Название: Без названия
Фендом: Шерлок Холмс(2009)
Автор: Fujin!!
Бета: Вкусный Добрый Жук
Пейринг: Ватсон/Холмс
Рейтинг: PG-13
Отказ от прав: стандартный

Нельзя сказать, что Холмс одевается вызывающе или излишне неряшливо, нет, он балансирует на той тонкой грани, когда в приличное заведение еще пустят, но уже посмотрят косо. Не то чтобы он не умел – он умеет, и когда он хочет выглядеть джентльменом – он выглядит, Ватсон знает, у того есть ни один дорогой костюм на такой случай. У Холмса на каждый случай находится подходящая одежда – какие-то лохмотья и накладной горб, когда он претворяется нищим, армейская форма и даже – не поверил бы, если бы сам не видел – пара женских платьев. Словом, у Холмса вдоволь одежды и каждая предназначена для своей, особенной ситуации.
Холмс надевает темный шейный платок в мелкие полосы, когда хочет понравиться ему. Напомнить.
Надевает, когда Ватсон знакомит его с Мери, надевает – и может язвить, сколько влезет, и знает, что бы он ни делал, это – лучшая защита. Единственная, которая у него есть, кроме дружбы.
И как бы Ватсон ни злился, и даже если он не заговорит с ним ни этим вечером, ни через день – он все равно придет домой. Поднимется по лестнице, войдет в свою спальню, увидит Холмса, читающего в его кресле, прямо напротив кровати, и попытается сделать вид, будто того и нет вовсе, но. В итоге сдастся, сядет, протянет руку, отодвигая газету, запуская пару пальцев под причудливо завязанный платок, прямо под подбородком, чувствуя кожу и то, как шевелится кадык, сглатывая осторожно. И дернет на себя – резким, голодным движением, жадно целуя, срывая платок этот к чертовой матери.
Холмс знает – такой правильный доктор просто обожает это чувствовать, это делать с ним, знать, как срывается у него от такого пульс, и каждый раз, когда он смотрит доктору в глаза просто и откровенно, и сглатывает под касаниями его пальцев – тот просто не может сделать ничего другого. Даже если все равно не заговорит.
Тонкий шейный платок защита куда хуже обручального кольца, зато отлично скрывает следы, и Холмс, если уж совсем честно, недолюбливает эту тряпку.

***

Прогулки в парке в жаркий летний день – один из видов обязательного досуга английских джентльменов, к тому же свежий воздух более полезен страдающему от безделья Холмсу, чем очередные химические опыты в душной комнате. Ватсон добренький доктор, понимаете ли, Ватсон о нем заботится, не забывая оборачиваться вслед молоденьким леди.
Лето, жарко, их одежда открыта, и девушки особенно привлекательны, какое счастье, что совсем нет хорошеньких среди них.
- Вы никогда не думали над тем, чтобы отдохнуть? – спрашивает Ватсон будто между прочим.
Холмс замирает , уперев тросточку в мелкий гравий, и в солнечном свете, в окружении неспешно прогуливающихся людей и приторно-сладком запахе цветения он кажется особенно измученным после последнего закрытого дела. Нездоровым – вообще, и, кажется, слушает.
- Ну, выехать за город, пожить спокойно хотя бы пару месяцев, не носясь по лондонским подворотням. Заняться охотой или музыкой или…
Ватсон затихает, глядя, как Холмс, картинно улыбаясь, наклоняется к одному из цветов, вдыхает запах. Идиллистическая картина, и он, очевидно, издевается. Доктор вздыхает и качает головой, это самый проблемный из известных ему пациентов.
Вдруг Холмс резко хватает рукой что-то в воздухе у самого цветка и распрямляется, подходя к нему, протягивая руку, сует жужжащую пчелу прямо в лицо. Ватсон отдергивается, отмахиваясь, он не любит такие его шуточки, хоть и не боится.
- А знаете, дорогой друг, - произносит Холмс задумчиво, разглядывая трепыхающееся насекомое. – Я люблю пчел и с радостью займусь их разведением. У меня есть небольшое поместье в Суссексе, прекрасные места. Вы со мной, доктор?
Ватсон смотрит опасливо на замеревшую в пальцах пчелу и немного теряется.
- Я, честно говоря, не собирался с вами, но могу съездить ненадолго.
Холмс хмыкает, выкидывает насекомое, морщится чуть и сосет ужаленный палец, пускаясь дальше по дорожке.
- Ну, что ж, доктор. Я непременно займусь разведением пчел на свежем воздухе, обещаю вам.
- Когда же? У вас бледный вид.
Ватсон спешит за ним, ожидая подвоха, он неплохо знает Холмса, и не зря ждет, даже не удивляется, когда тот оборачивается и отвечает с усмешкой:
- О, как только мне откажет разум и прочие важные органы. Особенно разум, я стану жалок, беспомощен и вы бросите меня. Тогда я сразу соберу вещи и отправлюсь в глушь, оставив вам квартирку на Бейкер-стрит.

***

Ватсон наслышан о том, что Холмс отлично боксирует, но сильно сомневался в этом, глядя на друга – тот не тщедушен, но почему-то совсем не производит впечатление силача. Как и положено джентльмену, вот только Ватсон уверен – Холмс увлекается боксом не так, как делают это добропорядочные джентльмены, прыгая по вычищенному до блеска рингу в обтягивающих трико и боксерских перчатках.
Уверен, видел – признаться, едва вернувшись с войны, до знакомства с Мери, Ватсон часто играл и ставил – видел лучшего частного сыщика Лондона на грязном ринге из тех, что ютятся между игрой в кости и петушиными боями. Не спрашивайте о том, как сам он там оказался. Видел, как тот, обливаясь потом, прыгал вокруг здоровяка раза в два больше – и уложил его. Быстрыми, плавными и стремительными движениями, выверенными до последнего поворота кисти. У него не слишком накачанное тепло, без перчаток на нем остаются ссадины и совершенно жуткие синяки, но – красивое. Гибкое.
Видел, как Холмс, уже подняв руки вверх, поймал его взгляд, и поспешил отступить в толпу. Нечего ему в таких местах делать, можно и проиграться; это Холмс гений, это ему позволены любые причуды.
Если бы не ссадина на скуле – Ватсон бы решил, что ему показалось, слишком уж отличался – внешне – полуобнаженный боксер на ринге в районе, куда даже не все кэбы возят, от Холмса в кресле, расслабленно раскуривающего трубку. Но ссадина есть, и Ватсон смотрит на неё, на резкие скулы, морщины в уголках губ и глаз, на короткие темные ресницы, и – не может оторваться.
- Вам понравилось, доктор? – спрашивает Холмс просто.
Не провоцируя, и можно сделать вид, что показалось, и Ватсон никогда не бывал в таких местах, не видел, так он и делает, отводя глаза, и Холмс хмыкает только. Даже себе, при минимальной объективности, доктор запросто может поставить диагноз. Это было возбуждающе. Очень.

***

Ватсон предпочитает бани, привычка, оставшаяся с Востока, к тому же вполне доступная в Лондоне, и он всё никак не теряет надежды вытащить туда своего невольного друга. Холмс, почему-то, предпочитает ванну, и когда Ватсон спрашивал почему - тот ответил, что не горит желанием раздеваться перед незнакомыми людьми, и доктор, конечно, не сказал этого, но – достойная леди стеснительность.
Чтобы поставить ванну нужно приволочь её – огромную, медную – из чулана, поставить, и полвечера суетиться, грея воду и наполняя, Ватсон, конечно, помогает её принести, но не хочет даже представлять, как они справлялись вдвоем с миссис Хадсон. Закатывает рукава, таскает горячую и холодную воду для капризного гения; ванна стоит прямо посреди гостиной – в комнате Холмса в самом деле не нашлось ей места – и уж бани явно куда приличнее.
Когда, наконец, ванна готова – Ватсон садится за вечерний чай и газету, и старается не смотреть. Куда приличнее, будь там хоть вдесятеро больше обнаженных людей. Не смотреть, как Холмс подходит к ванной, пробует воду, морщится – и правда горячевата, но терпимо – и скидывает халат. Простым незамысловатым движением, тот тяжелой тряпкой опускается к его лодыжкам – тощие. Не как женщина, и Ватсон не любитель мужских тел, но – не знай чудаковатый нрав друга, он бы решил, что тот его соблазняет.
Принимая ванну всего в метре от его вечернего чая, но у Ватсона отличная выдержка. Её хватает на то, чтобы читать газету и даже комментировать, перебрасываться дежурными шутками и почти не смотреть на расслабленно сложенные на медных бортиках руки, колени, запрокинутую голову и открытую шею, это не так уж сложно, пока Холмс не протягивает мокрую руку почти к его лицу, и пара капель не падает на его брюки. Горяченные.
- Передайте и мне, пожалуйста, чашечку чая.
И Холмс берет её, коснувшись его пальцев своими – горячими и мокрыми, отпивает, блаженно откидываясь – прекрасный правильный английский жест, одна рука держит блюдечко, другая – ручку чашки – если бы он не лежал обнаженный в ванной посреди гостиной, и когда Холмс просит снова – Ватсон ощутимо вздрагивает.
- И то пирожное тоже, пожалуйста, а то у меня совершенно заняты руки.
Ватсон и сам не знает, почему слушается его, почему берет пирожное и протягивает к его губам, дожидаясь, пока откусит. И уж тем более не знает, откуда берется жар и дрожь в теле, когда его пальцев – само собой, не случайно – касается язык всего на мгновение.

***

Возвращаясь в Лондон, Ватсон не думал, что ему вновь придется использовать оружие, тем более - так часто, но тогда он еще не знал, какой сосед ему уготован. За Холмсом даже до булочной опасно выходить без пистолета, на каждом шаге находит, чем развлечься, и, если совсем уж честно - Ватсон рад, как рад любой, даже самый мирный военный, что не пришлось отложить в потайной ящик оружие и патроны.
Он еле заметно улыбается, разбирая и чистя револьвер после очередного неспокойного дельца, вымытый и переодетый в свежую одежду, и со стороны кажется, что не мог этот мягкий расслабленный человек пользоваться оружием совсем недавно. Чистить револьвер после каждой стрельбы - въевшаяся военная привычка, и движения просты и привычны. Успокаивает.
Холмс дремет в кресле напротив, покуривая трубку и полуприкрыв глаза, и его это, кажется, успокаивает тоже.
Пальцы ловко вынимают шомпол, ось и барабан, раскладывая на кружевной салфетке, доктор всматривается в дуло, прикидывая. Берет масло, смазывает ствол и ершик на конце шомпола и принимается за дуло. Чистить ствол можно часами, постепенно расслабляясь, и это сладкое ощущение - медленно отпускает, стрельба уже закончилась и ни одной раны. Он уложил этого любителя драгоценностей всего в метре от Холмса. Шомпол входит в ствол легко, масла достаточно, и иногда Ватсон добавляет его; плавные, поступательные движения внутрь и назад, в ствол, в каждую камору барабана, и Холмс слышно сглатывает.
У него сиплый-сиплый голос:
- Вы удивительно сексуальны сейчас, доктор, - говорит он с усмешкой.
Ватсон хмыкает в ответ, не отвечает, протирает револьвер. Он уже не пугается и даже не удивляется таким замечаниям ничуть.

***

На самом деле Ватсону очень идет и его свадебный костюм, и стоящая рядом с ним, сияющая невеста, красивая, и легкая благодарная улыбка, появляющаяся на его лице, когда он встречается с Холмсом глазами. Спасибо, что пришел. Еще бы она не сияла. На самом деле Ватсону вообще очень идет быть мужем, и Холмс уже с легкостью представляет его примерным семьянином, вечерами ужинающим с родителями жены, нянчащим детишек, прогуливающимся с коляской в парке и неизбежно, до белизны седеющим.
Но Холмс честно выстаивает всю свадебную церемонию и даже часть празднества, прежде чем удалиться по своим крайне важным делам. У великого сыщика же может быть полно дел.
Вдвое дороже оплата квартиры, вдвое больше места, и благословенная тишина, хотя Ватсон, признаться, не шумел совершенно. Холмс входит в квартиру, бездельничает, мучает скрипку – в последнее время на лондонских улицах совсем нет загадок, и до самого вечера кажется, что нет ничего такого страшного в этой свадьбе, просто на редкость неприятный день, уже почти прошедший. Ватсон, пусть и нечасто, бывало отлучался по делам без него, непривычно, но терпимо, и кажется – надо просто переждать, и он вернется вечером, как обычно, и они вместе будут пить вечерний чай.
Холмс дремлет, ждет, иногда он совсем как ребенок, и когда миссис Хадсон подает чай ему одному – всего один набор приборов, маленький чайничек – Холмс понимает, как же отвык один. Накрепко. Он идет в комнату Ватсона, вычищенную, идеальный порядок – его друг был вполне аккуратен, но – неестественно прибранную. Ни одной личной вещи. Надолго задернутые шторы, еще не начавшие скапливать пыль. Пустые шкафы. Еще сохранившийся его запах.
Холмс падает на его кровать, гладко заправленную, комкая, прижимается носом к подушке и жадно вдыхает. Зато теперь он сможет здесь засыпать.
А миссис Хадсон скажет, что – да что там говорить, она поймет.

***

- Я начинаю думать, что вы неисправимый романтик, Холмс, - говорит Ватсон первым делом, едва входя в комнату.
Надо отдать ему должное – он не придумал ни одного предлога, чтобы войти в комнату, пока Ирен была здесь, хотя с обычными посетителями ему даже предлог не требовался. Поразительная внимательность к несуществующей личной жизни друга. Холмс хмыкает только в ответ, как на довольно смешную, но дежурную шутку, не отвлекаясь от своих мыслей, задумчиво постукивая тросточкой по руке.
Ватсон проходит неспешно, осматриваясь, словно после присутствия мисс Адлер комната должна была преобразиться до неузнаваемости, хотя не изменилось вообще ничего, кроме, может, пары незначительных деталей, и, прожив с Холмсом столько времени, он с легкостью их замечает. Проводя рукой по захламленному столу – даже смотреть не обязательно, известно наизусть: исписанные листы, чернила, колбы, пара книг, зеркальце, коробочка с гримом – он подхватывает то, чего там не было раньше – тонкий ярко-алый шарфик, подносит к лицу, вдыхает. Пряный восточный запах корицы и лилий.
- Роскошная женщина, не правда ли, Холмс?
Холмс то ли слушает его вполуха, то ли не слушает вообще, то ли издевается – он просто кивает в ответ на вопрос, всё так же хмурясь и считая что-то в уме, тросточка в его руках вертится быстро. Обычно Ватсон не трогает сыщика, когда тот думает, за секунды решая в уме сотни головоломок, да и бесполезно это, но. Сейчас он почему-то поднимает портрет мисс Адлер и ставит посреди стола, подходит к его креслу, обходя, поглаживая спинку. И выпускает алый платок прямо над крутящейся тростью – тот оседает плавно, как снежинка, накрывая палку, и лишь тогда Холмс вздрагивает и смотрит на него удивленно.
Ему всегда нравился её парфюм.
- Говорю, шикарная женщина, не правда ли, Холмс? Поражаюсь, что же вы никак не заведете с ней более… Постоянных отношений?
Холмс скидывает платок с трости и тычет ей прямо Ватсону в лицо, тот едва успевает увернуться, но не мог не успеть, разумеется.
- С чего бы такой интерес, а, доктор?
Ватсон склоняется к нему, почти к самому уху, и отвечает будто доверительно, мягко до приторности.
- Как же иначе, вы мой друг, а она, должно быть, прекрасная любовница и отлично целуется. Крайне полезно для здоровья.
Холмс усмехается и не даже не думает отстраняться, только голос у него ниже и тише, бархатистый.
- Не знаю, не пробовал.
- Неужели?
- Вы ревнуете, Ватсон, - говорит он журяще, ласково, и это даже не вопрос.
- Нет, - отвечает Ватсон.
И целует его – сразу сильно, раздразнено, нахрапом, и – это одна из самых удивительных вещей в их отношениях – Ватсон первым поцеловал его. Ревновал. Безумно льстит.

***

- Вам так идет эта жилетка, Ватсон, - говорит Холмс между делом, за обсуждением утренних новостей, пока доктор прихорашивается перед зеркалом.
У него, понимаете ли, сегодня свидание. Девушка будет в восторге, костюм сидит как влитой, у Ватсона прекрасные манеры, когда он того хочет, военная выправка, прямая спина, и удержаться невозможно.
- Не против, если я её у вас одолжу? А то мне сегодня для дела просто необходимо что-то подобное, - Холмс подходит к нему со спины, и в зеркало можно видеть, как насмешливо он смотрит на него всего пару мгновений, прежде чем отвести взгляд. Насмешливо и смущенно.
Большое, во весь рост, зеркало в золоченой раме отражает, как руки Холмса – быстрые, проворные – расстегивают его жилетку, выпуская пуговицы из петелек одну за другой. Медленно, и доктор чувствует его теплое влажное дыхание прямо в шею. Чувствует, как его ладони забираются под расстегнутую жилетку, обнимая, поглаживая, и губы Холмса сзади почти касаются кожи.
У гениев, конечно, могут быть свои причуды, и расстегивание чужой одежды это еще не криминал, с этим не побежишь в полицию обвинять в содомии, тем более такого известного сыщика, да Ватсон ни в коем случае и не сдал бы друга, даже имей доказательства, но. Он и ниже, бедром кое-что чувствует.
Ватсон мягко кладет свои руки на его, разрывая объятье, высвобождаясь, и легким движением скидывает жилетку, оставляя её у Холмса. Говорит мягко и тихо, потрясающе тактичный врач:
- Берите, конечно. Просто возьмите и всё.

***

Признаться, Ватсон ожидал куда худшего, когда Генри, рекомендовавший ему квартиру на Бейкер-стрит, говорил что всё там, конечно, замечательно, кроме одного – очень уж странный сосед. Надо отдать должное Холмсу – он очень старался, и Ватсон уверен – тот выселил ни одного потенциального соседа своими химическими опытами, вечным запахом гари, трубки, неуместными замечаниями, часто чудаковатой одеждой и еще более необычными посетителями. Это что-то вроде игры – как долго продержится новый сосед, что-то вроде вызова или испытания на прочность, и Ватсон раньше бы с удовольствием подыграл ему, но.
Он завязал с азартными играми, ему не до развлечений и эпатажа Холмса, он, наконец, дома, и ночная игра на скрипке – смешное препятствие для сна человека, только что вернувшегося с войны.
Ватсон вообще не обращает ни на его гостей, ни на его причуды внимания первую неделю, он наслаждается покоем, как любой отставной офицер, и Холмсу не понять всей прелести полностью сервированного стола за завтраком, свежих кружевных салфеток, отглаженных манжетов и всего того, что составляет жизнь и мир. Ни Холмсу, никому кто не служил, не видел как люди истекают кровью и частенько умирают.
Когда Ватсон, наконец, интересуется его делами, Холмс подчеркнуто небрежен, и – на самом деле видно – откровенно рад, уже извелся. Тогда доктору в первый раз кажется, что он совсем как ребенок.
- Какое удивительное любопытство, доктор, - говорит он, поигрывая тросточкой с потрясающим самодовольством.
Даже еще не будучи наслышанным о великом сыщике, его дедукции и потрясающем уме, Ватсон видит отчетливо, и улыбается уголками губ – Холмс из тех, кто просто обожает раскрывать тщательно подготовленные клады своих секретов.
- Не хотите – не рассказывайте, - отвечает он, пожимает плечами и возвращается к газете.
- Отчего бы и не рассказать, - Холмс встает, не допив свой кофе, идет к выходу, на ходу накидывая верхнюю одежду, оборачивается через плечо. – Даже покажу. У меня есть небольшое дело, где не помешал бы ваш револьвер, да-да, тот, что вы храните в потайном ящике. Вы со мной?
Дело, в котором пригодился бы револьвер не вызывает доверия, да и сам Холмс тоже, у Ватсона на вновь обретенной родине полно дел и старых приятелей, которых он собирался повидать, тем более – чай этим утром на удивление вкусный и еще горячий. А Холмс не собирается объяснять ничего вообще из своих странных действий.
Но – Ватсон сам не знает, как так получилось, почему, что дернуло его, какая нечистая – доктор встает, берет револьвер и идет за ним. Просто идет и всё, и это можно было бы списать на азарт в крови, но – дело куда больше в Холмсе, с азартом он научился справляться. Идет – и с первого шага, оборачиваясь назад, можно поставить там жирную точку отсчета – вся его прекрасная, достойная жизнь летит под откос.
Он думал, что когда вернется с войны, окажется, что Лондон совсем изменился – стал куда интереснее, любимее, загадочнее, и, пройдя по знакомым улицам, он заметит и запомнит столько всего, на что даже не обращал внимания перед отъездом; он думает, он оказался прав. Но это неправда, не в Лондоне дело.

***

Скрипка в руках Холмса, когда он задумывается над решением очередной головоломки – чистейшее орудие пыток, визгливые ноты, и он дергает струны так, что любой приличный музыкант впал бы в ужас; а задумывается Холмс часто. У миссис Хадсон бесконечное терпение, если она до сих пор терпит его, у Ватсона, конечно, тоже, но это совсем другое – они же друзья.
Мало кто знает, но – на самом деле Холмс отлично умеет играть, Ватсон не верил и частенько над ним подшучивал, но – и правда умеет. Брать скрипку не небрежно, нежно, собираясь не мучить – ласкать. Пробегать пальцами по струнам, вздергивать голову, касаться смычком, и – лучше бы он не умел извлекать из инструмента ничего, кроме скрежета.
Ватсон хмыкает пораженно, приподнимает брови и слушает. Холмсу удивительно идет задумчивый, чуть напряженный взгляд, с которым он играет – совсем не как обычно – идут плавные мягкие движения, идет музыка – тихая и пронзительная, и если это раскрытие и отражение души, то понятно, почему сыщик предпочитает мучить скрипку – он очень нежный и наглухо закрыт. Не то чтобы Ватсон не знал.
У Холмса изящные гибкие пальцы скрипача, они с головой выдают.
Он заканчивает мелодию, роняет скрипку на кровать и смотрит с вызовом:
- Что скажете, доктор? Не умею?
Как ребенок ведется на подначку, только он не такой дурак, навроде игры: Ватсон провоцирует, Холмс провоцируется, и это дай мне повод и оправдание для того, чего и сам хочу. По-женски. Иногда хочется играть от души.
- Красиво, - отвечает Ватсон тихо.
Больше ничего не говорит и отчего-то отводит глаза. Невозможно родиться с умением игры на скрипке, невозможно научиться в полной изоляции и одиночестве, самому, но кажется, что он впервые играет для кого-то. Глупое ощущение, отчего-то кажется, что это предложение, и он никогда не видел его таким открытым. Никто не видел.
Особенно когда Холмс опускается на колени у его кресла, смотрит в глаза, и его пальцы будто невзначай пробегаются по бедру. Гибкие сильные пальцы скрипача.
Это то предложение, которое нельзя не принять, тем более от лучшего друга, тем более когда это так похоже на обычный досуг вместе, вроде оперы или театра, невинное предложение, и он так близко, что можно различить каждую ресничку, и нервно облизывает губы на выдохе.
- Хотите, я вам еще поиграю?
И легко касается пальцами уже вздыбленной ширинки.

***

Так уж заведено: приличные джентльмены волей случая знакомятся с приличными леди, оказывают им всяческие знаки внимания вроде цветов, подарков – чем дороже, тем серьезней намеренья – совместных походов в рестораны и театры, и, если леди попалась очень уж легких нравов, а джентльмен очень уж нетерпеливый – иногда он касается её руки или щеки, или даже целует перчатку, потом они знакомятся с родители невесты, и те осматривают джентльмена, как породистого дога – крайне важна родословная, достаток и выслуги – и если одобряют, и если молодым есть, где жить, то они женятся, и впервые касаются губ друг друга перед алтарем, и проводят ночь вместе, полную нежности, сношаясь через дырочку в простыне, которой стыдливо прикрыта невеста, задравшая ночную рубашку, и следующую ночь так же, и еще одну, и так пока джентльмен не покроется морщинами и сединой и не сможет выполнять свой супружеский долг.
Словом, в том, что дома терпимости распространены и обильно посещаемы, нет ничего удивительного. Джентльмены не то чтобы говорят об этом открыто, о нет, свет требуют отрицать свою причастность к подобным заведениям, но все ходят, и все знают; здоровая мужская физиология требует. А Ватсон вполне себе приличный джентльмен.
По нему всегда видно, когда он ходит туда. Совсем не надо быть гением дедукции или лучший другом, просто видно – по тому, как он еле заметно улыбается и иногда задумчиво замирает, видимо, вспоминая, по аппетиту и здоровому сну, крайнее полезное для организма занятие. Холмс частенько тренируется, по мельчайшим деталям вычисляя как именно он занимался этим. Расслабленно сидит в кресле, покуривая трубку, читая книгу, иногда отпивая чай из небольшой фарфоровой чашки, и смотрит куда-то мимо страниц – и, значит, они делали это лицом к лицу, быстро и просто. Если при этом он вытирает губы от чая костяшками пальцев – значит, сегодня доктор предпочел губы. Иногда у него такой вид, что Холмс не хочет даже представлять, что он мог вытворять. Успокаивают лишь две вещи – он знает наверняка, что доктор с ними не целуется, как и любой уважающий себя джентльмен.
И еще – шлюхи не пользуются духами, слишком много проблем для клиентов.
- Не боитесь подцепить какую-нибудь заразу, а, доктор? – спрашивает Холмс между делом, и Ватсон не смущается, хотя тот так старался, фыркает и качает головой.
- Я же врач. Я принимаю все необходимые меры предосторожности.
Холмс хмыкает неверяще, но пожимает плечами, будто и нет ему дела, так, досужее любопытство, и не он сейчас косится в напряженном ожидании – перевернет ли страницу, коснется ли губ. Но Ватсон поднимает взгляд от книги и смотрит ему прямо в глаза, и Холмс отчего-то смущается.
- Что гораздо более странно – так это то, как вы умудряетесь не посещать подобные заведения. Думаю, мы достаточно близкие друзья, чтобы я мог этим поинтересоваться? К тому же, как врач я просто обязан напомнить, что длительное воздержание очень неполезно для мужского организма.
И улыбается уголками губ, насмешливо и снисходительно, знает, как, всё знает. Видел, заглянув в по глупости не запертую комнату ночью – не спалось. Не думал, что его имя могут так произносить – сдавленным торопливым шепотом, задыхаясь – во всяком случае, мужским голосом.
Холмс фыркает независимо и отводит глаза.
- Да ничего, не волнуйтесь, надеюсь, не помру.

***

Холмс не был на её похоронах, не держал за руку своего лучшего друга, когда закапывали её гроб, не прислал письма с соболезнования и не пролил о ней ни слезинки. Ватсон вообще не уверен, что он плакал хоть когда-нибудь или проявлял чувства как-то настолько же ярко. Он не кинулся на шею радостно, когда Ватсон вернулся, в их возрасте вообще это чревато.
Холмс совсем седой, он сидит в кресле, покуривая трубку, как и пять, и десять лет назад, и по нему вообще редко видны настоящие эмоции. Он даже не встает, когда грузчики заносят вещи, когда Ватсон раскладывает их, и лишь тогда, когда доктор опускается напротив и смотрит долго, он говорит с вызовом:
- Я рад.
И смерти Мери, и тому, что ты вернулся. Ну вот что с ним таким сделаешь, как был мальчишкой – так и остался. Ватсон вздыхает, он не из тех, кто способен понять такое, но знает Холмса достаточно, чтобы смириться. Не отвечает.
Хочет попросить миссис Хадсон подать чай, но – она тоже не бессмертна и была в преклонном возрасте задолго до того, как они такими стали. Потому чай приходится просить подать её племянницу – не было у Хадсон детей – миловидную девушку с юркими глазами, ничуть не похожую на Мери, и будь Ватсон поглупее и помоложе, лет десять назад, подумал бы поискать утешение.
Не у Холмса же; надо отдать ему должное, он почти не мешал им с Мери после свадьбы, и глядя на него сейчас, слишком быстро постаревшего, белого, как свежий снег, Ватсон понимает, что есть вещи, которые не утешаются. И Холмс его не утешает.
Пока доктор сам не возьмет его жилистую руку, не поднесет к своим губам, целуя мягко, но. Для этого они тоже староваты.
- Жизнь так легко потратить не на то, - говорит Холмс тихо.
Человек, по своей воле от силы пару раз покидавший Лондон, всю взрослую жизнь проживший в одной съемной квартире, никогда не имевший ни жены, ни детей, ничего, кроме благодарности полиции и клиентов, которые забудут о нём, и Ватсона, и. Эта фраза уж точно не про него.

***

Холмс часто шумит по ночам – от некоторых препаратов у него жуткая бессонница – и он ставит опыты, от которых что-то взрывается и из-под двери ползет едкий серый дым, играет на скрипке или просто расхаживает по квартире, куря трубку и разговаривая сам с собой. Ватсон тоже шумит ночами. Очень редко.
Что поделаешь, война, и при всех минусах Холмса и его скверном характере у него есть один несравненный плюс – он никогда про неё не расспрашивает.
Он даже делает вид, что ничего не замечает, при его страсти похвастаться умением видеть мельчайшие детали – редкостная деликатность. Не напоминает об этом по утрам. Иногда он играет на скрипке особенно противно и громко, чтобы прислуга не слышала.
Но Ватсон редко настолько шумит, и чаще Холмс просто поднимается в его комнату тихо, прикладывает к голове мокрую салфетку – из тех кружевных, что подарили родители Мери, на редкость бессмысленное действие, это же не лихорадка, садится на край кровати и просто сидит рядом. Из него не особо хороший врач. Он не различает слов, которые бормочет Ватсон, да и неинтересно ему, следит, чтобы не слишком дергался и поправляет одеяло.
Профессии частного сыщика достаточно для того, чтобы понимать, что у врачей, проверяющих пульс у еще теплых трупов, выискивающих в мертвецах причину смерти, зажимающих хлещущую кровь из резаных ран, знающих, как справиться с тошнотой и шоком, ставящих диагнозы, говорящих, кому, когда и от чего умирать не самая приятная работа. У военных врачей – тем более, и Ватсон, при всей своей любви к чистоте, порядку и идеально выглаженной одежде совсем не брезглив до чужих кишков и гноящихся ран, а значит насмотрелся.
Холмс ложится рядом, на одеяло, обнимая его, у доктора открытые глаза. Он очень добрый, его азартный игрок Ватсон, хорошо хоть он притащил в дом собаку, а не голодного котенка, хорошо, что ему не позволяют манеры и здравый смысл. Добрый и закаленный, и у него сухие светлые глаза, не испуганные – виноватые. Ходят слухи, что некоторые на войне умирают.
- Дурак ты, Ватсон, - говорит Холмс и гладит его по лицу нежно. – Нашел на кого учиться.
Ватсон улыбается чуть, и пальцы Холмса – в темноте, тишине, шорохе одеяла – касаются края улыбки.
- Я рад, - отвечает он. – Я помогаю людям.
И Холмс целует его, совсем легко, утешающее, но Ватсон отвечает – горячо, пылко, и.
Об этом утром Холмс тоже не напоминает.

***

В чем-чем, а в эпатаже Холмсу не откажешь, как и в способности оказываться в самых неожиданных местах в привычных, вроде, заведениях.
- Не в опере же, Холмс, - фыркает Ватсон, как смешной, понятной, но неуместной шутке.
- Не считайте меня вандалом, дорогой друг, - усмехается Холмс ему в шею, нетерпеливо забираясь руками под пиджак, у него горячее, щекочущее, и очень волнующее дыхание. – В коридоре оперы.
Ватсон улыбается, целует губы его легко и держит запястья, фиксируя. Не отпихивая, но и не давая переступить черту. Холмс и без того – обжигающий, отвечающий на невинный поцелуй до головокружения пылко, кусающий губы. И без того перебор даже для джентльменской выдержки. И уже слышен первый акт пьесы.
- Мы пришли наслаждаться музыкой, а не. Не подобным.
Холмс шепчет ему в губы, прижимаясь всем телом так крепко, что дыхание перехватывает, не вырывает руки, но – все равно умудряется засунуть пару пальцев за край брюк, собирая рубашку, касаясь кожи. Гибкие пальцы. Мерзавец. Слабеющими на его запястьях пальцами чувствуется, как бешено бьется его пульс.
- Ну доктор, я же лучше музыки.
И Ватсон и сам не понимает, как позволяет затащить себя в тесную комнатушку, какую-то из мелких гримерок, как это Холмс, а не он, оказывается прижат к стенке и пылко целуем – губы, шею, укусами. Он вообще никогда не понимает, как ввязывается во все эти авантюры. Когда у него успело встать до звона в ушах.
Лучшая музыка, сладчайшая; тихие стоны. Он может так по-особенному проводить за ухом приоткрытыми губами; нетерпеливо расстегивать пряжку его ремня.
- Холмс, нас застукают и посадят, - говорит Ватсон с мягкой журящей улыбкой, отстраняя. Хрипом.
Из последних сил беря себя в руки, он же приличный человек, способный сдерживаться себя и вовремя остановиться, а не вдалбливать друзей в стенку. Так он думает, пока Холмс не поворачивает задвижку и не обнимает его бедром, толкаясь навстречу. Ватсон все же не железный.
- Всегда знал, что вы любите азарт, мой доктор, - смеётся Холмс, сипло, даже когда с него рывком стаскивают брюки.
Певица в этой пьесе посредственна, но – в этот вечер она просто божественно звучит.

***

Даже такие вещи Холмс не может толком содержать в стерильности, хотя Ватсон не раз ругался за это, и он старается – кипятит новые приборы, складывает в отдельную коробочку, дезинфицирует, но это уже глубоко потом, вы же понимаете, когда доза кокаина разливается по венам или наоборот – они срочно требуют её, немедленно, нетерпеливо – не до стерильности.
Да и Бог с ней.
Холмсу непрерывно нужно быть занятым чем-то, такой уж он, постоянно в делах и погонях, и когда у него нет дела – у него есть Ватсон, был Ватсон, пока не съехал, и в этом, если разобраться, нет совершенно ничего грустного или трагичного. Раньше путь от отсутствия дела до кокаина был куда проще и понятнее, без промежуточного звена доктора, так есть теперь – и, если смотреть объективно, когда доктор погрузил последние из своих вещей в кэб, попрощался и уехал, когда стал приходить все реже – в худшую сторону не изменилось вообще ничего. Всё просто стало, как было раньше, Холмс любит покой в чувствах – прекрасный баланс с бурной деятельностью, и, если смотреть масштабно – ну что такое годы их совместной работы, вечерних прогулок и прикрывания спины по сравнению с целой жизнью, жил же он просто прекрасно до него.
Лучше всего одному, надежнее, и, раскрывая покрытую пылью коробочку, Холмс усмехается – проклятый доктор, с ним он не делал этого очень давно, отвык. Вид ампул и шприцов кажется пугающе непривычным, и он проводит по ним, вспоминая, решаясь. Сглатывает и берет шприц, наполняет – цепкие быстрые движения – садится в кресло, откидываясь, и замирает, прижав иглу к вене. Он вовсе не наркоман какой-нибудь, нет-нет, и руки у него почти не дрожат, просто и правда – слишком долго не.
Холмс чуть морщится, когда игла прокалывает кожу, когда вводит жидкость, но постепенно лицо его разглаживается, в уголках губ появляется еле заметная улыбка, и он расслабленно сидит в кресле, отложив шприц и прикрыв глаза.
Обязательной вечерней дозой расслабляющего лекарства, медленно заполняет кровь, разбегается по телу, и Холмс сидит, такой весь полностью самодостаточный и счастливый, и гладит там, где он целовал.

***

Очень важно иметь человека, на которого можно положиться – это понимаешь лишь тогда, когда уже привык справляться со всем сам, привык оборачиваться за секунды до удара в спину, просчитывать действия и тактику на всегда себя одного, до минут, привык, когда тебя узнают и ждут, привык, что только ты защитишь себя, только ты отведешь подозрения, только ты можешь открыть сложный немецкий замок на двери.
И вдруг приходит он и выбивает дверь пинком. И вдруг приходит он и прикрывает спину.
- Я крайне тронут, - говорит ему Холмс.
С той четко выверенной долей насмешки, чтобы не звучало слишком уж искренне, но Ватсон знает его хорошо и не обижается. Он втягивается в расследования легко, и ему ничуть не менее интересно.
В своих рассказах Ватсон пишет, что Холмс рискованный, что Холмс авантюрист – не слишком сильно интересовался, но пролистывал пару раз – и это дико. Потому что на самом деле он никогда не рисковал, всегда, абсолютно всегда, неукоснительно следовал плану, и каждое действие было продумано и просчитано, как с открытием немецкого замка, который бы поддался рано или поздно, после подбора отмычек. На самом деле ну не дурак же он, чтобы подвергать свою жизнь опасности.
Просто Ватсон – он его балует, он делает совсем по-другому, часто лучше, он. Идеальный джентльмен Ватсон имеет страсть к азартным играм, и как всегда – маленькие детали говорят куда больше, чем то, что пытаются показать; Холмс, например, совсем не играет и у него сохраннее деньги, и, определенно – видно по тому, как меняются их методы – есть авантюрист у них в тандеме, он с легкостью вычисляется дедуктивно, носит цилиндр и трость. Холмс просто пока не рассказывал ему об этом.
На самом деле даже расследования до него были совсем другими.

***

Мери – красивое имя, простое, женственное и исчерпывающее, как Магдалена или Богородица, и ей, если честно, очень идет. Мери – красивая девушка, и хоть не может похвастаться родословной – чистейшая англичанка на вид. Они оба с Ватсоном светловолосы и голубоглазы, наверняка и дети будут такие же, если миссис не загуляет, и они просто потрясающая пара – особенно Ватсон, конечно.
Холмс смотрит на Мери и видит все больше и больше плюсов в ней - очень старается - мила, некапризна, не гонится за деньгами и дорогими подарками, не слишком глупа, не слишком болтлива, у неё чудное голубое платье. Он снова ужинают в «Рояле» втроем, очередная попытка знакомства, вот только Ватсон сказал, что на этот раз за попытку довести Мери его ударит, на её пальце поблескивает кольцо, и он иногда накрывает её руку своей, поглаживая успокаивающе.
- У вас дивное платье, - она улыбается и кивает благодарно.
Не за комплимент – за его попытку. У него нет другого выбора, и это кажется ему улыбкой снисходительной победительницы, но и так думать тоже не следует о будущей жене лучшего друга.
Холмс гениален в дедукции и сыске и крайне одарен во всех остальных сферах, он может научиться чему угодно, если постарается и действительно захочет – и оказывается, он может быть обходителен с Мери, сыпать совсем не обидными шутками и знает массу анекдотов, которые можно рассказывать при леди. Кажется, Ватсон очень доволен им.
Мери не дура, Холмс не испытывает горячего желания, да и не имеет поводов встречаться с ней наедине, у него не так много шансов, да и терять ему нечего, потому когда Ватсон отлучается – поднимается, извиняясь, целует в волосы невесту, кивает ему – Холмс наклоняется к ней и спрашивает тихо и просто:
- Он любит вас? Вы его любите?
И Мери вздыхает, не дура, увы, отвечает так же готово и просто:
- Да.
Холмс кивает, смотрит на её лицо неотрывно, цепко, ловя мельчайшие изменения мимики; и обычно – да всегда, не было исключений – он по жестам, взглядам, тону и легкой дрожи губ мог сказать, врет человек или нет, или врет и сам не знает об этом, да обычно ему бы даже не понадобилось спрашивать – уж такие-то вещи легко вычисляются по улыбке Ватсона после свиданий или тому, как часто они касаются друг друга – но он спрашивает. Смотрит и не знает.
У него есть несколько версий трактовки ответа, но он еще не решил даже, какой приятней для него самого: то ли то, что это действительно великая любовь, и Ватсон видел её ночами, трепещет от касаний и взглядов, скучает каждую минуту, думает о ней, когда с ним, хранит её надушенные платки там, где он не знает, и, значит – будет счастлив. То ли – они с Мери уже взрослые люди, приятные и симпатичные друг другу, и вообще-то это Холмс чудак, а нормальные джентльмены обзаводятся семьями и детьми, это неизбежно и завораживающе, как вечерний чай или королева, и считают это любовью, и даже не знают, как можно иначе, а он знает, но – перед правила ничто. Две основные версии, и обе одинаково поганы.
Он усмехается, хвалит форель, что им подали, это на удивление нелегко, но – Холмс учится смиряться, и у него отлично выходит убеждать себя в том, что он вновь любит одинокие вечера, кокаин и когда никто не будит к завтраку и не ругается на скрипке. Пока Ватсон не возвращается, не просит его отойти с ним на пару минут – его не было удивительно долго, наверное случилось что-то непредвиденное, но не стоит беспокоить даму – не заводит за ближайший угол, где нет посторонних. Прижимает к стене и целует долго, жарко, жадно, отстраняясь, озираясь встревожено. Такой сдержанный доктор – вдруг, вихрем, в таком месте, и говорит весело, будто извиняясь за пролитый кофе:
- Прошу меня простить, не сдержался. Уж не знаю, о чем вы говорили, но у вас было у вас было такое лицо.
- Ничего страшного, - отвечает Холмс тихо.
Уж смирение ему точно жаль меньше всего из того, что он и так теряет.

***

Первое, что он заметил в Ватсоне – его руки, глупо, но у него потрясающие руки, выдающие с головой – то, как он держит саквояж, едва войдя и осматривая помещения – врач, то, какие четкие у него и выверенные движения, даже когда он просто берет чашку со стола, осматривая – явно неплохой врач, не раз работавший с ранами, а не только с насморком старушек, то, как его пальцы пробегаются по головке трости в минуты нервозности, волнения или задумчивости, то, как он опирается на неё, с показной небрежностью, но прихрамывает все равно – военный, старая рана. Он кажется простым и немного интересным, как рекомендованная, уже раскрытая книга – нет загадки, надо только дочитать, он кажется мягким – и это тоже очень обманчиво. Но тогда-то Холмс не знал.
Тогда он вообще много о нём не думал, он просто спустился к завтраку и застал его за своим – уже их – столом, попивающим кофе, и впервые показалось, что ничего страшного, конечно – Холмс не привередлив в личном пространстве или приемах пищи – но что-то очень глубоко иначе будет теперь.
- Вы опоздали, очень зря Холмс. Миссис Хадсон варит отличный кофе, а он уже остыл, совсем другой вкус.
Холмс фыркает раздраженно, напоминая, что это он, а не Ватсон, живет тут уже много лет, наливает себе кофе и. Понимает, что ему нравится его улыбка.

Конец.