Цитата сообщения Антонина_Николаевна
В деревне у бабушки посреди зимы Вика оказалась не по своей доброй воле. В шестнадцать годочков пришлось делать аборт. Связалась с компанией, а с компанией хоть к лешему на рога. Бросила школу, стала пропадать из дому, закрутилась, закрутилась… пока хватились, выхватили из карусели - уже наживлённая, уже караул кричи. Дали неделю после больницы отлежаться, а потом запряг отец свою старенькую «Ниву» - и, пока не опомнилась, к бабушке на высылку, на перевоспитание. И вот второй месяц перевоспитывается, мается: подружек не ищет, телевизора у бабушки нет, сбегает за хлебом, занесёт в избу дров-воды - и в кровать за книжку.

Темнеет мартовским вечером в восьмом часу, а электричество… прошли те времена, когда электричество всякую минуту было под рукой. Сковырнули за-ради него ангарские деревни, свалили как попало в одну кучу, затопили поля и луга, порушили вековечный порядок - всё за-ради электричества, а им-то и обнесли ангарские деревни, пустив провода далеко в стороне. Выгоняли его при старых порядках для местных нужд из солярки, а солярка теперь сделалась золотой, требует прорвы денег. Утром посветят, чтобы на работу отправить, а вечером - не всегда… Наталья по-старушечьи укладывается рано, вслед за солнышком; Вика поскрипит-поскрипит на продавленной пружинной кровати и тоже затихнет.

Девка она рослая, налитая, по виду - вправду в бабы отдавай, но умишко детский, несозревший, голова отстаёт. Всё ещё по привычке задаёт вопросы там, где пора бы с ответами жить. И вялая, то ли с ленцой, то ли с холодцой. Скажешь -сделает, не скажешь - не догадается. Затаённая какая-то девка, тихоомутная. Распахнутые серые глаза на крупном смуглом лице смотрят подолгу и без прищура, а видят ли они что - не понять.

В этот вечер не спалось. Бывает же так: как из природы томление находит, как неоконченное что-то, зацепившееся не даёт отпущения ко сну. Вздыхала, ворочалась Наталья; постанывала, крутилась Вика, то принималась играть с котёнком, то сбрасывала его на пол. За беленькими тонкими занавесками в двух окнах, глядящих на Ангару, мерцал под ранним месяцем ранний вечер. Сбилось со своего сияния электричество - и опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья тварка, за солнышком, стали замечать, когда скобочка молодого месяца, когда полная луна.

День отстоял на славу - солнечный, яркий, искристо играли тугие снега, берущиеся в наст, звенькало из первых сосулек, загорчил первым подтаем воздух. За Ангарой после заката долго горело растекающееся зарево и долго томилось, впитываясь внутрь, долго потом уже новым, не зимним, мягким пологом лежала по белому полю нежная синева. Но ещё до темноты взошло и разгорелось звёздное небо с юным месяцем во главе и пролился на землю капельный, росистый сухой свет.

Нет, не брал сон, ни в какую не брал. Истомившись, бабушка и внучка продолжали переговариваться. Днём Наталья получила письмо от сына, Викиного отца. Читала Вика: собирается отец быть с досмотром. Из-за письма-то, должно быть, и не могло сморить ни одну, ни другую.

- Уеду, - ещё днём нацелилась Вика и теперь повторила: - Уеду с ним. Больше не останусь.
- Надоело, выходит, со мной, со старухой?
- А-а, всё надоело.
- Ишо жить не начала, а уж всё надоело. Что это вы такие расхлябы - без интереса к жизни?
- Почему без интереса? - то ли утомлённо, то ли раздражённо отозвалась Вика. - Интерес есть…
- Интерес есть - скорей бы съесть. Только-только в дверку скребутся, где люди живут, а уж надоело!.. В дырку замочную разглядели, что не так живут… не по той моде. А по своей-то моде… ну и что - хорошо выходит?
- Надоело. Спи, бабуля.
- Так ежели бы уснулось… - Наталья завздыхала, завздыхала. - Ну и что? - не отступала она. - Не тошно теперь?
- Тошно… Да что тошно-то? - вдруг спохватилась Вика и села в кровати. - Что?

- Ты говоришь: уедешь, - отвечала Наталья, - а мы с тобой ни разу и не поговорили. Не сказала ты мне: еройство у тебя это было али грех? Как ты сама-то на себя смотришь? Такую потрату на себя приняла!
- Да не это теперь, не это!.. Что ты мне свою старину! Проходили!
- Куда проходили?
- В первом классе проходили. Всё теперь не так. Сейчас важно, чтобы женщина была лидер.
- Это кто ж такая? - Наталья от удивления стала подскребаться к подушке и облокотилась на неё, чтобы лучше видеть и слышать Вику.
- Не знаешь, кто такая лидер? Ну, бабушка, тебе хоть снова жить начинай. Лидер - это она ни от кого не зависит, а от неё все зависят. Все бегают за ней, обойтись без неё не могут.
- А живёт-то она со своим мужиком, нет? - Всё равно ничего не понять, но хоть это-то понять Наталье надо было.

Вика споткнулась в растерянности:
- Когда ка-ак… Это не обязательно.
- Ну прямо совсем полная воля. Как у собак. Господи! - просто, как через стенку, обратилась Наталья, не натягивая голоса. - Ох-ох-ох тут у нас. Прямо ох-ох-ох…

Вика взвизгнула: котёнок оцарапал ей палец и пулей метнулся сквозь прутчатую спинку кровати на сундук и там, выпластавшись, затаился. Слышно было, как Вика, причмокивая, отсасывает кровь.

- А почему говорят: целомудрие? - спросила вдруг она. - Какое там мудрие? Ты слышишь, бабушка?
- Слышу. Это не про вас.
- А ты скажи.
- Самое мудрие, - сердито начала Наталья. - С умом штанишки не скидывают. - Она умолкла: продолжать, не продолжать? Но рядом совсем было то, что могла она сказать, искать не надо. Пусть слышит девчонка - кто ещё об этом ей скажет. - К нему прижаться потом надо, к родному-то мужику, к суженому-то. - И подчеркнула «родного» и «суженого», поставила на подобающее место.

- Прижаться надо, поплакать сладкими слезами. А как иначе: всё честь по чести, по закону, по сговору. А не по обнюшке. Вся тута, как Божий сосуд: пей, муженёк, для тебя налита. Для тебя взросла, всюю себя по капельке, по зёрнышку для тебя сневестила. Потронься: какая лаская, да чистая, да звонкая, без единой без трещинки, какая белая, да глядистая, да сладкая! Божья сласть, по благословению. Свой - он и есть свой. И запах свой, и голос, и приласка не грубая, как раз по тебе. Всё у него для тебя приготовлено, нигде не растеряно. А у тебя для него. Всё так приготовлено, чтоб перелиться друг в дружку, засладить, заквасить собой на всю жизнь.

- Что это ты в рифму-то?! Как заучила! - перебила Вика.
- Что в склад? Не знаю… под душу завсегда поётся.
- Как будто раньше не было таких… кто не в первый раз.
- Были, как не были. И девьи детки были.
- Как это?
- Кто в девичестве принёс. Необмуженная. До сроку. Были, были, Вихтория, внученька ты моя бедовая, - с истомой, освобождая грудь, шумно вздохнула Наталья. - Были такие нетерпии. И взамуж потом выходили. А бывало, что и жили хорошо в замужестве. Но ты-то с лежи супружьей поднялась искриночкой, звёздочкой, чтоб ходить и без никакой крадучи светить. Ты хозяйка там, сариса. К тебе просются, а не ты просишься за-ра-ди Бога. А она - со страхом идёт, со скорбию. Чуть что не так - вспомнится ей, выкорится, что надкушенную взял. Будь она самая добрая баба, а раскол в ей, терния…

- Трения?
- И трения, и терния. Это уж надо сразу при сговоре не таиться: я такая, был грех. Есть добрые мужики…
- Ой, да кто сейчас на это смотрит, - с раздражением отвечала Вика и заскрипела кроватью.
- Ну, ежели не смотрите - ваше дело. Теперь всё ваше дело, нашего дела не осталось. Тебе лучше знать.

И замолчали, каждая со своей правдой. А какая у девчонки правда? Упрямится, и только. Как и во всяком недозрелом плоду кислоты много.

За окном просквозил мотоцикл с оглушительным рёвом, кто-то встречь ему крикнул. И опять тихо. Наталья бочком подъелозилась к спинке кровати и отвела рукой занавеску. Ещё светлее стало в спальне - отцеженным, слюдянистым светом.

- Зачем ты? Закрой! - встревоженно встрепенулась Вика.

Тонко, из звёздной волосинки назревший, висел месяц. И скрадывал - где ещё звёздочка зазевалась. Полнится каждую ночь, полнится, пока не наберётся в круглую сытую луну. Избы на другой стороне улицы стояли придавленно и заворожённо - ни дымка, ни огонька, ни звука. Снежные шапки на крышах, подтаявшие за день, сидели набекрень и леденисто взблескивали под могучим дыханием неба. Такое там царило безлюдье, такая немота и такой холод, так искрилось небо над оцепеневшею землёй и такой бедной, сиротливой показалась земля, что Наталье стало не по себе. Опустив занавеску и уползая под одеяло, она прошептала:

- Господи, помилуй…
- Что там, бабушка? - не поняла Вика.
- Везде там, внученька, Господи, помилуй…
- Ты что - больше ничего не видела?
- Нет. Спи.

Не сразу, через молчание, через вздохи, совсем по-бабьи:
- А у вас как с дедушкой было?

Наталья далеко была, не поняла:
- С дедушкой? Что было?
- Ну, как в первый раз сходились? Или ты забыла?

Наталья вздохнула так, что показалось - поднялась с кровати. Пришлось во-он откуда возвращаться, чтобы собраться с памятью. И сказала без радости, без чувства:
- Мы невенчанные легли. Это уж хорошего мало. Повенчаться к той поре негде было, церквы посбивали.

Взяла я под крылышко свои восемнадцать годочков, перешила старое платье под новое - вот и вся невеста. Год голодный стоял. Выходили в деревне и в шестнадцать годочков, как тебе… Так выходили доспевать в мужних руках, под прибором… - Наталья сбилась и умолкла.

- Ну и что с дедушкой-то? - настаивала Вика.
- А что с дедушкой… Жили и жили до самой войны. У нас в заводе не было, чтоб нежности друг дружке говорить. Взгляда хватало, прикасанья. Я его до каждой чутельки знала.
- У вас и способов не было…
- Чего это? - слабо удивилась Наталья. - Ты, Вих-тория, не рожала… Как пойдёт дитёнок, волчица и та в разум возьмёт, как ему помогчи. Без дохторов, без книжек. Бабки и дедки из глубоких глубин укажут. У людей пожеланье, угаданье друг к дружке должно быть, как любиться, обзаимность учит. Тяготение такое. У бабы завсегда: встронь один секрет, а под ним - ещё двадцать пять. А она и сама про них знать не знала.

- Это правильно, - подтвердила Вика. А уж что подтверждала - надо было догадываться. - Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит.
- Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой.
- Бабушка, ты опять отстала, ты по старым понятиям живёшь. Женщина сейчас ценится… та женщина ценится, которая целе-устремлённая.
- Куда стреленая?
- Не стреленая. Целе-устрем-лённая. Понимаешь?
- Рот разинешь, - кивала Наталья, - так и стрелют, в самую цель. Об чём я с тобой всюю ночь и толкую. Такие меткачи пошли…

Вика с досады саданула ногой по спинке кровати и ушибла ногу, утянула её под одеяло.
- Ты совсем, что ли, безграмотная? - охала она. - Почему не понимаешь-то? Целе-устрем-лённая - это значит идёт к цели. Поставит перед собой цель и добивается. А чтобы добиться, надо такой характер иметь… сильный.

Устраиваясь удобнее, расшевелив голосистые пружины кровати, Наталья замолчала.

- Ну и что, - сказала потом она. - И такие были. Самые разнесчастные бабы. Это собака такая есть, гончая порода называется. Поджарая, вытянутая, морда вострая. Дадут ей на обнюшку эту, цель-то, она и взовьётся. И гонит, и гонит, свету не взвидя, и гонит, и гонит. Покуль сама из себя не выскочит. Глядь: хвост в стороне, нос в стороне, и ничегошеньки вместе.
- Бабушка, ну ты и артистка! При чём здесь гончая? И где ты видала гончую? У вас её здесь быть не может.
- По тиливизиру видала, - смиренно отвечала Наталья. - К Наде, к соседке, когда схожу вечером на чай, у ней тиливизир. Всё-то всё кажет. Такой проказливый, прямо беда.
- И гончую там видала?

- И гончую, и эту, про которую ты говоришь… целеустремлённую… Как есть гончая на задних лапах. Ни кожи, ни рожи. Выдохнется при такой гоньбе - кому она нужна? Нет, Вихтория, не завидуй. Баба своей бабьей породы должна быть. У тебя тела хорошая, сдобная. Доброе сердце любит такую телу.
- Всё не о том ты, - задумчиво отвечала Вика. - Всё теперь не так.

Котёнок спрыгнул с её кровати, выгибая спинку, с поднятым хвостом вышагал на середину комнаты и, пригнув голову, уставился на окно, за которым поверх занавески играло ночное яркое небо. Звёздный натёк застлал всю комнату, чуть пригашая углы, и в нём хорошо было видно, как котёнок поворачивает мордочку то к одному окну, то к другому, видна была вздыбившаяся пепельная шёрстка и то, как он пятится, как неслышно бежит в кухню.

- Не о том, - согласилась с внучкой Наталья. «Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: всё тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится - страшно. Видно, как всё кругом перекошено, перекручено…»

- Тебя об одном спрашиваешь, ты о другом, - с обидой сказала Вика, не отставая: что-то зацепило её в этом разговоре, чем-то ей хотелось успокоить себя.
- Про дедушку-то? - вспомнила Наталья. - Ну так а что про дедушку. Твой-то дедушка и не тот был, с которым я до войны жила…
- Как не тот? - поразилась Вика.

- Ну а как ему быть тому, если того на войне убили, а твой отец опосле войны рождённый? Ни того, ни другого давно уж нету, но сначала-то был один, а уж потом другой. Сначала Николай был, мы с ним эту избёнку, как сошлись и отделились от стариков, в лето поставили. Здесь дядья твои, Степан да Василий, родились, Николаевичи. Отсюда он, первый-то дедушка, на войну ушёл. А второго дедушку, твоего-то, он же, Николай, мне сюда послал.

- Как сюда послал? Ты что говоришь-то, бабушка? - Вика рванула кровать, как гармонь, и уселась, наваливаясь на спинку и подбивая под себя подушку. - Ты расскажи.

Что делать: заговорила - надо рассказывать. Наталья подозревала, что младшие её внуки мало что знают о ней. Одного совсем не привозили в деревню, Вика же была здесь лет пять назад, и неизвестно когда приехала бы снова, если бы не эта история. Знают только: деревенская бабушка; вторая бабушка была городской. Подозревают, что деревенской бабушке полагался деревенский дедушка, но его так давно не было, что о нём и не вспоминали. Легче было вспоминать того, первого, о нём хоть слава осталась: погиб на фронте.

- Как он мог прислать, если он погиб? - И голос звонче сделался у Вики, выдавая нетерпение, и кровать под нею наигрывала не переставая. - И как это вообще можно - прислать?
- Вот так, - подтвердила Наталья и покивала себе. - Чего только в жизни не состроится. Ко мне Дуся на чай ходит… знаешь Дусю?
- Ну.
- Она опосле войны у родной сестры мужика отбила. У старшей сестры, у той уж двое ребятишек было, а не посмотрела ни на что, увела. Мужик смиренный, а взыграл, поддался. Та была путная баба, а у Дуси всё мимо рук, всё поперёк дела. Ни ребятишек не родила, ни по хозяйству прибраться… охальница, рюмочница… Ну как нарочно, одно к одному. И терпел мужик, сам стряпал, сам корову доил. Теперь уж и его нет, и сестры не стало, а Дуся к тем же ребятам, которых она без отца оставила, ездит в город родниться, помочь от них берёт.

Приходит позавчера ко мне: «Наталья, я в городу была, окрестилася. Потеперь спасаюсь». - «Тебе спасаться до-олгонько надо, - говорю ей. - Не андел».
- Бабушка! - вскричала Вика. - Тебя куда опять понесло? Мне не интересно про твою Дусю, ты про себя, про себя. Про второго дедушку.
- Ворочаюсь, ворочаюсь, - согласилась Наталья, вздыхая. - Я тоже стала - куда понесёт. Ну, слушай.

С Николаем я прожила шесть годов. Хорошо жили. Он был мужик твёрдый. Твёрдый, но не упрямый… ежели где моя правда, он понимал. За ним легко было жить.

Знаешь, что и на столе будет, и во дворе, и справа для ребятишек. Меня, если по-ранешному говорить, любил. Остановит другой раз глаза и смотрит на меня, хорошо так смотрит… А я уж замечу и ну перед ним показ устраивать, молодой-то было чем похвалиться.
- И чем ты хвалилась?
- А своим. Всем своим. Чем ещё? Работой я в ту пору не избита была, из себя аккуратная, улыбистая. Во мне солнышко любило играть, я уж про себя это знала и набиралась солнышка побольше. Потом-то отыгра-ало! - протянула она, проводя границу. - Потом всё. Сразу затмение зашло. Отревела опосле похоронки, пообгляделась, с чем осталась. Двое ребятишек, одному пять годков, другому три. А младшенький ещё и слабенький, никак в тело не мог войти, ручки-ножки как прутики…

- А папы, значит, тогда ещё не было? - пробовала Вика спрямить бабушкин рассказ.
- Папы твово не было. Он из другого замеса. Похоронку на Николая принесли зимой, вскорости война кончилась, а осенью, как поля подобрали, прихожу повечеру домой, какой-то мужик на брёвнышках под окошками сидит. В шинельке в военной, в сапогах. Меня увидал - поднялся. «Я, - говорит, - вместе с вашим мужем воевал и был при нём, когда он от раны смертельной помер. Я, - говорит, - писал вам, как было… получали моё письмо?»

Письмо такое было, оно и потеперь у меня в сохранности. Зашли мы в избу, давай я чай гоношить. А сама всё оглядываюсь на него, всё думаю: зачем приехал? И ехать не близко, из-под самого из-под Урала, гора поперёк земли так называется. Как снял шинельку - худой, длинный, шея колышком стоит, руки-ноги, как у мальчонки мово, у Васьки, болтаются. По всему видать, досталось солдатику. Один раз был раненный и другой раз контуженный. Контузия получилась хужей раны, он никак не мог её в докончательности снять.

- Ну и что? - не выдержала Вика. - Вы пили чай, и он сказал, что его прислал первый дедушка вместо себя?
- Не егози, - одёрнула Наталья. - Это у вас - раз, и готово. В первый день он только и сказал, что дал Николаю слово проведать нас. Я отвела его ночевать к старикам. Ты по воду ходишь по заулку… третья изба по правую руку, на углу, совсем уж старенькая, под тесовой крышей… это наш был дом, у меня там отец с матерью жили. Ну и я там жила, покуль мы с Николаем здесь не построились. Отвела я его туда, забрала ребятишек. .. они, ребятишки, когда я на работе, у стариков оставались. Он ребятишкам гостинцы дал, по большому куску сахару. Приметила, как уходила: отец за-ради такого гостя из запасу бутылку достал, а он пить не стал. Мне, говорит, контузия не позволяет…

Набираясь сил, Наталья придержала рассказ. Тишина стояла такая, что словно бы потрескивание звёздочек доносилось с неба тонким сухим шуршанием. Спущенная с постели, болтающаяся рука Вики виделась несоразмерно большой и неестественно белой, окостеневшей. И уже не из левого, а из правого окошка смотрел на Вику запрокидывающийся серпик месяца.

- Ну другой день он пришёл с утра, - без подталкивания продолжила Наталья. - Я, говорит, вчера не всё сказал. Его Семёном звали, твой отец - Семёнович. Прошу, говорит, меня выслушать до конца и не удивляться, а дать свою волю. Я так и закаменела, в голову что ударило: живой, думаю, Николай, но сильно покалеченный и боится показаться. А он говорит… он вот какую страсть говорит. Будто просил Николай прийти ко мне и передать его пожеланию. Сильно, мол, любил он меня и дал мне перед смертью вольную от себя.

Какую вольную? Выйти за другого. Стоит в шинельке, я его и раздеться не позвала, голова дёргается… это у него от контузии… как за нервы заденет, голову поддёргивает… не так чтоб сильно, но заметно. И говорит…

Мне, говорит, Николай сказал, что нигде, во всём белом свете не найду я бабу лутше и добрей, чем ты. А тебе от него завещания, что будет тебе со мной хорошо.
Вот такая смертная воля. Я так и села…

- Но тебе же приятно было, что он тебе предложение сделал? - спросила Вика, неумело подтрунивая.

Наталья не стала отвечать.
- «И ты за-ради этого поехал?» - спрашиваю его.

«Поехал». - «Отец, мать есть у тебя?» - «Мать померла, отец есть». - «Что это за приказания такая, что от отца, от братьев, поди, от сестёр пошёл неведомо куда и про родню забыл?» Молчит. «Что за приказания такая лютая?» - «Что в ней, - говорит, - лютого? Ты Николая любила, а я ему верил. Я тебя не знал, ты меня не знала, а он знал и тебя, и меня. Он бы зря не стал нас сводить». - «Не-ет, ты голову, - говорю, - на место поставь и подумай: на что тебе брать чужую бабу с хвостами, когда теперь молодых девок невпересчёт? На что? Во мне уж теперь ни одной сочинки для Любовей не осталось, я тебе совсем даже негожая. Я, поди, старше тебя». Стала спрашивать про годы - так и есть: на три годочка я старше. «Ты, видно, - говорю, - хороший человек, Николай плохого не подослал бы, но я твою милость принять не могу. Уходи, уезжай». Он постоял, постоял и ушёл.

- Ушёл?! - поразилась Вика. - Как ушёл? Откуда же он потом взялся?
- Ушёл, уехал, - подтвердила Наталья ровным голосом и перевела дух. - А недели через три или там через сколько, снег уж лёг, - с торбой обратно. Это он на зиму одёжу привёз. Ко мне не зашёл, встал на постой у моих стариков. Прямо родня. Начал ходить на колхозную работу. Я на него не гляжу, будто его и нету, и он не глядит, будто не из-за меня воротился.

Вика опять не удержалась:
- Ну, бабушка, какие же вы раньше были забавные! А ты уж его полюбила, да?
- Да какая любовь?!
- У вас что, и любви в то время по второму разу не было?
- Слушай, - с досадой отвечала Наталья, недовольная, что её перебивают, как ей казалось, глупостью. - Любовь была, как не быть, да другая, ранешная, она куски, как побирушка, не собирала. Я как думала: не ровня он мне. Зачем мне себя травить, его дурить, зачем людей смешить, если никакая мы не пара? На побывку к себе брать не хотела, это не для меня, а для жизни устоятельной ровня нужна.

Наталья замолчала. Всё-таки сбилась она с рассказа, потеряла нитку, которую тянула, и теперь словно бы нашаривала её, перебирая торчащие прихваты.

- Ну, живёт, - повздыхав, повела она дальше. - Ребятишки там, у стариков, и он там. Стал их к себе приучать. Они уж и домой не идут. Сам же и приведёт, уговорит, что до завтрашнего только дня расстаются, а со мной разговор самый посторонний. Борьба у нас пошла - кто кого переборет. Я упористая, и он на войне закалённый. Вижу, он мою же силу супротив меня сколотил, ребятишки души в нём не чают, а там и старики его сторону взяли. Особливо мать. Пошло на меня нажимание со всех сторон. Бабы в деревне корят: дура да дура. А сам вроде и ни при чём, даже и не подступает.

Вика рассмеялась:
- А тебе уже обидно, что не подступает. Ты уж ревнуешь…
- Я не ревную, а обложили. Это бы ладно, это бы я выдюжила, я баба крепостная…
- С чего ты крепостная? Крепостные при царе были. Крепкая, что ли, ты хотела сказать?
- Я любой приступ бы выдюжила, это мне нипочём, - повторила Наталья не без похвальбы. - Но я говорю: он был контуженный, больной. А контузия такая: лягет - и весь свет ему не мил. Не слышит ничё и не видит, глаза страхом каким-то зайдутся. Кой-никак оторвёт себя от кровати, встанет, а идти не может. Потом опять ничё. Ну вот. Смотрела я, смотрела и высмотрела, что это я ему нужна, что без меня он долго не протянет.

- И ты его за это полюбила?
- Что ты всё: полюбила, полюбила… - без раздражения, спокойно ответила Наталья. - Это уж вы любитесь, покуль сердце горячее. А я через сколько-то месяцев, это уж вода побежала по весне, смирилась и позвала его. Без всяких Любовей. Чему быть, того не миновать.

Он пришёл и стал за хозяина. Семь годов мы с ним прожили душа в душу, дай-то Бог так кажному. И в год потом загас. Не жилец он был на белом свете, я это знала.

Но мне и семь годов хватило на всю остатную жизню.
- Он что - лучше был первого дедушки? - спросила Вика, уже теряя интерес и сползая в постель: история кончилась.
- Отшлёпать бы тебя за такие разговоры, - слабо возмутилась Наталья. - Так я тебе скажу, внученька.

Я древняя старуха, столько годов прожила, что на две могилы хватит. Источилася вся от жизни. И отсюда, с высокой моей горушки, кажется мне: не два мужика у меня было, а один. В одного сошлось. На войну уходил такой, а воротился не такой. Ну так а что с войны и спрашивать? Война и есть война. Ты говоришь… молоденькая, без подумы говоришь… Когда он прикасался ко мне… струнку за стрункой перебирал, лепесток за лепестком. Чужой так не сумеет.

- Забавная ты, бабушка, - неопределённо сказала Вика и громко, со вкусом зевнула.
- Вот поживёшь с моё, и даст тебе Бог такую же ночку поговорить со внукой. И скажет она тебе: забавная ты старуха. Не отказывайся: и ты будешь забавная.

Куда деться? Ох, Вихтория, жизня - спаси и помилуй… Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдёшь.

Наталья отлежала спину и со стоном повернулась на бок. Вика уже посапывала. Её лицо, большое и белое, лежало на подушке в бледном венчике ночного света, склонившись чуть набок, на подставленную руку. Наталья вгляделась: нет, неспокойно засыпала девчонка - подёргивались, одновременно вздрагивая, плечи, левая рука, ища гнезда, оглаживала живот, дыхание то принималось частить, то переходило в плавные неслышные гребки.

…С тихим звоном билась в стеклину звёздная россыпь, с тихим плеском наплывал и холодно замирал свет. Стояла глубокая ночь, ни звука не доносилось из деревни. И только небо, разворачиваясь, всё играло и играло мириадами острых вспышек, выписывая и предвещая своими огненными письменами завтрашнюю неотвратимость.

© Валентин Распутин