Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 1.

Отец декабриста, Александр Никанорович Анненков, крупный помещик, служил в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку в чине капитана и потом занимал должность советника Симбирской гражданской судебной палаты. Оставив эту службу в 1796 году, он жил в Москве и в своих деревнях (умер в 1803 г.). Мать декабриста Анна Ивановна Анненкова (ок. 1760-1842) была единственной дочерью иркутского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия, чрезвычайно разбогатевшего за время службы в Сибири, ставшего обладателем больших земельных владений и денежных сумм.
После смерти отца и мужа Анна Ивановна объединила в своих руках огромное состояние, половина которого перешла к ней от И.В. Якобия, остальное было передано по духовному завещанию покойного мужа. В её имениях в Нижегородской, Пензенской, Симбирской, Оренбургской и Московской губерниях числилось около пяти тысяч крепостных крестьян мужского пола. Только в Мокшанском уезде Пензенской губернии в селе Скачки и пяти деревнях (Ломовке, Александровке, Алексеевке, Чурдимовке и Брюхатовке), по данным 1807 года, имелось 1360 душ. Кроме того, в Городищенском уезде в селе Богородском ей принадлежало дворовых и крестьян 400 душ, а всего в Пензенской губернии - 1860 крепостных душ мужского пола.
Однако в обстановке кризиса крепостного хозяйства в первой половине XIX века имения Анненковой, как и многих других помещиков, постоянно разрушались и приходили в упадок. Беспорядочное хозяйничание и расточительство владелицы усиливали это состояние упадка. По словам её невестки, жены декабриста, Полины Анненковой, "старуха жила невозможной жизнью". В её громадном доме в Москве постоянно находилось до 150 человек, составлявших её свиту. При барыне всегда было до 40 избранных девушек и женщин разного возраста, которые поочерёдно должны были находиться в её комнате. Одних платьев у неё насчитывалось до пяти тысяч. "Анна Ивановна совершала свой туалет... - вспоминала Полина Анненкова, - необыкновенным способом. Перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая её причёсывала. На всех девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны: она ничего не надевала без того, чтобы не было согрето предварительно животной теплотой... Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом..."
Дом Анненковых в Москве (ул. Петровка, 5 - ул. Кузнецкий Мост, 5). Архитектор В.И. Баженов. 1776 г. Снесён в 1946 г. Фотография начала XX в.
Многочисленными имениями А.И. Анненковой управлял некий Чернобой, наживший себе за счёт ограбления крестьян несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская. "Все доходы с имений, - пишет Полина Анненкова, - привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в коиод и сколько из него расходовалось".
Роскошь, причуды старухи, бесконтрольное расходование средств вели к тому, что имения закладывались и перезакладывались, росли долги. К 1835 году опекунский долг (долг по залогу имений) Анны Ивановны составлял 500 тысяч рублей. Сильно разорив имения, она всё же оставила после себя 2500 ревизских душ.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 2.

За несколько месяцев до событий 14 декабря И.А. Анненков познакомился со своей будущей женой Полиной Гёбль (Pauline Gueble). Родилась она 9 июня 1800 года во Франции близ города Нанси в семье военнослужащего. После смерти отца, убитого в Испании во время наполеоновских войн, мать её осталась с четырьмя детьми без всяких средств существования. Семья стала испытывать острую нужду, и Полине, старшей дочери, рано пришлось работать. Продавая своё рукоделие - шитьё и вышивание, она всё же не могла зарабатывать столько, чтобы содержать себя и родных. Жизнь становилась всё труднее. Семнадцатилетней девушкой Полина переехала в Париж, где стала работать в торговом доме Моно. "Тут только я почувствовала, - писала она в своих воспоминаниях, - всю горечь моего нового положения, очутившись между людьми мне незнакомыми, совершенно чужими, к тому же мало образованными... Много стоило мне слёз и усилий, чтобы сломить себя и привыкнуть к ним... а потом привыкнуть к моим новым обязанностям, которые были совсем не легки".
Полина Гёбль. Акварель П.Ф. Соколова. 1825 г.
В Париже она прожила шесть лет. Необходимость зарабатывать себе на хлеб, тяжёлые условия работы воспитали в ней привычку к труду, умение жить, полагаясь только на себя. Эти качества, весьма пригодились ей впоследствии в Сибири.
В 1823 году Полина Гёбль приехала в Москву, где устроилась в качестве продавщицы модного магазина Дюманси. Здесь она прожила два года. Встреча с Анненковым произвела в её судьбе внезапный и резкий перелом. "Он начал неотступно за мной ухаживать, предлагая жениться на мне, - указывала она позже в своих мемуарах. - Но целая бездна разделяла нас. Он был знатен и богат, я - бедная девушка, существовавшая своим трудом. Разница положений заставляла меня держаться осторожно".

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 3.

И.А. Анненков вместе с Никитой и Александром Муравьёвыми и Торсоном был отправлен в Сибирь ночью 10 декабря 1826 года. А.М. Муравьёв так описывал вывоз из крепости: "...в 11 часов вечера, когда тюремные крепостные ворота были уже закрыты, плац-майор и крепостные адъютанты собрали в одной из комнат комендантского дома четырёх осуждённых политических: Н. Муравьёва, его брата, Анненкова и Торсона. Мы с восторгом бросились друг другу в объятия... Через несколько минут появился старый комендант, который злобным голосом объявил нам, что по приказанию императора нас закуют в цепи для отправления в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принёс мешок с цепями... С непривычным для нас шумом спустились мы по лестнице комендантского дома, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел с жандармом в отдельную почтовую повозку. Быстро проехали мы город, где все мы оставляли убитые горем семьи... Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Цепи мы несли с гордостью".
Полина Гёбль, узнав об отправлении Анненкова в Сибирь, приехала на первую станцию, чтобы встретить его, но это ей не удалось, так как к этому времени декабристов уже провезли. На другой день она выехала в Москву.
Группу ссыльных, в которой находился Анненков, сопровождал фельдъегерь Желдыбин, человек известный своей жестокостью в отношении многих декабристов, которых он перевозил в Сибирь. "Этот зверь", по словам П. Гёбль, заставлял беспощадно гнать лошадей, не давал покоя ссыльным, мучил их. Особенно страдал в пути Анненков. Он был в одной шинели, а между тем стояли жестокие морозы, и у него руки и особенно ноги, закованные в кандалы, сильно распухли. Желдыбин до самого Омска мчался, не обращая внимания на то, что его просили остановиться где-нибудь, чтобы купить тёплое платье. Только в Омске удалось им это сделать. А.М. Муравьёв вспоминал: "Наш товарищ Анненков сильно страдал, так как он был без шубы. В Омске ему купили шубу".
Путь его лежал дальше, в Читу, куда в 1827 году доставили всех декабристов, приговорённых к каторге. Так как тюрьма для них была ещё не достроена, всех их поместили в здании бывшего пересыльного пункта.
Чита в то время представляла собой небольшое поселение в два десятка жилых домов горнозаводских крестьян. При селе имелась ветхая церковь, хлебные амбары и дом начальника острога.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 4.

Подорожную Полине Гёбль выдали в Москве только до Иркутска, и она не знала, куда далее должна будет ехать. Ехала через Казань, Пермь, Екатеринбург, Томск, Красноярск. Через 18 дней после отъезда из Москвы, 10 января 1828 года, она приехала в Иркутск. Проезжая через многие города и селения, иностранка Полина Гёбль не могла не заметить такую черту характера русских людей, как радушие и гостеприимство, которые она встречала повсюду. "Гостеприимство было сильно развито в Сибири, - впоминала она. - Везде нас принимали... везде кормили отлично, и когда я спрашивала, сколько должна заплатить, ничего не брали... Такое бескорыстие изумляло меня". Далее она указывала, что "Сибирь - чрезвычайно богатая страна, земля здесь необыкновенно плодородна, и немного надо приложить труда, чтобы получить обильный урожай".
Французский писатель Александр Дюма в своём романе "Учитель фехтования" уверяет, что Полину Гёбль всю дорогу сопровождала целая стая волков, так что она даже не могла нигде остановиться. Но этого не было. "Я видела во всё время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами", - говорила она, возражая романисту.
В Иркутске Гёбль продержали более полутора месяцев. Это было связано с тем, что местный губернатор Цейдлер, выполняя специальную инструкцию, присланную из Петербурга, старался всеми способами задержать её и убедить вернуться в Европейскую Россию. Однако, несмотря на все старания начальства, Полина Гёбль не отступила от исполнения своего долга. 28 февраля она получила разрешение следовать дальше и тут только узнала, что должна ехать в Читу. На следующий день Полина оставила Иркутск и 5 марта была уже в назначенном месте.
Здесь Полину Гёбль снова заставили подписать "Правила", которые касались жён ссыльных каторжан. В них указывалось, какие обстоятельства должны были принять на себя жёны декабристов, находясь вместе с мужьями на каторге. Приведём отдельные пункты этих правил:
"1. Желая разделить участь моего мужа, государственного преступника (фамилия), и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна отнюдь искать свидания с ним никакими происками и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни и не чаще через два дня на третий.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 5.

Декабристы провели в Читинском остроге четыре года. Но пребывание их в Чите считалось временным, так как за 700 вёрст от неё для них строилась новая тюрьма в Петровском заводе. План этой тюрьмы утвердил сам Николай I, не перестававший следить за своими врагами и в далёкой Сибири. Известие о переводе из Читы в Петровск пришло к декабристам летом 1830 года. Для отправки в новую тюрьму узников разделили на две партии: одна должна была идти в сопровождении плац-майора и выступила 7 августа. В ней находился и И.А. Анненков. Вторая партия под наблюдением коменданта была отправлена 9 августа. Шли 48 дней и прибыли в Петровск в 20-х числах сентября. Вслед за декабристами отправились и женщины. Полина Анненкова выехала, держа на руках двух детей: одну девочку полуторогодовалую, другую трёхмесячную.
Село Укир по пути декабристов из Читы в Петровский завод. Дневка 22 августа 1830 г. Акварель Н.А. Бестужева (?). Лист из альбома декабристки А.И. Давыдовой.
Перевод в Петровск вызвал у заключённых сильное волнение. За время пребывания в Чите они успели в какой-то мере акклиматизироваться, между ними и местным населением установились хорошие отношения. "В Чите нас очень полюбили, - писала Полина Анненкова, - и многие даже плакали, когда мы уезжали, и провожали нас до самого перевоза, который был на расстоянии двух или трёх вёрст от селения". Между тем декабристам было известно, что Петровский завод расположен на болоте, что тюрьма плохо построена, в камерах нет окон и т.д.
Петровский чугуноплавильный и железоделательный завод Забайкальской области Верхнеудинского округа был построен в 1789 году и находился в ведомстве Нерчинских рудников. Работы здесь производились ссыльными каторжанами и состояли в выплавке чугуна и изготовлении разных изделий. Каторжный труд делал жизнь этих людей невыносимой. Полина Анненкова так рассказывала о своём первом впечатлении при виде Петровска: "Нельзя себе представить, какое тяжёлое впечатление он произвёл на меня. Подъезжая, мы все поворачивали. Наконец, первое, что представилась глазам, была тюрьма, потом кладбище и наконец уже строения. Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, - совершенный ад. Тут ни днём, ни ночью нет покоя, монотонный стук молотка никогда не прекращался, кругом чёрная пыль от железа..."

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 6.

Ивану Александровичу Анненкову, как и другим декабристам, осуждённым по II разряду, срок каторги был сокращён сначала до 15 лет, а затем (в 1832 г.) до 10 лет. По указу 14 декабря 1835 года второразрядники освобождались от каторжных работ и переводились на поселение. Местом поселения Анненкова было назначено село Бельское - в 130 верстах от Иркутска. Из-за отсутствия средств Анненковы выехали из Петровска позже других, а именно 20 августа 1836 года. "Наконец, после долгих сборов, - писала дочь декабриста Ольга Ивановна, - наша семья покинула Петровский завод, где мы провели ровно шесть лет. Нас детей было трое, последнему брату не было ещё и года". При переезде через Байкал баркас потерпел крушение, и Анненковы едва не погибли. В сентябре они прибыли в Иркутск. Анненков хотел здесь остановиться на некоторое время, чтобы жена оправилась от болезни, но генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский не разрешил ему этого, и он выехал в Бельское один. Между тем болезнь Прасковьи Егоровны обострилась. На все просьбы Анненковых позволить Ивану Александровичу приехать в Иркутск и жить там до её выздоровления Броневский отвечал отказом. "Мать была в полном отчаянии", - вспоминала Ольга Ивановна. Только весной 1837 года Анненков перевёз семью в Бельское.
Село Бельское. Фотография конца XIX в.
Положение Анненковых было вдвойне тяжелее других. Ко всем тяготам и несчастьям ссыльных присоединились заботы о куске хлеба: семья увеличивалась, а средств почти не было. Кроме того, здоровье Прасковьи Егоровны сильно пошатнулось, и она стала часто и подолгу болеть. Жизнь их в Бельском была самая безотрадная, полная постоянных тревог и волнений. С большим трудом им удалось снять квартиру в крестьянском доме без всяких удобств. "Приходилось мириться с полнейшим недостатком во всём, даже в жизненных припасах", - вспоминала О.И. Иванова. Анненков пробовал завести своё хозяйство, по образцу крестьянского, чтобы иметь средства к существованию. Но для этого нужны были пахотная земля и покосы, а в черте поселения этого не было. Отлучаться же с места жительства было запрещено.

Никита Кирсанов: "Случай Анненкова". Часть 7.

26 августа 1856 года Александром II был издан манифест об амнистии декабристов и о разрешении им вернуться в Европейскую Россию. Но, амнистия эта, как и другие мероприятия "обновлённого" политического курса Александра II, имела явно демагогический характер и была расчитана только на внешний эффект. Она ни в какой мере не свидетельствовала о желании царя облегчить положение участников событий 14 декабря. Они возвращались из Сибири без права проживать в Петербурге и Москве, с ограничением в гражданских правах и должны были подвергаться надзору полиции. В чём заключался этот надзор, разъяснялось в особой секретной инструкции, изданной в дополнение к манифесту 26 августа. В ней говорилось: "Когда кто-либо в местах его жительства поручается надзору полиции, тогда обязанностью оной есть: наблюдать за его поступками и смотреть, чтобы он никуда не скрылся и далее того места, где ему определено жить, не отлучался".
Эти жандармские меры правительства вызвали глубокое возмущение в кругах передовой русской общественности, как только декабристы начали возвращаться на родину. Разоблачая двуличие царя, Герцен в 1857 году писал: "Амнистия, бедная, жалкая... Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и Петербург".
Иван Александрович Анненков. Фотография К. Бергамаско (C. Bergamasco). Петербург. Конец 1860-х - до 1878. На обороте надпись рукой М.И. Муравьёва-Апостола: "Иванъ Александровичъ Анненковъ" и фирменная печать и адрес фотоателье. Государственный Эрмитаж, С.-Петербург.
Как и другим ссыльным декабристам, И.А. Анненкову разрешено было возвратиться с семьёй из Сибири "и жить, где пожелает, в пределах империи, за исключением Петербурга и Москвы". Но Иван Александрович не сразу решился покинуть Тобольск, так как не знал, на какие средства можно будет существовать по возвращении из Сибири. Кроме того, его тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. После долгих раздумий и колебаний Анненков решил переехать на жительство в Нижний Новгород, где тогда губернаторствовал декабрист Александр Николаевич Муравьёв. При содействии друзей П.Н. Свистунова и И.И. Пущина он в июне 1857 года был определён "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата". В конце следующего месяца Анненковы покинули Тобольск.
Как рассказывает М.В. Брызгалова, по возвращении из ссылки, на одной из остановок перед Нижним Новгородом, Иван Александрович был встречен делегацией крестьян своих нижегородских и пензенских имений, поднесших ему хлеб-соль. Один из стариков заплакал и сказал: "Батюшка ты наш, Иван Александрович, да какой же ты старый стал. Знаем мы, батюшка, за что ты был в Сибири. За нас, батюшка, за нас". По словам Брызгаловой, эта встреча носила в высшей степени трогательный характер: крестьяне были первыми, кто встретил изгнанников на родной земле.
С искренней симпатией отнеслась к нему передовая общественность. В Нижнем Новгороде с ним познакомился Тарас Шевченко, только что сам вернувшийся из ссылки. 16 октября 1857 года, после беседы с Анненковым, он записал: "Благоговею перед тобой, один из первозванных наших апостолов". Здесь же, в Нижнем Новгороде, Анненковых посетил Александр Дюма, которому разрешено было путешествовать по России. Он вспоминал: "...Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест на нём висевший, были скованы железным кольцом, которое носил её муж".
Нижний Новгород. Улица Большая Печёрская, 16. Дом, в котором жили Анненковы по возвращении из Сибири. Фотография 2013 г.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 3).



Декабристы провели в Читинском остроге четыре года. Но пребывание их в Чите считалось временным, так как за 700 вёрст от неё для них строилась новая тюрьма в Петровском заводе. План этой тюрьмы утвердил сам Николай I, не перестававший следить за своими врагами и в далёкой Сибири. Известие о переводе из Читы в Петровск пришло к декабристам летом 1830 года. Для отправки в новую тюрьму узников разделили на две партии: одна должна была идти в сопровождении плац-майора и выступила 7 августа. В ней находился и И.А. Анненков. Вторая партия под наблюдением коменданта была отправлена 9 августа. Шли 48 дней и прибыли в Петровск в 20-х числах сентября. Вслед за декабристами отправились и женщины. Полина Анненкова выехала, держа на руках двух детей: одну девочку полуторогодовалую, другую трёхмесячную.

Перевод в Петровск вызвал у заключённых сильное волнение. За время пребывания в Чите они успели в какой-то мере акклиматизироваться, между ними и местным населением установились хорошие отношения. "В Чите нас очень полюбили, - писала Полина Анненкова, - и многие даже плакали, когда мы уезжали, и провожали нас до самого перевоза, который был на расстоянии двух или трёх вёрст от селения". Между тем декабристам было известно, что Петровский завод расположен на болоте, что тюрьма плохо построена, в камерах нет окон и т.д.

Петровский чугуноплавильный и железоделательный завод Забайкальской области Верхнеудинского округа был построен в 1789 году и находился в ведомстве Нерчинских рудников. Работы здесь производились ссыльными каторжанами и состояли в выплавке чугуна и изготовлении разных изделий. Каторжный труд делал жизнь этих людей невыносимой. Полина Анненкова так рассказывала о своём первом впечатлении при виде Петровска: "Нельзя себе представить, какое тяжёлое впечатление он произвёл на меня. Подъезжая, мы все поворачивали. Наконец, первое, что представилась глазам, была тюрьма, потом кладбище и наконец уже строения. Петровский завод был в яме, кругом горы, фабрика, где плавят железо, - совершенный ад. Тут ни днём, ни ночью нет покоя, монотонный стук молотка никогда не прекращался, кругом чёрная пыль от железа..."

Вновь выстроенное для декабристов здание тюрьмы расположено было между гор, в котловине, на сыром месте. С трёх сторон оно ограждалось глухими стенами, а с четвёртой - высоким бревенчатым частоколом. Всего в тюрьме было 64 камеры. Они не имели наружных окон и очень слабо освещались через узкие щели над дверью, выходившей в коридор с окнами на двор острога. Декабристов разместили по тёмным камерам в одиночку. Жёны декабристов жили в своих домах, купленных у местных жителей. Позднее им разрешено было жить в тюрьме с мужьями, и каждая из них устраивала, как могла, убранство своей камеры.

Устроенные без окон казематы вызвали решительный протест со стороны женщин. Они с возмущением писали родным в Петербург, что недостаток света сильно влияет на здоровье заключённых, что они болеют и слепнут. Так, А.Г. Муравьёва писала отцу в октябре 1830 года: "Здесь темно. Искусственный свет необходим днём и ночью; за отсутствием окон нельзя проветривать комнату". Жена декабриста Фонвизина сообщала своей родственнице в Петербург: "Вы себе и представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств". То же самое писала своей матери Е.И. Трубецкая: "Темь в моей комнате такая, что мы в полдень не сидим без свечей. В стенах много щелей, дует ветер, и сырость так велика, что пронизывает до костей". Негодующие письма жён декабристов своим родным произвели такое сильное впечатление в столичном обществе, что царю пришлось уступить. Через полгода последовало разрешение прорубить в камерах окна, но их сделали высоко под потолком в виде узких щелей, поставили решётки, и поэтому солнечного света по-прежнему было недостаточно.

Принудительный труд декабристов в Петровске, как и в Чите, состоял из разных земляных работ: проложении и ремонте дорог, уборке острожного двора и других. По зимам по-прежнему мололи зерно на ручных мельницах.

Но декабристы не падали духом. Их жизнь проходила постоянно в тех или иных занятиях по выбору самих заключённых. Восстановилось столярное мастерство, начатое ещё в Читинском остроге. Выделывались шкафы, столы, кресла, комоды для себя и для местных жителей. М.А. Бестужев писал, что он знал "различные мастерства, как-то: портняжное, сапожное, башмачное, кузнечное, слесарное, токарное, переплётное..." Некоторые изготовляли модели сельскохозяйственных и других машин. Собирались ботанические коллекции сибирской флоры. Писатели и поэты, как, например, Н.А. Бестужев и А.И. Одоевский, занимались литературным трудом. "Каторжная академия" работала с полным напряжением. Продолжалось чтение лекций по различным отраслям знаний. В Петровском заводе декабристы основали при тюрьме школу для обучения детей местного населения. Учили грамоте, арифметике, ремёслам, иностранным языкам. Эта школа продолжала своё существование и после выхода декабристов на поселение. Занятия в ней вёл оставшийся при заводе И.И. Горбачевский.

Умственная жизнь вознаграждала лишение свободы. Недостатка в книгах и журналах не было. Всё это присылалось родственниками в изобилии. Со временем у многих декабристов составились целые библиотеки.

В Петровском заводе, как и в Чите, декабристы-художники занимались рисованием и живописью. Среди них особенно ярко выделяется имя подлинного художника Николая Александровича Бестужева. В Чите и в Петровском заводе он создал целую галерею портретов своих товарищей, жён декабристов, изображал их жилища, сделал много видовых рисунков Читинского и Петровского острогов. В своих пейзажах Н.А. Бестужев раскрыл красоту сибирской природы.

Талантливым художником показал себя Иван Александрович Анненков, сделавший ряд акварельных и других рисунков. На них изображены виды окрестностей Читы в разные времена года и внутренний вид Читинского и Петровского острогов. На одном из его рисунков показана улица в Чите с деревянными домами. На одной стороне - дома жён декабристов, там же и дом Анненковых. По улице возница везёт воду в узкой длинной бочке. Рисунок выполнен очень тонко и искуссно. В настоящее время рисунки И.А. Анненкова хранятся в Институте русской литературы Академии наук РФ и у его потомков, а возможно, и у других частных лиц.

Талантливыми художниками были Василий Петрович Ивашев, Иван Васильевич Киреев, Александр Михайлович Муравьёв, Пётр Иванович Борисов и Николай Петрович Репин. Работы художников-декабристов дают нам представление о тюремной жизни и быте заключённых и их жён, а также о сибирской природе.

В Петровском остроге, как и в Читинском, декабристы жили одной дружной семьёй, помогали друг другу. Здесь образовалась товарищеская артель, и более состоятельные из них отдавали в общую кассу то, что получали от своих богатых родственников. Были организованы общие столовые. На определённый срок выбирался староста, ведавший артельным хозяйством. Образовались и другие артели, например: взаимопомощи ссыльным на поселении после отбытия каторги, газетная - для правильного пользования газетами и журналами, приходившими на имя декабристов и их жён. Артели просуществовали вплоть до 1835 года, когда уже почти все декабристы-каторжане были разосланы на поселение в разные углы Сибири.

Положение декабристов стало намного тяжелее, когда они перешли на поселение и оказались разобщёнными между собой. Большинство из них принадлежало к числу несостоятельных людей, не имеющих никаких средств к существованию. Выдававшийся неимущим паёк (пособие) в 200 рублей ассигнациями в год ни в какой мере не обеспечивал ссыльных. К тому же декабристы не хотели принимать эту "милость" из рук царя, и казённым пайком пользовались лишь немногие поселенцы. Водворённые в отдалённые места Сибири, при крайне суровом климате, они могли кое-как жить только благодаря помощи местного населения и своих товарищей.

Однако, несмотря на все невзгоды, декабристы-поселенцы развернули большую научную, культурно-просветительскую и хозяйственную деятельность. Они изучали природу и климат Сибири, её растительный и животный мир, сажали и выращивали разные овощи, неизвестные до того времени в крае, вводили новые сельскохозяйственные культуры: картофель, кукурузу, огурцы, в парниках выращивали цветную капусту, дыни, арбузы.

Декабристы являлись исследователями быта, нравов, языка, песен народов, населявших Сибирь. Они устраивали школы и сами преподавали в них. Например, Бестужевы учили детей в Селенгинске, Матвей Муравьёв-Апостол - в Вилюйске, Якушкин - в Ялуторовске. Учили безвозмездно богатых и бедных, русских и бурят, тунгусов и якут. Недаром в Сибири слова "декабрист" и "народный учитель" связывались воедино.

Будучи на поселении, декабристы, не имея в большинстве своём специального образования, оказывали населению постоянную медицинскую помощь. Где бы им не приходилось быть, они посещали больных, снабжали лекарствами, давали советы.

Хозяйственная и просветительная деятельность декабристов в Сибири в значительной степени способствовала развитию края, подъёму его культурного уровня и производительных сил. Она явилась образцом для местного населения, указала пути, по которым должен идти подъём Сибири. Эта деятельность декабристов на поселении была тесно связана с теми идеями, которые вели их на борьбу против самодержавия, которые вдохновляли их всю жизнь.


Ивану Александровичу Анненкову, как и другим декабристам, осуждённым по II разряду, срок каторги был сокращён сначала до 15 лет, а затем (в 1832 г.) до 10 лет. По указу 14 декабря 1835 года второразрядники освобождались от каторжных работ и переводились на поселение. Местом поселения Анненкова было назначено село Бельское - в 130 верстах от Иркутска. Из-за отсутствия средств Анненковы выехали из Петровска позже других, а именно 20 августа 1836 года. "Наконец, после долгих сборов, - писала дочь декабриста Ольга Ивановна, - наша семья покинула Петровский завод, где мы провели ровно шесть лет. Нас детей было трое, последнему брату не было ещё и года". При переезде через Байкал баркас потерпел крушение, и Анненковы едва не погибли. В сентябре они прибыли в Иркутск. Анненков хотел здесь остановиться на некоторое время, чтобы жена оправилась от болезни, но генерал-губернатор Восточной Сибири Броневский не разрешил ему этого, и он выехал в Бельское один. Между тем болезнь Прасковьи Егоровны обострилась. На все просьбы Анненковых позволить Ивану Александровичу приехать в Иркутск и жить там до её выздоровления Броневский отвечал отказом. "Мать была в полном отчаянии", - вспоминала Ольга Ивановна. Только весной 1837 года Анненков перевёз семью в Бельское.

Положение Анненковых было вдвойне тяжелее других. Ко всем тяготам и несчастьям ссыльных присоединились заботы о куске хлеба: семья увеличивалась, а средств почти не было. Кроме того, здоровье Прасковьи Егоровны сильно пошатнулось, и она стала часто и подолгу болеть. Жизнь их в Бельском была самая безотрадная, полная постоянных тревог и волнений. С большим трудом им удалось снять квартиру в крестьянском доме без всяких удобств. "Приходилось мириться с полнейшим недостатком во всём, даже в жизненных припасах", - вспоминала О.И. Иванова. Анненков пробовал завести своё хозяйство, по образцу крестьянского, чтобы иметь средства к существованию. Но для этого нужны были пахотная земля и покосы, а в черте поселения этого не было. Отлучаться же с места жительства было запрещено.

И.А. Анненков был поставлен в самое затруднительное положение. Он рисковал за каждый неосторожный шаг, непонятный или привратно истолкованный местными властями, быть судимым, и очень строго. Об этом он так писал иркутскому губернатору: "Господин исправляющий должность земского исправника в приезд свой приказал волостному правлению предписанием, с которого прилагаю копию, объявить нам, что если мы отлучимся без особенного дозволения начальства, то будем судимы, как за побег, словесно же велел старшине осматривать ежедневно мой дом и не выпускать нас из селения без конвойного...

Не отлучаться же за черту селения, как требует этого господин исправник, и испрашивать на каждый раз особое дозволение начальства невозможно по медленности отношений. В Бельске не существует базара, и поэтому выезд в соседние деревни необходим бывает для закупки съестных припасов, сена, дров и тому подобного. Не имея ещё своего хозяйства, я должен изыскивать средства пополнять в окрестностях то, чего нельзя достать на месте, и заботиться также о дешёвой покупке припасов". Далее Анненков просит разрешить ему "выезд по волости", в которой он находится.

В другом своём письме на имя того же губернатора он ходатайствовал о наделе "земли для хлебопашества и покосов", на что согласно правилам о поселенцах он имел право. Но и эта его просьба не была удовлетворена.

Так прошло около двух лет ссылки в Бельском. Кроме Анненковых сюда был водворён ещё один декабрист - Пётр Фёдорович Громницкий, который, по словам О.И. Ивановой, и делил с ними все невзгоды, так обильно обрушившиеся на них в этой глуши.

В июне 1838 года Анненков был переведён в город Туринск Тобольской губернии. Здесь он встретился с декабристами В.П. Ивашевым и Н.В. Басаргиным, прибывшими сюда на поселение ещё раньше. В Туринске Иван Александрович был допущен к гражданской службе и определён канцеляристом 4-го разряда.

Ивашевы, муж и жена, очень обрадовались прибытию Анненкова с семьёй, о чём свидетельствуют их письма к родным. Так, В.П. Ивашев писал своей сестре: "Переведены сюда Анненковы, они уже приехали, жена нашего союзника - женщина приятная, мать пренежная". Камилла Петровна Ивашева тоже писала сёстрам: "Вот уже два дня, что я точно очутилась в обществе Петровского завода, так как мы наслаждаемся прибытием Анненковых, которых я не видела больше года и даже не смела надеяться на радость соединиться с ними... Четверо восхитительных детей, один лучше другого, составляют их свиту..." Эти отзывы Ивашевых дополняет их внучка О.К. Буланова, которая пишет в своих воспоминаниях: "С ним (Анненковым) приехала его жена Прасковья Егоровна и четверо детей: Ольга, впоследствии по мужу Иванова, Владимир, Иван и Николай. Приезд Анненковых был радостным событием для Ивашевых и должен был внести не мало оживления в их однообразную жизнь в Туринске".

Приведём ещё одну выдержку из письма В.П. Ивашева к родным, в котором он даёт такую интересную характеристику Анненковым: "Красивая женщина, в сопровождении прелестных детей, с твёрдым и весёлым характером, всегда ровным настроением Анненкова примерная жена и мать. Муж её очень красив, с благородными и медлительными манерами. Голова его так и просится на рисунок... Многочисленность семьи при ограниченных средствах требует большой экономии во всём, но они оба с женой умеют это устроить..."

В Туринске Анненков оставался недолго и в июне 1841 года был переведён в Тобольск. Здесь он с семьёй прожил ещё 15 ссыльных лет. В течение этого времени Анненков исполнял разные мелкие служебные должности: находился в штате канцелярии Тобольского общественного губернского правления, исправлял должность ревизора поселений Тобольской губернии и должность заседателя Тобольского приказа общественного призрения.

Однако Анненков, как и другие декабристы, не был восстановлен в прежних правах и оставался на положении ссыльно-поселенца. Он по-прежнему находился под надзором, и на каждый выезд его из Тобольска, даже по служебным делам, требовалось разрешение властей. Оставались ограниченными в правах и дети декабриста. Мария Владимировна Брызгалова, внучка Анненкова, писала в своих воспоминаниях, что по окончании Тобольской гимназии отец её подал прошение Николаю I о разрешении поступить в университет, но на это последовал отказ царя. "Отец с чувством глубокой горечи вспоминал об этом событии всю жизнь", - заключала она. Этот факт свидетельствует о бесправном положении ссыльных декабристов и их семей даже в последние годы их пребывания в Сибири. Николай I мстил декабристам всеми способами до конца своей жизни. Он не мог забыть пережитого им страха в день восстания 14 декабря.

Материальное положение Анненкова в Тобольске нисколько не улучшилось. Жалование, которое он получал за службу, не обеспечивало семью, а какая-либо помощь со стороны родственников ему не была оказана. Сохранился документ, нписанный от лица О.И. Ивановой, в котором говорится, что после смерти матери Анны Ивановны в 1842 году Анненков подал правительству просьбу о наследовании имущества умершей. Министр внутренних дел препроводил эту просьбу к военному министру с вопросом: имеет ли Анненков право наследовать имения после матери? Военный министр отвечал, что "не полагает возможным предоставлять государственным преступникам, получившим ... дозволение вступить вновь в службу, право наследовать после родственников, так как им не возвращены права прежнего состояния..."

Это мнение было сообщено министру юстиции, который поддержал его. Так доложено было царю и "от высочайшего имени" Анненкову было объявлено, что просьба его не может быть удовлетворена. Между тем родственники Анненкова вошли в соглашение, по которому, устранив прямого наследника "как не имеющего никакого права на наследие", произвели раздел имущества умершей А.И. Анненковой. В заключение Ольга Ивановна пишет: "Будучи таким образом притеснён и обманут своими родственниками, отец мой, состоящий ныне по службе коллежским секретарём, Иван Анненков, терпит крайность с многочисленным семейством и не имеет далее возможности поддерживать своих сыновей..."

Несмотря на все превратности судьбы, Анненковы не предавались отчаянию. Иван Александрович, по словам декабриста А.Е. Розена, "был заботливым отцом семейства и был счастлив взаимной любовью своих детей". Живой, весёлый характер Прасковьи Егоровны, её энергия, её любовь к мужу и детям, постоянная забота о них способствовали сплочению семьи. Е.И. Якушкин, сын декабриста, писал жене в 1855 году из Сибири об Анненковой: "Как бы ни были стеснены обстоятельства, она смеётся и поневоле поддерживает бодрость в других... Анненков женился на ней и хорошо сделал..." И.И. Пущин, который, по собственному его признанию, не принадлежал к числу поклонников Анненковой, писал о ней: "Не могу не отдать ей справедливости: она с неимоверной любовью смотрит на своего мужа... Часто имею случай видеть, как она даже недостатки его старается выставить добродетелью".

Особого внимания заслуживает отзыв об Анненковых писателя Ф.М. Достоевского, встечавшегося с ними в 1849 году в Тобольске, а позднее в Омске, где он отбывал каторгу за участие в кружке Петрашевского. При этих встречах с Анненковыми и другими ссыльными декабристами и их жёнами была оказана материальная помощь Достоевскому и его товарищам (деньгами и вещами), облегчившая на первых порах их пребывание в Сибири. Впоследствии писатель с благодарностью вспоминал об этих сибирских друзьях.

Так, шесть лет спустя, в 1855 году, уже из Семипалатинска, где он служил солдатом после каторги, Достоевский писал Анненковой: "Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь Вы и всё превосходное семейство Ваше брали во мне и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспомнить об этом без особенного утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду. Кто испытывал в жизни тяжёлую долю и знал её горечь - особенно в иные мгновенья, тот понимает, как сладко в такое время встретить братское участие совершенно неожиданно... Вы были таковы со мною, и я помню встречу с Вами, когда Вы приезжали в Омск, и когда я ещё был в каторге". В письме из Омска в 1854 году к своему брату Достоевский говорит о встрече с Анненковой и её дочерью О.И. Ивановой как об одном из лучших воспоминаний его жизни.

Тридцать лет пробыли Анненковы в Сибири, мужественно и стойко неся все тяготы жизни политических изгнанников. "С нами делил он тюремную жизнь с твёрдостью", - говорил об Анненкове декабрист Розен. О.И. Иванова вспоминала: "Отец мой был человеком с непреклонным характером и железной силой воли. Я никогда не слыхала от него ни малейшего ропота на судьбу или сожаления о прошлом. Он никогда не жаловался на своё положение, а оно было тяжелее, чем других его женатых товарищей..." Пройдя все испытания в годы каторги и поселения, Иван Александрович сохранил верность своим взглядам на положение в России: он оставался непримиримым врагом крепостничества и угнетения.

26 августа 1856 года Александром II был издан манифест об амнистии декабристов и о разрешении им вернуться в Европейскую Россию. Но, амнистия эта, как и другие мероприятия "обновлённого" политического курса Александра II, имела явно демагогический характер и была расчитана только на внешний эффект. Она ни в какой мере не свидетельствовала о желании царя облегчить положение участников событий 14 декабря. Они возвращались из Сибири без права проживать в Петербурге и Москве, с ограничением в гражданских правах и должны были подвергаться надзору полиции. В чём заключался этот надзор, разъяснялось в особой секретной инструкции, изданной в дополнение к манифесту 26 августа. В ней говорилось: "Когда кто-либо в местах его жительства поручается надзору полиции, тогда обязанностью оной есть: наблюдать за его поступками и смотреть, чтобы он никуда не скрылся и далее того места, где ему определено жить, не отлучался".

Эти жандармские меры правительства вызвали глубокое возмущение в кругах передовой русской общественности, как только декабристы начали возвращаться на родину. Разоблачая двуличие царя, Герцен в 1857 году писал: "Амнистия, бедная, жалкая... Александр II боится! Даже и тем, которые возвращены из Сибири после тридцатилетних страданий, постарались отравить окончание ссылки, не дозволяя им ездить в Москву и Петербург".

Как и другим ссыльным декабристам, И.А. Анненкову разрешено было возвратиться с семьёй из Сибири "и жить, где пожелает, в пределах империи, за исключением Петербурга и Москвы". Но Иван Александрович не сразу решился покинуть Тобольск, так как не знал, на какие средства можно будет существовать по возвращении из Сибири. Кроме того, его тревожила перспектива подвергнуться на родине новому мелочному надзору. После долгих раздумий и колебаний Анненков решил переехать на жительство в Нижний Новгород, где тогда губернаторствовал декабрист Александр Николаевич Муравьёв. При содействии друзей П.Н. Свистунова и И.И. Пущина он в июне 1857 года был определён "на службу в Нижегородскую губернию с назначением состоять при начальнике губернии сверх штата". В конце следующего месяца Анненковы покинули Тобольск.

Как рассказывает М.В. Брызгалова, по возвращении из ссылки, на одной из остановок перед Нижним Новгородом, Иван Александрович был встречен делегацией крестьян своих нижегородских и пензенских имений, поднесших ему хлеб-соль. Один из стариков заплакал и сказал: "Батюшка ты наш, Иван Александрович, да какой же ты старый стал. Знаем мы, батюшка, за что ты был в Сибири. За нас, батюшка, за нас". По словам Брызгаловой, эта встреча носила в высшей степени трогательный характер: крестьяне были первыми, кто встретил изгнанников на родной земле.

С искренней симпатией отнеслась к нему передовая общественность. В Нижнем Новгороде с ним познакомился Тарас Шевченко, только что сам вернувшийся из ссылки. 16 октября 1857 года, после беседы с Анненковым, он записал: "Благоговею перед тобой, один из первозванных наших апостолов". Здесь же, в Нижнем Новгороде, Анненковых посетил Александр Дюма, которому разрешено было путешествовать по России. Он вспоминал: "...Анненкова показала мне браслет, который Бестужев надел ей на руку с тем, чтобы она с ним не расставалась до самой смерти. Браслет и крест на нём висевший, были скованы железным кольцом, которое носил её муж".

Анненковы навсегда обосновались в Нижнем Новгороде. Всё пережитое по новому воспитало их вкусы, заставило ограничить потребности. Обстановка в их доме была очень простая и скромная, во всём наблюдалась строжайшая экономия. Впоследствии И.А. Анненкову были возвращены родственниками имения его матери в Нижегородской и Пензенской губерниях, но они достались ему в крайне запущенном состоянии, были заложены и перезаложены в опекунском совете. Потребовалось немало усилий и труда, чтобы наладить в них хозяйство, выйти из этого запутанного положения.

Подобно многим возвратившимся из ссылки декабристам Анненков принял горячее и деятельное участие в осуществлении крестьянской реформы, сохранив, по собственному его свидетельству, старую ненависть к рабству. Порядки "американских плантаторов", по его выражению, которые ему не раз приходилось наблюдать в прошлом и настоящем, вызывали в нём острое возмущение и будили энергию к работе по скорейшей ликвидации крепостного права. И Анненков проявил в этом направлении большую активность. Так, он состоял членом Комитета по улучшению быта помещичьих крестьян, учреждённого в 1858 году, и неоднократно ездил в Петербург в качестве депутата по крестьянскому вопросу. Позднее был членом Нижегородского губернского по крестьянским делам присутствия. В период проведения реформы Анненков состоял в должности председателя нижегородского съезда мировых посредников и на этом поприще заслужил большую популярность среди передовых слоёв нижегородского общества, видевшего в нём одного из наиболее гуманных и убеждённых сторнников освобождения крестьян.

В годы реформы Анненков ездил в Пензенскую губернию в село Скачки Мокшанского уезда - имение, находившееся тогда в совместном владении Ивана Александровича и его родственников. Он добился того, что родственники вынуждены были пойти на смягчение крепостного режима и на более выгодные для крестьян условия освобождения. В одном из своих писем из села Скачки Анненков сообщал жене: "Я застал здесь порядки американских плантаторов. Порка производится ежедневно. Управляющие расхаживают день и ночь с кнутами в руках. Прошлую ночь я даже не мог заснуть, так что объявлю кузену, что в своей части уничтожу эти порядки. Он, конечно, подскочит до потолка, но ничего не поделает и должен будет идти на уступки... В противном случае он лишается управления имением... А губернатору скажи, что моя старая ненависть к рабству пробудилась с тех пор, как я попал в Пензенскую губернию на американские плантации... здесь отпечаток рабства на всех лицах, разбойники управляющие и заседатели в тысячу раз превосходят нижегородских". Далее Иван Александрович с возмущением говорил о надоевшем ему "обществе станового, которого кузен вздумал поселить в Скачках, чтобы иметь палача и его помощников в своём распоряжении".

И.А. Анненков принял также деятельное участие в проведении земской реформы. В 1865 году на первом губернском земском собрании он был избран председателем нижегородской земской управы и состоял в этой должности до 1868 года. Работа его на этом поприще была чрезвычайно плодотворна. Так, он покрыл уезд целой сетью школ, значительно улучшил общее его благосостояние.

Одновременно, начиная с 1863 года и до конца жизни, И.А. Анненков являлся нижегородским уездным предводителем дворянства и всегда выступал против произвола помещиков и местных властей, защищая интересы крестьянства. "Иван Александрович пользовался огромным уважением и популярностью в Нижегородской губернии", - писала М.В. Брызгалова.

После того как декабристам был разрешён въезд в столицы, Анненков несколько раз посетил Петербург. Мария Владимировна Брызгалова рассказывает в своих воспоминаниях, что Анненков во время одного из своих приездов в столицу с сыном Владимиром, её отцом, побывал в Петропавловской крепости. Остановившись у гробницы Николая I, он со свойственной ему медлительностью вынул табакарку из кармана, поднёс к носу щепотку табаку, понюхал, а потом сказал: "Хотел меня сгноить в крепости, а гниёшь прежде меня".

В одно время Иван Александрович с сыном Владимиром ездил за границу, где провёл четыре месяца. После этого посетила Францию, где провела детство и юность, Прасковья Егоровна, но недолго там была, так как заботы о муже и детях, заботы по хозяйству, которое она всегда вела в образцовом порядке, требовали постоянного её присутствия в своём доме. И после 30 лет ссылки она вопреки всем невзгодам сохранила свою удивительную жизнеспособность. Она была в курсе всех дел мужа и оказывала ему неизменную помощь и поддержку.

Так протекали последние годы жизни старика-декабриста и его жены - француженки, ставшей русской героиней. Смерть Прасковьи Егоровны наступила внезапно. Утром 14 сентября 1876 года её нашли в постели уже похолодевшей. В это же утро кончилась, по существу, жизнь и Ивана Александровича: жить без неё он не мог. Здоровье его расстроилось, им овладел душевный недуг. Скончался он через год с лишним после смерти жены, 27 января 1878 года, 76 лет от роду. Похоронен был на нижегородском Крестовоздвиженском кладбище, рядом со своей женой, так горячо его всю жизнь любившей и бывшей ему самым верным и преданным другом. (В советское время прах Анненковых был перенесён на Бугровское кладбище).

В некрологе, помещённом в журнале "Новое время", говорилось: "Нам пишут из Нижнего, что там 27-го января скончался один из последних декабристов Иван Александрович Анненков... Он отличался неподкупною честностью, строгою справедливостью, добротою и необыкновенною ясностью ума. Иван Александрович живо интересовался всеми животрепещущими вопросами России и Европы, следил за текущей прессой и не уступал никому из молодых образованных людей в свежести и новости своих познаний по многочисленным вопросам жизни и науки... Он любил свою страну и воодушевлял этим благородным чувствам каждого, кто встречался с ним.

Никто из знавших покойного не забудет его светлых глаз, смотревших сквозь золотые очки, его улыбки, его дельных и честных речей. Он откликался на всё великое и благородное, ему чужды были низость и ласкательство, он был неподкупен и чист душою и сердцем... С сожалением все проводят его в могилу".

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 2).



И.А. Анненков вместе с Никитой и Александром Муравьёвыми и Торсоном был отправлен в Сибирь ночью 10 декабря 1826 года. А.М. Муравьёв так описывал вывоз из крепости: "...в 11 часов вечера, когда тюремные крепостные ворота были уже закрыты, плац-майор и крепостные адъютанты собрали в одной из комнат комендантского дома четырёх осуждённых политических: Н. Муравьёва, его брата, Анненкова и Торсона. Мы с восторгом бросились друг другу в объятия... Через несколько минут появился старый комендант, который злобным голосом объявил нам, что по приказанию императора нас закуют в цепи для отправления в Сибирь. Плац-майор с насмешливым видом принёс мешок с цепями... С непривычным для нас шумом спустились мы по лестнице комендантского дома, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел с жандармом в отдельную почтовую повозку. Быстро проехали мы город, где все мы оставляли убитые горем семьи... Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки. Цепи мы несли с гордостью".

Полина Гёбль, узнав об отправлении Анненкова в Сибирь, приехала на первую станцию, чтобы встретить его, но это ей не удалось, так как к этому времени декабристов уже провезли. На другой день она выехала в Москву.

Группу ссыльных, в которой находился Анненков, сопровождал фельдъегерь Желдыбин, человек известный своей жестокостью в отношении многих декабристов, которых он перевозил в Сибирь. "Этот зверь", по словам П. Гёбль, заставлял беспощадно гнать лошадей, не давал покоя ссыльным, мучил их. Особенно страдал в пути Анненков. Он был в одной шинели, а между тем стояли жестокие морозы, и у него руки и особенно ноги, закованные в кандалы, сильно распухли. Желдыбин до самого Омска мчался, не обращая внимания на то, что его просили остановиться где-нибудь, чтобы купить тёплое платье. Только в Омске удалось им это сделать. А.М. Муравьёв вспоминал: "Наш товарищ Анненков сильно страдал, так как он был без шубы. В Омске ему купили шубу".

Путь его лежал дальше, в Читу, куда в 1827 году доставили всех декабристов, приговорённых к каторге. Так как тюрьма для них была ещё не достроена, всех их поместили в здании бывшего пересыльного пункта.

Чита в то время представляла собой небольшое поселение в два десятка жилых домов горнозаводских крестьян. При селе имелась ветхая церковь, хлебные амбары и дом начальника острога.

Здесь И.А. Анненков наряду с другими декабристами переносил все тяготы жизни ссыльных. Их принудительный труд состоял в разных земляных работах. Они рыли ров для фундамента под новый острог и канаву для ограды вокруг него, засыпали глубокий овраг вдоль почтовой дороги, прозванный ими "Чёртовой могилой", уравнивали дорогу землёй, камнями и щепками. Кроме того, их заставляли мести улицы, чистить казённые конюшни, а в зимнее время - колоть лёд и молоть зерно на ручных мельницах.

Питание заключённых было крайне скудным. По словам декабриста Н.И. Лорера, обед, состоявший из щей и каши, доставлялся в тюрьму на "очень грязных носилках, на которых, вероятно, навоз выносили когда-то".

К осени 1828 года строительство нового острога было закончено, и декабристов перевели туда. Здесь положение заключённых нисколько не улучшилось. До 70 человек должны были разместиться в четырёх камерах. Спать приходилось на нарах, где каждому отводилось очень мало места. В казематах было темно, "пороги брали ощупью". Тюрьма была окружена высоким тыном и находилась под постоянной охраной стражи. Часовые сопровождали заключённых и на работы, проводившиеся вне острога.

В короткое время каторжный режим изменил внешний вид Анненкова до неузнаваемости. Е.И. Трубецкая рассказывала после Полине Гёбль, что она была поражена, когда увидела на работе Ивана Александровича. Он в это время мёл улицу и складывал мусор в телегу. На нём был старенький тулуп, подвязанный верёвкой, и он весь оброс бородой. Трубецкая не узнала его и очень удивилась, когда муж сказал ей, что это был тот самый Анненков - блестящий молодой человек, с которым она танцевала на балах.

Угнетала морально и физически ссыльных не только изнурительная работа, но и страшная оторванность от близких и родных. Ведь ни одному из них не разрешалось иметь переписку как с друзьями, так и с родителями. Они не получали газет, не имели книг. Их ожидала в конечном счёте духовная смерть, если бы не пришли на помощь жёны некоторых декабристов, которые добровольно отправились в далёкую Сибирь.

Эти женщины не входили в тайные политические общества и не были участниками событий 14 декабря 1825 года. Однако есть основания считать, что некоторые из них знали о готовящемся восстании. Об этом свидетельствуют сами жёны декабристов. Так, П. Анненкова в своих воспоминаниях пишет: "К нему собиралось много молодых людей, они обыкновенно просиживали далеко за полночь. Из разговоров их я узнала, наконец, что они участвовали в каком-то заговоре. Это меня так сильно встревожило, что я решила сказать о моих подозрениях мужу и умоляла его ничего не скрывать от меня. Тогда он сознался, что участвует в тайном обществе и что... его, наверное, ожидает крепость или Сибирь. Я поклялась ему, что последую за ним всюду".

М.Н. Волконская указывает в своих записках, что ещё до восстания в Петербурге узнала от мужа о существовании тайного общества и, когда был арестован Пестель, сама помогала мужу сжигать в камине бумаги.

Не привлечённые к ответственности вместе с мужьями, они разделили с ними их суровую судьбу, пошли на каторгу и на поселение, пошли рядом с ними на всём протяжении их тернистого жизненного пути. Передовая общественность России расценила их поведение как великий подвиг русских женщин.

Подвиг этот состоял не только в акте самопожертвования для облегчения участи любимого человека. Добровольное следование в Сибирь за политическими врагами царя вырастало в крупное общественное событие, было своего рода демонстрацией протеста против мер расправы царя с декабристами. А за спиною этих женщин невидимо стояли родные, близкие и друзья других декабристов, к ним протягивались нити сочувствия и симпатии передовых общественных слоёв.

Но царь вовсе не был заинтересован в возбуждении общественного внимания к осуждённым "преступникам". Их должны были забыть. Между тем отъезд жён к лишённым прав и состояния каторжникам вновь напоминал о деле декабристов, воскрешал в памяти кровавые события на Сенатской площади. Поэтому царь, правительство создавали разные препятствия для выезда жён к мужьям-декабристам.

Всё пускалось в ход, чтобы помешать намерению рвавшихся в Сибирь женщин: в пути их обыскивали, на станциях им не давали лошадей, с них брали подписки, в силу которых они лишались дворянских привилегий и переходили на положение жён ссыльных-каторжан, стеснённых в правах передвижения, переписки, распоряжения своими деньгами и имуществом. У них отнималось право возврата на родину в случае смерти их мужей, а дети, родившиеся в Сибири, должны были зачисляться в "казённые крестьяне". И всё это лицемерно прикрывалось якобы "заботами" об интересах жён и их детей. Женщины не читая подписывали эти требования.

Была разработана и "высочайше утверждена" секретная инструкция иркутскому губернатору Цейдлеру об использовании всевозможных средств для возвращения из Иркутска тех жён декабристов, которым удастся добраться туда.

Всего на каторгу к мужьям отправилось одиннадцать женщин. Преодолевая многочисленные препятствия, чинимые правительством, первыми в 1827 году приехали в рудники Забайкалья Екатерина Ивановна Трубецкая, Мария Николаевна Волконская и Александра Григорьевна Муравьёва. В 1828-1831 годах в Читу и в Петровский завод прибыли невеста Анненкова - Полина Гёбль, невеста Ивашева - Камилла Ледантю, жёны декабристов Елизавета Петровна Нарышкина, Наталья Дмитриевна Фонвизина, Александра Ивановна Давыдова, Анна Васильевна Розен, Мария Казимировна Юшневская и Александра Васильевна Ентальцева.

Большая часть перечисленных женщин принадлежала к титулованной знати, светилам верхов общества. Княгиня М.Н. Волконская была дочерью знаменитого генерала Раевского; княгиня Е.И. Трубецкая - дочь миллионерши Козицкой и графа Лаваль. Отцом А.Г. Муравьёвой был граф Чернышёв, а Е.П. Нарышкиной - граф Коновницын. Юшневская была замужем за генерал-интендантом; А.В. Розен носила титул баронессы. А.И. Давыдова была невесткой владелицы большого имения Каменки Киевской губернии, где шла широкая барская жизнь и собирался цвет культурного общества.

Но были в этом ряду женщины из низов. К ним относились много бедствовавшие в детстве А.В. Ентальцева, П. Гёбль, дочь гувернантки К.П. Ледантю.

После выхода декабристов на поселение приехали в Забайкалье мать и сестра К.П. Торсона и сёстры Михаила и Николая Бестужевых.

Упорно добивались разрешения на выезд в Сибирь и другие жёны, матери и сёстры осуждённых, но получили отказ.

Далёк и труден был путь жён декабристов в Сибирь. Надо было преодолеть расстояние в семь тысяч вёрст и притом в зимнюю стужу, при плохом состоянии в то время средств передвижения. А они мчались туда, нигде не останавливались ни днём ни ночью вплоть до Иркутска, где их ждала принудительная остановка. М.Н. Волконская рассказывает, что она всю дорогу не вылезала из кибитки, не обедая нигде, питаясь тем, что подавали ей в кибитку - кусок хлеба или что попало. П. Анненкова, описывая тяготы своего путешествия, вспоминает, что зимой, в жестокие морозы, она доехала от Москвы до Иркутска за 18 дней. По её словам, иркутский генерал-губернатор не хотел верить этому. "Он спросил меня, - не ошиблись ли мы в Москве числом на подорожной, так как я приехала даже скорее, чем ездят обыкновенно фельдъегеря".

Из всех одиннадцати женщин, последовавших за своими мужьями в Сибирь, Полине Гёбль оказалось намного труднее получить разрешение ехать к Анненкову, так как она находилась в менее выгодных условиях: она была официально лишь невестой, а разрешение на поездку в Сибирь давалось только жёнам и никому другому. Все попытки её получить паспорт, чтобы немедленно выехать, ни к чему не привели.

После многих хлопот и других проволочек в ноябре 1827 года она получила наконец разрешение следовать за Анненковым в Сибирь. Московским обер-полицмейстером Шульгиным ей были предъявлены "Правила, касающиеся жён преступников, ссылаемых на катржные работы", которые она должна была подписать. Вот некоторые пункты из них:

"1. Жёны этих преступников, следуя за своими мужьями и оставаясь с ними в брачном союзе, естественно, должны разделить их участь и лишиться своих прежних прав, т.е. они будут считаться впредь лишь жёнами ссыльно-каторжан, и дети их, рождённые в Сибири, будут приписаны к числу государственных крестьян.

2. С момента отправления в Нерчинск им будет воспрещено иметь при себе значительные суммы денег и особенно ценные вещи...

4. Если жёны этих преступников прибудут к ним из России с намерением разделить участь своих мужей и пожелают жить с ними в остроге, то это не возбраняется им...

5. Жёнам, которые пожелают жить вне острога, разрешается видеться с их мужьями в остроге, однажды, через каждые два дня на третий...

8. Жёны преступников, живущие в остроге или вне его стен, не могут посылать писем иначе, как вручая их открытыми коменданту. Точно так же самим преступникам и их жёнам дозволяется получать письма не иначе, как через посредство коменданта. Всякое письменное сообщение иным способом строго воспрещается".

Прочитав эти правила, Полина Гёбль ответила Шульгину: "Я согласна на всё в них изложенное и отправляюсь в Нерчинск, чтобы вступить в брак с преступником Анненковым и поселиться там навсегда". Получив паспорт и нужные бумаги, она выехала в Сибирь. "Было одиннадцать часов ночи, когда я оставила Москву 23 декабря 1827 года", - писала она.

Итак, все препятствия были преодолены и часть пути пройдена. Но будущее сулило ей ещё много горя, и требовалось немало усилий, чтобы справиться со всей тяжестью его.

Подорожную Полине Гёбль выдали в Москве только до Иркутска, и она не знала, куда далее должна будет ехать. Ехала через Казань, Пермь, Екатеринбург, Томск, Красноярск. Через 18 дней после отъезда из Москвы, 10 января 1828 года, она приехала в Иркутск. Проезжая через многие города и селения, иностранка Полина Гёбль не могла не заметить такую черту характера русских людей, как радушие и гостеприимство, которые она встречала повсюду. "Гостеприимство было сильно развито в Сибири, - впоминала она. - Везде нас принимали... везде кормили отлично, и когда я спрашивала, сколько должна заплатить, ничего не брали... Такое бескорыстие изумляло меня". Далее она указывала, что "Сибирь - чрезвычайно богатая страна, земля здесь необыкновенно плодородна, и немного надо приложить труда, чтобы получить обильный урожай".

Французский писатель Александр Дюма в своём романе "Учитель фехтования" уверяет, что Полину Гёбль всю дорогу сопровождала целая стая волков, так что она даже не могла нигде остановиться. Но этого не было. "Я видела во всё время моего пути в Сибирь только одного волка, и тот удалился, поджавши хвост, когда ямщики начали кричать и хлопать кнутами", - говорила она, возражая романисту.

В Иркутске Гёбль продержали более полутора месяцев. Это было связано с тем, что местный губернатор Цейдлер, выполняя специальную инструкцию, присланную из Петербурга, старался всеми способами задержать её и убедить вернуться в Европейскую Россию. Однако, несмотря на все старания начальства, Полина Гёбль не отступила от исполнения своего долга. 28 февраля она получила разрешение следовать дальше и тут только узнала, что должна ехать в Читу. На следующий день Полина оставила Иркутск и 5 марта была уже в назначенном месте.

Здесь Полину Гёбль снова заставили подписать "Правила", которые касались жён ссыльных каторжан. В них указывалось, какие обстоятельства должны были принять на себя жёны декабристов, находясь вместе с мужьями на каторге. Приведём отдельные пункты этих правил:

"1. Желая разделить участь моего мужа, государственного преступника (фамилия), и жить в том селении, где он будет содержаться, не должна отнюдь искать свидания с ним никакими происками и никакими посторонними способами, но единственно по сделанному на то г. коменданта дозволению и токмо в назначенные для того дни и не чаще через два дня на третий.

2. Не должна я ни под каким видом ни к кому писать и отправлять куда бы то ни было моих писем и других бумаг иначе, как токмо через г. коменданта. Равно если от кого мне или мужу моему через родных или посторонних людей будут присланы письма и прочее, должна я их ему же, г. коменданту, при получении объявить, если оные не через него мне будут доставлены...

5. Обязуюсь иметь свидание с мужем моим не иначе как в арестантской палате, где указано будет, в назначенное для того время и в присутствии дежурного офицера...

10. Наконец, давши такое обязательство, не должна я сама никуда отлучаться от места того, где пребывание моё будет назначено... без ведома г-на коменданта...

В выполнении сего вышеизложенного в точности под сим подписуюсь. Читинский острог. 1828 года".

Только на третий день приезда в Читу Полине Гёбль разрешили свидание с Анненковым. Он был закован в тяжёлые ножные кандалы и с трудом переставлял ноги. Сопровождали его дежурный офицер и часовой. "Невозможно описать, - вспоминала позже Полина Анненкова, - той безумной радости, которой мы предались после долгой разлуки, забыв всё горе и то ужасное положение, в котором находились в эти минуты. Я бросилась на колени и целовала его оковы".

Через месяц им разрешено было обвенчаться. Церемония бракосочетания состоялась 4 апреля в читинской церквушке в присутствии коменданта острога Лепарского. Жениха и двух его товарищей П.Н. Свистунова и А.М. Муравьёва (они были шаферами) привели в оковах и сняли их только на церковной паперти (у крыльца). После вечания их снова заковали и отвели в острог. Лишь на другой день "свадьбы" молодым разрешили двухчасовое свидание. После вступления в брак с Иваном Александровичем Полину Гёбль стали звать Прасковьей Егоровной Анненковой.

Во всё время пребывания в Чите заключённых не выпускали из острога. Жёны же их, приехавшие в Сибирь, имели право ходить к ним на свидание не более двух раз в неделю. Анненкова рассказывала, что в те дни, когда нельзя было идти в острог, "дамы" ходили к тыну, брали с собой ножи и выскабливали в тыне скважины, сквозь которые можно было говорить с заключёнными.

Эти замечательные и смелые женщины оказывали узникам большую помощь. Они заботились об их питании и улучшении санитарного состояния камер. Так как самим каторжанам было строго запрещено писать даже близким родственникам, то данные обязанности взяли на себя жёны декабристов, которые стали вести постоянную переписку с родными и друзьями, оставшимися в России. Письма эти проходили через руки коменданта и отдавались ему незапечатанными, так же как и письма из России проходили через его руки и должны были им читаться.

Пребывание в Чите содействовало ещё более тесному содружеству декабристов. Оно не распалось и впоследствии - в Петровском заводе, и тогда, когда их отправили на поселение в разные места Сибири.

Вместе они боролись за право на улучшение условий их заключения. Благодаря настоятельным совместным требованиям декабристы добились разрешения на строительство в тюремном дворе двух небольших домиков. В одном из них ссыльные разместили столярную и переплётную мастерские, а в другом - различные музыкальные инструменты, на которых по очереди играли. Некоторые из декабристов увлеклись рисованием.

В 1828 году было разрешено получение русских и иностранных книг, журналов, газет. Вся эта литература и периодика выписывалась через жён декабристов или присылалась родными. Например, мать Никиты Муравьёва отправила в Читу его большую библиотеку, которой пользовались все заключённые. Книги оживили умственную деятельность декабристов, среди которых было много талантливых учёных, изобретателей, поэтов, писателей.

Основное место в культурной жизни ссыльных отводилось самообразованию. Одним из видов его были лекции, которые проводились систематически. Так, доктор Ф.Б. Вольф читал курсы анатомии, физики, химии. П.С. Бобрищев-Пушкин преподавал высшую и прикладную математику, А.О. Корнилович и П.А. Муханов - историю России, А.И. Одоевский - русскую словесность, а Никита Муравьёв - стратегию и тактику. Кроме всего этого изучались иностранные языки.

По приезде в Читу Полина Анненкова, как и её подруги, с головой окунулась в бесчисленные домашние заботы, которые оказались не легки в условиях сибирской каторги. Всё её внимание было поглощено заботами о том, как скрасить жизнь мужа. Она начала с того, что тайно от охраны заменила казённые кандалы Анненкова другими, более удобными. Казённые оковы очень стесняли узников. Они были тяжелы , а главное - коротки, отчего особенно страдал Иван Александрович, так как он был для того времени высокого роста (согласно примет "государственного преступника" Анненкова, его рост составлял 2 аршина 7 7/8 вершка - 173 см.). С помощью подкупленного кузнеца были сделаны другие оковы, легче и цепи длиннее. Их надели на Анненкова также с помощью кузнеца, а казённые Полина спрятала у себя и возвратила их, когда оковы были сняты с узников в сентябре 1828 года. Свои же кандалы она сохранила, впоследствии их них было сделано "на память" много колец и несколько браслетов.

Затем надо было снабжать Ивана Александровича бельём и одеждой, доставлять ему в острог кушанья домашнего приготовления, позаботиться о постройке дома и о многом другом. В своих воспоминаниях Полина Анненкова подробно рассказывает о том, какие овощи выращивала она на своём огороде, чем кормила мужа, как боролась за смягчение условий каторжной жизни. Всё это требовало большой энергии, повседневного труда, к которому с ранних лет приучила её нужда.

Полина Анненкова сознавала своё превосходство в этом отношении над остальными жёнами декабристов, с трудом приспосаблявшимися к тяжёлой и непривычной жизни. Не без некоторой гордости она говорила: "Дамы наши часто приходили посмотреть, как я приготовляю обед, и просили научить их то сварить суп, то состряпать пирог. Но когда доходило до того, что надо было взять в руки сырую говядину или вычистить курицу, то не могли преодолеть отвращение к такой работе, несмотря на все усилия, какие делали над собой. Тогда наши дамы со слезами сознавали, что завидуют моему умению всё делать, и горько жаловались на самих себя за то, что они не умели ни за что взяться..."

Труд, лишения, общее горе соединили этих женщин в одну дружную семью. У них всё было общее: печали и радости, любовь к близким и ненависть к их угнетателям. Всех связывала тесная дружба, которая помогала переносить неприятности и заставляла забывать многое.

По приезде в Читу жёны декабристов, в том числе и Полина Анненкова, жили на квартирах, которые они снимали у местных жителей. Позднее были построены свои небольшие домики, наподобие крестьянских изб, и заведено своё "хозяйство". Но заключённые и их жёны жили главным образом на деньги, которые им присылали из России родственники.

Положение Анненковых было особенно тяжёлым. Мать Ивана Александровича за всё время ссылки сына ему ничем не помогла. Эта бездушная женщина не сделала ни шагу, чтобы утешить его или облегчить его участь. Она не любила сына, и особенно не могла простить ему участия в декабристском движении. Родственники И.А. Анненкова ещё при жизни Анны Ивановны проявили весьма откровенное поползновение завладеть наследством "государственного преступника", а после её смерти все имения перешли в их руки. Двоюродный брат декабриста Н.Н. Анненков заполучил даже 60 тысяч рублей, которые принадлежали лично Ивану Александровичу и были отобраны у него при аресте. Только впоследствии эти деньги были переданы на имя Полины Анненковой, которые она положила в банк и на проценты от них жила всё время в период пребывания в Сибири. Разумеется, такие средства не обеспечивали полностью существование семьи Анненковых, и она подчас нуждалась даже в самом необходимом. "Отцу иногда приходилось очень трудно, и вообще он был очень стеснён материально", - вспоминала дочь декабриста Ольга Ивановна.

Никита Кирсанов. "Декабрист Иван Анненков" (часть 1).



Отец декабриста, Александр Никанорович Анненков, крупный помещик, служил в лейб-гвардии Преображенском полку, вышел в отставку в чине капитана и потом занимал должность советника Симбирской гражданской судебной палаты. Оставив эту службу в 1796 году, он жил в Москве и в своих деревнях (умер в 1803 г.). Мать декабриста Анна Ивановна Анненкова (ок. 1760-1842) была единственной дочерью иркутского генерал-губернатора Ивана Варфоломеевича Якобия, чрезвычайно разбогатевшего за время службы в Сибири, ставшего обладателем больших земельных владений и денежных сумм.
После смерти отца и мужа Анна Ивановна объединила в своих руках огромное состояние, половина которого перешла к ней от И.В. Якобия, остальное было передано по духовному завещанию покойного мужа. В её имениях в Нижегородской, Пензенской, Симбирской, Оренбургской и Московской губерниях числилось около пяти тысяч крепостных крестьян мужского пола. Только в Мокшанском уезде Пензенской губернии в селе Скачки и пяти деревнях (Ломовке, Александровке, Алексеевке, Чурдимовке и Брюхатовке), по данным 1807 года, имелось 1360 душ. Кроме того, в Городищенском уезде в селе Богородском ей принадлежало дворовых и крестьян 400 душ, а всего в Пензенской губернии - 1860 крепостных душ мужского пола.

Однако в обстановке кризиса крепостного хозяйства в первой половине XIX века имения Анненковой, как и многих других помещиков, постоянно разрушались и приходили в упадок. Беспорядочное хозяйничание и расточительство владелицы усиливали это состояние упадка. По словам её невестки, жены декабриста, Полины Анненковой, "старуха жила невозможной жизнью". В её громадном доме в Москве постоянно находилось до 150 человек, составлявших её свиту. При барыне всегда было до 40 избранных девушек и женщин разного возраста, которые поочерёдно должны были находиться в её комнате. Одних платьев у неё насчитывалось до пяти тысяч. "Анна Ивановна совершала свой туалет... - вспоминала Полина Анненкова, - необыкновенным способом. Перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая её причёсывала. На всех девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны: она ничего не надевала без того, чтобы не было согрето предварительно животной теплотой... Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом..."

Многочисленными имениями А.И. Анненковой управлял некий Чернобой, наживший себе за счёт ограбления крестьян несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская. "Все доходы с имений, - пишет Полина Анненкова, - привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в коиод и сколько из него расходовалось".
Роскошь, причуды старухи, бесконтрольное расходование средств вели к тому, что имения закладывались и перезакладывались, росли долги. К 1835 году опекунский долг (долг по залогу имений) Анны Ивановны составлял 500 тысяч рублей. Сильно разорив имения, она всё же оставила после себя 2500 ревизских душ.

У неё был другой сын - Григорий, который в 1824 году был убит на дуэли. За смертью брата Иван Александрович Анненков стал единственным наследником всего состояния матери. Однако в силу сложившихся обстоятельств оно не досталось ему.

О додекабристском периоде жизни Ивана Александровича сведений сохранилось немного. Об этом узнаётся главным образом из его показаний во время следствия и воспоминаниях родных.

Родился И.А. Анненков в Москве 5 марта 1802 года. Там же прошли его детские и юношеские годы. Первые впечатления о крепостном праве он получил, живя в доме матери и наблюдая её образ жизни, её быт, её произвол и деспотизм в отношении крепостной прислуги. Кроме того, ему не раз приходилось бывать в имениях матери, а также в имениях других помещиков, где он мог непосредственно наблюдать жизнь крепостной деревни. Уже в это время у него сложилось твёрдое убеждение в несправедливости существующего порядка. Он становится врагом крепостного права и всякого угнетения. Впоследствии он не раз говорил о своей "старой ненависти к рабству".

Приобретение жизненных наблюдений продолжалось в годы учения и службы, когда общение с передовой молодёжью дало ему много новых сведений о положении в России, приобщило к передовым идеям, наставило на путь активной борьбы.

И.А. Анненков получил первоначальное домашнее образование. Преподавателями его были швейцарец Дюбуа и француз Берже. В 1817-1819 годах он слушал лекции в Московском университете, но курса не окончил. Сдав экзамен при Главном штабе в 1819 году, Анненков был зачислен юнкером в лейб-гвардии Кавалергардский полк и вскоре произведён в корнеты, а в 1823 году - в поручики.

Первые семена "вольнодумия" были посеяны в нём, по его собственному свидетельству, преподавателем Дюбуа. На следствии он показывал: "Первые свободные мысли внушил мне мой наставник, ибо он всегда выставлял своё правительство (швейцарское) как единственное, не унижающее человечества, а про прочие говорил с презрением, наше же особенно было предметом его шуток". Через Дюбуа Анненков познакомился с сочинениями прогрессивных французских мыслителей.

В 1823 году Иван Александрович сблизился с однополчанином корнетом П.Н. Свистуновым, оказавшим на него большое влияние. Последний прочёл с ним отдельные главы "Общественного договора" Руссо и давал ему читать другие книги передовых писателей.

Всё это, по словам Анненкова, склонило его к решению вступить в тайное общество. Однако путь развития вольнодумства у него шёл, как было указано выше, не только через чтение книг, но и личные наблюдения над окружающей действительностью и общение с лучшей частью дворянской молодёжи. Ещё до того как он формально стал членом тайной организации, у него были встречи с некоторыми видными деятелями декабристского движения. Так, в 1823 году, по показанию Е.П. Оболенского, на квартире Анненкова в Петербурге происходили совещания декабристов, на которых присутствовали Нарышкин, Оболенский, Никита Муравьёв и некоторые другие.

В 1824 году Анненков уже являлся членом Северного общества декабристов. Из показания Матвея Муравьёва-Апостола известно, что Иван Александрович бывал на собраниях у Рылеева, где "читали план Конституции Никиты Муравьёва".

Но вскоре И.А. Анненков перешёл в петербургскую ячейку (филиал) Южного общества. Как показывают материалы следствия, участники этой группы, организованной Пестелем во время его приезда в Петербург в 1824 году, стояли на республиканских позициях. Так, П.И. Пестель говорил на одном из допросов: "Вадковский, Поливанов, Свистунов, Анненков (все четыре кавалергардские офицеры) и артиллерийский Кривцов были со мною ознакомлены через Матвея Муравьёва и находились в полном революционном и республиканском духе".

Сказанное Пестелем о петербургском филиале подтвердили во время допросов Матвей Муравьёв-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин. Первый из них показал: "Никита Муравьёв и князь Сергей Трубецкой не были согласны на счёт предложения Южного общества республики и истребления (царской семьи). Н. Тургенев, князь Оболенский, Рылеев, Бестужев (адъютант), князь Валериан Голицын, Митьков, Поливанов, Фёдор Вадковский, Свистунов, Анненков, Депрерадович разделяли сие мнение". М.П. Бестужев-Рюмин также показал, что из числа северян "республику... приняли только члены, присовокупленные обществу Пестелем, - кои суть: Свистунов, Фёдор Вадковский, Поливанов, Анненков, Депрерадович и принятые ими, из числа коих известен мне один полковник Кологривов". Бестужев-Рюмин особо выделяет Анненкова как "решительного человека, нам известного".

Итак, Иван Александрович Анненков принадлежал к той группе северных декабристов, которая разделяла мнение руководителей Южного общества о необходимости введения в России республиканского устройства и уничтожения императорской фамилии.

За несколько месяцев до событий 14 декабря И.А. Анненков познакомился со своей будущей женой Жанеттой Поль. Родилась она 9 июня 1800 года во Франции близ города Нанси в семье военнослужащего. После смерти отца, убитого в Испании во время наполеоновских войн, мать её осталась с четырьмя детьми без всяких средств существования. Семья стала испытывать острую нужду, и Жанетте, старшей дочери, рано пришлось работать. Продавая своё рукоделие - шитьё и вышивание, она всё же не могла зарабатывать столько, чтобы содержать себя и родных. Жизнь становилась всё труднее. Семнадцатилетней девушкой Жанетта переехала в Париж, где стала работать в торговом доме Моно. "Тут только я почувствовала, - писала она в своих воспоминаниях, - всю горечь моего нового положения, очутившись между людьми мне незнакомыми, совершенно чужими, к тому же мало образованными... Много стоило мне слёз и усилий, чтобы сломить себя и привыкнуть к ним... а потом привыкнуть к моим новым обязанностям, которые были совсем не легки".

В Париже она прожила шесть лет. Необходимость зарабатывать себе на хлеб, тяжёлые условия работы воспитали в ней привычку к труду, умение жить, полагаясь только на себя. Эти качества, весьма пригодились ей впоследствии в Сибири.

В 1823 году Жанетта приехала в Москву, где под псевдонимом Паулина (Полина) Гёбль устроилась в качестве продавщицы модного магазина Дюманси. Здесь она прожила два года. Встреча с Анненковым произвела в её судьбе внезапный и резкий перелом. "Он начал неотступно за мной ухаживать, предлагая жениться на мне, - указывала она позже в своих мемуарах. - Но целая бездна разделяла нас. Он был знатен и богат, я - бедная девушка, существовавшая своим трудом. Разница положений заставляла меня держаться осторожно".

В конце июня 1825 года они встретились в Пензе на ярмарке, куда Полина Гёбль приехала с торговым домом Дюманси, а Анненков прибыл за ремонтом (покупкой) лошадей для Кавалергардского полка. Эта встреча была решающей: Полина стала невестой Анненкова. 3 июля они вместе выехали из Пензы в имение Анненковых село Скачки Мокшанского уезда, а оттуда ездили в другие их имения, находившиеся в Симбирской и Нижегородской губерниях. В Москву вернулись только в ноябре, а 2 декабря Анненков уехал в Петербург.

За два дня до восстания, 12 декабря, он присутствовал на совещании у Е.П. Оболенского, где обсуждался план действий в день присяги Николаю. 14 декабря Анненков был на Сенатской площади со своим полком, высланным против мятежных войск. Но не сомнения в успехе предприятия были причиной тому, что он в этот день находился не в рядах восставших. Он понимал, конечно, что отказ выступить с полком на площадь мог вызвать его немедленный и преждевременный арест, за которым могли последовать аресты его товарищей-декабристов. После событий 14 декабря И.А. Анненков находился на свободе ещё четыре дня. 19 числа в 11 часов ночи его арестовали.

Как и других видных участников декабристского движения, Анненкова сначала допрашивал сам Николай I у себя в Зимнем дворце. Полина Анненкова в своих воспоминаниях со слов Ивана Александровича подробно рассказывает, как производился этот первый допрос, а также последующие допросы её мужа. На вопрос царя, чего хотело тайное общество, Анненков смело отвечал, что "хотели пресечь зло", что "желали лучшего порядка в управлении, освобождении крестьян и проч." Затем Николай спросил, почему он, зная обо всём этом, не донёс правительству? Когда же допрашиваемый ответил, что он считает нечестным доносить на своих товарищей, царь грозно крикнул: "Вы не имеете понятия о чести! Знаете, чего заслуживаете?.. Вы думаете, что я вас расстреляю, что вы будете этим интересны? Нет, я вас в крепости сгною!"

Затем его допрашивал генерал Левашов, требуя, чтобы он назвал членов тайного общества, но Анненков не выдал своих товарищей. После допроса его отправили в Выборгскую тюрьму, где он находился до февраля 1826 года.

К этому времени следственная комиссия уже располагала сведениями о плане цареубийства и о том, что Анненков присутствовал при обсуждении этого плана. 1 февраля его снова привезли в Петербург, и Левашов вторично его допрашивал. Анненков отрицал свою причастность к "умыслу" на истребление императорской фамилии.

"Государственного преступника" отвезли в Петропавловскую крепость и посадили в камеру № 19 Невской куртины. "Меня ввели в небольшую комнату со сводом, - рассказывает Анненков. - Посредине ещё можно было стоять во весь рост, но к бокам камеры надо было сгибаться. Стояла кровать, на которой лежал матрац из соломы... на меня надели халат, туфли и заперли дверь. Первое чувство было такое, что положили живого в могилу".

Вскоре Анненкова опять доставили в следственную комиссию. Граф Бенкендорф и князь Голицын долго его допрашивали, добиваясь "признания во всём", угрожали расправой. И он стал сдаваться. "Понятно, что в эту минуту нервы у меня были сильно расшатаны всем пережитым, крепость стояла перед глазами, как фантом. Несмотря на всю твёрдость моего характера, я настолько был потрясён, что, наконец, почти машинально выговорил, что действительно слышал о цареубийстве. Тогда Бенкендорф тотчас же велел подать мне бумагу, и я так же машинально подписал её. Меня снова отвезли в крепость".

Признания в замысле истребления царствующего дома и введения республиканского правления было достаточно, чтобы отнести допрашиваемого к числу наиболее опасных политических врагов самодержавия и вынести ему жестокий приговор. Больше Анненкова в комиссию не вызывали. Он содержался в Петропавловской крепости до отправления на каторгу.

Следует отметить, что на допросах Анненков проявил большую выдержку и самообладание, и лишь крепость, одиночное заключение, неведомое и страшное будущее сломили его, заставили дать некоторые нужные комиссии показания.

В "Алфавите" декабристов, где указаны вина и степень наказания осуждённых, об И.А. Анненкове сказано: "Вступил в Северное общество в 1824 году; ему была открыта цель оного - введение республиканского правления, а потом слышал о намерении истребить императорскую фамилию". Анненков был осуждён по II разряду - положение головы на плаху и ссылка в каторжную работу навечно. 10 июля 1826 года последовал указ царя о конфирмации (утверждении приговора), по которому наказания осуждённых были "смягчены". Так, для II разряда (их было 17 человек) вместо положения головы на плаху и вечной каторги последовало осуждение в каторгу на 20 лет.

Объявление приговора произошло 12 июля в помещении коменданта Петропавловской крепости, куда были сведены все заключённые. Они мужественно встретили приговор царского суда. Через несколько часов их снова вывели из казематов: с них сорвали погоны, мундиры и переломили шпаги над головами, а затем развели по камерам, откуда предстояла их отправка в назначенные места. Во время переломления шпаги, по неловкости палача, Анненков получил сильный удар в голову и долго находился в бессознательном состоянии. Это обстоятельство, пишет внучка декабриста М.В. Брызгалова, отчасти способствовало развитию душевного недуга, которым он страдал впоследствии.

Полина Гёбль, жившая в Москве, долгое время не имела никаких сведений об Анненкове и делала напрасные попытки узнать что-либо о постигшей его участи. Выехать в Петербург она не могла в это время из-за отсутствия средств. Деньги, которые ей оставил Иван Александрович, уезжая в Петербург, все были израсходованы. "Я стремилась к любимому мною человеку, - пишет она, - и не могла выехать из Москвы, где приковала меня страшная нужда. Мне положительно нечем было существовать, и я должна была усиленно работать, чтобы не умереть с голоду". Анна Ивановна Анненкова, равнодушная к судьбе своего сына, ничего не сделала для того, чтобы облегчить его положение. Более того, она всячески старалась отклонить Полину от поездки в Петербург. 11 апреля 1826 года Полина Гёбль родила дочь Александру, после чего опасно заболела и слегла на три месяца в постель. Естественно, что она не могла работать и впадала с каждым днём всё более в нужду, закладывала и продавала последние вещи. Только летом (вероятно, в июле), оправившись от болезни, раздобыв средства и добившись паспорта, Полина Гёбль уехала в Петербург.

Родственники имели право видеть узников только раз в неделю, каждый имел свой день. Их приводил на свидание плац-адъютант к коменданту, встреча продолжалась не более часа и на глазах у посторонних. И.А. Анненкову разрешалось свидание в среду. Но Полина Гёбль не была официально его женой, не имела даже права родственницы и должна была придумывать, по её словам, "разные разности, чтобы добраться до него". Преодолевая трудности, она несколько раз пробиралась в крепость, где ей удавалось увидеть Ивана Александровича. Встречи их были тайные, во время прогулок заключённых во дворе, и продолжались не более пяти минут.

В начале декабря Полина возвратилась в Москву, чтобы добиться от матери Анненкова какой-либо материальной помощи её сыну, который подвергался разным лишениям, не имел белья, голодал. Анна Ивановна ответила отказом. 9 декабря Полина снова вернулась в Петербург. Здесь она узнала о покушении Анненкова на самоубийство: он хотел повеситься на полотенце, но оно оборвалось, и его нашли на полу без чувств. Того же числа в 11 часов вечера ей удалось проникнуть в Петропавловскую крепость и через подкупленного офицера добиться свидания с Анненковым. Он сказал ей, что "зима устанавливается и их, наверное, отправят в Сибирь". Это было последнее их свидание в Петербурге. "Мы расстались, и надолго на этот раз", - указывала в своих воспоминаниях Полина Анненкова.

Для отправки осуждённых в Сибирь на каторгу была выработана особая инструкция. Первые две группы, каждая по четыре человека, были увезены в июле 1826 года, вскоре после объявления приговора (Трубецкой, Волконский, братья Борисовы, Артамон Муравьёв, Оболенский, Якубович и Давыдов). Потом одних за другими отправляли и остальных. Перед отправкой ссыльных заковали в ножные кандалы с замками.

К каждому ссыльному было приставлено по одному жандарму, а общее руководство перевозкой группы возлагалось на специального фельдъегеря. Везли осуждённых порознь на тройках. Самый вывоз из крепости должен был происходить по ночам. Путь был избран, минуя Москву, ярославским трактом и до Иркутска. Совершался он очень быстро - в один месяц.

Никита Кирсанов. "Семья декабриста И.А. Анненкова" (часть 1).


Анненковы - старинный дворянский род, ведущий свои истоки к XV веку. К середине XVIII века у Никанора Ивановича Анненкова, деда будущего декабриста, были владения с тысячами крепостных крестьян в Нижегородской, Симбирской и Пензенской губерниях. После смерти Н.И. Анненкова земли были разделены между тремя его сыновьями: Николаем (1764-28.03.1839), Аркадием (ск. 29.07.1797) и Александром. Младший Александр стал наследником нижегородских поместий: Пузской слободы в Лукояновском уезде, села Вазьян, деревень Озерки, Большая Печёрка, Неледино в Арзамасском уезде (ныне Вадский и Шатковский районы), деревни Борцово в Нижегородском уезде (ныне Дальнеконстантиновский район).

Александр Никанорович, отец декабриста, капитан лейб-гвардии Преображенского полка, выйдя в отставку, жил в Нижнем Новгороде и служил советником Нижегородской гражданской палаты. В дальнейшем он переехал в Москву, где и умер в 1803 г.



Неизвестный художник. Портрет Александра Никаноровича Анненкова. Начало 1800-х гг.

Мать Ивана Александровича, Анна Ивановна, была дочерью иркутского генерал-губернатора И.В. Якобия. После смерти отца и мужа, она стала наследницей огромного состояния в пять тысяч крепостных крестьян, земельных угодий в пяти губерниях России и двух каменных домов в Москве.

Названный в честь деда по материнской линии, Иван Александрович Анненков родился 5 марта 1802 г. Он получил традиционное домашнее образование, а в 1817-1819 гг. посещал лекции в Московском университете (курса не окончил). По сдаче экзамена при Главном штабе, 10 августа 1819 г. поступил юнкером в службу в Кавалергардский полк.

Немногословный, несколько медлительный, близорукий, но прямодушный и знающий цену словам и обещаниям, И.А. Анненков быстро приобрёл друзей в полку, среди которых было и немало будущих декабристов: П.Н. Свистунов, А.М. Муравьёв, Ф.Ф. Вадковский... Член же Южного тайного общества А.В. Поджио, вообще жил в его доме.

1 ноября 1819 г. И.А. Анненков был произведён в эстандарт-юнкеры, 21 декабря того же года - в корнеты, и, наконец, 13 марта 1823 г. был повышен в звании до поручика.

В 1824 г. Иван Александрович был принят П.И. Пестелем в Петербургский филиал Южного общества. Пользуясь полным доварием товарищей, Анненков участвовал и в деятельности Северного общества, активно обсуждая программные документы северян, но при этом оставаясь ярым приверженцем "Русской правды" П.И. Пестеля.

В декабрьском вооружённом восстании И.А. Анненкову отводилась немаловажная роль: он должен был привести гвардейский Кавалергардский полк на Сенатскую площадь. За два дня до восстания, Анненков доложил начальнику штаба заговорщиков Е.П. Оболенскому, что кавалергарды не готовы к выступлению и вряд ли он их сможет убедить поддрежать восставшие полки. Так и получилось. Анненков был на Сенатской площади 14 декабря 1825 г., но, увы, по противоположную сторону от своих товарищей. Его взвод прикрывал орудия бригады полковника Неслуховского, который "забыл" взять на площадь боевые заряды.

После разгрома восстания на Сенатской площади, названный на допросе кем-то из декабристов, И.А. Анненков был арестован в казармах полка. Поначалу ему удалось скрывать свою принадлежность к восставшим, но из показаний В.С. Толстого и М.И. Муравьёва-Апостола, стала известна роль Анненкова в тайном обществе. Он был осуждён по II разряду к 20 годам каторги, лишению чинов и дворянства, и к пожизненному поселению в Сибири. Позже, в результате конфирмации, срок каторги был сокращён до 15 лет. 10 октября 1826 г., закованным в кандалы, Анненков отправляется в Сибирь (приметы: рост 2 аршина 7 7/8 вершков, "лицо белое, продолговатое, глаза голубые, близорук, нос длинный, широковат, волосы на голове и бровях тёмно-русые").

За полгода до восстания Иван Александрович знакомится с дочерью наполеоновского офицера - Жанеттой Поль (р. 9 июня 1800 г.), приехавшей в Москву под вымышленным именем Полина (Паулина) Гёбль в качестве модистки на работу в торговый дом Дюманси. Летом молодые люди встретились на ярмарке в Пензе. Иван Александрович прибыл туда "ремонтером" - заниматься закупкой лошадей для полка. Полина приехала вместе с магазином Дюманси. В Симбирской, Пензенской и Нижегородской губерниях у Анненковых были имения, и молодые, под видом объезда их совершили краткое путешествие. В одной из своих деревень, Иван Александрович договорился со священником и нашёл свидетелей, чтобы обвенчаться с Полиной, но она, боясь гнева Анны Ивановны, отказалась от обряда. Позже, в своих воспоминаниях, Полина напишет: "Иван Александрович не переставал меня преследовать и настоятельно требовал обещания выйти за него замуж, но я желала, чтобы он предварительно выхлопотал на женитьбу согласие своей матери, что было весьма нелегко сделать, так как мать его была известна как женщина в высшей степени надменная, гордая и совершенно бессердечная. Вся Москва знала Анну Ивановну Анненкову, окружённую постоянно необыкновенною, сказочною пышностью... Французы мне рассказывали про неё. И те, которые принимали во мне участие, были уверены, что эта недоступная, спесивая женщина восстанет против брака своего сына с бедною девушкою". Вспыхнувшая страсть, переходит в глубокое чувство. В Москву они вернулись в ноябре 1825 г.

14-е декабря перевернуло все их планы и мечты. Иван Александрович арестован и заключён в Петропавловскую крепость, а Полина осталась одна, без средств, ждущей ребёнка. 11 апреля 1826 г. родилась девочка, которую назвали Сашенькой.

Жизнь вынудила её обратиться к матери Анненкова. Анна Ивановна холодно встретила молодую француженку. Не её просьбу организовать побег сыну, она наотрез отказала: "Он должен покориться судьбе", - заявила "Якобиха" (так называли её между собой москвичи) безапелляционно. Узнав, что Полина хочет ехать за сыном в Сибирь, она принялась её отговаривать, но та была непреклонна. Денег, однако, Полине дала.



Эдмон Пьер Мартен. Портрет Анны Ивановны Анненковой. 1820-е гг.

Гёбль борется за своё счастье. Она едет в Вязьму, где проходили маневры войск под личным наблюдением Николая I и с большим трудом получает разрешение отправиться вслед за женихом. В Москве у Анны Ивановны, Полина оставляет маленькую Сашеньку. Безумно тягостно было расставание с дочерью, но везти её в Сибирь, было ещё большим безумием. К тому же жёнам декабристов, следующих за своими мужьями в Сибирь, категорически запрещалось брать с собой детей. Расставаясь, Полина даже не могла представить, что встретятся они только через 24 года, в 1850-м. Александра Ивановна Теплова, приедет с детьми в Тобольск и Иван Александрович Анненков впервые там увидит свою старшую дочь.

Почти без средств, не зная русского языка, которого она до конца дней своих так и не выучила, Полина Гёбль добирается до Читы. Там в деревянной Михайло-Архангельской церкви, сохранившейся до наших дней, она венчается с Иваном Александровичем. Только на время венчания с жениха сняли кандалы.

Все годы каторги, Прасковья Егоровна, так она стала официально именоваться после венчания, жила рядом с тюремным острогом, а с 1836 года жила с Иваном Александровичем на поселении, вначале в селе Бельском Иркутской губернии, а затем в Туринске и Тобольске, стойко перенося все тяготы и невзгоды.

В 1830 г. декабристов перевели из Читы в Петровский завод. Жёны выехали раньше, чтобы обжить новое место. Прасковья Егоровна проделала этот путь вместе с детьми - полуторогодовалой Аннушкой (16.03.1829-16.06.1833) и трёхмесячной малышкой Оленькой (р. 19.05.1830), которая сильно хворала. "Мудрено тебе вообразить, - писал И.И. Пущин Н.А. Бестужеву в сентябре 1854 г. из Ялуторовска, - что Оленька, которую грудным ребёнком везли из Читы в Петровское, теперь женщина 24 лет - очень милая и добрая".

Тёплое и заботливое отношение друзей родителей, сопровождало Оленьку Анненкову на всём трудном пути её детства. Она помнила и тюрьму, и суровую жизнь в Бельском - первые два года после выхода из каторги на поселение. Больше возможностей открылось перед девочкой после переезда родителей в Западную Сибирь, в Туринск. "Дочь их (Анненковых. - Н.К.), прелестное девятилетнее дитя почти ежедневно приходит к нам брать у меня урок музыки, а у матушки - французского языка. Она такая кроткая и приветливая, такая рассудительная, что видеть её и заниматься с нею - одно удовольствие", - писала Камилла Петровна Ивашева родственникам.

С 1839 г. И.А. Анненкову было разрешено служить канцеляристом четвёртого разряда в земском суде, а в 1841 г. семья переехала в Тобольск. Сыновья Анненковых Иван (8.11.1835-1886) и Николай (15.12.1838-29.08.1870) учились здесь в гимназии, дочери Ольга и Наталья (28.06.1842-1894) получали домашнее образование. Ольга сдружилась с Машей Францевой, дочерью близкого знакомого декабристов чиновника Д.И. Францева, и вместе с нею помогала старшим в делах женских ланкастерских училищ. Сдержанная и отзывчивая девушка пользовалась доверием и старших женщин, особенно сблизилась она с Натальей Дмитриевной Фонвизиной, женой декабриста М.А. Фонвизина.

Ольге Ивановне не исполнилось ещё двадцати лет, когда в январе 1850 г. в Тобольск привезли под конвоем петрашевцев. Вместе со своей матерью и Н.Д. Фонвизиной она оказалась в числе тех, кто поддержал Ф.М. Достоевского в первые дни сибирской неволи. Об этой поддержке Фёдор Михайлович сообщал брату в первом после каторги письме: "Скажу только, что участие, живейшая симпатия почти целым счастьем наградили нас. Ссыльные старого времени (т.е. не они, а жёны их) заботились об нас как о родне. Что за чудные души, испытанные 25-летним горем и самоотвержением. Мы видели их мельком, ибо нас держали строго. Но они присылалми нам пищу, одежду, утешали и ободряли нас. Я, поехавший налегке, не взывши даже своего платья, раскаялся в этом... мне даже прислали платья". И позднее - ещё об этом: "При вступлении в острог у меня было несколько денег, в руках с собой было немного, из опасения, чтоб не отобрали, но на всякий случай было спрятано, то есть заклеено, в переплёте Евангелия, которое можно было нести в острог, несколько рублей. Эту книгу, с заклеенными в ней деньгами, подарили мне ещё в Тобольске те, которые тоже страдали в ссылке и считали время её уже десятилетиями и которые во всяком несчастном уже давно привыкли видеть брата".

Известно, что Достоевский хранил это Евангелие всю жизнь, читал в день смерти и передал сыну. Рассказывая о последних часах мужа, Анна Григорьевна Достоевская называла в своих воспоминаниях Ольгу Ивановну Анненкову и её мать в числе тех, с кем виделся Фёдор Михайлович в Тобольске.

"Я всегда буду помнить, что с самого прибытия моего в Сибирь, вы и всё превосходное семейство ваше брали и во мне, и в товарищах моих по несчастью полное и искреннее участие. Я не могу вспомнить об этом без особенного, утешительного чувства и, кажется, никогда не забуду", - так писал Фёдор Михайлович старшей Анненковой в октябре 1855 г. из Семипалатинска.

Жизнь самих Анненковых в тобольской ссылке была далеко не безмятежна, хотя внешне достаточно благополучна по сравнению с их первым сибирским десятилетием. Старший сын Владимир (18 или 28.10.1831-27.10.1898) в 1850 г. поступил на гражданскую службу. Потихоньку наблюдался карьерный рост и у самого Ивана Александровича. Но вскоре после прибытия петрашевцев, они пережили волнения и неприятности. Связано это было с поездкой Ольги в Ялуторовск, когда власти заставили их остро ощутить бесправное положение даже второго поколения в семьях декабристов. К этому времени И.А. Анненков занимал должность коллежского регистратора и исполнял должность заместителя тобольского приказа о ссыльных. 23 сентября 1850 г. ему был вручен пакет от тобольского гражданского губернатора К.Ф. Энгельке под грифом "секретно":

"Милостивый Государь, Иван Александрович! Приложенное при сем письмо к Вашей дочери, Ольге Ивановне, покорнейше прошу вручить ей и принять уверение в моём совершенном почтении.

Карл Энгельке".

"Милостивая Государыня Ольга Ивановна! По предписанию Его Сиятельства, г. генерал-губернатора Западной Сибири, покорнейши прошу отозваться мне: на каком основании Вы изволили отлучаться из Тобольска в Ялуторовск, не спросив на это разрешения начальства и, как только такое разрешение даётся только по особенно уважительным причинам, то с какою целью эта поездка предпринята была Вами и с кем именно?

Ответ Ваш не угодно ли будет доставить ко мне с надписью секретно, в собственные руки.

Примите милостивая государыня уверение в моём к Вам почтении.

Карл Энгельке".

Вежливость Энгельке не скрывала полицейского характера вопроса. Ольга Анненкова не ответила губернатору. Вместо неё ответил отец. Он сухо объяснил, что ознакомился с письмом к дочери и не передал его. "Дочь моя не могла бы сама собою без моего пособия отвечать на вопросы Вашего Превосходительства потому, что не поняла бы официального слога Вашего письма и причин, по которым местное Начальство признаёт нужным лишать её свободы, предоставленной всем и на основании общих законоположений. Чтоб сделать их понятными для неё, понадобилось бы объяснять ей моё положение и коснуться нескольких политических событий, имевших влияние на мою жизнь, которые, к несчастью, отражаются теперь и на ней, невинной жертве, что я желал всегда избегнуть... Она отлучилась из Тобольска для прогулки с дозволения своей матери, ездила в Ялуторовск без всякой политической цели, могу Вас уверить в том, единственно для развлечения, в обществе г-ж Муравьёвой (жены декабриста А.М. Муравьёва. - Н.К.) и Фон-Визиной, которые пригласили её с собою".

Тобольская и Ялуторовская колонии декабристов, связанные теснейшими дружескими узами, постоянно сообщались между собою, используя неофициальные каналы для передачи писем, книг, посылок. Для властей поездка трёх женщин была не только нарушением режима ссыльных, но и нежелательным контактом с ялуторовскими декабристами. Разумеется, Ольга участвовала в этом, как и в посещении петрашевцев в тюрьме, с полным осознанием всех обстоятельств.

Вскоре выяснилось, что генерал-губернатор Западной Сибири князь П.Д. Горчаков донёс в Петербург о поездке в Ялуторовск. В начале 1850 г. Наталья Дмитриевна Фонвизина обратилась к Горчакову с просьбой о смягчении положения петрашевцев Достоевского и С.Ф. Дурова; она надеялась тогда ещё на добрые отношения, сложившиеся ранее у Фонвизиных с семьёй генерал-губернатора (жена его приходилась Фонвизиной родственницей). Но тут разыгралась история с делом о наследстве, решённым советником Тобольского губернского правления Д.И. Францевым не в пользу князя. В этом процессе Горчаков выступал против собственных дочерей, которые, потеряв недавно мать, сохраняли тёплые отношения с Натальей Дмитриевной. Раздажённый генерал-губернатор занял сугубо официальную позицию в отношении тобольских декабристов.

"Вследствии отношения к г-ну шефу Корпуса жандармов г. генерал-губернатору Западной Сибири, - писал в ноябре 1850 г. Энгельке, обращаясь снова к И.А. Анненкову, - которым он доводил до сведения графа Орлова (шефа жандармов. - Н.К.) о поездке г-ж Фон-Визиной, Муравьёвой и Вашей дочери Ольги в Ялуторовск, г. управляющий III-им отделением собственной его величества канцелярии, от 12 минувшего октября за № 2087, сообщил его сиятельству князю Петру Дмитриевичу (Горчакову. - Н.К.), что обстоятельство это за отсутствием графа Алексея Фёдоровича (Орлова. - Н.К.) предоставлено было на усмотрение г. военного министра, и его светлость, признав Фон-Визину, Муравьёву и Вашу дочь виноватыми в самовольной отлучке с места жительства, изволили приказать сделать им за их неуместный поступок строгое внушение.

Будучи сам поставлен в известность предписанием г. генерал-губернатора от 5 сего ноября за № 136, я покорнейши прошу Вас объявить о таком отзыве г. военного министра дочери Вашей и об исполнении мне письменно донести".



Эдмон Пьер Мартен. Портрет Ивана Варфоломеевича Якобия. 1820-е гг.

Наверху сочли усердие Горчакова излишними и ограничились внушением. Но генерал-губернатор и тобольский полицмейстер не унялись и продолжали ещё некоторое время изводить тобольскую колонию ограничениями и придирками. "Теперь ты знаешь уже, что ялуторовская поездка произвела кутерьму, которая имела важные для всех нас последствия, так что вызвала меня на крайние меры, - писала Н.Д. Фонвизина ялуторовскому протоиерею С.Я. Знаменскому. - Но князь не унялся, несмотря на уведомление моё, что просила и жду правил из Петербурга, он собрал откуда-то и присочинил свои правила, где называет нас жёнами государственных преступников и ещё ссыльнокаторжных, тогда как недавно, по предписанию из Петербурга, с наших брали подписки, чтобы им не называться так, а состоящими под надзором полиции для неслужащих, а для служащих по чину или месту, занимаемому в службе, вследствие чего и сам князь в предписании губернатору о запрещении мне ехать на воды величает меня супругою состоящего под надзором полиции. Эту бумагу его с прочими документами я отправила к графу Орлову. Теперь вздумал браниться, я думаю, для того и правила выдал, чтобы при чтении их полицмейстер бранил нас в глаза. Я не допустила его себе читать, именно потому, что ожидала какого-нибудь ответа на моё послание в С.-Петербург. Но что всего милее, хотели с нас брать подписки, что будем исполнять по правилам; а полицмейстер - ужасная дрянь, так настроен, что следит всюду, а за город и выпускать нас не велено". Такова была обстановка в Тобольске в ноябре 1850 года...

Конфликт с генерал-губернатором исключил возможность существенно повлиять через высшую местную власть на положение петрашевцев, находящихся в Омске. Оставался путь конкретной повседневной помощи и опеки, на который и стали семьи декабристов и их друзья. Для Ольги Анненковой вскоре появилась возможность подключиться к этому непосредственно в Омске.

В марте 1851 г. Ольга Ивановна и Фонвизина читали "Бедных людей" Достоевского. Книгу прислал Наталье Дмитриевне С.Я. Знаменский. Так продолжалось знакомство, начавшееся в тобольской пересыльной тюрьме. В это время все уже знали о предстоящем, в связи с замужеством, переезде всеобщей любимицы - Оленьки. "После пасхи ожидаю опять новобрачных: Оленька Анненкова выходит замуж за омского инженерного офицера Иванова, после свадьбы обещают заехать в дом Бронникова, а хозяину дома это и любо", - писал И.И. Пущин Г.С. Батенькову 5 марта 1851 г.

Константин Иванович Иванов (1822-2.04.1887), муж О.И. Анненковой, был однокашником Ф.М. Достоевского по инженерному корпусу; он закончил в 1844 г. (на год позже писателя) нижний офицерский класс с чином прапорщика и был направлен в полевые инженеры. Учась на смежных курсах, они, разумеется, были знакомы. Да и пишет Достоевский о нём брату Михаилу в первом после каторги письме как о знакомом.

Фраза в "Записках из Мёртвого дома" о служивших "в том городе" знакомых и "давнишних школьных товарищах" автора, с которыми он возобновил "сношения", имеет прямое отношение к Иванову.

Когда Достоевского привезли в Омск, Иванов, военный инженер в чине подпоручика, служил там адъютантом генерал-майора Бориславского - начальника инженеров Сибирского отдельного корпуса.

В журналах (протоколах) Совета Главного Управления Западной Сибири, содержится ряд документов, позволяющих представить характер службы Константина Ивановича. Его нередко командировали в другие города Западной Сибири в связи со строительством или ремонтом казённых зданий военного ведомства, для инспектирования, разработки строительных смет и пр. Предоставляемые им рапорты содержали конкретные технические предложения по строительству и ремонту, в которых сочеталась хорошая профессиональная подготовка с чётким и безупречно честным (злоупотреблений в этой области в Сибири, впрочем, как и сейчас, было немало) подходом к делу.

Частые и длительные поездки, особенно в Тобольск, сделали возможным знакомство Константина Ивановича с декабристами. Молодой инженер органично вошёл в их круг. Об этом свидетельствуют, в частности, его контакты с И.И. Пущиным. Он бывал у Пущина в Ялуторовске и без Ольги Ивановны, а уехав из Сибири, переписывался с Иваном Ивановичем: "Опять пришла почта, принесла одно только письмо от Константина Ивановича из Кронштадта... Кронштадт Иванов укрепляет неутомимо - говорит, что три месяца работает как никогда. Иногда едва успевает пообедать". Сохранились письма К.И. Иванова к декабристу П.Н. Свистунову 1857 года, наполненные заботами декабристской "артели", связями вернувшихся из Сибири семей ссыльных.

В ведении начальника инженерной команды Бориславского состояли и арестантские работы. В качестве его адъютанта Константин Иванович мог в некоторой степени влиять на выбор работ, в которые назначили Достоевского и Дурова, а в исключительных случаях даже организовать их встречи вне острога под предлогом фиктивных поручений. Именно так была устроена встреча Фёдора Михайловича с Евгением Ивановичем Якушкиным - сыном декабриста И.Д. Якушкина, приехавшим в Сибирь по делам Межевого корпуса, где он служил. В Омске младший Якушкин остановился у К.И. Иванова. Достоевского на другой же день привёл конвойный чистить снег во дворе казённого дома, где жили Ивановы. "Снега, конечно, он не чистил, а всё утро провёл со мной, - писал много лет спустя об этой встрече Е.И. Якушкин. - Помню, что на меня страшно грустное впечатление произвёл вид вошедшего в комнату Достоевского в арестантском платье, в оковах , с исхудалым лицом, носившем следы сильной болезни. Есть известные положения, в которых люди сходятся тот час же. Через несколько минут мы говорили, как старые знакомые. Говорили о том, что делается в России, о текущей русской литературе. Он расспрашивал о некоторых вновь появившихся писателях, говорил о своём тяжёлом положении в арестантских ротах. Тут же написал он письмо брату, которое я и доставил по возвращении моём в Петербург".

Рассказывая в "Записках из Мёртвого дома" о том, как он вместе с поляком Богуславским ходили в течение трёх месяцев из острога в инженерную канцелярию в качестве писарей, Фёдор Михайлович заметил: "Из инженеров были люди (из них особенно один), очень нам симпатизировавшие". 22 февраля 1854 г. Достоевский написал своему брату слова, которые могут служить ключом к оценке омских контактов писателя. Это связано с именем Константина Ивановича: "Если б не нашёл здесь людей, я бы погиб совершенно. К.И. Иванов был мне как брат родной. Он сделал для меня всё, что мог. Я должен ему деньги. Если он будет в Петербурге, благодари его. Я должен ему рублей 25 серебром. Но чем заплатить за то радушие, всегдашнюю готовность исполнить всякую просьбу, внимание и заботливость как о родном брате. И не один он! Брат, на свете очень много благородных людей". Последняя пылкая фраза в устах человека глубокого и замкнутого, отнюдь не склонного к восторженным излияниям, написанная через неделю после выхода из каторжной тюрьмы - поистине знаменательна.

Никита Кирсанов. "Семья декабриста И.А. Анненкова" (часть 2).



Константин Иванович Иванов. Фотография 1870-х гг.

Когда молодожёны Ивановы приехали в Омск весной 1851 г., князь Горчаков был уже смещён с поста генерал-губернатора. Его сменил генерал Г.Х. Гасфорд. Перемещения, сопутствующие появлению нового корпусного командира, не коснулись Бориславского и коменданта крепости А.Ф. де Граве, тоже благожелательного к петрашевцам.

Ольга Ивановна сохраняла в Омске тесную связь с оставленными в Тобольске друзьями. В письмах к Фонвизиной делилась свомим настроениями, извещала о местных новостях, существенных для хлопот декабристов. Мнение, которое сложилось о ней за три года самостоятельной жизни её в Омске, выразил друг декабристов, барон Александр Егорович Врангель, познакомившийся с нею в 1854 г. "Г-жа Иванова была чудная, добрая женщина, высокообразованная, защитница несчастных, особенно политических". Любопытно определение образованности молодой женщины в устах выпускника Царскосельского лицея. Декабристам удалось, видимо, многого добиться в воспитании Ольги, рождённой и выросшей в Сибири. Сказав о начале знакомства её с Достоевским в Тобольске, Врангель пишет далее: "Продолжала она свои заботы о нём и в Омске, чем во многом облегчила его пребывание на каторге. Когда я в 1856 г. возвращался в Петербург, то Фёдор Михайлович горячо поручал мне побывать у неё и поблагодарить за всё добро, оказанное ему, что я и сделал".

До нас дошли и оценки Ольги Ивановны самим Достоевским. В первом после каторги письме - брату Михаилу: "Впрочем, Константин Иванович будет сам в Петербурге - в этом году; он тебе всё расскажет. Что за семейство у него! Какая жена! Эта молодая дама, дочь декабриста Анненкова. Что за сердце, что за душа, и сколько!" Это было написано в феврале 1854 г., а в октябре 1855 г. Фёдор Михайлович подтвердил, что знакомство с Ольгой Ивановной "будет всегда одним из лучших воспоминаний" его жизни.

Через Ивановых шла в Омск неофициальная переписка писателя. Судя по обстоятельствам встречи Достоевского с Е.И. Якушкиным в 1853 г., Фёдор Михайлович был, по меньшей мере, один раз в доме Ивановых в период заключения. Прасковья Егоровна Анненкова приезжала в Омск во время каторги Достоевского и встречалась с ним - об этом писатель чётко говорит в письме к ней от 18 октября 1855 г. Где была устроена эта встреча - неизвестно. Но нам удалось установить по омским метрическим книгам срок и причину приезда жены декабриста в Омск.

Среди записей о крещении детей в Омском Воскресенском соборе за 1853 г., есть одна особенно примечательная, насыщенная исторической информацией: у старшего адъютанта, полевого инженер-поручика, Константина Ивановича Иванова и его жены, Ольги Ивановны, 30 марта родилась дочь Наталия; крестили её 16 апреля 1853 г. Восприемниками при крещении были: "заседатель Тобольского приказа общественного призрения, губернский секретарь Иван Александрович Анненков и жена государственного преступника Наталья Дмитриевна Фонвизина. Полевой инженер полковник Иван Иванов и жена губернского секретаря Анненкова Параскева Егоровна". Крестил протоиерей Д.С. Пономарёв.

У Ольги Анненковой, родившейся в Сибири, первый ребёнок тоже родился в Сибири. Это было третье поколение в семьях декабристов, к тому же дочь всеобщей любимицы Оленьки, и тобольская колония не могла не откликнуться на это событие. Дедушка с бабушкой и Н.Д. Фонвизина приехали в Омск, по-видимому, нелегально. Во всяком случае, нам нигде больше не встретилось упоминание об этой поездке Анненковых и Натальи Дмитриевны. Ожидая их, и крестины отложили на семнадцатый день. Нелегальный характер поездки и был, вероятно, причиной того, что Достоевский так глухо упомянул в письме омскую встречу свою с Прасковьей Егоровной (осторожность в таких случаях соблюдалась даже в письмах, передаваемых с оказией), состоявшуюся, как мы теперь знаем, в апреле 1853 г. На молчание Д.С. Пономарёва, сделавшего запись в метрической книге, декабристы могли расчитывать.

Жёсткая формулировка перед именем Фонвизиной - "жена государственного преступника" - отражает официальное положение Натальи Дмитриевны и напоминает о том, в какой трудной обстановке действовали семьи декабристов в Сибири - при всех своих аристократических связях. Характерным для судеб дворянских ссыльных контрастом выглядит соседство с этой формулировкой чина инженер-полковника И.И. Иванова - представителя семьи Константина Ивановича.

После выхода из острога Ф.М. Достоевский и С.Ф. Дуров провели почти месяц в доме Константина Ивановича перед отправкой солдатами в свои воинские части. Это был месяц не только доброго гостеприимства, потока информации, интенсивного чтения свежих журналов и газет, получения и заказа "с оказией" литературы, первых писем к родственникам и друзьям после каторги, отправленных по цензурным каналам, но и интересных знакомств. Именно в доме Ивановых начались, в частности, отношения Достоевского с Ч.Ч. Валихановым. "Это письмо посылается тебе в глубочайшем секрете, и об нём никому ни пол слова, - писал в эти дни Фёдор Михайлович брату Михаилу. - Впрочем, я пошлю тебе письмо и официальное, через штаб Сибирского корпуса. На официальное отвечай немедленно, а на это при первом удобном случае". И вторично в конце письма подчеркнул его секретность.

Дому Ивановых-Анненковых посчастливилось: великий писатель провёл в нём удивительные дни, исполненные глубокого значения. Выход на свободу (хотя и относительную) создавал особое состояние - итоги пережитого за четыре страшных года, продуманного, прочувствованного, дальние и ближние планы, предчувствие перемен, обострённое восприятием нахлынувших за стенами острога впечатлений. Ведь именно в эти дни он выразил Михаилу существенное о себе: "Но вечное сосредоточие в самом себе, куда я убегал от горькой действительности, принесло свои плоды. У меня теперь много потребностей и надежд таких, об которых я и не думал". Или: "Вся будущность моя, и всё, что я сделаю, у меня как перед глазами".

И в те же дни - Наталье Дмитриевне Фонвизиной: "Я в каком-то ожидании чего-то; я как будто всё ещё болен теперь, и кажется мне, что со мной в скором, очень скором времени, должно случиться что-нибудь очень решительное, что я приближаюсь к кризису моей жизни, что я как будто созрел для чего-то и что будет что-нибудь, может быть тихое и ясное, может быть грозное, но, во всяком случае, неизбежное".

Здесь он составлял программу чтения - она видна из заказываемых Михаилу Михайловичу книг - историков древних и новых (Вико, Гизо, Тьери, Тьера, Ранке и др.), экономистов; отцов церкви и историков церкви; Корана; "Критики чистого разума" Канта, трудов Гегеля (особенно "Историю философии"); "Отечественные записки" и другие журналы; немецкий лексикон. А какими стрстными призывами сопровождаются просьбы о книгах! "Но знай, брат, что книги - это жизнь, пища моя, моя будущность!

Не оставь же меня, ради господа бога. Пожалуйста, спроси разрешения, можно ли будет тебе послать мне книг официально. Впрочем, осторожнее. Если можно официально, то высылай. Если же нет, то через брата Константина Ивановича, на его же имя; мне перешлют". Здесь же первые впечатления от новых авторов, появившихся в литературе в эти годы. "Островский мне не нравится, Писемского я совсем не читал, от Дружинина тошнит, Евгения Тур привела меня в восторг. Крестовский тоже нравится... Кто такой Чернов, написавший "Двойник" в 50 году?".

О литературных своих замыслах Фёдор Михайлович написал в этом письме лишь в общей форме - о том, что твёрдо намерен писать и в будущем жить литературным трудом. Но есть все основания полагать, что им владели уже в это время и вполне конкретные замыслы.

В февральские дни 1854 г. окончательно сложился для Достоевского образ хозяйки этого дома. Через полтора года он сформулировал это в письме к её матери: "Вы поймёте, какое впечатление должно было оставить такое семейство на человека, который уже четыре года, по выражению моих прежних товарищей каторжных, был как ломоть отрезанный, как в землю закопанный. Ольга Ивановна протянула мне руку, как родная сестра, и впечатление это прекрасной, чистой души, возвышенной и благородной, останется светлым и ясным на всю мою жизнь. Дай бог ей много, много счастья, - счастья в ней самой и счастья в тех, кто ей милы. Мне кажется, что такие прекрасные души, как её должны быть счастливы; несчастны только злые. Мне кажется, что счастье - в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, а не во внешнем. Так ли? Я уверен, что вы это глубоко понимаете, и потому так вам и пишу".

Достоевский уехал из Омска в Семипалатинск в марте 1854 г. А в конце того же года Ивановы переехали в Петербург, куда Константин Иванович был переведён по службе. Но связь сохранялась и прошла через всю жизнь писателя. Ещё до отъезда своего, в Омске, Константин Иванович ходатайствовал о том, чтобы солдату-петрашевцу разрешили жить в Семипалатинске, не в казарме, а отдельно, в частном доме. Это важнейшее для Достоевского ходатайство, давшее ему возможность писать, было удовлетворено.

15 апреля 1855 г. Достоевский отправил К.И. Иванову из Семипалатинска письмо, приложив его к письму, адресованному Евгению Ивановичу Якушкину с просьбой к последнему о пересылке ("в Петербург, в дом Лисицына, у Спаса Преображения. Но, вероятно, адрес вы сами знаете"). Летом 1855 г. Достоевский получил от Константина Ивановича несколько строк. В январе 1856 г. просил брата: "Пожалуйста, познакомься лучше с Ивановым". Именно Ивановы прислали Фёдору Михайловичу приказ о производстве его в прапорщики в октябре 1856 г. "Поблагодари К.И. Иванова и Ольгу Ивановну. Они прислали мне приказ..."



Ольга Ивановна Иванова, ур. Анненкова. Фотография 1870-х гг.

В первой половине 1860-х гг. Константин Иванович был переведён по службе сначала на Кавказ, затем в Иркутск, и семья Ивановых на много лет оторвалась от жизни Петербурга и Москвы. В 1869 г. К.И. Иванов, имевший к тому времени чин генерал-майора, был начальником инженеров Восточно-Сибирского военного округа. Примерно в начале 1870-х гг. Ивановы возвратились в столицу.

В тетради Достоевского 1872-1875 гг. сохранилась запись: "Константин Иванович Иванов, на Поварской (или в Поварском переулке) близ Владимирской, дом № 13". По-видимому, эта запись связана с письмом к Достоевскому петрашевца Н.А. Момбелли, передавшего желание Ольги Ивановны возобновить знакомство.

Так и случилось. С семьёй Ивановых завязались отношения и у А.Г. Достоевской. Когда в 1881 г. к ней обратилась племянница Фёдора Михайловича за разъяснениями по поводу факта из сибирской жизни писателя, Анна Григорьевна попросила дать ей выписку из письма, вызвавшего обсуждение, "чтобы показать её какому-то Иванову, который тоже был в Сибири в то же время и может подтвердить справедливость этого факта". Заметим попутно, что в такой же роли достоверного свидетеля событий жизни Достоевского в Омске должен был выступить Константин Иванович по просьбе В.Е. Якушкина, внука декабриста, который в 1883 г. адресовал к нему за уточнениями издателя М.И. Семевского, в связи с публикацией писем Достоевского к Е.И. Якушкину в "Русской старине".

В "Книге для записывания книг и газет по моей библиотеке", составленной А.Г. Достоевской, есть такая заметка: "По словам К.И. Иванова, в каторге человек, убивший своего отца, был Ильинский, другой, который совершил гнусный поступок и которого прогнали сквозь строй, назывался Аристовым. Сначала главным был князь Горчаков, а затем Гасфорд, Горчаков милостиво относился, Гасфорд же строже".

Современные исследователи по архивным документам каторжан подтверждают точность сведений Константина Ивановича об именах прототипов героев Достоевского. Инженер хранил их в памяти до глубокой старости.

О контактах Ольги Ивановны в конце её жизни с женой писателя говорят две записки (ориентировочная датировка их, предложенная Анной Григорьевной в её поздней надписи на обложке 1892-1894, неверна, так как О.И. Анненкова умерла 10 марта 1891 г.).

"Многоуважаемая дорогая Анна Григоьевна, до отъезда завезу Вам памятную записку набело, о которой мы говорили вчера, и оставлю, если позволите, в ваше распоряжение. Примите чувство искренней и глубокой преданности. О. Иванова". Вторая записка: "Многоуважаемая Анна Григорьевна, вчера я забегала к Вам, хотела передать, что совершенно неожиданно пошла сама к обер-прокурору, и он меня выслушал, хотя сначала отказывал в моей просьбе, но потом принял памятную записку". Далее Ольга Ивановна просила замолвить словечко по её делу. Как видно, роли переменились, и теперь уже семья Фёдора Михайловича имела возможность помочь дочери Анненкова. Известно, что после смерти мужа Ольга Ивановна крайне нуждалась и умерла в нищете.

Для полноты характеристики отношения Достоевского к семье Анненковых выделим факты, касающиеся самого декабриста. "Моё глубочайшее уважение, полное и искреннее, вашему супругу", - написал Фёдор Михайлович П.Е. Анненковой в 1855 г. Там же: "Я благоговением вспоминаю о вас и всех ваших".

Ещё более показателен другой факт. Уезжая из ссылки в 1859 г., писатель был проездом в Нижнем Новгороде, где И.А. Анненков служил в это время в чине титулярного советника сверх штата для особых поручений при нижегородском губернаторе А.Н. Муравьёве (старшие Анненковы выехали из Сибири в июне 1857 г.). Достоевский хотел увидеться с Иваном Александровичем, ездил к нему, но тот был в отпуске. Анненковы постоянно жили в Нижнем; это помешало развитию дальнейших контактов.

Об Анненкове Фёдор Михайлович напомнил читающей публике в своём "Дневнике писателя за 1876 год". "Кстати, словечко о декабристах, чтобы их не забыть, извещая о недавней смерти одного из них, в наших журналах отозвались, что это, кажется, один из самых последних декабристов; - это не совсем точно. Из декабристов живы ещё Иван Александрович Анненков, тот самый, первоначальную историю которого перековеркал покойный Александр Дюма-отец в известном романе своём: "Les Memories d'un maitre d'armes". Жив Матвей Иванович Муравьёв-Апостол, родной брат казнённого. Живы Свистунов и Назимов; может быть есть и ещё в живых".

Роман Дюма об Анненкове и Полине Гёбль возмутил в своё время сибирскую "артель" декабристов. П.Е. Анненкова собиралась даже публиковать в Париже ответ на клевету. Достоевский разделял их раздражение. Но, желая напомнить о стариках-декабристах, он избрал наиболее доступные для широкой публики ассоциации. Об Анненкове и М.И. Муравьёве-Апостоле, как о людях ему хорошо известных, писатель сказал развёрнуто; Свистунова и Назимова лишь упомянул без имени.

Тёплое отношение к конкретным декабристам и их окружению сохранялось у Достоевского под влиянием сибирских впечатлений, на протяжении всей его жизни.

Что же касается Анненковых, то, как было сказано выше, в 1857 г., они получили разрешение поселиться в Нижнем Новгороде, так как жить в С.-Петербурге и Москве им было запрещено. Ивану Александровичу, по амнистии 1856 г., было возвращено дворянство, но записан он был не по шестому разряду (древние благородные роды), а по второму (военные). Это было тяжелейшее оскорбление. Вместе с отцом во вторую разрядную книгу были записаны и дети: Владимир, Иван, Николай, Наталья и Ольга (Аннушка умерла в Петровском заводе).

После смерти в 1842 г. Анны Ивановны, И.А. Анненков остался единственным наследником крупного, но не единожды заложенного состояния (брат Григорий погиб на дуэли ещё в 1824 г., а сестра Мария была душевнобольной). Но как "государственный преступник" он был лишён дворянства и права наследия. Поэтому наследство матери перешло к дальним родственникам. Ни от Анны Ивановны, пока она была жива, ни тем более от родственников, материальной помощи он не получал и поэтому вынужден был служить, чтобы обеспечивать жизнь семье.

В Нижнем Новгороде Анненковы прожили двадцать лет, но своего дома так и не заимели. Жильё снимали у постороннего владельца. Жили они на улице Большая Печёрская в доме Леман (ныне дом № 16). По словам Ольги Ивановны, родители жили очень скромно: "Всё пережитое по-новому воспитывало их вкусы, до крайности ограничив потребности".

В 1858 г. И.А. Анненков становится членом созданного в Нижегородской губернии комитета по улучшению быта крепостных крестьян, готовившего по предложению правительства материалы для предстоявшей отмены крепостного права.

Иван Александрович принял активнейшее участие в подготовке и проведении крестьянской реформы 1861 г., за что получил "высочайшее благоволение" вместе с прочими членами бывших губернских комитетов и в апреле того же года был награждён серебряной медалью "За труды по освобождению крестьян".

Из-за материальных трудностей вынуждены были служить и сыновья Анненковых. По-разному складывалась их жизнь:

Старший сын Анненковых, Владимир, в 1849 г. окончил Тобольскую гимназию, но как сын декабриста, не был допущен к поступлению в университет. Однако, несмотря на это, Владимир Иванович был, по словам его дочери М.В. Брызгаловой, "... весьма разносторонне и основательно образованным человеком, чему он был, главным образом, обязан самому себе". Кроме того, он имел в Сибири прекрасного, высокопросвещённого наставника в лице декабриста Ивана Ивановича Пущина, близкого друга поэта Пушкина.

Показательно, что уже с 18-ти летнего возраста сын декабриста решил посвятить свою жизнь служению государству. Поскольку В.И. Анненкову не дозволили продолжать учебу в университете, он вынужден был начать службу простым канцеляристом. В 1850 г. его определили в штат Тобольского губернского правления и присвоили чин коллежского регистратора. Весной 1851 г. усердный молодой человек был определён помощником столоначальника Тобольского губернского правления. Уже летом 1851 г. Анненкова перевели на ту же должность в губернский суд, а немного позже Владимир Иванович был назначен столоначальником в уголовном отделении Тобольского суда.

В августе 1856 г. Анненкова определили смотрителем заведений Тобольской экспедиции о ссыльных с одновременным исполнением обязанностей секретаря казённой палаты. Однако 26 августа 1856 г. состоялась коронация нового российского императора Александра II, за которой последовал «Всемилостивейший Манифест», провозгласивший широкую амнистию, в том числе и ссыльным декабристам. Сразу же после этого родителям Анненкова было дозволено переселиться на родину Ивана Александровича в Нижний Новгород с восстановлением его во всех правах потомственного дворянства.

Почти сразу же по своему прибытию в Нижний Новгород Владимир Иванович за отличие в работе получил должность чиновника по особым поручениям при губернаторе и чин коллежского секретаря. В 1858 г. он был назначен уездным судьёй. С декабря 1860 г. он - судебный следователь в Нижнем Новгороде, а через полтора года – судебный следователь Нижегородской губернии.

На следственной работе Анненков не щадил ни своих сил, ни здоровья, ни средств. Весной 1866 г. он раскрыл подпольную мастерскую по подделке государственных кредитных билетов, располагавшуюся дома у крестьянина Хвацкого в одной из деревень Нижегородского уезда, за что был поощрён 150 рублями серебром. Позже, в другой деревне, он сумел разоблачить уже целую банду фальшивомонетчиков. При этом Анненков вместе со своим информатором отправился в указанную деревню и наткнулся здесь на засаду. Рискуя жизнью, он справился со всеми нападавшими, проявив при этом храбрость и смекалку. За эту операцию Владимир Иванович получил из государственной казны 300 рублей серебром и был произведён в чин надворного советника (соответствует званию подполковника).

В феврале 1867 г. министерство юстиции назначил Анненкова членом комиссии по расследованию фактов растраты казённой соли из нижегородских солевых магазинов в количестве полутора миллионов пудов, а также казённого железа на сумму в 70 тысяч рублей серебром. Комиссия вела следствие по делу в течение целого года, в конце концов сумев изобличить группу расхитителей. За участие в работе этой комиссии Анненков был награждён орденом Святого Станислава 2-й степени и назначен губернским прокурором Нижегородского окружного суда.

В 1878 г. Владимир Иванович отправился в Петербург, чтобы подать прошение об отставке со службы. Однако министр юстиции уговорил его не делать этого, и взамен пообещал удовлетворить ходатайство о переводе в Самарский окружной суд. 20 августа того же года в соответствии с высочайшим указом Владимир Анненков прибыл в Самару.

Новое назначение осложнилось тем, что к моменту приезда в Самару тяжело заболела жена Анненкова - Мария Сергеевна, урождённая кж. Гагарина (р. 6.11.1840) и для ухода за ней Владимир Иванович исходатайствовал четырёхмесячный отпуск без сохранения содержания. Несмотря на все усилия медиков, в октябре 1879 г. его супруга скончалась. Невзгоды у Владимира Ивановича продолжались и дальше. В зиму 1880-1881 гг. все пятеро детей Анненкова неожиданно заболели скарлатиной. Ближе к весне двое из них скончались: семилетняя Надежда и пятилетний Иван. Злоключения этих лет заметно сказались на его здоровье, которое он сам когда–то называл «геркулесовским». Лишь к 1882 г. и здоровье Анненкова, и ситуация в его семье наконец-то стабилизировались.

Человек твёрдых, продуманных убеждений, безукоризненно честный, и к тому же настоящий великан по росту, Владимир Иванович очень хорошо соответствовал образу беспристрастного служителя правосудия. Анненков великолепно знал своё дело: он с образцовым тактом и беспристрастием напутствовал присяжных заседателей, основательно допрашивал свидетелей, в судебном заседании упорно докапывался до истины. Поэтому многие жители Самары любили ходить в здание суда и слушать здесь речи Анненкова, полные глубокой житейской мудрости и опыта. Некоторые цитировали его слова, сказанные в ходе выступления по одному из сложных уголовных дел: «Главное для судьи – найти в этом деле истину, не наказать невиновного и покарать злодея».

Квартира Анненкова в Самаре со временем стала местом встреч представителей либерально настроенной молодёжи и творческой интеллигенции Самары. Об этом его дочь Мария впоследствии писала в своих воспоминаниях: «Наш дом часто посещали молодые люди – судебные следователи, присяжные поверенные, и так далее. Отец любил молодые свежие мысли…, а молодые люди с интересом слушали рассказы отца о декабристах».

В январе 1882 г., утверждая в должности помощника присяжного поверенного молодого юриста Владимира Ульянова, Анненков в нарушение правил не потребовал от него свидетельства о благонадёжности, хотя и знал, что тот находится под негласным надзором полиции как брат государственного преступника Александра Ульянова, повешенного за покушение на царя.

Только благодаря Анненкову в Самарском окружном суде в то время могли работать политически неблагонадёжные люди, в числе которых был не только Ульянов, но также А.Н. Хардин, Г.А. Клеменц, Я.Л. Тейтель, К.К. Позерн, Е.А. Тимрот и другие. Правда, при этом сам Анненков не был поднадзорным, но, как человек, крайне подозрительный в глазах представителей власти, на квартире которого собирались политически неблагонадёжные личности, он был занесён жандармами в «Алфавит лицам, привлекавшимся к дознанию о государственных преступлениях, поднадзорным, политически неблагонадёжным».



Владимир Иванович Анненков. Фотография 1870-х гг.

До конца жизни Владимир Иванович хранил альбом с портретами декабристов и их автографами, а на стене его кабинета и в его квартире висели кандалы его отца. Анненков одинаково беспристрастно относился к людям разных сословий и наций, уважал чужие убеждения и взгляды. Его обращение с подчинёнными было поразительным для окружающих. Например, когда Владимир Иванович проходил по коридорам окружного суда, он, невзирая ни на какие различия в возрасте и положении, вежливо здоровался со всеми служащими, подавая руку каждому из них, вплоть до последнего писца. Во время приёма просителей он при встрече с человеком обязательно вставал из-за стола и подходил к нему первым, обстоятельно расспрашивая, в чём суть его прошения. Никто из посетителей не уходил из его кабинета, не получив полного и ясного ответа по своему делу.

Будучи глубоко верующим человеком, Владимир Иванович не пропускал ни одной всенощной, а незадолго до своей смерти, осознав, что он доживает свои последние часы, отказался от врачебной помощи и пожелал собороваться. Владимир Иванович Анненков тихо и покойно скончался в своей самарской квартире 27 октября 1898 г. Последними его словами были: "Достаточно пожил - 66 лет тудовой жизни". Единодушным взрывом скорби отозвалось самарское общество на его кончину. Одна из тогдашних газет писала "Скончался человек, которого все, как один, любили за ум, за правду, за доброту, доступность, за милость". В Тобольской гимназии, где он когда-то учился, была учреждена стипендия его имени.

Перед смертью Владимир Иванович выразил желание, чтобы тело его перевезли в принадлежащее ему село Скачки Пензенской губернии и похоронили рядом с женой Марией Сергеевной. Желание его было исполнено. М.В. Брызгалова вспоминала: "Глубоко трогательно было видеть отношение крестьян: в холодный, ненастный осенний день всё село вышло встречать его тело; за несколько вёрст от села крестьяне сняли гроб с экипажа и попеременно на руках, по самой тяжёлой дороге, донесли его до кладбища. Многие плакали".

Младшие сыновья Анненковых Иван и Николай, как и их старший брат Владимир, окончили Тобольскую гимназию и также, по воле царя, не были допущены к поступлению в высшие учебные заведения. Большого труда стоило отцу определить Ивана на военную службу унтер-офицером "на правах вольноопределяющегося" (1853 г.). Из формулярного списка И.А. Анненкова видно, что сын его Иван продолжал военную службу уже подполковником до 1873 г. Позднее он вышел в отставку и работал в Пензенской губернии мировым посредником. Был женат на княжне Екатерине Сергеевне Гагариной.

Младший сын Николай часто и подолгу болел. В 1862 г. отцу удалось его определить в Пензе мировым посредником. Умер Николай в возрасте 32-х лет и был похоронен в Нижнем Новгороде на кладбище Крестовоздвиженского монастыря.

К началу 1860 г., Ивану Александровичу Анненкову была возвращена часть родительских имений. Ему отошли деревня Борцово в Нижегородском уезде, селения Большая Печёрка и Нагаево в Арзамасском уезде, а также село Скачки Пензенской губернии. Это упрочило его положение и позволило на четыре месяца выехать во Францию на родину Прасковьи Егоровны.

В ходе осуществления реформы 1861 г. Анненков был избран председателем губернского съезда мировых посредников - органа, непосредственно занимавшегося реформированием, но после отъезда к новому месту службы военного губернатора А.Н. Муравьёва, началась травля Анненкова со стороны противников реформы. Жизнь в Нижнем Новгороде осложнилась. Анненковы обратились с ходатайством о разрешении им жить в Москве или Петербурге. Их просьба 22 августа 1863 г. была Александром II удовлетворена, но жизненные обстоятельства не позволили им выехать и они остались в Нижнем до последних дней жизни.

12 января 1863 г. Иван Александрович избирается предводителем дворянства Нижегородского уезда. В дальнейшем он ещё трижды избирается на это место и осталяет его только в октябре 1874 г. в связи с болезнью. В течение 14 лет, И.А. Анненков был председателем попечительского совета нижегородского Мариинского женского училища, а затем и женской гимназии. С июля 1865 по 1868 гг. он занимает пост председателя нижегородской земской управы с окладом в две тысячи рублей в год. Курирует строительство и содержание дорог, устройство больниц, школ и т.п. За три года им было немало сделано в сфере образования и медицины. В 1866 г., Анненков ещё возглавил "Попечительный о тюрьмах комитет", но силы у старого декабриста были уже на исходе...

14 сентября 1876 г. умирает Прасковья Егоровна. Спустя полтора года, 27 января 1878 г. не стало и Ивана Александровича. Они были похоронены на кладбище Крестовоздвиженского женского монастыря, но в связи с его ликвидацией в 1953 г., прах супругов Анненковых и их сына Николая был перенесён на Бугровское кладбище, находящееся на улице Пушкина...