чтобы тот угадал среди них свою суженую, иными словами, снял с нее мертвенную безликость. Угадывать надо было до трех раз. Если все попытки были неудачны, это считалось дурной приметой — брак не будет крепким.

Но жених являлся к невесте тоже не в одиночку, с ним были дружка (главный распорядитель из женатых родственников жениха) и тысяцкий (крестный жениха).

Это те, кого Пропп называет «волшебными помощниками», вроде Конька-Горбунка. Без них живой в мире мертвых очень уязвим, поскольку рискует встретиться с куда более коварными обитателями потустороннего мира, чем подруги невесты. Отсюда огромное количество свадебных оберегов — более четырехсот. Тысяцкий являлся держателем свадебной казны и выкупал все, что положено по обряду. А дружка орудовал кнутом, хлеща им крест-накрест, отпугивая бесов. Он же мог помогать жениху искать невесту. Через плечо у него было повязано особое полотенце — вышитый красным рушник.

Это был символ пути в иной мир: на рушниках опускали гроб в могилу, а иногда даже клали на покойного.
После благословения родителей невесты свадебный поезд. Невеста ехала со своей свахой и в некоторых случаях ложилась ей на колени, изображая умершую. В её руках был веник — оберег от нечистой силы, чтобы та не удерживала её от возвращения в мир живых.

В Костромской и Ростовской губерниях свадебный поезд по дороге заезжал на кладбище, дабы духи предков не были в обиде, что у них забирают некогда им принадлежавшее.

Но вот все предосторожности соблюдены, невеста выкуплена, совершен обряд освещение семейного союза и ее привезли в дом к жениху.

Здесь все участники свадьбы кропились колодезной водой, а телеги проезжали сквозь разложенный костер: полагалось очиститься после общения с миром мертвых. Тот же самый обряд, кстати, соблюдался на родинах, и на похоронах. В доме мужа невеста надевала белую рубаху с пестрой вышивкой и праздничную поневу (юбку) красного цвета. Девичья коса расплеталась, а на голову надевалась кичка — головной убор замужних женщин.

После молодых провожали в спальню. Наутро перед гостями появлялся заново рожденный человек, причем в древности это понималось буквально: та, что стала женой, меняла не только фамилию (родовое имя), но и личное имя. Эта метаморфоза «официально» закреплялась на следующий день через обряд поиска родственниками жениха невесты в доме её родителей: был человек — и нет. С той же целью проводились и поиски покойного. Так ставилась ритуальная точка.

Совсем не страшно

За ХХ столетие содержание и порядок традиционного свадебного обряда забылся окончательно. Из некоего сакрального акта пробуждения женского начала свадьба превратилась в большую вечеринку по случаю получения двумя молодыми людьми штампа в паспорте. Белоснежное платье невесты не имеет ничего общего с трауром. Жених из опасливо крадущегося по миру мертвых чужака стал безусловным хозяином положения. Он сам выкупает невесту и сам отгадывает загадки её подруг, вошедшие в моду в 1950-е годы.

Свидетели, пришедшие на смену дружке, нужны только для того, чтобы поставить свою подпись в ЗАГСе. За них все делает тамада или ресторанный распорядитель. Об их прежней роли напоминает лишь лента через плечо, в которую трансформировалось погребальное полотенце. Ритуальный веник давно превратился в невестин букет. Фата не обязательна: взор новобрачной теперь никого не пугает.

От прежнего обычая остался лишь запрет молодоженам смотреть друг другу в глаза во время обмена кольцами, а то будут изменять. Плакать невесте теперь тоже незачем. Всплакнуть можно разве что с утра перед приездом жениха. Вместо кладбища новобрачные теперь заезжают к вечному огню или памятникам. Сохранились подношение каравая, осыпание зерном и монетами — это понятно: семейного согласия и достатка хочется во все времена. По этой же причине остались и многочисленные обереги.

Смутным напоминанием о воскрешении новобрачной служит обряд её кражи в конце свадебного банкета, но здесь произошло явное смешение с кавказской традицией. И ищут её теперь не родственники, а молодой муж — так логичнее с точки зрения здравого смысла, ведь об истинном значении традиции уже никто не помнит.

источник