7.7.1990... Говорили о детках, они целиком предоставлены сами себе, только сами решают главные вещи, кого любить, кого нет, когда обижаться. Аверинцев, подумав: «Не спрашивают. Если бы я кого-нибудь спросил. Если бы мои детки хоть раз спросили». Наташа, улыбаясь: «Не спрашивают никогда. Всё всерьез, трагично, одноразово, только сами решают».

...Он поразителен. Он как старательный семилетний способный ученик, не избалованный и не знающий о своей гениальности.

...Когда под особо усердными хвалами Аверинцев склонился головой к столу, Ваня сказал: папе стыдно; когда я еще не догадался, что Аверинцев покраснел.

...Аверинцев отвечал: я сначала был до крайности смущен и хотел залезть под стол. Доброту ко мне принимаю, благодарю; это не значит, что я хоть отчасти соглашаюсь со сказанным обо мне. День рождения сомнительная вещь.

...Почему так благосклонны ко мне? Я не красноречив, я сбиваюсь, я повторяюсь… Может быть потому, что я всегда принимаю каждого моего слушателя всерьез; а себя я никогда всерьез не принимаю.

....Когда, около 1980 года, они с семьей сняли дачу по Казанской дороге, совсем рядом со станцией, ему шум дороги первое время мешал не только работать, но и спать, и он даже ворчал про себя на такую помеху. До одного случая ночью. В очередной раз он проснулся от проходящего поезда – я как-то очень хорошо знаю, что это за поезда по Казанской дороге, – и после привычной недовольной мысли ему вдруг пришла в голову другая: что шумит не поезд, механизм, а что шум этот только сопровождение другого, неслышного обстоятельства, что по дороге проезжают люди со своими мыслями и судьбами. С этого момента всё переменилось. Просыпаясь впредь от шума – а просыпание ночью ему привычно, он так или иначе ночью несколько раз просыпается, – он благословлял проезжающих людей и тут же снова крепко и спокойно засыпал, как бы сделав какое-то дело.

Знаете ли вы анекдот о пане Ивашевском? Он сопровождал по Польше католическую королеву, может быть бельгийскую. Она заходит в kościól, и он; она опускает руки в святую воду, и он; и так далее. «Как же вы, коммунист, делаете всё это?» – говорит она с недоверием и неприязнью. «Jestem katolikem wierzącem ale nie praktikującem, – отвечает он с важностью, – jestem kommunistem praktikującem, ale nie wierzącem».

У пятнадцатилетнего, четырнадцатилетнего Аверинцева лучший друг, после отца и матери, был шестидесятилетний географ, человек, до революции напечатавший книгу стихов. И для Аверинцева было откровением, при общем чувстве полной отрезанности всего, что было до 17-го года, слышать от этого человека: «А вот мы хотели переименования Петербурга в Петроград, по такой-то причине». Живой и нестарый осколок того мира. В 1952-м они двое гуляли по Ленинграду, и «кто такой этот Халтурин?», заносчиво спросил Аверинцев о названии улицы. «Человек, который как раз всю эту красоту хотел взорвать». – Он рассказывал так задумчиво, так загадочно. В нем главное не что, а когда, в какой момент он говорит, не говоримые вещи, а минута его жизни.

5.1.1987. Записываю средневековую импровизацию Аверинцева, и в чем его прелесть: он как ребенок залезает в картинку, просачивается сам, точно как он вот есть такой робкий, любопытный, умный и пишущий, – туда, о чем говорит, в эти Средние века, к тем тогдашним людям. Царственная любознательность ребенка, и что прочное, на чем всё стоит – достойное спокойствие его теперешнего положения, смирный ребенок при уважаемых родителях. Каждая фраза с его странной мелодией интересна, хоть слушая в четвертый раз, и дело не в содержании (разве что мелкие немцы и то, что ему меньше знакомо, чуть меньше интересно), а в том, есть у него вдохновение или нет.

Книга – что-то вроде письма до востребования. Можно, конечно, читать книги, не мне адресованные. А ведь есть адресованные мне, которые сделали бы мою жизнь моей жизнью.Чтение включено в жизнь, не наоборот. «Вот я это прочитаю и я должен изменить свою жизнь, иначе зачем мне читать книги?»

15.5.1987. Аверинцев в Архивном институте

*о бесе: он предлагает, любимая шутка его – выбирай, вот в моей правой руке, вот в моей левой. Но не надо принимать этот выбор; ясно, что у него ни в той, ни в другой руке ничего нет, одна дрянь. И еще так хорошо сказал: «Человека легко спровоцировать, и не надо его провоцировать. Если оставить его за закрытой дверью, он будет сердиться, даже если за дверью делаются исключительно хорошие вещи».

*цитировал Честертона: если я горжусь Шекспиром, стихами Чосера, трафальгарской победой, тогда как Чосеру не подал ни единой идеи, то я должен, принимая наследство, принять и все долги.

*О плюрализме. Здесь опять дьявол, его любимая игра. Не надо выбирать между плюралистом и его оппонентом и бить инакомыслящих по голове. Я отказываюсь выбирать между фанатизмом и релятивизмом, я скажу: неужели у вас нет чего-нибудь получше?

*Другой – не объект, а партнер нашего сознания.

*Книга – что-то вроде письма до востребования. Можно, конечно, читать книги, не мне адресованные. А ведь есть адресованные мне, которые сделали бы мою жизнь моей жизнью.Чтение включено в жизнь, не наоборот. «Вот я это прочитаю и я должен изменить свою жизнь, иначе зачем мне читать книги?»

*Ему записка: «Говорите больше, пожалуйста, не подходите к концу». – «Во многоглаголании несть спасения».

*Что народ дал человечеству? Но важнее, что человечество взяло у народа.

*Какое влияние массовой культуры на наше сознание? Думаю, такое, какое мы ей даем оказывать.

*Искусство? Его можно определить по Евангелию: удостоверение тех таин, о которых необходимо молчать. Искусство дает ощущение моральной и духовной доброкачественности, arête.

*Читает записку себе: «Вы бы лучше не читали лекции. Дикции у вас нет. В изложении сумбур. Человек Вы, может быть, знающий, но донести свои знания не можете».

*Слова постмодернизм, посттоталитаризм звучат так, словно наступает конец света. Но не обязательно от увлечений и крайностей путь ведет к остыванию, равнодушию. Может быть и к трезвости, которая не равнодушие.

3.5.1987. Переделкино.  ...Он говорит и думает как пьяный, но сколько трезвости в его мысли и как благодатно он отрезан, санитарным кордоном, от грязи и болота. Ведь он собственно никого никогда не слушает и в чужую мысль не входит, только плетет свою и прослеживает еще линии вечных истин.

15.10.1986. ... Аверинцев грустен, глубок, невероятно умен и имеет под собой такую уплотненную почву наговоренного, надуманного. «Последнее слово для меня – не художественность, не эстетическое; последнее слово – духовная трезвость, т.е. состояние, при котором слово поверяет себя молчанием, а эмоциональный порыв соотносится с духовными, а не просто душевными, критериями».

3.4.1986. Волшебник Аверинцев в ГИТИСе. Он говорит об античности и современности, импровизирует, свободно бродит умом. И первая часть лекции была повтором о канонах творчества, необходимых, чтобы можно было проводить состязания, о прямом переносе античных одежд и посуды в жизнь ренессансных гуманистов, архитектуры в строительство; а вторая – размышлением вслух об изоляции греков, для них другая литература была не плоха и не дурна, ее просто вообще не было: греческая литература единственная в мире по самоощущению и по заданию.

("Я все понял, - сказал мой муж, слушая вдохновенную шестичасовую лекцию, сопровождавшего нас в Афины гида, в свободное от лета время преподающего классическую филологию в Афинской Академии, - для греков все люди делятся на две категории: греки - и все остальные".  Мы долго смеялись, оказалось - прав.)

И еще: он искренно хочет продолжения этого строя, этой государственности, потому что альтернатива даже не бунт, слово «бунт» обозначает еще очень большую степень порядка по сравнению с тем, что произойдет. – Но и я точно так думаю, что этот строй всё-таки удерживает от худшего.

Как ясно, что человеческие души это ангелы, слетевшие из вечного царства света и ликования в плотную оболочку, просветившие ее всю изнутри и волнующиеся в ней тоской по горнему миру и стремлением туда.

В.В. Бибихин, Сергей Сергеевич Аверинцев

В дни сразу после смерти Михаила Михайловича  у меня была идиотская потребность объяснять – ну, не всем на улице, а хотя бы продавцам в магазине, – что умер такой человек. Кто? И мне хотелось не называть его книги, а назвать тайну его личности. Здесь говорили об особой таинственности, о присутствующем в диалоге его молчании. Неотчуждаемое ядро, или нутро, о котором только что говорилось. Я думаю: какое количество того мелкого, рыхлого, что я написал, было ненужно! Я пережил момент мгновенного аннулирования себя – в самом радостном, впрочем, для аннулируемого смысле.

Совсем не мое дело говорить о тайне его личности. Но когда я читаю анализы литературных текстов, как на ладони распластывающие эти тексты, то думаю: о, если бы эти авторы имели к тексту хотя часть того почтения, которое Михаил Михайлович имел к апофатической тайне своих кошек, тайне, которая кошкой, конечно, может быть сообщена, но которую бесстыдно выпытывать.

 В моем опыте почти нет аналогов сложившейся вокруг Михаила Михайловича атмосферы, когда люди добровольно входили бы в уважение к человеку, я бы сказал даже, проникались благоговением к нему, но тут уместнее тихое слово. Такое утихание самолюбий людей, к нему приходящих, – мы почти отвыкли от того, что это бывает. Оазис тишины. Если он был среди нашей жизни, стало быть, мы на него способны!