Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 5).

С кончиной императора Николая I в России ожидали перемен. Их ожидали все и в частности родные покойной Екатерины Ивановны Трубецкой, не предпринимавшие в их предвидении никаких шагов для окончательного приведения в порядок имущественных отношений её детей. Из них лишь две старшие дочери благодаря замужеству были признаны законом, а Елизавета Сергеевна Давыдова ещё при жизни матери была наделена от неё дарственной на крымское имение "Саблы". Княгиня собиралась тем же порядком обеспечить и Сашеньку пензенским имением, но не успела. Судьба двух других, Зины и Вани, висела в воздухе. В начале 1855 года Николай Романович Ребиндер с женой покинул Сибирь и вскоре, получив должность попечителя Киевского учебного округа, а затем Одесского, переселился на юг в ожидании сенаторства. (Впоследствии, в феврале 1859 года, он был назначен директором Департамента Министерства Народного Просвещения России и членом Главного Правления Училищ. Н.Р. Ребиндер был награждён орденами Святой Анны I степени, Святого Станислава I степени, знаком отличия за 25 лет беспорочной службы и бронзовой медалью в память войны 1853-1856 гг. на Владимирской ленте. - Н.К.). Через год, 12 января Зина Трубецкая стала невестой Николая Дмитриевича Свербеева (27.08.1829-6.12.1860), чиновника особых поручений по Дипломатической части при Якутском правлении, действительного члена Императорского русского географического общества. Он согласился на её непременное условие, оставаться жить в Сибири и не покидать отца. 29 апреля в Знаменской церкви состоялось их венчание (свидетельство о заключении брака хранится в ГАИО. Ф. 774 (Свербеевы). ОЦ. Д. №4). Заветная мечта Екатерины Ивановны была исполнена. Письмо С.П. Трубецкого от 28 января (9 февраля) 1856 года к графине Лебцельтерн даёт картину жизни осиротевшей семьи:
"Полагаю, что не докучу тебе, рассказав в нескольких словах, как я провёл только что ушедший год. Из моего письма от 25 февраля (1855 г. - Н.К.) ты знаешь, что я был у моей дочери (после смерти жены, Сергей Петрович уехал к Ребиндерам в Кяхту. - Н.К.), когда получил твоё милое письмо от 12/24 декабря. С тех пор я не двигался с места, ведя очень замкнутую жизнь и почти три месяца ухаживал за моим сыном, заболевшим скарлатиной. Что же касается моей старшей дочери, то она с прошлой зимы находится в Петербурге, где муж её задержан как обстоятельствами своей службы, так и нашими имущественными делами. Я не имею никакой уверенности надеяться на их обратное возвращение, но вопрос сей разрешится лишь к весне. Я доволен, что он (Ребиндер) в настоящее время находится на месте, ибо Саша должна родить не позднее марта месяца и путешествие в такое время было бы рисковано. Это будет её третий ребёнок; второй находится у меня (Николай Ребиндер. - Н.К.), ему восемнадцать месяцев и он потешает нас своими проказами. У моей дочери Лизы имеются сын и дочь, она находится в имени своего мужа и не двигается оттуда; война выгнала её из крымского имения" (во время Крымской войны 1854-1855 гг. в имении Давыдовых "Саблы" Тав-Бадракской волости Симферопольского уезда был развёрнут госпиталь. - Н.К.)...
26 августа 1856 года была назначена коронация нового государя. Все тянулись в Москву, где царило восторженное настроение и никому в голову не приходило, что сын Николая I даст амнистию тем, кто поднялся против его отца. Записанный в заводские крестьяне и служивший чиновником при Н.Н. Муравьёве Михаил Сергеевич Волконский с сестрой Еленой Сергеевной Молчановой находились в это время также в Москве. В день коронации, после обеда, шеф жандармов князь В.А. Долгоруков срочно вызвал к себе Волконского. Протягивая ему запечатанный пакет, князь сказал: "Государь Император, узнав, что вы находитесь в Москве, повелел мне передать вам манифест о помиловании декабристов, с тем чтобы вы его везли вашему отцу и его товарищам"... На придворном балу император подошёл к Е.С. Молчановой: "Я счастлив, - сказал Александр, - что могу возвратить вашего отца из ссылки и рад был послать за ним вашего брата". Молодая женщина разрыдалась...
Что касается Сергея Петровича Трубецкого, то он и не думал воспользоваться "царской милостью" и возвращаться в Россию. Покинуть родную могилу казалось ему выше сил. И лишь сознание своего долга перед сыном, необходимость дать ему образование, заставили его тронуться в путь. Поручив воспитателю Вани Петру Александровичу Горбунову, продажу дома в Иркутске и ликвидацию золотых приисков, в которых он принимал участие на паях с декабристом А.В. Поджио, Трубецкой с сыном и маленьким Николаем Ребиндером выехал в Европейскую Россию 1 декабря 1856 года.
В Нижнем Новгороде их встречала сестра Сергея Петровича Е.П. Потёмкина, а в Москве брат Никита Петрович Трубецкой и семья Софьи Ивановны Борх, родной сестры Екатерины Ивановны. "С утра, несмотря на сильный холод, все их родственники, в ожидании собрались на заставе, - вспоминала дочь Борхов княгиня М.А. Голицына. - Когда они подъехали, все молча бросились в объятья друг другу... Волнение было так велико, что не было возможности промолвить слово. Все эти люди, ушедшие 30 лет тому назад в полном цвете сил, молодости и здоровья, возвращались седыми стариками, сгорбленные горем, неузнаваемыми... Лишь сердца продолжали быть юными, остались верными старым привязвнностям прежних лет, да горе закалило характеры и воспитало умы... Они возвращались примирённые, без всякого злопамятства за прошедшее, но также и без всяких иллюзий, не ожидая для себя от жизни ничего, пользуясь прощением лишь для детей, желая чтобы они снова получили в обществе права, утраченные некогда гражданской смертью их родителей. Через 10 дней мы уехали обратно, забрав с собой Ивана Трубецкого, которому мы хотели показать Петербург. Я никогда не забуду, с каким мучительным волнением Иван Трубецкой, проезжая впервые через Адмиралтейскую (Сенатскую) площадь, высунулся из окна кареты, чтобы лучше рассмотреть места, где разыгралась драма, приведшая его отца на каторгу".
Тем временем, 15 февраля 1857 года Указом Сенату, "дабы явить новый знак милосердия", император "признал за благо даровать" Ивану Сергеевичу Трубецкому "титул княжеский, который отец его носил до осуждения".
Из Киева, куда он приехал с сыном, устроив имущественные дела своих детей, Сергей Петрович Трубецкой писал графине Лебцельтерн 16/28 марта 1857 года:
"Дорогой друг, передо мной лежат два твоих письма, на которых я не ответил. Одно, в коем ты говоришь о твоих обо мне предчувствиях, и другое, поздравительное, по поводу исполнения сих предчувствий. Оба они полны самой доброжелательной дружбы, оба свидетельствуют о том живом интересе, с которым ты относишься ко всему, что меня касается. Как ты догадываешься, дорогой друг, о моих чувствах, как входишь в моё положение! Ты понимаешь, что я могу быть спокоен, примерен, доволен даже, но что счастья быть для меня не может, с тех пор как я не могу разделить его с той, которая делила со мной мои радости и моё горе. Я далёк от ропота, вера вещает мне даже, что всем тем добрым, что мне даруется, я обязан её посредничеству, но тем не менее не думаю, что поступаю греховно, сожалея о том, что не могу видеть, как она радуется свиданию со всеми детьми, о котором она так мечтала. Всем сердцем вручаю себя воле Божьей, но слабость человеческая виной тому, что подобное повиновение всегда более или менее бывает тяжело. Ты поставила мне, любезный друг, несколько вопросов, на которые я отвечу тебе, насколько ты этого желаешь исчерпывающе: сие предвозвещает тебе о том, что письмо моё не будет коротким. Во-первых, скажу тебе, что я окончательно поселяюсь в том месте, откуда пишу тебе. Здесь проживает моя старшая дочь. Муж её, будучи попечителем университета, по всей вероятности пробудет на этой должности достаточно времени, чтобы позволить мне окончить здесь образование моего сына, которому нет ещё четырнадцати лет и коему потому предстоит ещё несколько лет учения. В настоящее время дочь моя Лиза тоже с нами. Она не останется на лето, но имение её мужа находится лишь в 200-х верстах (Каменка Чигиринского уезда Киевской губернии. - Н.К.) и если она поедет в Одессу на морские купания и оттуда в Крым, расстояние не так уж велико, чтобы я не попытался бы его преодолеть, когда на то придёт охота. Зинаида осталась пока в Москве, в семействе мужа, где о ней очень заботятся...
Я покинул Иркутск 1-го декабря, имея с собой Сашинькиного ребёнка, я часто должен был останавливаться в пути и достиг Нижнего лишь 8-го января (1857). Тут я нашёл мою сестру, приехавшую ко мне навстречу. Приехав в Москву, я нашёл уже там брата Никиту с женой и дочерью и сестру твою Софью с двумя детьми, ухаживающей за серьёзно заболевшим мужем (муж С.И. Борх - граф Александр Михайлович Борх, директор Императорских театров. - Н.К.). Я был несказанно тронут этим знаком, высказанным мне, их дружбы и очень горестно поражён опасным состоянием здоровья Александра. Слава Богу, он выскочил. После его выздоровления мы переговорили с ним о наших делах и вошли в соглашение по поводу раздела моих детей... Должен сказать тебе, что среди лелеемых мною мечтаний, самым постоянным и наиболее дорогим для моего сердца является желание воспользоваться моим здоровьем и моими силами для того, чтобы посетить тебя в твоём дорогом тебе Неаполе; как был бы я счастлив обнять и поблагодарить тебя изустно за ту добрую и горячую дружбу, которую ты мне сохранила... Ещё недавно ни одна подобная мысль не приходила мне в голову. Я расположился окончить остатки дней моих в Иркутске без надежды когда-либо снова увидеть разлученных со мною дочерей, несмотря на имеющееся у них доброе намерение в один прекрасный день преодолеть шеститысячевёрстное расстояние нас разделяющее. Заботой моей было найти возможность отправить Зину в Россию, что представлялось трудным, так как она не хотела меня оставить. Что же касалось моего сына, я рассчитывал продержать его у себя до того времени, когда он был бы достаточно подготовлен для поступления в один из русских университетов , ибо для него я полагал всегда, что благосклонность нынешнего Императора откроет ему одну из дверей, давая тем возможность устроить его карьеру и восстановить его в его правах. Благосклонность Государя превзошла мои расчёты и я от всего сердца приношу ему мою благодарность. Единственное, что остаётся мне, это просить у Господа прожить ещё несколько лет, чтоб умереть уверенным в том, что заботы мои о сыне не пропали даром и что он осуществил приложенную мной на него надежду..."
"В 1858 году, - вспоминает графиня Лебцельтерн, - князю было разрешено поехать повидать меня в Варшаву, где собрались несколько членов нашей семьи для присутствия на свадьбе моего племянника, сына графа Станислава Коссаковского и моей младшей сестры (Александра Ивановна Коссаковская, урождённая графиня Лаваль. - Н.К.) и где мы с князем должны были встретиться. Покинув Неаполь я провела месяц в Вене, а затем вместе с г-ном Кампанья, калабрийским поэтом, за которого я вышла замуж после смерти графа Лебцельтерна, отправилась в Варшаву. Мы ехали по железной дороге; в первых числах июля в полночь мы прибыли в Варшаву. Ярко светила луна. Только я вышла из вагона, как рядом раздался хорошо знакомый голос князя, которого я не слышала уже столько лет, - он назвал меня по имени, и через мгновенье мы были в объятьях друг друга. Ведь мы не виделись с того вечера 14/26 декабря 1825 года, когда он вместе с женой пришёл провести ночь под нашим кровом, а через несколько часов был арестован и отвезён к государю. Нам живо вспомнилось всё прошедшее, но радость нашей встречи, на которую мы почти и не надеялись, была омрачена отсутствием той, которая столь пламенно всегда желала оказаться среди всех нас и о возвращении которой мы столько молились. Она навеки осталась лежать в той холодной земле изгнания, где столько выстрадала ради любимого ею супруга, который не мог теперь утешиться, что стоит передо мной без неё...
...Князь познакомил меня с сыном, которому в ту пору было 15 лет, он оплакивал свою мать, жалел о жизни в Сибири, а всё остальное мало интересовало его... В Варшаве мы провели десять дней, ежедневно видясь с князем. Коссаковские и их прелестная невестка (графиня Олеся Ходкевич) приняли нас весьма гостеприимно, а приятное общество оказало нам самый доброжелательный приём..."
О своём пребывании у Коссаковских Сергей Петрович информировал дочь и зятя Свербеевых в письме от 24 июня 1858 г.: "... Вчера вечером чай пили в покоях у молодых и танцевали в половине родительской, так как у молодых места нет. Я не дождался конца бала, а Ваня убежал, как только он начался, боясь, чтоб не заставили его танцевать. Сегодня день отдыха, а завтра праздник в Вилзанове, от которого я никак не мог отговориться... Ваня здесь не слишком веселится, но и не скучает, нет ему сверстников среди общества, в котором находимся. Вечером часто бывал в театре, где ему открыта ложа генерал-губернатора..."
9 июля 1860 года из Дрездена пришло известие о кончине старшей дочери С.П. Трубецкого. Александра Сергеевна унаследовала от отца слабые лёгкие, что, к сожалению, передалось и её детям. Умерла она во время путешествия по Германии, в Дрездене, 30 июня, на руках у мужа и графини Лебцельтерн. Тело её было переправлено в Россию и 9 августа предано земле в Петербургском Новодевичьем монастыре. Смерть любимой дочери стала последним испытанием, посланным старому декабристу. Он этого не вынес. 22 ноября того же года, Сергей Петрович Трубецкой скончался в Москве, куда незадолго до этого переехал с сыном.
Почти одновременно, в Орле, Зинаида Сергеевна Свербеева, хоронила умершего от чахотки и водянки мужа. Смерть отца стала для неё страшным ударом. Всю свою последующую жизнь посвятит она двум своим сыновьям и детям сестры Сашеньки, оставшимся после смерти Н.Р. Ребиндера в 1865 году, разорившегося "необдуманными денежными спекуляциями", и круглыми сиротами и нищими.
Дочь Ребиндра от первого брака Надежда Николаевна (1840-?) вышла замуж за Никифора Афанасьевича Соломко (13.03.1828-3.01.1906) - майора, затем полковника, в 1860 году вышедшего в отставку. Жили они в г. Козлове (ныне Мичуринск Тамбовской области), а умерли в Петербурге и похоронены на Смоленском православном кладбище.
Младшая дочь, Екатерина Ребиндер ("Котик", "Катюшка" (1857-1920)), всю жизнь прожила с тётей, так и не устроив личное счастье. Умерла она и похоронена в Сетухе (ныне Залегощенский район Орловской области). Мальчиков Серёжу и Колю Ребиндеров, решено было устроить в Петербургское Императорское училище правоведения - одно из наиболее престижных высших учебных заведений в России. Братья часто болели и в августе 1870 года их отправили на лечение в Италию в сопровождении гувернёра Петра Александровича Горбунова, воспитавшего и выучившего два поколения семьи Трубецких.
Серёжа и Коля очень скучали "по семье", и с радостью общались с путешественниками из России. Так они подружились с живописцем И.Е. Репиным, доктором Боткиным и скульптором Антокольским, у которого Серёжа брал уроки рисования. Известно, что его сестре Кате, живущей в России, особенно удавались портреты. Хорошо рисовала их мама, Александра Сергеевна; не удивительно, что и в её детях открылся подобный талант. Серёжа Ребиндер поступил в Римский Университет, решив служить по дипломатической части, однако из-за частых простуд учиться полноценно он не смог и начал пробовал свои силы в качестве корреспондента русских газет.
Его брату Николаю, в Италии стало хуже, он кашлял кровью и начал глохнуть. "Отраднейшая мечта моя заключается в мысли о смерти", - признавался он в письме к родным. За четыре года, проведённых в Италии, Серёжу и Колю лечили 15 докторов. К сожалению, пребывание там, ожидаемого облегчения не принесло. Коля умер 27 марта/9 апреля 1874 года, не достигнув и двадцатилетия. Похоронен он на римском кладбище Монте-Тестаччо. А весной 1882 года резко ухудшилось самочувствие Сергея: "Кажется, я умираю... Скажите, что я со всеми прощаюсь, всем желаю полного счастья в жизни, что я всех, всю семью горячо любил, что жизнь вдали от всех, была мне тяжела, что я их прошу не слишком скоро забывать меня". 9 августа 1882 года тридцатиоднолетнего Сергея не стало. Он просил похоронить себя на родине. В Москве, на кладбище Новодевичьего монастыря, недалеко от любимого дедушки Сергея Петровича Трубецкого и отца, Николая Романовича, упокоился Сергей Николаевич Ребиндер.
Так печально оборвалась история семьи Ребиндеров, семьи, которой было не суждено дожить в потомках до наших дней. При жизни они были разлучены друг с другом, и только небо в посмертии объединило их.
Сергей Петрович Трубецкой умер, когда дети его старшей дочери Александры были маленькими. Серёже было девять лет, Коле - шесть, а "Котику", младшей внучке Катюше - всего три годика. В силу малого возраста дети не могли постичь значимости их деда декабриста. "Записки" дедушки они читали вслух и обсуждали уже в юношеском возрасте. В домашнем альбоме его детей и внуков, куда ими аккуратно переписывались любимые произведения, после стихотворения Алексея Толстого:
Пусть тот, чья честь не без укора,
Страшится мнения людей;
Пусть ищет шаткой он опоры
В рукоплесканиях друзей!
***
Но кто в самом себе уверен,
Того хулы не потрясут -
Его глагол нелицемерен,
Ему чужой не нужен суд...
Катя Ребиндер, внучка декабриста Трубецкого, став взрослой, приписала карандашом: "Таким был Дедушка".

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого (Часть 4).

Тем временем, Александра Григорьевна Лаваль, изыскивала возможности, дабы испросить для Трубецких у императора разрешения выбраться куда-нибудь из их "медвежьего угла".
Графиня Лаваль начала хлопотать о позволении дочери, хотя бы временно, без мужа, но с детьми, - "там дальше видно будет", думала она, - поселиться в Иркутске для лечения. 11 января 1845 года Высочайше разрешено было "жене государственного преступника Трубецкого проживать с детьми в Иркутске, до излечения её от болезни; мужу же по временам приезжать к ней на свидание". На этом графиня Лаваль не успокоилась. 19 июня 1845 года граф А.Ф. Орлов, шеф жандармов, уведомлял генерал-губернатора Руперта, что Государь, "по просьбе действительной тайной советницы графини Лаваль", разрешил 17 июля поместить в учреждённый в Иркутске девичий институт двух внучек её, "рождённых в Сибири от дочери её, состоящей в замужестве за находившимся на поселении Иркутской губернии в селе Оёк государственным преступником Трубецким". О перемене имени не было и речи! В довершение же всего начальницей этого института, назначалась Каролина Карловна Кузьмина, давно известная и близкая Трубецким, гувернантка их детей, а до того, бывшая гувернанткой Нонушки Муравьёвой. Вызвав Кузьмину в Петербург, императрица Александра Фёдоровна самолично поручила её попечению новое учебное заведение и "совершенно особливо" маленьких Трубецких.
К концу лета, забрав детей, Екатерина Ивановна переехала в Иркутск, в хороший большой дом, расположенный в Знаменском предместье, с прекрасным садом, купленный графиней Лаваль в подарок дочери. Перебрались в Иркутск также и Волконские. Миша ходил в гимназию, Нелли училась дома, но продолжала видеться и дружить с девочками Трубецкими. Последних родители видели ежедневно. Своей подруге Нарышкиной Екатерина Ивановна подробно описывает в письме от 15 ноября 1845 г. новую жизнь в Иркутске:
"Мы переехали в город... Муж будет приезжать нас навещать от времени с разрешения генерал-губернатора. К счастью это условие оказалось лишь простой формальностью, так что мой муж ограничивается тем, что изредка ездит в Оёк, вот и всё. Позднее моя мать (против наших желаний и не взирая на всё, что я ей написала по этому поводу) просила и получила позволение поместить моих дочерей, Лизу и Зину, в Институт благородных девиц, недавно открытый в Иркутске, с сохранением ими отцовского имени. Ещё взволнованные этим известием, которого мы никак не ожидали, мы пережили глубокое горе... Наш ребёнок, наша дорогая, маленькая тринадцатимесячная Соня, была унесена в три дня времени (19 августа 1845 г. - Н.К.) случившейся дизентерией... Наконец наши девочки поступили в Институт и с тех пор дни мои так расположены, что не дают нам много свободных часов. Начальницей является то именно лицо, которое провело шесть лет в Сибири с нами, с которой мы были тесно связаны и которая самым искренним образом расположена к нам и детям. Она взяла их к себе в свою комнату. Ежедневно мы отправляемся туда... Дома с нами находится одна лишь Саша, которая пользуется нашим пребыванием в городе, чтобы рисовать сколько сил хватает карандашом и акварелью, что ей довольно-таки хорошо удаётся, да наш маленький Ваня, которому два года с половиной и который нас развлекает и забавляет своей болтовнёй..."
Сергей Петрович, в свою очередь, также извещает друзей об иркутском житье-бытье и успехах детей. В послании к И.И. Пущину от 17 декабря 1847 г. он пишет:
"... Жена моя благодарит вас за рассказ о всех наших; вы правы, что она не простила бы вам, если б вы об них умолчали. Сашенька также благодарит за приветствия, другим деточкам скажу, когда увижусь с ними. Лизаньку по лицу вы бы узнали, а ростом она почти с старшую сестру. Она и Зина очень хорошо учатся; по летам - младшие в классах, но всегда стоят почти по всем предметам в первых, особенно Зиночка не отстаёт от таких, которые пятью годами её старее. Обе очень добронравны. Тёзка ваш (речь идёт об Иване Трубецком. - Н.К.), думаю, тоже понравился бы вам; он не шумлив и не слишком резов, но довольно боек и всё слышит и всё примечает. Страстный, так же, как Лиза была, охотник рисовать и всё пишет портреты, по крайней мере, уверен в том..."
Старому другу И.Д. Якушкину, в письме от 17 мая 1848 года, Сергей Петрович даёт полный отчёт о своём распорядке дня:
"Много времени ушло с тех пор, как я намерен был взять перо и побеседовать с тобою, мой любезный Иван Дмитриевич, хорошей причины на такую отсрочку я дать не могу, а вздорных извинений приносить не хочу и потому лучше о том помолчу. Вероятно, это более зависит от того, что я вообще пишу немного; обязанностей у меня по этой части нет, следовательно, пишу, когда вздумается, в дни отхода почты, по утрам. Когда у меня бывают занимательные для меня книги, то я их читаю именно в это время, до тех пор, как жена с дочерью встанут и позовут меня пить чай. После того уже поздно писать, потому что должны рано отсылать письма. В последнее время у меня было довольно такого рода чтения, а как это ныне не так часто случается, то я в такое время прилежно занимаюсь чтением. После чая займусь с дочерью или, когда есть у ней другое занятие, то и я занимаюсь чем-нибудь другим, или по хозяйству, или потребуется пойти со двора. Обедаю я всегда дома, исключая раза четыре в год у Ивана Сергеевича (И.С. Персин - врач, друг семьи Трубецких. - Н.К.); по вторникам и четвергам вечером до 9-го часа мы у Каролины Карловны, а по воскресеньям отправляемся к ней ранее, обыкновенно пить чай, т.е. к 5 часам. У неё мы видим Лизу и Зину. Когда случается на неделе праздник, то он заменяет вторник или четверг, потому что тогда дети свободны и более могут быть с нами, нежели в будни. В дни рождения и именин домашних обыкновенно обедают у нас наши, кто тогда в городе, Каролина Карловна и две классные дамы их Института, которые любят наших детей, сёстры Эк и Иван Сергеевич Персин с женою; случается также кто-нибудь из знакомых нам поляков; забыл ещё назвать Richeir (Ю.Ф. Ришье - горный инженер. - Н.К.) с женою, которая прекрасная музыкантша и даёт уроки моей Сашеньке; она, впрочем, бывает свободна только по табельным дням и иногда по вечерам, потому что имеет пансион и, кроме того, даёт некоторым в городе уроки по фортепьяно. Сами мы по вечерам, кроме институтских дней, редко выезжаем, только в домовые праздники к Волконским, что для нас несколько тягостно, потому что в такие дни у них обыкновенно танцуют и продолжается долго, и потому если жена как-нибудь избавится, то я всё-таки должен сидеть, потому что нельзя Сашеньку увести. Танцовать она только и имеет случай, что там или на балах в собрании, которых бывает три или четыре в год и куда возит её Каролина Карловна..."
Конец старого 1849 и нового 1850 года, дети декабристов проводили шумно. Сашенька и Лиза Трубецкие, Нелли и Миша Волконские танцевали до упаду, то у одних, то у других, в особенности на балу у генерал-губернатора Н.Н. Муравьёва. Веселились от всей души. "Я застал ещё в Иркутске некоторое количество ссыльных 1825 года, - пишет английский путешественник В. Аткинсон, посетивший в это время Сибирь, - и среди них князей Трубецких и Волконских. Они были цветом иркутского общества и с ними я провёл мои самые приятные дни. Они жили в довольстве, бывая всюду и притягивая к себе всё, что было наиболее выдающегося в Иркутске".
В конце 1840-х гг. Петербург, в особенности его военная среда, немало забавлялся проказами конногвардейца Давыдова. Сын бывшего лейб-гусара и декабриста Василия Львовича Давыдова, Пётр Васильевич, родившийся за год до приговора отцу, остался на попечении родственников в России, когда его мать уехала в Сибирь. По окончании школы Гвардейских Подпрапорщиков, получив в наследство совместно с братом, по случаю "гражданской смерти" Василия Львовича, отцовское состояние он поступил в Конный полк, где стал всеобщим любимцем. "Ni beau, ni laid", - как характеризовала его Екатерина Ивановна Трубецкая, Пётр Давыдов своим добросердечием и непосредственностью, располагал к себе и товарищей и начальство. Обыкновенно скромный и тихий, он любил "загулять" и тогда уж давал волю своей широкой русской натуре. Много проказ сошло с рук весёлому корнету, но вот однажды в лагерях, в Красном, попутала его нелёгкая вскочить на коня и под дружный хохот офицеров и солдат проскакать "в чём мать родила" по городской площади. Скандал вышел незаурядный. Пришлось доложить Государю. Ждали бури и не дождались. "Пусть-ка отправится в Сибирь проведать отца", - решил Николай I.
В начале 1851 года Пётр Давыдов появился в Красноярске у родителей. Мать и сёстры рассказали ему об иркутских друзьях Трубецких, о кузине Нелли Волконской, о их радушном гостеприимстве и весёлой окружающей их молодёжи. Ну как было устоять от искушения и не поскакать в "Сибирские Афины"?
Высокая, стройная, лицом похожая на свою тётку Елизавету Петровну Потёмкину, с горящими чёрными глазами грузинской царевны, хороша была Лиза Трубецкая. Она и характером вышла в род князей Грузинских (по материнской линии С.П. Трубецкой был потомком грузинского царя Вахтанга VI. - Н.К.). Ни отцовского прекраснодушного безволия, ни кротости и смирения матери в ней не было и в помине. Бойкая, огневая, весёлая, гордая, властная. С первой же встречи, с первой улыбки она пленила Давыдова и он предложил ей руку и сердце.
15/27 ноября 1851 года Екатерина Ивановна писала сестре Зинаиде:
"...Мой добрый, дорогой друг, я пишу тебе сегодня, чтобы сообщить о событии, в котором ты конечно примешь живейшее участие. Дело касается свадьбы Лизы, которая выходит замуж за Петра Давыдова... Пётр такой прекрасный юноша, поистине примерный сын и брат, обладающий таким любящим сердцем, такими благородными чувствами и крепкими правилами, столь влюблённый в Лизу, что нельзя сомневаться в том, что он сделает её счастливой. Она привязалась к нему всем сердцем и я рада видеть ту серьёзность, с которой она относится к своим новым обязанностям"...
9-го января 1852 года в Знаменской церкви состоялось венчание Петра Давыдова и Елизаветы Трубецкой, а вскоре молодые отправились в Россию. Лиза сияла счастьем, но Екатерина Ивановна с дочерью прощалась навсегда и сознавала это.
Сердце княгини ещё было наполнено грустью разлуки с Лизой, как настал черёд Сашеньки. Некрасивая лицом, но умная, всестронне образованная личними трудами родителей, Александра Сергеевна своими нравственными качествами походила на мать. Один раз уже, не желая расставаться со своими, Саша отказала просившему её руки Кяхтинскому градоначальнику Николаю Романовичу Ребиндеру (8.05.1813-14.09.1865). Человек умный, благородный, Ребиндер был очень ценим и любим генерал-губернатором Н.Н. Муравьёвым, у него же он и познакомился с Трубецкими. "Дорогой и добрый друг мой, - писала Екатерина Ивановна графине Лебцельтерн 28 апреля/10 мая 1852 года. - Софья (сестра Е.И. Трубецкой - Софья Ивановна Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) тебе вероятно уже сообщила о свадьбе 13 апреля нашей милой Саши с господином Ребиндером и также о том, как мы того желали и как мы тому все радуемся, и я уверена, что и ты тоже порадовалась этому. Он человек ума и знания, пользующийся всеобщим уважением, искренно и глубоко любящий Сашу, давший ей о том верное доказательство тем, что испытавши в первый раз неудачу, он всё же возобновил попытку. Ему сорок лет: он вдов и Сашу именно пугало то, что она не сумеет быть для его дочери (девочки двенадцати лет) вполне хорошей мачехой, как она того бы желала. Но я думаю, что ей в этом отношении страшиться нечего..."
Горечь расставаний с любимыми дочерьми наложила отпечаток и на Сергея Петровича, и на Екатерину Ивановну Трубецких. Они ещё больше состарились за этот год. Рос Ваня, Зина, окончившая институт, была уже поддержкой. Мирно, тихо текла их жизнь в Иркутске. За работой, за книгой вокруг горящей лампы, незаметно проходили вечера.
В начале 1853 года обе сестры Зинаида и Екатерина Ивановны готовились одновременно стать бабушками (дочь графини Лебцельтерн Александра вышла замуж за виконта де-Кар, француза, морского офицера Сардинского королевства. - Н.К.). Княгиня Трубецкая даже вторично, ибо у Лизы Давыдовой в октябре родился уже сын Василий. К Сашенькиным родам семья Трубецких собралась в Кяхте. Роды предполагались быть в начале марта, но письмо княгини сестре, помеченное Кяхтой 12/24 марта, свидетельствует о том, что все расчёты не оправдались. Наконец 31 марта Сашенька благополучно разрешилась и в письме от 2/14 апреля Екатерина Ивановна уведомляла Зинаиду Лебцельтерн:
"Мой добрый и дорогой друг, пишу тебе сегодня лишь одно слово, чтобы поручить твоей благосклонности и твоей любви, а также всех твоих, маленького Сергея Ребиндера, родившегося третьего дня, 31-го марта старого стиля... Ребиндер извиняется, что не пишет вам сам сегодня, чтобы сообщить о рождении своего сына. У него невероятное количество деловых бумаг к отправке завтра".
Николаю Романовичу действительно было не до семейных писем. Всё своё время проводил он в совещаниях с Муравьёвым, готовя встречу с Ургинским амбаньем Бэйсе, важную уже потому, что за 200 лет отношений России с Китаем это была первая. Состояться встреча должна была в августе, а до того Ребиндеры решили поехать отдохнуть на Дарасунские воды. По дороге, недалеко от Читы все они едва не погибли.
"Эти последние недели я провела в страшном беспокойстве, но в настоящее время, слава Богу, успокоилась. - пишет Екатерина Ивановна сестре 3/15 августа 1853 года. - Едучи на Дарасунские воды под Нерчинском, Ребиндеры опрокинулись при спуске с крутой и отвесной горы около Читы. Сам Ребиндер сломал себе ногу и довольно глубоко поранил голову. Моя бедная Саша оставалась некоторое время под копытами лошадей, удары коих ей повредили ноги до того, что три недели спустя она не могла ещё ходить. Что касается маленького Серёжи, то, когда экипаж разбился, он тихо сполз на землю без малейшего повреждения. В настоящее время, слава Богу, Ребиндер ходит на костылях и Саша совершенно оправилась. Это чудо милости Божьей, что всё так благополучно окончилось и мы не можем за то достаточно воздать благодарений Богу".
К концу августа Н.Р. Ребиндер настолько поправился, что смог поехать на встречу с амбаньем. Он предложил на ней китайскому военачальнику уступить русскому царю устья Амура для обоюдной защиты его от англичан или американцев и тем положил начало дальневосточной политике Н.Н. Муравьёва. Успехи зятя не могли не радовать Трубецких; судьба обеих дочерей их была устроена, и устроена хорошо. Отныне они могли относительно спокойно смотреть в будущее. На руках оставались Зина и Ваня. Зина по внешности способная тягаться с Лизой, а внутренним складом напоминавшая не столько Сашеньку или саму Екатерину Ивановну, сколько тётку Зинаиду Лебцельтерн, была прелестна и несмотря на юность - ей шёл семнадцатый год - было ясно, что долго ждать женихов ей не придётся. Недаром уже теперь чиновник особых поручений при Муравьёве, Николай Дмитриевич Свербеев, просил разрешения бывать в их доме. А что касалось до сына, то княгиня и верила и знала, что "незримая воспитательница безматерных сирот" не позволит ему погибнуть. Екатерина Ивановна чувствовала себя совершенно счастливой и это при том, что здоровье её ухудшалось с каждым днём.
Всю весну и лето 1854 года княгиня проболела. Не под силу было ей поехать в Кяхту к новым родам Сашеньки. Как ни хотелось повидаться, но пришлось остаться в Иркутске. Сергей Петрович отправился один.
Известия из Кяхты радовали Екатерину Ивановну. 21 июля Сашенька благополучно разрешилась сыном, названном Николаем. И мать и ребёнок чувствовали себя хорошо. Тем временем в собственном здоровье княгини наступило ухудшение. 11 октября Зина Трубецкая, по просьбе матери, поздравляя графиню Лебцельтерн с днём ангела, прибавила в своём письме:
"...Мама на этих днях очень сильно нас напугала: у неё сделались очень сильные спазмы в желудке, которые чрезвычайно её ослабили. Сегодня шестой день болезни, она ещё в постели и находится в постоянной дремоте. Опасность, по словам врачей, прошла, но её надо всячески беречь, малейшая неосторожность может ей очень повредить..."
Улучшение однако оказалось обманчивым. 14 октября 1854 года Екатерины Ивановны не стало...
В тот же день Зина Трубецкая сняла с шеи матери колечко, которое та всегда носила вместе с крестильным крестом, чтобы послать его графине Лебцельтерн. Сопроводительное письмо её, хотя написанное четыре месяца спустя, настоящий крик глубоко раненой души: "Боже мой! что бы это было, если б у нас не было надежды вновь соединиться в будущей жизни, если б всё должно кончаться в тот момент, когда мы покидаем землю..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 3).

24 июля 1839 года после 13 лет каторги Трубецкой был отправлен на поселение в село Оёк, в 30 верстах от Иркутска. Тронулись в путь 1 августа и через месяц уже были в Иркутске, где нашли приют в доме купца Ефима Андреевича Кузнецова. Здесь Трубецких постигло горе - 1 сентября умер их годовалый сын Владимир.
"В первые дни моего приезда в Иркутск, я пережила большое горе, - писала Екатерина Ивановна сестре Зинаиде из Оёка. - Я имею в виду смерть нашего маленького Володи: но это горе случилось бы с нами и в другом месте так же точно, как и в Иркутске и всюду, и во всех обстоятельствах подобное горестное переживание навсегда запечетлевается в сердце матери и не может изгладиться. У меня не хватило духа писать тебе на первых порах, да и теперь ещё, не будучи достаточно крепкой, я не могу себе позволить слишком распространяться о моём бедном мальчике. Слава Богу, остальные мои дети здоровы; Сашенька снова принялась за уроки. Лиза и Никита пока ещё сидят за букварём. Зина, как тому подобает, ещё ничему не учится. В настоящее время мы живём в крестьянской хате довольно неудобной и очень тесно. У детей нет места ни побегать, ни пошевелиться и мы до такой степени сжаты, что я не могу найти никакого серьёзного занятия, или приняться за какую-либо длительную работу, что для меня большое лишение. Сергей очень старается подвинуть вперёд дело предпринятой нами постройки. Это будет довольно маленький, но зато удобно расположенный дом, который, надеюсь я, будет тёплым. Я жду с нетерпением, разумеется больше для детей, чем для себя того времени, когда можно будет в нём поселиться"...
Пока Сергей Петрович строился, семья Трубецких жила около месяца в Урике у Муравьёвых, где "дети так рады побывать в комнатах, в которых они могут побегать". К весне 1840 года, хотя дом в Оёке был ещё только наполовину готов, решили в него вселиться, благо наступало лето.
В конце августа того же года Трубецких постигло новое испытание. Заболели скарлатиной Лиза, Никита и Зина. Девочки выжили, но Китушку болезнь унесла меньше чем за неделю... 3 сентября (по надгробию 15 сентября) его не стало. "Четырёх дней достаточно было, чтоб лишить нас милого нашего сына, которого здоровое сложение и постоянно весёлое расположение духа, казалось, обещало беспечального для нас течения его младенчества. - писал Сергей Петрович И.Д. Якушкину 7 декабря. - Кратковременная болезнь не могла изменить его наружности, черты лица его и по смерти сохранили ту откровенную и привлекательную наружность, которая была принадлежностию их во время жизни его. Смерть его ужасно поразила детей; и долго оне были тихи и смирны; казалось, едва говорить смеют. Зная, как ты любишь детей и как ты внимательно наблюдаешь их, я мог бы сообщить тебе много замечаний, которые тебя заняли бы, но признаюсь, что это было бы ещё тягостно для меня, и потому теперь о том умолчу и перестану занимать тебя грустным предметом..."
Что пережила княгиня в эти дни, одному Богу известно. 10 октября она нашла силы по-обыкновению поздравить сестру Зинаиду по случаю дня её ангела. Но горе было так велико и рана так свежа, что она, боясь до неё прикоснуться, лишь о ней намекает и спешит пройти мимо.
Оёк, 10/22 октября 1840 г.
"Я хотела бы рассказать тебе про нас, но я не в состоянии ещё это сделать с должным спокойствием. Пока же Сергей и я делаем всё, что в нашей возможности, чтобы побороть себя и не дать себе распуститься. Мы поддерживаем друг друга, или, вернее, мы просим сил и смирения у Того, кто один может помочь нам. Молись за нас, дорогой друг; попроси его поддержать нас и помочь нам. Сергей очень исхудал и я думаю, что все горести и волнения отразятся на его здоровье".
Оёк, 30 декабря 1840.
"Надежда на вечное соединение есть одно из тех чувств, которым особенно способны нас поддерживать. Оно слишком близко касается памяти тех, кого мы оплакиваем, чтобы в конце концов не подействовать на наши души и не пробудить их из оцепенения. Я не хотела бы продолжать сегодня об этом предмет, но раз однажды эти мысли овладевают мною, я не могу остановиться"...
В архиве Лебцельтернов сохранился черновик ответа Зинаиды на эти письма: "Я промедлила ответом на твоё письмо, в котором ты мне пишешь о твоих горестях, не уточняя их, - пишет графиня 2/14 января 1841 года. - От Софи (Софья Ивановна, в замужестве Борх, урождённая Лаваль. - Н.К.) и Папа я узнала всю их глубину. Признаюсь тебе, я сама была совершенно потрясена... Милый и добрый друг, я горько плакала с тобою вместе"...
"Твоё доброе письмо от 2-го января, добрый и дорогой друг мой, очень взволновало меня", - отвечала Екатерина Ивановна 26 марта 1841 года.
..."Ты права, говоря, что смерть в этом возрасте есть благодеяние Божье. Умереть раньше того, как узнать, что есть грех, не зная горя, с чистой и ангелоподобной душой и уверенностью попасть сразу на небо, конечно великое счастье, и если мы умели бы любить наших детей больше для них, чем для самих себя, то мы плакали бы меньше, когда Господь их отзывает обратно. К несчастью, несмотря на то, что упрекаешь себя за слёзы, нет сил сдержать их. Верю, что Господь по доброте своей, взирая на моё неизменное и искренное желание подчиниться по-христиански Его Святой воле, простит мою слабость. Я сделала и делаю всё, что могу, и я надеюсь с полным и всецелым упованием, что Бог мне поможет и в будущем меня поддержит"...
Более года Екатерина Ивановна была безутешна. "Я ещё застал княгиню грустною, - писал Вадковский Оболенскому, - и что хуже, безслёзно грустною". Постепенно, жизнь семьи Трубецких начала входить в привычное русло...
Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Оёк, 10/22 января 1842.
"Сергей чувствует себя хорошо и девочки слава Богу, тоже. Сама я не совсем себя хорошо чувствую это последнее время. Дети растут; обе старшие учатся, как могут. Саша очень старается и конечно, велико должно быть её желание быть образованной, чтобы, успевать, как она это делает, со столь ограниченными к тому средствами. Сергей должен всему учить её сам и часто у него не хватает времени. И тем не менее, вообрази себе, что со всем тем, она знает основательно всю русскую грамматику, достаточно французскую; говорит и пишет довольно хорошо по-французски, начинает понимать по-английски и достаточно сильна по арифметике. Что касается географии и истории, то она ещё их лишь начинает. У неё страсть к рисованию и большие к тому способности. Лиза начинает тоже стараться, но я стыжусь сказать тебе, до какой степени она отстала от своего возраста. Она моя ученица и нам хвастаться друг другом нечего. Зина, как ей полагается, сидит с азбукой. Она не заботится пока о самом знании, а лишь о том, чтобы казаться учёной. Как-то на днях она пресерьёзно меня спрашивает, правда ли, что она знает по-китайски? Я спросила её, хочет ли она ответ "по совести". Она ответила, что да. Я ей и говорю, что, по совести, она не знает ни китайского, ни какого другого языка. Довольно раздосадованная моим ответом, подумав несколько мгновений, она спросила: "а без совести?" Вообще она чрезвычайно забавна. Это всеобщий баловень; она смешит весь дом своими выходками и подчас довольно-таки оригинальными мыслями".
16 апреля 1841 года была отпразднована в Петербурге свадьба Цесаревича, а 21 февраля 1842 года последовало по этому поводу Высочайшее Повеление "О детях рождённых в Сибири от сосланных туда государственных преступников, вступивших в брак в дворянском состоянии до постановления о них приговора". Повеление это предлагало родителям, если они этого пожелают, поместить своих детей в казённые учебные заведения, по окончании которых им обещались права дворянства, при наличии с их стороны "нравственного поведения, хороших правил и успехов в науках". Всё это при одном и непременном условии: "отказаться от фамилии, коей невозвратно лишились их отцы" и именоваться лишь по отчеству. Идея этой меры принадлежала министру юстиции графу Панину. Ровно через год после свадьбы Наследника, послужившей основанием царскому указу, 16-го апреля 1842 года, генерал-губернатор Руперт вызвал к себе в Иркутск Трубецкого, Волконского и Никиту Муравьёва. Прочитав им повеление и настаивая на безусловном его принятии, он потребовал от каждого из них письменного отзыва. Если требование перемены фамилии детей произвело удручающее впечатление на отцов, увидевших в нём не без основания желание уничтожить в последующих поколениях связь их детей с родителями и предками, то матери были перепуганы тем, что у них просто отнимут детей "по повелению Его Величества". Друзья, родственники и знакомые декабристов, узнав о предложении, открыто возмущались. Одни обвиняли царя в жестокосердии, другие во всём винили Бенкендорфа. Никто не нападал на истинного виновника, графа Панина. Из всех родителей, имевшихся в виду указом, один лишь В.Л. Давыдов, поселённый в Красноярске, принял предложение. Он имел, кроме шестерых детей, оставленных в России, ещё семерых, воспитание которых встречало большие затруднения. Отзывы же, представленные Муравьёвым, Волконским и Трубецким были все отрицательные.
Графиня Лебцельтерн как раз находилась у родителей в Петербурге, когда Сергей Петрович воспользовавшись случаем, отправил ей с оказией откровенное письмо. В нём он подробно коснулся своего отношения к "царской милости" и параллельно излил всё то, что наболело у него на душе. Он писал:
14 мая 1842.
"Дорогая моя Зинаида.
Много раз я хотел писать вам и выразить мою благодарность за добрую дружбу, которую вы сохранили ко мне и всегда был в этом удержан мыслью о том, что наши взаимные положения не позволяют никакой официальной переписки между нами. Теперь, я могу себе это позволить без боязни того, что моё письмо будет читано в разных европейских канцеляриях, через которые оно должно пройти, чтобы достигнуть Неаполя, я скажу, что никогда не переставал считать вас и вашего мужа за настоящих друзей, дружеское чувство которых ничто поколебать не может. Уверен, что всё дурное, что вы слышали про меня во время судебного разбирательства или после него, возбуждало в вас жалость, но не изменило ваших чувств ко мне. Знаю, что много клеветы было вылито на меня, но не хочу оправдываться. Я слишком много пережил, чтобы желать чьего-либо оправдания, кроме оправдания Господа нашего Иисуса Христа. Но в настоящее время я нахожусь в положении, когда я хотел бы, чтобы вы знали чистую и полную истину, как она есть. Вам, дорогая сестра, известно предложение; сделанное нам в годовщину бракосочетания Наследника Цесаревича: совершенно ясно, что мы можем на него ответить лишь отказом, но выражения, в которых я его сделал, могли быть подвержены искажению, и потому вот ответ таким, каким я его представил генерал-губернатору Восточной Сибири. По изложению вопроса я писал: "Преисполненный до глубины души чувствами живейшей благодарности за благосклонное внимание, проявленное Государем Императором к моим детям, смею надеяться, что Его Величество по своему милосердию не позволит наложить печать незаслуженного бесчестия на наших жён, лишив наших детей фамильного имени их отцов и тем приравняв их к рождённым вне брака. Что касается до спрашиваемого моего согласия на помещение моих дочерей в общественное воспитательное заведение, я не смею, в моём положении, брать на себя решения об устройстве их участи, но не могу утаить, что вечная разлука с ними будет смертельна для их матери". - И, говоря так, я не лгу и не преувеличиваю. Ребёнок, отнятый у нас, чтобы быть помещённым в общественное заведение, для нас будет мёртвым. Единственно, что мы будем о нём знать, это те подробности, которые сообщат нам наши родные, что же касается до него самого, то можно сомневаться, чтобы ему позволили когда-либо писать нам, да и что позволили бы ему сказать нам в его письмах? Ничего такого, что могло бы удовлетворить нашу любовь... Нет ни горечи, ни жалобы во всём том, что я только что изложил вам, но я думал, что может в какой день представится случай, когда знание этих обстоятельств нашими семействами может оказаться не бесполезным для вас... Я хотел, чтобы вы знали истину о нашем образе действия и о нашем отношении и предупредил вас в случае, если дело это было представлено вам в лживом свете"...
Свою тревогу за детей выразила в письме к сестре и Екатерина Ивановна.
2 мая 1842 года.
..."Из моих писем к родителям ты должна знать о том, что в настоящее время меня заботит. Отдавая должное намерению, которое не могло быть иным, как благородным и щедрым, я с каждым днём всё больше убеждаюсь в том, что нам было бы совершенно невозможно им воспользоваться. Это значило бы идти прямо против заповеди Божьей; и я уверена, что если бы нам пришлось расстаться, девочки того не вынесли бы... Бог, надеюсь, сжалится над ними и над нами. Какова бы ни была судьба, их ожидающая после нашей смерти, не находятся ли они в руке Божьей? Ужели Бог сирых и обездоленных оставит их в нужде?"...
Ответ Зинаиды сохранился. Он помечен 3 июля 1842 г.
"Поздравляю тебя с тем, что ты можешь оставить твоих детей подле тебя, - пишет графиня, - как бы ни благосклонно было намерение той меры, которая от тебя их отняла, тебе была бы слишком тяжела разлука с ними. Это было бы для вас поистине ужасно, и потому не было никакого возражения по поводу изъявленного вами желания сохранить их, и вы, слава Богу, их сохраните".
Это письмо утешило и успокоило Трубецких. "Благодарю вас за ваше доброе письмо, дорогая Зинаида, вы предчувствовали то удовольствие, которое я буду испытывать читая его", - писал Сергей Петрович графине 4 сентября 1842 года.
"Я слишком хорошо знал ваше сердце, чтобы быть уверенным, что несмотря на долгую разлуку и все препятствия, которые стали между нами, вы сохранили ко мне вашу старую дружбу... Я всегда считал и всегда буду считать вас среди малого числа лиц, на дружбу которых я всегда могу положиться, и эта уверенность никогда не исчезнет из моего сердца. Я уверен, что и с вашей стороны вы не сомневаетесь о моей привязанности к вам, а также ко всем, кто вам близок, это чувство потухнет, надеюсь, лишь с моей жизнью..."
Подводя итог прошедшему году, Екатерина Ивановна писала своей задушевной подруге Елизавете Петровне Нарышкиной, жене декабриста М.М. Нарышкина:
"...Этим летом было одно мгновенье, когда нас сильно встревожила будущая судьба детей... Должна сознаться, что в течение нескольких дней я волновалась ужасно. Но затем, этот недостаток веры и упования на благо и милосердие Бога, всегда всё делавшего для нас, Отца, как нам известно, сирых, подобное столь греховное чувство, испугало меня до чрезвычайности. Я в нём раскаялась... и теперь одна только мысль, что судьба детей находится в его руках... снова даёт мне спокойствие".
Помимо всех этих тревог и волнений, жизнь семьи Трубецких в Оёке текла мирно. Если бы материальная её сторона была бы более обеспечена, она была бы даже приятной. В конце 1842 года Екатерина Ивановна писала Нарышкиной:
"Я не могу дать вам много подробностей о нашей жизни, она была бы довольно мирной сама по себе, но мы живём в стеснённом состоянии, придающем нашему положению много неприятностей и трудностей, переносить, которые надо уметь de bonne grace, чего я сразу не сумела сделать. Сергей по истине делает больше, чем можно было ожидать, имея в виду обстоятельства. Слава Богу, что Саша за все заботы отвечает вполне нашим желаниям. Я не могу устоять, чтобы не сообщить вам, насколько эта маленькая Саша, которую вы знали такой крикуньей и своенравной, стала серьёзной и разумной молодой особой. Это отличная няня для своих сестёр... Она имеет склонность к религии, служащей нам великим подспорьем; при всяком несколько серьёзном замечании, которое случается ей сделать, она следит за собой с неожидаемой от неё добросовестностью".
Нередко у Трубецких и у живших в соседнем Урике Волконских, собирались целыми семьями окрестные поселенцы и местные жители. Дети дружили между собой не меньше родителей. Зина Трубецкая с Еленой (Нелли) Волконской, а её брат Миша Волконский с Лизанькой. Однажды графиня Лебцельтерн, славившаяся в семье своими музыкальными дарованиями, прислала сестре романс своего сочинения. Екатерина Ивановна с гордостью отвезла его Марии Волконской, когда-то певшей. Последняя пригласила Ф.Ф. Вадковского, по-прежнему виртуозно игравшего на скрипке, и они общими усилиями устроили концерт. В архиве Лебцельтерн сохранилось письмо-свидетельство М.Н. Волконской об этом концерте:
15 ноября 1842 г.
"...Я наконец получила вашу прелестную музыкальную вещь, графиня, и спешу поблагодарить вас за неё. Это было вечером, Каташа была у меня, я сразу же поторопилась разобрать её с помощью вашего шурина, ибо я, увы, не пою больше... В свою очередь, хотелось бы мне, графиня, быть вам приятной, но как сего достигнуть? Наилучший способ был бы рассказать вам про Каташу... рассказать вещи, кои она, по скромности своей, считает обязанной не говорить. Дело в том, что три её дочери являются особенными маленькими существами: Саша по разуму, уму, такту, кротости совершенно взрослая барышня, прибавьте к этому присущую её возрасту простосердечность. Лиза живая, грациозная, хорошенькая и красивая, всё вместе. Зинаида, моя любимица, представляет собой всё, что можно себе вообразить в смысле кротости и нежности, она обладает уже острым умом, и удивительной памятью. Каташа обожает своих детей. Она необыкновенно терпелива и нежна с ними, но в то же время и тверда, чем я не могу сама похвастаться. Муж её самый нежный отец, какого можно себе представить. Позвольте мне, графиня, окончить на этом моё письмо. Мои сёстры скажут вам, как трудно мне писать. Я всё ещё сильно страдаю от последствий нервной болезни и с трудом могу связать свои мысли. Всё же не хочу покинуть вас, не сказав вам, графиня, сколь была растрогана сестра вашим ответом на письмо её, в котором она писала вам об одной мере, относящейся к её детям. Она тотчас же сообщила мне его и тут-то я познала ваше сердце".
13 мая 1843 года княгиня родила сына, в честь дедушки Лаваля крещённого Иваном. Роды на сей раз были особенно трудные. "Я была очень близка к смерти", - писала Екатерина Ивановна Нарышкиной. Радость счастливого материнства, тёплая летняя погода поставили её постепенно на ноги.
15 июля 1844 года у княгини родилась четвёртая дочь, Софья. Хотя всё обошлось благополучно, но ей было не до писем. Лишь осенью она уведомила сестру Зинаиду:
"Ты давно уже должна получить известие о рождении моей маленькой Софьи, появившейся на свет 15-го июля, в день ангела нашего бедного брата (имеется в виду Владимир Лаваль, покончивший жизнь самоубийством в 1825 г. - Н.К.). Я поручаю её твоей любви, а также благосклонности твоего мужа и твоей семьи. Здоровье моё довольно хорошо поправилось, но вообще всё заставляет меня чувствовать, насколько я старею. Силы мои не те уже, что были, ноги мало и скверно служат и я сама себе кажусь гораздо более шестидесятилетней, чем сорокачетырёхлетней женщиной. ...В общем, многое могло быть для меня предметом серьёзной тревоги, если я смотрела бы на вещи с точки зрения человеческих расчётов, но убеждённая, что судьбы наши зависят от Бога и привыкши слепо отдавать в руки Божьи себя и всё, что мне дорого, я чувствую себя спокойной и уверенной, что Бог сделает для нас больше, чем мы того заслуживаем"...

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 2).

10 декабря 1835 года Екатерина Ивановна Трубецкая родила сына, Никиту. Счастливая и гордая своим материнством, княгиня, будучи очень набожной, судьбу своего Китушки вверяет "милости Божьей". Сестре Зинаиде она пишет:
Петровский, 29 мая 1836 г.
"Что касается того, что ты говоришь о будущности моих детей, то ты видела из моего письма от 4-го января, что моё доверие к милости Божьей отнимает у меня всякую тревогу относительно их дальнейшей судьбы. Мне приходится, как и тебе, иногда задавать себе вопрос, придётся ли нам встретится когда-нибудь? Смогу ли я получить благословение своих родителей, видеть их благословляющими моих детей и обнять вас всех перед смертью? Но никогда, ни на единый миг вопросы эти не рождали во мне чувства отчаяния. Наоборот, мысль о непрочности дел человеческих и невозможности полагаться на кажущиеся весьма положительными вероятности, и глубокая вера в бесконечную благость и всемогущества Господа Бога всегда вселяли во мне надежду. И я твёрдо верю, что нет ничего невозможного в том, что мы кончим дни свои среди всех наших".
Далее, отвечая на вопрос сестры относительно подробностей повседневной жизни семьи Трубецких в Петровском Заводе, княгиня пишет:
"...Мой дом состоит из двух этажей. Нижние комнаты заняты горничной и нашими вещами. Наверху три комнаты. В одной из них я сплю с Никитой и его кормилицей, другая занята обеими маленькими и их няней, а средняя нам служит гостиной, столовой и кабинетом для занятий Сашеньки. Наши окна выходят на тюрьму и окружающие нас горы. Ты может быть знаешь, что Петровский Завод представляет из себя болотистую дыру, окружённую высокими и мало лесистыми горами, вид которых не представляет ничего весёлого. Теперь вот расписание нашего дня. Мы встаём в семь часов и завтракаем в восемь, после чего Сергей даёт урок Сашеньке. До сих пор это ограничивается чтением и писанием по-русски и немного арифметики. Если погода хорошая, дети идут гулять или играют в нашем маленьком саду; если нет, Сашенька берёт свою работу и вышивает рядом с моими пяльцами. Если госпожа Давыдова (Александра Ивановна, жена декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.) или лицо, находящееся при маленькой Муравьёвой (Софья Никитична (Нонушка), дочь декабриста Н.М. Муравьёва, к тому времени потерявшая мать. - Н.К.), соглашается взять на себя моих маленьких для прогулок, то я с радостью пользуюсь этим, чтобы остаться дома и поработать над диваном, который я вышиваю для мама. Мы обедаем в полдень. После обеда мы иногда идём с детьми к Давыдовой или к маленькой Муравьёвой. Иной раз мы остаёмся дома. Дети играют, Сергей чем-нибудь занимается, а я как всегда за моими пяльцами. Мы пьём чай в четыре часа, ужинаем в восемь и наступает время укладывать детей. Тогда мы с Сергеем читаем, беседуем и очень спокойно заканчиваем вечер, почти всегда скорей довольные своим днём. Время от времени мы видим остальных дам или у них, или у нас, но вообще наш образ жизни, как видишь, не очень оживлённый. Чтобы закончить твоё осведомление, нужно тебе сказать, что между Петровским и Петербургом существует разница в пять с половиной часов: то есть, когда в Петербурге полдень, в Петровском пять с половиной часов (по полудни). Теперь ты достаточно осведомлена, чтобы, когда ты пожелаешь, мысленно следить за нами..."
18-22 июля 1837 года мать Екатерины Ивановны, графиня Александра Григорьевна Лаваль, сообщала дочери Зинаиде из Петербурга в Неаполь:
"...6-го мая Каташа разрешилась девочкой, названной ею Зинаидой. Она промучилась лишь один час и уже на четвёртый день после родов писала мне, сидя в креслах: мать и дочь, слава Богу, чувствуют себя отлично".
22-го августа (2 сентября) 1837 года Екатерина Ивановна сама пишет сестре:
"...Мы все вполне здоровы. Сашенька собирается начать работу по канве для Sachi, как только она окончит то, что она сейчас вышивает. Это работа, которую она собирается поднести своему отцу ко дню его рождения. Лиза, конечно, ничего не делает, она ничего и не умеет делать. Она проводит день в шалостях и, когда её отчитывают, отвечает шутками. Она маленький ветрогон и шалунья, но добрая, насколько это возможно в этом возрасте и очень ласковая. Никита начинает говорить всё, что хочет: он довольно живой, очень весёлый и ничего не боится. У него страсть к лошадям и собакам и он даёт им есть с руки без малейшего страха. Маленькая Зинаида становится довольно красивой. У неё большие, очень чёрные и живые глаза, тёмные волосы, она очень весёлая, любит плясать и ничто её так не радует, как звуки клавесина.
...Не сообщаю тебе особых подробностей о себе, так как я ничего не делаю. Я совершаю большие прогулки с детьми, весь день с ними и не имею нисколько времени для чтения. Единственную работу, которую я могу делать в данное время - это вязать туфельки для Зинаиды".
Е.И. Трубецкая - З.И. Лебцельтерн. Петровский Завод, 22 октября/3 ноября 1837 г.
"Дорогой любезный друг, не могу тебе сказать, сколь я была растрогана твоим добрым письмом от 5-го августа, которое я только что получила. Во всех твоих письмах я всегда нахожу то чувство, которое связывает нас с детства и которое, благодаря Богу, не сможет ослабеть. Но то письмо, на которое я отвечаю сегодня, показалось мне ещё нежнее, чем обычно. И то, что ты говоришь о моих детях и твоей нежности к моей маленькой Зинаиде, тронуло меня до слёз. Спасибо, моя дорогая сестра. Как бы я ни была уверена, что твоё сердце не способно чувствовать иначе, не могу удержаться, чтобы не поблагодарить тебя за твою дружбу и за твои добрые и нежные письма, как за одну из самых больших радостей, которую Господь даровал мне на этой земле.
...Знаешь ли ты что-нибудь о Зинаиде Волконской?.. Она никогда не переставала проявлять ко мне внимание и я храню к ней самое нежное чувство. Сергей и дети чувствуют себя, слава Богу, хорошо. Сашенька вновь принялась за свои занятия и, так как она полна доброй воли и не лишена памяти и ума, я надеюсь, они не плохо подвинутся. Вообще это очень милый ребёнок, которого, я думаю, ты бы очень полюбила. Лиза всё говорит об учении, но ничему не учится, что пока меня не огорчает, так как в январе ей минуло только четыре года. Никита, с тех пор как начал говорить, стал очень забавен, он говорит всё, что хочет, и иногда выражается очень оригинально. Это красивый ребёнок, для своего возраста, очень весёлый и сильный и приятного характера. Зина становится красивой и меня уверяют, что она из всей семьи будет самой красивой. Она понимает всё, что можно понимать будучи шести месяцев, она всегда в хорошем расположении духа и готова плясать в любой момент дня. Впрочем, я, быть может, и похожа на сову из басни, но сколько бы я ни старалась смотреть на своих детей со всей беспристрастностью, на которую способна, я не в состоянии видеть их иначе, чем их тебе описываю. Да сохранит тебя Бог, мой добрейший и дорогой друг, а также твоего мужа и твою дорогую маленькую Саши. Да одарит Он Вас своей благодатью".
Было бы ошибочным полагать, что только в письмах Екатерины Ивановны содержатся бытовые подробности из семейной жизни Трубецких. Сергей Петрович, в свою очередь, получивший после безвременной кончины Александры Григорьевны Муравьёвой разрешение, равно как и другие женатые декабристы, проживать вне каземата в домах своих жён, не упускал случая поделиться новостями о своих подрастающих детях.
В самом конце 1837 года он писал дочери декабриста Н.М. Муравьёва - Софье (Нонушке), жившей к тому времени вместе с отцом и дядей Александром Михайловичем на поселении в селе Урик Иркутской губернии:
"Милая моя Нонушка! Я думал, что не успею писать к тебе, но у меня остаётся ещё несколько минут времени, и я хочу тебе порассказать кое-что о моих детях, полагая, что тебе будет приятно знать, что оне поделывают. Сашенька моя стала почти так же, как и ты, большая девочка, каждый день учится читать и писать по-русски и по-французски, мама толкует ей евангелие, а я иногда показываю ей, как играть на фортепьяно, и она уже выучилась играть "Во саду ли в огороде" и много песен поёт, немножко разбирает и ноты. Она может рисовать большие картины, tabieaux de genre, ты спроси дядю, что это значит, он тебе объяснит. Когда Сашенька чем-нибудь занимается, то и Лиза хочет то же делать и уверена, что умеет читать и писать, потому что кое-как может сделать что-то похожее на Ю, О, А, дальше этого она азбуки не знает, а читает, выговаривая за мной, что я скажу, только надобно, чтоб книжка лежала перед нею, хотя обыкновенно она в неё не смотрит. Лиза тоже поёт и играет на фортепьяно по нотам, только надобно, чтоб тогда и под нею на стуле лежали ноты, а если она на нотах не сидит, то не может играть по нотам. Она нынче уже не ездит в колясочке и на руки никогда не просится, а всё ходит пешком и очень далеко. Она и Сашенька очень любят гулять и кормить кур; а Никита любит их гонять, он говорит не много; любимые его слова - нет и пити, то есть пусти. Титёв, так он зовёт Сутгофа (Александр Николаевич, декабрист. - Н.К.), его большой друг, он никого так не любит, как его, всегда гуляет с ним.
Никита очень жалует собак, зовёт их вавака, а всякий мальчик у него вака. Маленькую сестру свою Зинаиду он зовёт Кува и кормилицу её так же Сашеньку зовёт Ась, а Лизу Ляка. Маленькая Зинаида ещё ничего не умеет делать, только спит и качается в своей люльке.
Вот тебе милая Нонушка, пишу, кажется, четвёртое уже письмо; когда же ты ко мне напишешь, что ты делаешь и как поживаешь? Если папа позволит, заготовь письмецо, а он когда-нибудь его ко мне перешлёт".
Петровский Завод, апрель 1838 г.
"Милая Нонушка, прошу тебя принять поклон от моей Сашеньки и от Лизаньки, которая всегда уверяет, что она тебя помнит. Она сегодня ездила с Никитушкой и с Зиночкой в церковь приобщаться святых тайн, и они ездили в карете, что они очень любят: а Саша с нами говела на страстной неделе, и Вася также (имеются в виду дети декабриста В.Л. Давыдова. - Н.К.). Сашенька Давыдова очень любит читать, а Ваничка рисует лошадей и гусар. Сашенька получила от своей бабиньки (А.Г. Лаваль. - Н.К.) бумаги и карандашей чёрных и красных и краски, и тетрадь с носами, глазами, ушами, головами и прочая, которую она намерена перерисовать, чтоб не выходили вперёд у ней на рисунках кривые лица. А твоя бабинька (Е.Ф. Муравьёва. - Н.К.) прислала Сашеньке и Лизаньке голубые crispins (длинные перчатки - фр.) и чайную посуду, оловянную, то есть самовар, чайник, кофейник, молочник, чашки и всё, что нужно для чайного сервиза; ещё оне получили три маленьких куколки и сельский праздник из картонных фигур. Одна из этих куколок досталась Китушке: он её скоро изломал, а Зина - остатки изгрызла, а голову откусила. А теперь Кита всё бъёт яйцы. Он очень любит ездить верхом на большой собаке Барбосе, которая у нас есть, и сам часто бывает Барбосом, а Лизу жалует в какую-нибудь другую собаку, иногда Барбосом у него бывает Сутгоф.
Прощай. Желаю тебе быть здоровою и весёлою".
Петровский Завод, лето 1838 г.
"Милая Нонушка, хочу также сазать тебе несколько слов. Во-первых, скажу тебе, что я очень рад, что ты опять совсем здорова; потом скажу тебе, что Лизанька хотела бы тоже писать к тебе, да она, кроме палочек и крючков , ещё ничего писать не умеет и это пишет с грехом пополам. Зато большая мастерица плясать. Если бы ты увидела, как она с Китушкой пойдёт мазурку, у тебя бы глазки разбежались. Сашенька плясать не охотница, а любит петь и начинает понемногу учиться на фортепьяно, только ещё очень мало. Лизе на именины Фёдор Фёдорович (Вадковский, декабрист. - Н.К.) подарил палатку с золотыми шарами наверху; она в ней заседает с Китой. Зиночка человек ещё маленький, только что начинает становиться на ножки и любит очень бывшего твоего приятеля Сутгофа. Целую твою ручку и прошу тебя поклониться твоему папа и дяде, и Каролине Карловне" (К.К. Кузьмина, гувернантка Нонушки. - Н.К.).
4 сентября 1838 года у Трубецких родился сын Владимир. "C'est un grand et gros enfant assez joli, toujours riant et qui, je crois, sera assez vif", - сообщала Екатерина Ивановна своей племяннице Александре Лебцельтерн 21 марта (3 апреля) 1839 года. А Сергей Петрович делился новостью со старым другом И.Д. Якушкиным. В своём письме от 1 марта 1839 г. он информировал:
"...Для тебя у нас двое незнакомых; Зиночка большая егоза, вся на пантомимах, говорит слов с десяток, и то имена, которые по-своему переделала. Володенька мальчик пучеглазый с двумя зубами, до сих пор обещает нравом быть похож на Никитушку, который очень благонравный мальчик. Сложением, кажется, также сходны, оба крепенькие и здоровенькие. Сашенька много выросла, теперь мы с нею уже постепенно занимаемся, наши занятия прерываются только болезнями, которые случаются. Сашенька сама была нездорова недели две, и её положение нас побеспокоило в это время, потому что оно не имело видимой для нас причины и не являло никакой особенной болезни, mais une certaine langueus qui nous faisait craindre une degeneration dans une maladie chronique. Теперь она по-прежнему здорова. Мы всё ещё занимаемся понемногу, уроки недолго продолжаются, в сутки не более 2 1/2 часов. Прежде они были разнообразнее, но малоуспешны, и поэтому я решился ограничить их французским и русским языками и арифметикой и вижу более успеха. Но если мы с тобою увидимся нынешним летом, то, вероятно, ещё Саша не в состоянии будет говорить по-французски. Лиза тоже начинает понемногу приучаться брать урок, но ветреность её не допускает более нескольких минут внимания. Я даю тебе этот отчёт, зная, как тебя всё занимает, что до детей касается. Я не скажу тебе, чтобы я находил в себе большое искусство в педагогике, напротив, большой в нём недостаток. Стараюсь только облегчить объяснение для понятия, а всего более, чтоб урок был не скучен, и, кажется, в последнем довольно успеваю, хотя и несовершенно. Не успел ещё довести до того, чтоб Саша могла заняться уроком одна; моё присутствие всегда необходимо, от этого не могу давать уроков в промежутках. Как скоро она что-нибудь сделает одна, то не с довольным вниманием, оттого идёт медленно, худо и нагоняет на неё скуку. Одна она только читает и любит читать, также рукоделия её занимают, и она может сидеть за ними по нескольку часов сразу. - Круг наш очень ограничен, да и не имеем мы досуга для препровождения времени в разговорах; всякому, кто не имеет к нам большой дружбы и не любит довольно для того детей, было бы у нас в доме скучно..."

Никита Кирсанов: "Дети декабриста С.П. Трубецкого" (Часть 1).

Известен хрестоматийный эпизод, когда император Николай Павлович на первом допросе поинтересовался у арестованного Сергея Петровича Трубецкого: "Есть у вас дети?" На отрицательный ответ, император добавил: "Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!"
Действительно, на протяжении девяти лет у князя Трубецкого и его жены Екатерины Ивановны, урождённой графини Лаваль, детей не было. И именно это обстоятельство омрачало счастье супругов Трубецких.
То, что для княгини Трубецкой составляло предмет мечтаний и надежд, то, чего в Петербурге не хватало ей для полного счастья, то, что казалось Бог упорно откладывал дать ей, было осуществлено в Сибирском изгнании. В Читинском остроге в феврале 1830 года, она впервые почувствовала счастье материнства. Как отмечал биограф Екатерины Ивановны, И.Н. Кологривов: "Новая нежная струя вливалась Богом после девяти лет напрасных ожиданий в её суровую жизнь".
Как ни была княгиня счастлива, но в одном из своих писем к сестре Зинаиде Ивановне Лебцельтерн от 21 декабря - 2 января 1830 года, она лишь вскользь упомянула о своей личной радости: " J'uttends mes couches avee impatience, quoique sans frayeur, et que je suis toute heureuse et fort etonnee en meme temps d'avoir enfin l'espoir d'etre meres".
Сашенька Трубецкая родилась 5 февраля 1830 года и уже 8/16 марта Екатерина Ивановна пишет сестре в Неаполь: "...Я вижу из твоего письма, что ты давно не имеешь обо мне никаких известий. Единственно, что я могу тебе в данный момент сообщить, это что мы здоровы и маленькая тоже. Как ты это можешь себе вообразить, я нахожу её очень хорошенькой и мне кажется, что она начинает понимать некоторые вещи. Она чрезвычайно меня занимает, впрочем, я не могу дать тебе других подробностей о такой маленькой особе, которой послезавтра минет пять недель.
Сначала она очень походила на Сергея, теперь её лицо сильно переменилось и она больше ни на кого не похожа..."
"Когда княгиня впервые прижала к своей груди свою крошку, "бесправную государственную крестьянку", - писал И.Н. Кологривов, - сердцу её было с чего болезненно сжиматься в предвидении судьбы ни в чём неповинного ребёнка. Однако простая, крепкая вера Екатерины Ивановны не уступила перед встававшими опасениями и колебаниями. Никогда и нигде она не усомнится, не дрогнет за своих детей. Евангельская истина о малых птицах, не забытых Богом, не была для княгини пустым звуком!"
Последующие письма к сестре, Екатерина Трубецкая наполняет новыми подробностями из жизни Сашеньки.
Чита. 21 июня/3 июля 1830 г.
"Я получила, дорогой и любезный друг мой, твоё чудное письмо от 24-го апреля. Тысячу благодарностей за всё, что оно содержит, а также за память о моей маленькой девочке и за заботы о ней ещё до появления её на этом свете. Твои посылки уже в Иркутске и я надеюсь их скоро получить. В настоящее время ты уже давно должна знать о рождени маленькой и моём огрчении, что я не могу сама её кормить...
До сих пор она вполне здорова и достаточно крепка для своего возраста. Я ухаживаю за ней как могу и надеюсь, что моя добрая воля восполнит моё неумение, и она не будет раскаиваться, что родилась в Сибири в данных условиях. В остальном, во всём, что её касается, я полагаюсь на Бога. Какому ребёнку, даже родившемуся в самых блестящих условиях, возможно предсказать будущее в момент его рождения? Поэтому я не смею предаваться никакой тревоге за её будущую судьбу и полагаюсь всей душой на Того, кто нас до сих пор не покидал и от которого всё зависит на этой земле... Моя маленькая очень весела, очень забавна и чрезвычайно жива. Это уже большая, четырёх с половиной-месячная барышня. Я думаю, что у неё очень рано начнут резаться зубы, так как она подносит ко рту всё, что может поймать и сильно кусает, делая гримасы. Я нахожу её очень красивой, у неё главным образом чудесные глаза, которые со временем, я думаю, будут чёрными; в данное время они тёмно-синие".
В ответ Зинаиде на её вопросы о "дорогом существе, о крошке Сашеньке", в своём последнем письме из Читы, Екатерина Ивановна пишет:
19/31 июля 1830 г.
"Дорогой друг, как выразить тебе всё, что твоё письмо от 1-го мая заставило меня почувствовать. Не могу тебе достаточно выразить, как глубоко оно меня тронуло. От всей души тысячу и тысячу раз благодарю тебя за него. Больше всего остального меня тронула мысль сделать доброе дело в отношении Сашеньки и я тебе очень за это признательна. Ты желаешь знать подробности, ты спрашиваешь, спит ли маленькая в моей комнате? Разве это могло быть иначе? Если бы я не имела её рядом с своей кроватью, если бы я не вставала каждый раз, как она просыпается, чтобы её накормить в моём присутствии и самой сделать для неё всё необходимое, кормилице это и в голову бы не пришло... Бедная женщина до сих пор не может придти в себя от тех забот, которыми мы окружаем ребёнка и всё это ей кажется очень смешным... Уже с девятого дня я начала сама её мыть, одевать и ухаживать за ней, продолжаю так и впредь, не решаясь предоставить эту заботу кормилице. Поэтому маленькая девочка меня знает и очень любит. Я возможно больше держу её на воздухе даже когда есть ветер, но не прогуливаю её под дождём, боясь для неё сырости. Ты видишь, что я не избавила тебя ни от малейшей подробности, касающейся моей маленькой и была бы очень довольна, если бы ты, говоря о своей, поступила бы так же". (У З.И. Лебцельтерн была дочь, тоже Александра, родившаяся в 1827 году. О ней и просит рассказать сестру Екатерина Ивановна. - Н.К.).
С переводом декабристов в Петровский Завод, Екатерина Ивановна продолжает информировать сестру о своём быте на новом месте и маленькой дочери:
10 февраля 1831 г.
"...Сашенька подрастает и, по-моему, чрезвычайно хорошеет. Она очень умна и презабавна. Она начинает немного ходить, но не иначе как поддержанная под руки. Она очень труслива и боится упасть. Иногда она стоит самостоятельно и если занята какой-нибудь игрушкой, то может простоять так минут пять, но как только она заметит, что её не поддерживают, она немедленно пугается и просится на руки... Она питает страсть ко мне и, находясь среди других детей нашей колонии, очень боится, чтобы я их не обняла. При всех возможных случаях всегда её первое слово: Мама..."
16 января 1834 года у Трубецких родилась вторая дочь, Лизанька. 10 февраля Екатерина Ивановна делится с сестрой:
"...У нас была ужасно суровая зима с первых чисел декабря и до первых чисел сего месяца постоянно стояли 30-36-градусные морозы. Все, и большие и малые, страдали от этого; за последние три дня холод стал более сносным и не переходит 20 градусов и нам мерещится весна. Сашенька умирает от желания попасть в Неаполь, повидать свою маленькую кузину. Каждый день она приступает ко мне с тем же вопросом: "Мама, когда я вырасту совсем большая и пойду на поселение, после поселения, можно будет поехать в Неаполь к маленькой Саше Лебцельтерн?"...
"...Ты знаешь вероятно от наших родителей, что 16 января я счастливо разрешилась от бремени маленькой девочкой, названной Лизой. Она довольно крепкая и здоровая, но очень некрасивая. Я поручаю её твоей дружбе и прошу рассказать о ней Саше. Скажи ей, что Лиза узнает о ней как только начнёт кое-что понимать, так как моя Сашенька слишком часто говорит и думает о ней., чтобы позволить своей сестре остаться в неведении относительно её существования. Со времени рождения этого ребёнка, Сашенька искренно убедила себя, что её долг быть поскольку возможно умницей, дабы не подавать Лизаньке скверного примера, и ты можешь себе представить, как мы довольны этой идеей и как стараемся извлечь из неё пользу. У неё большая нежность к маленькой, она постоянно её гладит, качает и невероятно хлопочет, под предлогом ухаживания за ней. Теперь она действительно стала, Busy Lady в полном смысле этого выражения. Моё здоровье довольно порядочно. Мои силы возвращаются довольно медленно, но я думаю, что через некоторое время я не замедлю окончательно поправиться, ибо у меня нет основания жаловаться на какое-бы то ни было недомогание..."
Сашеньке Трубецкой было четыре года, когда ей дали первый букварь в руки.
4/16 мая 1834 г.
"...Мы начали учить Сашеньку читать и писать, а также немного географии, к которой она почувствовала большую склонность и пожелала непременно учиться. Но сейчас мы пользуемся возможностью и даём ей гулять; она проводит на воздухе всё сколько-нибудь сносное время дня и учение идёт плохо.
...С 15 апреля у нас от времени до времени было лишь несколько хороших дней. Поэтому должна сознаться, что если я чему-нибудь на свете завидую, то это хорошему климату. Целью всех моих стремлений была бы возможность когда-нибудь жить где-либо на берегу моря в Крыму, чтобы дать возможность моим детям купаться в море. Но этому, согласно всем человеческим вероятностям, никогда, пожалуй, не бывать. Впрочем мысль о том, что будущее целиком в руках Божьих, всегда придаёт мне мужество как при больших, так и при мелких жизненных случаях. И кто может ручаться, что Господь не дарует нам счастья увидеться? Какое это было бы огромное счастье, мой дорогой друг. Мне даже кажется, что оно было бы свыше наших сил..."
Следующее письмо Екатерины Ивановны к сестре наполнено новыми подробностями из их семейной жизни:
Петровский, 13/25 июля 1834 г.
"...Тысячу раз благодарю тебя, дорогой друг, за всё то доброе и нежное, что ты говоришь о моих детях и обо мне, и я, и Сашенька, ещё больше меня, были очень удивлены твоей проницательностью. Она до сих пор не может себе объяснить, что ты сделала, чтобы угадать имя её маленькой сестры, она говорит: "Тётя Зинаида большая штука!" Я, кажется, тебе уже говорила, что она очень заботится о Лизаньке, и так старается по возможности быть для неё нянькой, что маленькая прямо обожает свою сестру и все ласки и нежности, на которые она способна, проявляются ею Сашеньке, которую она несомненно предпочитает своему отцу, мне и даже своей кормилице. Маленькая барышня становится очень красивой и так как её лицо начинает понемногу быть выразительным и она очень весела и жива и нисколько не дичится незнакомых людей, её находят вообще очень миленькой.
Не могу тебе выразить какое счастье дают нам наши дети. Мы заботимся о них поскольку можем, они составляют наше постоянное, я бы сказала, почти наше единственное занятие и даже огорчения и утомление, которое они нам доставляют, являются для нас источником наслаждения. Поэтому-то мы с каждым днём всё сильнее сознаём, как мы должны быть благодарны Богу, за то счастье, на которое мы не могли надеяться и которое слишком велико, чтобы мы могли его заслужить".
В другом письме от 21 декабря 1834 года (2 августа 1835 г.), по поводу известия о том, что Зинаида Ивановна Лебцельтерн научилась говорить по-испански и изучает контрапункт, Екатерину Ивановну берёт охота последовать её примеру. Лишь подзабытие итальянского языка её смущает. Приведя шутливо восклицание Сашеньки: "Тётя Зинаида преучёный человек: просто всё знает!" княгиня Трубецкая возвращается к тому же особенно интересующему её предмету - к детям.
"...Вообще не могу скрыть от тебя, что невежество моё страшно увеличилось в Сибири. Всё моё желание состоит в том, чтобы мои дети не походили на меня в этом и выучились бы всему тому, чему Сергей способен будет их научить. Вчера Сашенька в первый раз совершенно самостоятельно, без помощи кого-бы то ни было, прочитала небольшую сказку строчек в десять, помещённую в её азбуке. Она была так счастлива и горда этим, как если то была одна из самых трудных достижимых вещей на этом свете. В отношении письменности она не так сильна, но тем не менее мы надеемся, что дней через пятнадцать она сможет написать сама письмо полностью своей рукою. Она пристаёт ко мне, чтобы я написала тебе от её имени. Она мне диктует:
"Тётя Зинаида, что делает Сашенька? и как вы там живёте, в Италии? Я скоро выучусь писать и напишу длинное письмо к Сашеньке. Мы все здоровы и Лизанька играет, хохочет и смеётся целый день. Она любит очень восковые шарики по столу катать, а я езжу в санках кататься, только не сегодня, потому что уж очень холодно. Целую тебя, и Дядю, и вашу Сашеньку, и всё тут".
Я прошу у тебя прощения за это маленькое послание, но не было возможности отказать ей в её просьбе: она исключительно настаивала на этом. Мне нет надобности тебе объяснить, что и мысли и стиль действительно принадлежат ей и что своего я не приложила ничего.
...Я так люблю думать о тебе и так счастлива, когда воображаю спокойную жизнь, которую Господь тебе определил. Мы часто с Сергеем говорим о тебе и, главным образом, любим вспоминать лето 24 года, которое мы столь приятно провели вместе".
Так проходили дни, недели, месяцы...
"...Лиза весь день не отдыхая ходит и болтает как сорока, - сообщает Екатерина Ивановна сестре 29-го марта (10 апреля) 1835 года. - Только Сашенька говорит: "Лиза говорит на Лизовском языке; когда-то она по-русски заговорит?" - потому что она до сих пор ясно произносит только: папа, мама и тата: всё остальное это звуки и слоги собственного изобретения, которых никто не понимает и которые, думаю, не имеют смысла даже для неё самой. Она маленькая плутовка, которая очень нас забавляет. Когда она себя плохо ведёт и ей стараются это объяснить, она отвечает взрывом смеха и так дурачится, что невозможно оставаться серьёзным, и все начинают громко смеяться вместе с ней..."
В том же, 1835-м году, княгиня Трубецкая снова забеременела. В середине лета она пишет сестре:
Петровский, 13/25 июня 1835 г.
"...Сергей себя чувствует хорошо: он много занимается детьми, которых он действительно любит до обожания. Они определённо его предпочитают мне и ты поймёшь, что это доставляет мне удовольствие. Что касается меня, то я не совсем здорова, но это относится к моему положению; это скучно, хотя и не тревожно, и я надеюсь пользоваться лучшим здоровьем в течение второй половины. ...Мне казалось, что я совершенно забыла итальянский язык, а на днях мне попалась маленькая итальянская книга, которую я прочитала от начала до конца без помощи словаря. Я была этим очень удивлена и одновременно, как ты догадываешься, очень горда... Я очень хотела бы научить моих маленьких французскому и английскому. Но Сашенька не хочет, до сих пор, иначе говорить, как по-русски".

Усадьба Муравьевых -Апостолов на Старой Басманной
 

Старая Басманная улица

Басманный он, словно капля, растекся от бывших Ильинских ворот Китай-города на восток, как бы пролагая путь вглубь России. По нему шли дороги в Троице-Сергееву Лавру, на Владимир и Рязань, а также в ближние великокняжеские, а позже царские села: в садах, на Воронцовом поле, Васильевом лугу, что у слияния Москвы-реки и Яузы. И дальние села: Рубцово, Стромынь, Преображенское, Семеновское и Измайловское. Вот так дальние скажет современный пешеход, забыв про долгополую одежду, колымаги без колес и осей, просто на полозьях, и отсутствие кроссовок.  

ДАЛЕЕ...

Никита Кирсанов: "Случай Нарышкина". Часть 3.

Сходив в экспедицию по Зеленчуку, Нарышкин получил разрешение пройти курс на Водах и 17 июля писал из Железноводска: "Спешу рассказать тебе, как я узнал о моём производстве. Накануне храмового нашего праздника в честь Св. Кирика и Улиты возвращаюсь довольно поздно вечером в домик, где мы с тобой жили три года тому назад; встречаю одного водяного знакомого, который говорит мне, что меня ожидает казак с конвертом; и точно, вскоре посланный мне вручил премилую записку от княгини Голицыной - жены Владимира Сергеевича (генерал, князь В.С. Голицын - в 1839-1842 гг. командовал кавалерией на левом фланге Кавказской линии), с которой мы познакомились на водах, и вместе № Инвалида, в котором я прочёл о моём производстве...
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. Акварельная копия Н.А. Бестужева с карандашного рисунка М.А. Назимова. Конец 1830-х - начало 1840-х гг. Государственный музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, Москва.
Долго не мог я уснуть, одна дума сменяла другую - я был душой с вами, сожалея, что не мог сейчас же поделиться радостными впечатлениями; Николай Александрович (декабрист Загорецкий) оказал мне большое участие. На другой день, 19-го, я встал рано и поспешил в Пятигорск в Храм Божий отслушать обедню - возблагодарил Господа, отслужил благодарственный молебен Спасителю, Пресв. Богородице, Св. Митрофанию и Св. Кирику и Улите; поблагодарил добрую княгиню, заказал нужную перемену в костюме - и вечером возвратился утомлённый в Железноводск. В Пятигорске виделся с Софьей Николаевной (Бибиковой), которая изъявила мне радостное участие и поручила тебя приветствовать, равно как и князя Голицына; напиши им несколько строк, которые я передам.
Только что сел к тебе писать, друг мой, опять, как и на прошлой неделе, принесли мне два твоих письма, из которых одно запоздалое от 26-го июня, другое - от 6-го июля; и никто ещё тебе, моей голубушке, не сообщил о производстве твоего старика; хотя из Москвы могли бы уже это сделать. Да кто из них получает Инвалид! И к тому же все в деревне. От Евдокии (княгиня Голицына Евдокия Михайловна, ур. Нарышкина - сестра декабриста) письмо от 26-го июня, тоже позднее, из Говорова; не знаю, почему она не получила ещё моего письма по возвращении из экспедиции, тогда как ты мне отвечаешь на последнее из Ставрополя. Как она будет довольна, узнав о надежде скорого нашего соединения. Говорю, "скорого" - и точно кажется, как бы уже теперь на пути. Но пройдёт ещё, вероятно, несколько месяцев, прежде нежели обниму вас.
Но Господь милостив. Каждый день будет сближать нас, правда, с каждым днём будет возрастать и наше нетерпение, но положимся на Спасителя и будем ожидать Его благословения на семейную мирную жизнь. От души я рад, что моей старушке не нужно будет беспокоиться и растряхать свои косточки; она спокойно будет сидеть у своего камелька и, вместо утомительного путешествия по осеннему пути на Кавказ, займётся нашим хозяйством, приготовит тёплый уголок для своего муженька и встретит его с приветливой улыбкой, если то угодно будет Господу.
Вот мои намерения: пробыть в Железноводске и Кисловодске весь август для пользования водами и в первых числах сентября отправиться в полк в Владикавказ, который отсюда лишь в 200-х верстах; оттуда извещу тебя о последующем моём назначении.
... Письмо моё застанет ещё у тебя, вероятно, друга нашего Алексея, который разделит нашу радость... К Григорию, Ивану и Евдокии буду завтра писать. В воскресение сам отвезу письма на почту, явлюсь, кому следует, и опять к источнику 8-го №, который меня очень укрепляет; простуда моя совершенно прошла. Теперь надо укрепить нервы, и тогда я опять помолодею. Лишь бы мне чаще от вас получать грамотки; грешно жаловаться; ты меня балуешь, но в Ставрополе несколькими днями я ранее получал твои письма; через два дня будет три месяца, как мы с тобой расстались...
Писал к Евдокии: просил её выслать мне к 1-му августу 1500 руб., хотелось бы в Кисловодске под конец курса купить несколько ковров для подарков нашим друзьям, и прошу тебя позволить мне и тебе выбрать что-нибудь...
Поневоле должен с тобой проститься на неделю - экстра только раз отсюда отходит...
Друг мой, не могу довольно порадоваться за тебя - за себя. Какое утешение для меня будет вас обнять. Целую твои руки, благословляю тебя. Христос с вами".
Теперь Михаила Михайловича волновали предстоящий отпуск или отставка и продажа дома в Прочном Окопе. Не закончив лечение, как предполагал ранее, он уже в начале августа выехал во Владикавказ для улаживания своих дел: "Дорогая моя Лиза, вот уже третий день, как я здесь; в понедельник написал тебе два слова, с тем чтоб поспешить успокоить тебя, известив, что я благополучно совершил этот переезд, который издали почитается не совершенно безопасным, по сравнительно с другими нашими путешествиями по Кавказу - заслуживает предпочтение. И здесь, и в другом месте кой-когда можно повстречаться с горцами; но, конечно, им здесь труднее скрываться; частые заселения, посты, пикеты и разъезды, ручаются почти за невозможность подобных покушений. Итак, прошу и вперёд не опасаться за меня - тем более, что ночью не позволяют здесь странствовать... Жаль, что до сих пор я не мог полюбоваться горами - погода сумрачная; дождь идёт беспрестанно - я уже нажил насморк и нетерпеливо выжидаю более ясных дней..."
"... к 15 сентября думаю быть в Ставрополе и в Прочном, постараюсь с Тимофеем ещё вовремя, до совершенно дурной дороги, отправить лишние вещи и рояль", - сообщал он Елизавете Петровне 23 августа.
Следующие письма, а по сути, последние в многолетней кавказской переписке супругов, рассказывают, как обстояли дела. Медленно тянулось время в ожидании приказа. Бюрократическая машина империи не слишком торопилась отпускать декабриста из армии. Михаил Михайлович, глубоко верующий человек, уповал на Господа Бога.
"Ставрополь, 14 окт. 1843 г.
Друг мой Лиза!
Ты удивишься, получа ещё письмо из Ставрополя, но я здесь остался по причине продажи дома и лошади. На днях покупатель нашёлся, и, кажется, часа через два я с ним кончу дело. Никто более не даёт, как 1200, потому что затрудняются перевозкой, которая обходится дорого; в станице же нет покупщиков. За лошадей дают очень мало... Прошение моё вскоре будет в Тифлисе, где, надеюсь, не задержат. Прошу Господа даровать мне утешение обнять тебя в январе, всею мыслию, всей душой стремлюсь к тебе... Я всё гостил у Александра Густафьевича Игельстрома (брата декабриста К.Г. Игельстрома) и обязан его любезности приятными минутами..."
"Ставрополь. 24 дек. 1843
... третьего дня я был в первый раз в домовой церкви... Преосвященного (Иеремия - первый епископ Кавказский и Черноморский) и с особенным наслаждением слушал литургию - служба совершалась так благоговейно - пение простое, но согласное, какого я уже давно не слыхал... Я остался здесь до второго или третьего дня праздника... чтобы скорее узнать что-нибудь о моём прошении, ожидая ежедневно ответа из Тифлиса, да и, кстати, здесь шьют мне сюртук, долженствующий заменить старый, в котором совестно уже было показаться. Александр Густавович Игельстром приютил меня, я занимаю особенную комнатку, не слишком стесняя хозяина, посещаю знакомых, добрых людей, не участвую однако же в общих городских увлечениях, как собраниях, театрах и проч. Ничто меня не манит без моей доброй старушки... Хорошо знаю, что моё прошение давно в Тифлисе, но когда оттуда отправлено, не могу ещё дознать, может, дня через три это объяснится. Вообще, думая о нашем свидании, я люблю лучше не останавливаться не предполагаемом сроке. Часто мы ошибались, но уповаю на милость Божию...
Тебя приветствует А. Игельстром и Софья Ник. Бибикова, которая несколько месяцев в разлуке с мужем и к Новому году его поджидает, из чего ты видишь, что не мы одни живём ожиданиями..."
Дом Нарышкиных в Москве. Ныне Гоголевский бульвар, 10. Фотография 1970-х гг.
Высочайшим указом от 29 марта 1844 года Михаил Михайлович был уволен в отпуск по домашним обстоятельствам на шесть месяцев, откуда больше не возвратился, так как 25 сентября этого же года получил отставку "от службы за болезнью, с тем чтобы постоянно и безвыездно бы жил в имении своём в Тульской губернии".
Наконец всё было готово к отъезду. Дом продан инженерному полковнику Лихачёву, разобран и перевезён в Ставрополь. 20 апреля Елизавете Петровне ушло последнее послание:
"Друг мой, возлюбленная Лиза!
Я уже к тебе на дороге и ежедневно к тебе приближаюсь, всё мне встречающееся кажется прекраснее, милее обыкновенного - всё оживлено надеждой скорого нашего семейного соединения... Вчера вечером приехал сюда, благодаря Бога благополучно им хранимый, остановился у Александра Густавовича, у которого комната уже была готова, чтобы ехать в отряд на Левый фланг... Нонче получу отправление от командующего войсками, завтра буду в Прочном, где только переночую, и с рассветом в субботу 22-го пускаюсь прямо стрелой в Егорьевск по твоим следам - год и два дня после тебя - дорога до Харькова должна быть прекрасная - у Ивана (Коновницына) пробуду 24 часа или полтора суток, потом из Белгорода в Воронеж..."
Разлука двух горячо любящих сердец закончилась. Кавказ остался в воспоминаниях. До конца дней своих они больше не расставались. Проживали Нарышкины в имении Высоком, в семи верстах от Тулы. Спокойная семейная жизнь была наполнена деревенским трудом и бытом, заботами об урожае, о земле. Радовались любой встрече с друзьями-декабристами, поддерживали переписку.
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. 1859-1860 гг. Фотография Пастухова, Москва. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.
В ноябре 1855 года "...Государь Император высочайше повелеть соизволил прикосновенного к происшествию 14 декабря 1825 г. отставного прапорщика Нарышкина согласно его просьбе освободить от полицейского надзора". Декабрист получил свободу передвижения. В 1859 году супруги выехали за границу на лечение. В июле 1860 года из Каменки от декабриста Андрея Розена пришло письмо: "По возвращении моём из Харькова был я чрезвычайно обрадован вашими портретами и письмами от 5-го июня, всегда дорогие и милые сердцу друзья, Михайло Михайлович и Елизавета Петровна... Как вы молодецки освежились за границей, в чём убеждаюсь вашими портретами. Портрет Елизаветы Петровны, с одною рукою на спинке стула, оставили у себя, а другой передам Кондратию (сын А.Е. Розена); оба очень хороши и верны, выражают характер и говорят: "Знай наших! Мы долго крепко уповали, зато в Париже побывали". И Михайло Михайлович здоровее, бодрее выглядит, и в чертах лица выражается душа любящая. Радуюсь искренне, что вы благополучно возвратились, а если здоровье потребует вторичной поездки, то кто вам помешает...
Портрет Михаила Михайловича Нарышкина. Фотография Дисдери и Ко. Париж, 1859 г. Российская Государственная библиотека, Москва.
Рад, что вы бывали у Тургенева (Н.И. Тургенев, декабрист. Во время следствия находился за границей. Осуждён заочно по I разряду. Остался эмигрантом, проживал в Париже.), всё же он постоянно стремился к добру для других, и только несчастный дух преследований заставил его избрать мнимое отечество, чтобы оттуда быть полезным действительному отечеству. Россия знает и ещё узнает его".
В марте 1862 года не стало сестры Нарышкина: "...Я имел несчастие лишиться на днях сестры моей, княжны Голицыной. Слава Богу, даровавшему ей кончину мирную и христианскую", - сообщал он декабристу П.Н. Свистунову. Откликнулись М.А. Назимов и А.Е. Розен: "...помяни, Господи, в царствии своём отошедшую Евдокию, постоянно утешавшую брата в несчастье и всех его товарищей. Назначено было Михаилу Михайловичу пережить всех братьев и сестёр кровных".
2 января 1863 года не стало и самого М.М. Нарышкина. Декабрист Евгений Оболенский в некрологе, опубликованном в газете "День", отметил: "... Память о нём, как о человеке, в коем жизненное начало, начало христианское, никогда не угасало, но отражалось в его слове, в его делах, во всём строе его жизни, останется глубоко врезанною в сердцах тех близких к нему людей, которые, в близких отношениях с ним, могли оценить живое сочувствие, которое возбуждали его добрая симпатичная натура, его кроткий, тихий нрав, его стремление к добру, его верность в дружбе, его христианская терпимость. Не во внешнем блеске отражалась его внутренняя жизнь, но в блестящем слове отражалась его личность - но в любви всепримиряющей, всетерпящей, не воздающей злом на зло. С юных лет он принадлежал к числу тех людей, коих стремления были направлены к общему благу; но это стремление не могло быть осуществлено иным путём, как путём самоотвержения: чуждый корыстных целей, Михаил Михайлович принял этот девиз, и многими годами лишений и после многих скорбных дней остался верен первоначальному своему призванию... Он вступил в супружество с графиней Елизаветой Петровной Коновницыной и в ней нашёл ту полноту сочувствия, которая в жизни выражается полной гармонией - и стремлений, и цели жизненной, и надежд, и желаний. В этом сердечном союзе протекли многие и многие годы. И Кавказ с его грозными твердынями, и Сибирь с её пустынями, - везде они были вместе, и везде их сердечная жизнь, восполняющая недостатки одного полнотою другого, выражалась в любви чистой, отражаемой во всём строе жизни. Так встретил Михаил Михайлович последний час своей жизни..."
Портрет Елизаветы Петровны Нарышкиной. Фотография Дисдери и Ко. Париж, 1859 г. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.

Никита Кирсанов: "Случай Нарышкина". Часть 1.

До 1671 года Нарышкины считались мелкопоместными дворянами и вели родословную от крымского татарина Нарышки. Затем обнаружилось, что они потомки выходцев из германского племени наристов из города Эгер, герб которого стал гербом рода. Род был внесён в 6 часть дворянских родословных книг Московской, Орловской, Санкт-Петербургской, Калужской и Нижегородской губерний.
Отец будущего декабриста, подполковник Михаил Петрович Нарышкин (17.12.1753-23.08.1825), при императоре Павле I впал в немилость и в 1793 году был выслан под надзор полиции из Петербурга в Москву. Сначала Нарышкины поселились в доме Басманной части на улице Садовой-Спасской у Красных ворот (ныне участок домов №№ 11-13; не сохранился). В этом доме 4 февраля 1798 года у Михаила Петровича и его жены Варвары Алексеевны, урождённой Волконской, родился сын Михаил.
Церковь Трёх Святителей у Красных ворот (до 1814 г. - церковь Св. Харитония в Огородниках; снесена в 1935 г.), в которой крестили М.М. Нарышкина. Фотография конца XIX в.
После пожара 1812 года семья Нарышкиных переехала на Пречистенский бульвар (ныне Гоголевский бульвар, 10), ранее принадлежащий дяде Михаила майору П.П. Нарышкину. В этом доме будущий декабрист прожил до 1815 г. и жил наездами впоследствии.

Никита Кирсанов: "Случай Нарышкина". Часть 2.

По высочайшему повелению, объявленному военным министром 21 июня 1837 г., М.М. Нарышкин, в числе группы ссыльных, был определён рядовым в Кавказский корпус. Елизавете Петровне было дозволено "на время" выехать в имение матери, Анны Ивановны Коновницыной, село Кярово Гдовского уезда Петербургской губернии. В этой связи, брат Нарышкиной, поручик лейб-гвардии Финляндского полка граф Григорий Петрович Коновницын, выпросил у императора позволения "отправиться навстречу сестре своей для сопровождения её, по весьма расстроенному здоровью" и приехал в Курган.
Портрет Елизаветы Петровны Нарышкиной. Художник Я.А. Васильев. 1826 г.
Все родственники находились в томительном ожидании приезда Елизаветы Петровны. Из письма младшего брата, Алексея Коновницына: "... нетерпение моё возрастает по мере вашего приближения, от души завидую счастию твоему, добрый Гриша, ты прежде всех обнимешь нашу Лизушу. С восхищением приготовлю всё в доме к вашему приезду, сам же отправлюсь в Петербург, чтобы отпроситься на трёхмесячный отпуск, и мы отрадно заживём..."
Узнав о переводе на Кавказ Михаила Нарышкина, в Казань на свидание с братом поспешила княгиня Евдокия Михайловна Голицына (19.06.1790-5.03.1862). В конце сентября в Казани супруги Нарышкины расстались, а 10 октября Михаил Михайлович писал родным уже из Ставрополя: "Я поступаю в отряд генерала Засса в Навагинский пехотный полк, которого штаб находится в 35 верстах от Ставрополя, а место моего пребывания, кажется, теперь будет в Прочном Окопе, в 60 верстах отсюда; климат здоровый, вода хорошая, более ещё ничего не знаю, но извещу вас обо всём подробно, когда буду на месте. Я очень рад, что поблизости к Ставрополю: в нашей переписке не будет никакого замедления, и я надеюсь получать от вас часто свежие и благоприятные известия".

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 7.

26 августа 1856 года Александром II был издан манифест об амнистии декабристов и о разрешении им вернуться в Европейскую Россию. Но, амнистия эта, как и другие мероприятия "обновлённого" политического курса Александра II, имела явно демагогический характер и была расчитана только на внешний эффект. Она ни в какой мере не свидетельствовала о желании царя облегчить положение участников событий 14 декабря. Они возвращались из Сибири без права проживать в Петербурге и Москве, с ограничением в гражданских правах и должны были подвергаться надзору полиции. В чём заключался этот надзор, разъяснялось в особой секретной инструкции, изданной в дополнение к манифесту 26 августа. В ней говорилось: "Когда кто-либо в местах его жительства поручается надзору полиции, тогда обязанностью оной есть: наблюдать за его поступками и смотреть, чтобы он никуда не скрылся и далее того места, где ему определено жить, не отлучался".
Эти жандармские меры правительства вызвали глубокое возмущение в кругах передовой русской общественности, как только декабристы начали возвращаться на родину. Разоблачая двуличие царя, Герцен в 1857 году писал: "Амнистия, бедная, жалкая... Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и Петербург".
Иван Александрович Анненков. Фотография К. Бергамаско (C. Bergamasco). Петербург. Конец 1860-х - до 1878. На обороте надпись рукой М.И. Муравьёва-Апостола: "Иванъ Александровичъ Анненковъ" и фирменная печать и адрес фотоателье. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.
Как и другим ссыльным декабристам, И.А. Анненкову разрешено было возвратиться с семьёй из Сибири "и жить, где пожелает, в пределах империи, за исключением Петербурга и Москвы". Но Иван Александрович не сразу решился покинуть Тобольск, так как не знал, на какие средства можно будет существовать по возвращении из Сибири. Кроме того, его тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. После долгих раздумий и колебаний Анненков решил переехать на жительство в Нижний Новгород, где тогда губернаторствовал декабрист Александр Николаевич Муравьёв. При содействии друзей П.Н. Свистунова и И.И. Пущина он в июне 1857 года был определён "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата". В конце следующего месяца Анненковы покинули Тобольск.
Как рассказывает М.В. Брызгалова, по возвращении из ссылки, на одной из остановок перед Нижним Новгородом, Иван Александрович был встречен делегацией крестьян своих нижегородских и пензенских имений, поднесших ему хлеб-соль. Один из стариков заплакал и сказал: "Батюшка ты наш, Иван Александрович, да какой же ты старый стал. Знаем мы, батюшка, за что ты был в Сибири. За нас, батюшка, за нас". По словам Брызгаловой, эта встреча носила в высшей степени трогательный характер: крестьяне были первыми, кто встретил изгнанников на родной земле.
С искренней симпатией отнеслась к нему передовая общественность. В Нижнем Новгороде с ним познакомился Тарас Шевченко, только что сам вернувшийся из ссылки. 16 октября 1857 года, после беседы с Анненковым, он записал: "Благоговею перед тобой, один из первозванных наших апостолов". Здесь же, в Нижнем Новгороде, Анненковых посетил Александр Дюма, которому разрешено было путешествовать по России. Он вспоминал: "...Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест на нём висевший, были скованы железным кольцом, которое носил её муж".
Нижний Новгород. Улица Большая Печёрская, 16. Дом, в котором жили Анненковы по возвращении из Сибири. Фотография 2013 г.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 6.

Ивану Александровичу Анненкову, как и другим декабристам, осуждённым по II разряду, срок каторги был сокращён сначала до 15 лет, а затем (в 1832 г.) до 10 лет. По указу 14 декабря 1835 года второразрядники освобождались от каторжных работ и переводились на поселение. Местом поселения Анненкова было назначено село Бельское - в 130 верстах от Иркутска. Из-за отсутствия средств Анненковы выехали из Петровска позже других, а именно 20 августа 1836 года. "Наконец, после долгих сборов, - писала дочь декабриста Ольга Ивановна, - наша семья покинула Петровский завод, где мы провели ровно шесть лет. Нас детей было трое, последнему брату не было ещё и года". При переезде через Байкал баркас потерпел крушение, и Анненковы едва не погибли. В сентябре они прибыли в Иркутск. Анненков хотел здесь остановиться на некоторое время, чтобы жена оправилась от болезни, но генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский не разрешил ему этого, и он выехал в Бельское один. Между тем болезнь Прасковьи Егоровны обострилась. На все просьбы Анненковых позволить Ивану Александровичу приехать в Иркутск и жить там до её выздоровления Броневский отвечал отказом. "Мать была в полном отчаянии", - вспоминала Ольга Ивановна. Только весной 1837 года Анненков перевёз семью в Бельское.
Село Бельское. Фотография конца XIX в.
Положение Анненковых было вдвойне тяжелее других. Ко всем тяготам и несчастьям ссыльных присоединились заботы о куске хлеба: семья увеличивалась, а средств почти не было. Кроме того, здоровье Прасковьи Егоровны сильно пошатнулось, и она стала часто и подолгу болеть. Жизнь их в Бельском была самая безотрадная, полная постоянных тревог и волнений. С большим трудом им удалось снять квартиру в крестьянском доме без всяких удобств. "Приходилось мириться с полнейшим недостатком во всём, даже в жизненных припасах", - вспоминала О.И. Иванова. Анненков пробовал завести своё хозяйство, по образцу крестьянского, чтобы иметь средства к существованию. Но для этого нужны были пахотная земля и покосы, а в черте поселения этого не было. Отлучаться же с места жительства было запрещено.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 5.

Декабристы провели в Читинском остроге четыре года. Но пребывание их в Чите считалось временным, так как за 700 вёрст от неё для них строилась новая тюрьма в Петровском заводе. План этой тюрьмы утвердил сам Николай I, не перестававший следить за своими врагами и в далёкой Сибири. Известие о переводе из Читы в Петровск пришло к декабристам летом 1830 года. Для отправки в новую тюрьму узников разделили на две партии: одна должна была идти в сопровождении плац-майора и выступила 7 августа. В ней находился и И.А. Анненков. Вторая партия под наблюдением коменданта была отправлена 9 августа. Шли 48 дней и прибыли в Петровск в 20-х числах сентября. Вслед за декабристами отправились и женщины. Полина Анненкова выехала, держа на руках двух детей: одну девочку полуторогодовалую, другую трёхмесячную.
Село Укир по пути декабристов из Читы в Петровский завод. Дневка 22 августа 1830 г. Акварель Н.А. Бестужева (?). Лист из альбома декабристки А.И. Давыдовой.
Перевод в Петровск вызвал у заключённых сильное волнение. За время пребывания в Чите они успели в какой-то мере акклиматизироваться, между ними и местным населением установились хорошие отношения. "В Чите нас очень полюбили, - писала Полина Анненкова, - и многие даже плакали, когда мы уезжали, и провожали нас до самого перевоза, который был на расстоянии двух или трёх вёрст от селения". Между тем декабристам было известно, что Петровский завод расположен на болоте, что тюрьма плохо построена, в камерах нет окон и т.д.
Петровский чугуноплавильный и железоделательный завод Забайкальской области Верхнеудинского округа был построен в 1789 году и находился в ведомстве Нерчинских рудников. Работы здесь производились ссыльными каторжанами и состояли в выплавке чугуна и изготовлении разных изделий. Каторжный труд делал жизнь этих людей невыносимой. Полина Анненкова так рассказывала о своём первом впечатлении при виде Петровска: "Нельзя себе представить, какое тяжёлое впечатление он произвёл на меня. Подъезжая, мы все поворачивали. Наконец, первое, что представилась глазам, была тюрьма, потом кладбище и наконец уже строения. Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, - совершенный ад. Тут ни днём, ни ночью нет покоя, монотонный стук молотка никогда не прекращался, кругом чёрная пыль от железа..."

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 4.

Подорожную Полине Гёбль выдали в Москве только до Иркутска, и она не знала, куда далее должна будет ехать. Ехала через Казань, Пермь, Екатеринбург, Томск, Красноярск. Через 18 дней после отъезда из Москвы, 10 января 1828 года, она приехала в Иркутск. Проезжая через многие города и селения, иностранка Полина Гёбль не могла не заметить такую черту характера русских людей, как радушие и гостеприимство, которые она встречала повсюду. "Гостеприимство было сильно развито в Сибири, - впоминала она. - Везде нас принимали... везде кормили отлично, и когда я спрашивала, сколько должна заплатить, ничего не брали... Такое бескорыстие изумляло меня". Далее она указывала, что "Сибирь - чрезвычайно богатая страна, земля здесь необыкновенно плодородна, и немного надо приложить труда, чтобы получить обильный урожай".
Французский писатель Александр Дюма в своём романе "Учитель фехтования" уверяет, что Полину Гёбль всю дорогу сопровождала целая стая волков, так что она даже не могла нигде остановиться. Но этого не было. "Я видела во всё время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами", - говорила она, возражая романисту.
В Иркутске Гёбль продержали более полутора месяцев. Это было связано с тем, что местный губернатор Цейдлер, выполняя специальную инструкцию, присланную из Петербурга, старался всеми способами задержать её и убедить вернуться в Европейскую Россию. Однако, несмотря на все старания начальства, Полина Гёбль не отступила от исполнения своего долга. 28 февраля она получила разрешение следовать дальше и тут только узнала, что должна ехать в Читу. На следующий день Полина оставила Иркутск и 5 марта была уже в назначенном месте.
Здесь Полину Гёбль снова заставили подписать "Правила", которые касались жён ссыльных каторжан. В них указывалось, какие обстоятельства должны были принять на себя жёны декабристов, находясь вместе с мужьями на каторге. Приведём отдельные пункты этих правил:
"1. Желая разделить участь моего мужа, государственного преступника (фамилия), и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна отнюдь искать свидания с ним никакими происками и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни и не чаще через два дня на третий.