Мистер Таттл с самого начала проявил несговорчивость: спорил о плате — сошлись на двенадцати долларах, о размере холста, о виде за окном. Хорошо еще, о позе и костюме условились быстро: эти желания таможенного инспектора Ведсворт исполнил охотно. Столь же охотно он постарался, в меру своих способностей, придать заказчику облик джентльмена. Что ж, Ведсворту так положено. Хоть он и портретных дел мастер, но все равно ремесленник, и платят ему по таксе ремесленника за то, чтобы он угождал заказчику. Через тридцать лет мало кто припомнит, какая была наружность у этого таможенного инспектора на память о земном существовании заказчика, давно представшего перед Господом, останется только портрет. А как научил Ведсворта опыт, заказчикам было важнее выглядеть на полотне благоразумными и богобоязненными, чем доподлинно похожими на себя. Такие желания нимало не уязвляли Ведсворта.

Заметив боковым зрением, что клиент что-то сказал, Ведсворт, однако, не оторвал глаз от кончика своей кисти. И лишь указал другой рукой на записную книжку в кожаном переплете, где многочисленные заказчики уже оставили свои соображения, изложили свои похвалы и нарекания, выказали кто мудрость, кто тупоумие. Собственно, можно бы раскрыть книжку на любой странице и попросить заказчика выбрать подходящее по смыслу замечание, записанное каким-нибудь предшественником пятью или десятью годами ранее. Пока мнения этого таможенного инспектора были такими же предсказуемыми и, пожалуй, даже менее занимательными, чем пуговицы его жилета. К счастью, Ведсворту платили за то, чтобы он писал жилеты, а не мнения. Впрочем, не так все просто: изображая жилет, или парик, или панталоны, ты уже изображаешь мнение, даже целый свод мнений. Жилет и панталоны говорят о скрытом под ними теле, а парик и шляпа — о скрытом под ними мозге, хотя в некоторых случаях утверждать, что под париком есть мозг, было бы художественным преувеличением.

Поскорее бы покинуть этот город, сложить в тележку кисти и холсты, краски и палитру, оседлать кобылу и двинуться по лесным дорогам — три дня пути — и дома. У себя он отдохнет, и поразмыслит, и, возможно, решит устроить свою жизнь по-другому, без вечных мытарств в разъездах. А то живет, как бродячий торговец. Или как проситель. Прибыв в этот город, он, как обычно, нашел себе ночлег и поместил в газете объявление о своих талантах, таксе и услугах. «Если за шесть дней к мистеру Ведсворту никто не обратится, — говорилось в конце объявления, — он продолжит свой путь». Он уже написал маленькую дочь галантерейщика, а затем диакона Зебедию Харриса, который с христианским гостеприимством принял его в своем доме и рекомендовал таможенному инспектору.

Мистер Таттл не предложил ему крова, но портретист охотно ночевал на конюшне в обществе своей кобылы, а столовался на кухне. В третий вечер его пребывания здесь произошел случай, против которого он не стал протестовать — или счел, что протестовать бесполезно. А потом всю ночь проворочался. Честно говоря, происшествие задело его за живое. Надо бы рассудить, что с инспектора взять нечего — самодур и есть самодур, мало ли он написал таких самодуров — и выбросить все из головы. Пожалуй, пора и впрямь отойти от дел: пусть кобыла жиреет на покое, а он станет кормиться со своей фермы: выращивать на полях, что вырастет, заведет скотину. Или будет зарабатывать малярным делом не думает же он, что красить окна и двери — ниже его достоинства.

В первое утро, ближе к полудню, Ведсворт был вынужден предложить таможенному инспектору записную книжку. Этот господин, как и многие другие, воображал, что сможет объясниться, просто шире открывая рот. Ведсворт смотрел, как перо ползло по бумаге, а указательный палец отбивал нетерпеливую дробь. «Если будет на то милость Господня, — написал заказчик, — на небесах вы обретете слух». В ответ Ведсворт полуулыбнулся и слегка кивнул, намекая на изумление и благодарность. Он много раз читал эту мысль раньше. Часто в ней искренне выражались христианские чувства, надежда, сопереживание иногда же, как теперь, она означала почти нескрываемую обиду на существование людей со столь досадными изъянами. Мистер Таттл был из тех хозяев, которые предпочли бы иметь слепоглухонемых слуг, если бы это свойство иногда не препятствовало выполнению их целей. Конечно, как только во имя справедливости была провозглашена республика, господа и слуги превратились в граждан и наемных работников. Но с лица земли господа и слуги вовсе не исчезли, как не исчезли и коренные наклонности человека.

Ведсворт не порицал себя за нехристианскую строгость к инспектору. Свое мнение он составил в час знакомства, а на третий вечер оно подтвердилось. Жестокость поступка была тем ужаснее, что ее жертвой было дитя: маленький садовник, едва достигший сознательного возраста. К детям портретист всегда относился с нежностью — и просто потому, что они существуют, и в благодарность за то, что они оставляют его изъян без внимания, но также потому, что сам не имел потомства. Он никогда не знал общества супруги. Возможно, еще успеется, но надо выбрать жену, которая уже вышла из детородного возраста. Портретист полагал, что не должно передавать свой изъян другим. Иногда ему пытались объяснить, что страхи беспочвенны, так как свой недостаток он приобрел не от рождения, а после того, как пяти лет переболел пятнистой лихорадкой. Вдобавок, уверяли его, он же нашел свою дорогу в жизни, а значит, и сын, каким он ни уродись, не пропадет. Хорошо, сын не пропадет, а если дочь? Невыносимо думать: девочка — и вдруг отверженная. Хорошо, пусть живет в родительском доме, общая беда сроднит их души. Но что будет с дочкой, когда Ведсворта не станет?

Нет, лучше уж поехать домой и написать портрет своей кобылы. Этот план он лелеял давно, пожалуй, пора. Двенадцать лет лошадь сопутствует ему, понимает его с полуслова, не обращает внимания на его возгласы в лесу, когда вокруг нет людей. Он замыслил написать ее на холсте такого же размера, как и для портрета мистера Таттла, только повернутом по горизонтали, а затем завесить картину простыней и снять покров только после смерти кобылы. Было бы дерзостно сравнивать повседневное реальное бытие живой Божией твари с симулякром, созданным неумелой рукой человека, — даже если заказчики нанимают его для создания таких симулякров.

Он не рассчитывал, что написать кобылу будет легко. Разве хватит у нее терпения и тщеславия, чтобы неподвижно позировать ему, горделиво выставив ногу. Зато его кобыла не настолько тщеславна, чтобы глазеть на холст, когда работа еще не кончена. Так делал сейчас таможенный инспектор: перегибался через его плечо, пялился, тыкал пальцем. Видно, не понравилось что-то. Ведсворт поднял глаза, перевел взгляд с неподвижного лица на движущееся. Он смутно помнил, что когда-то говорил и слышал звуки, но так и не освоил искусство чтения по губам. Ведсворт оторвал самую тонкую из своих кистей от жилетных пуговиц и перевел взгляд на записную книжку, между тем как инспектор окунул перо в чернильницу. «Больше достоинства», — написал заказчик, а затем жирно подчеркнул.

Ведсворт полагал, что уже придал мистеру Таттлу предостаточно достоинства. Прибавил ему рост, уменьшил живот, пренебрег волосатыми родинками на шее и вообще попытался сделать из угрюмости серьезное отношение к своим обязанностям, а из раздражительности строгую нравственность. И все мало! Требование не христианское, и Ведсворт поступит не по-христиански, согласившись его выполнить. Плохую же службу он сослужит заказчику на Божием суде, если покорно изобразит его лопающимся от достоинства.

Ведсворт писал младенцев, детей, мужчин и женщин, писал даже покойников. Трижды, погоняя кобылу, он спешил к смертному одру, где его просили совершить воскрешение — изобразить живым человека, которого он впервые увидал уже после смерти. Если с такими задачами он справлялся, то наверняка сможет передать всю прыть кобылы, когда она отмахивается хвостом от мух, или нетерпеливо вытягивает шею, пока он укладывает свою тележку с художественными принадлежностями, или прядет ушами, когда он кричит в лесу.

Когда-то он пытался разъяснять свои мысли собратьям, прибегая к жестам и звукам. Оно верно, некоторые простые действия изобразить легко: к примеру, он мог показать, как следует встать заказчику, если тот милостиво соизволит. Но иногда жесты лишь выливались в унизительную игру в шарады, а звуки, которые он мог издавать, не соответствовали его надобностям и не создавали ощущения, что он тоже человек, тоже тварь Господня, хоть и устроен он иначе. Женщины находили звуки, которые он издавал, предосудительными, дети считали забавой, а мужчины — доказательством слабоумия. Он пытался совершенствовать свой метод, но неудачно. И тогда он ушел в немоту, которой от него ожидали, — пожалуй, люди предпочитали, чтобы он был нем. Тогда-то он и купил записную книжку в опойковом переплете, где регулярно повторялись все людские заявления и мнения. Как вы думаете, сэр, сможете ли вы на небесах писать картины? Как вы думаете, сэр, сможете ли вы на небесах слышать?

Но его понимание людей, насколько он вообще их понимал, опиралось скорее не на их записи в книжке, а на его собственные безмолвные наблюдения. Люди — что женщины, что мужчины — мнили, будто могут изменять тон голоса и смысл слов, не выдавая себя выражением лица. Но они сильно обманывались. Лицо самого Ведсворта, когда он наблюдал за балом-маскарадом человеческого рода, выражало не больше, чем мог бы выразить его язык, но глаза говорили ему все — никто и не поверил бы, сколько можно узнать. Прежде он носил при себе, заложив в записную книжку, набор карточек с готовыми фразами, написанными от руки, — уместными ответами, необходимыми разъяснениями и учтивыми поправками к предложениям заказчиков. У него даже имелась особенная карточка для тех случаев, когда портретист полагал, что покровительственность собеседника преступает границы приличия. На карточке значилось: «Сэр, когда врата духа заграждены, разум не становится немощным». Иногда это воспринималось как справедливый упрек, но чаще — как наглость со стороны простого ремесленника, ночующего на конюшне. Ведсворт бросил пользоваться этой карточкой не из-за того, как на нее реагировали, но из опасений показать себя слишком сведущим. Люди, принадлежащие к миру говорящих, обладали преимуществом перед ним: нанимали его за деньги, повелевали им, вращались в обществе, без труда обменивались мыслями и мнениями. Впрочем, Ведсворт не находил, что дар речи сам по себе укрепляет в человеке добродетель. У него же было всего два преимущества: умение изображать на холсте тех, кто был наделен даром речи, и умение молча улавливать смысл их слов. Глупо было бы позволить, чтобы люди догадались и о втором преимуществе.

Пример тому — история с клавесином. Для начала Ведсворт поинтересовался, демонстрируя свою таблицу гонораров, желает ли таможенный инспектор заказать портрет всей семьи, либо парные портреты себя и супруги, либо двойной портрет и, возможно, миниатюры детей в придачу. Мистер Таттл, не глядя на жену, ткнул себя в грудь и написал на листке с таблицей: «Меня одного». Потом покосился на жену, подпер рукой подбородок и прибавил: «У клавесина». Ведсворт уже приметил красивый инструмент в палисандровом корпусе, с ножками в виде львиных лап. Жестом он спросил позволения подойти к клавесину. А у клавесина разыграл несколько поз: от непринужденной, присев у клавесина с открытой крышкой и поставив на пюпитр любимую песню, до более официальной — стоя у инструмента. Таттл поменялся местами с Ведсвортом, приосанился, выдвинул ногу вперед, а затем, поразмыслив, закрыл крышку. Ведсворт заключил, что на клавесине играет только миссис Таттл, а вдобавок понял, что Таттл пожелал запечатлеть инструмент, чтобы на картине скрыто присутствовала жена. Скрыто — и не вводя мужа в лишние расходы.

Портретных дел мастер показал таможенному инспектору несколько миниатюрных детских портретов, надеясь его переубедить, но Таттл лишь качал головой. Ведсворт расстроился, отчасти из-за денег, но в основном потому, что писать детей ему было тем отраднее, что работа над портретами родителей доставляла все меньше удовольствия. Верно, что дети менее усидчивы, и их силуэты труднее уловить. Но зато они не отводили взгляд, а глухой слышит очами. Дети не отказывались встречаться с ним глазами, и потому он мог заглянуть в их души. Взрослые часто опускали глаза, кто из скромности, кто из скрытности, а некоторые, вроде инспектора, глядели с вызовом, с фальшивой честностью, точно говоря: «Да, конечно, мои глаза кое-что утаивают, но где уж тебе догадаться — не по твоему уму». Подобные заказчики видели во влечении Ведсворта к детям доказательство его детской несмышлености. Ведсворт же полагал: детей влечет к нему, потому что они видят людей столь же ясно, как и он.

Вступив на свою стезю, он первое время ходил по лесным дорогам пешком, точно бродячий торговец, а краски и кисти таскал на своем горбу, в котомке. Рассчитывать он мог только на себя, зависел от рекомендаций и рекламы. Но человек он был предприимчивый, а по натуре компанейский он благодарил свое искусство за то, что оно открывало доступ в жизнь других людей. Он вступал в дом, и, размещали ли его на конюшне, или со слугами, или — крайне редко и только в самых христианских семействах — принимали как гостя, несколько дней он выполнял свое предназначение и пользовался признанием. Это не значило, будто с ним обращались менее высокомерно, чем с другими ремесленниками, но, по крайней мере, в нем видели нормального человека — пусть и презренного. Он испытывал счастье — пожалуй, впервые в жизни.

А затем, безо всякой помощи извне, только собственным разумением, он начал понимать, что не просто выполняет предназначение — у него есть собственная власть. Наниматели никогда бы с этим не согласились, но Ведсворт предпочитал верить своим глазам. Постепенно он осознал истину своего ремесла: да, заказчик — повелитель, но только пока он, Джеймс Ведсворт, не начинает повелевать заказчиком. К примеру, он становился главнее заказчика, когда его глаз примечал то, что заказчик пытался скрыть. Презрение мужа. Разочарованность жены. Ханжество диакона. Страдания ребенка. Как приятно мужу транжирить приданое жены. Как муж поглядывает на служанку. Большие беды крохотных королевств.

Вдобавок он сознавал: когда он просыпается на конюшне и стряхивает с одежды конский волос, а потом, входя в дом, берет кисть из волос другого животного, он становится намного могущественнее, чем подозревают другие. Те, кто ему позировал и платил, никогда не могли узнать заранее, что именно получат взамен на свои деньги. Они знали, о чем с ним условились: размер холста, поза, декор (миска с земляникой, живая птичка на веревочке, клавесин, вид из окна) — и полагали, что на этом договоре держится их власть. Но в действительности с этого момента власть передавалась по ту сторону холста. Доселе всю жизнь они видели себя в зеркалах, в выпуклой стороне серебряных ложек и — правда, смутно, — в чистой стоячей воде. Говорили даже, что влюбленные видят свои отражения в глазах друг дружки, но портретисту не удалось проверить это на своем опыте. Однако все эти подобия зависели от самого человека, который смотрится в зеркало, в ложку, в водоем, в глаз. Получив свой портрет из рук Ведсворта, заказчик, как правило, впервые видел себя чужими глазами. Иногда портретист замечал, что изображенного бросает в холод, словно от мысли: «Неужели взаправду я таков?» То был миг неизъяснимой торжественности: вот изображение, по которому заказчика будут вспоминать после его смерти. Но то еще не был предел торжественности. Ведсворт не почитал дерзостным наблюдение своих глаз, когда те читали на лице заказчика следующую мысль, логически вытекающую из первой: «А если таким меня видит и Всевышний?»

Те, кому для таких смиренных размышлений не доставало скромности, обычно вели себя так, как нынче таможенный инспектор: требовали переделать и доделать картину, уверяли портретиста, что его рука и глаз оплошали. Возможно, в своем тщеславии они и к Господу будут придираться, когда настанет Его черед? «Больше достоинства, больше достоинства». Указание тем более отвратительное, если вспомнить поведение мистера Таттла на кухне два дня тому назад.

Ведсворт, удовлетворенный сделанным за день, сел ужинать. Он только что закончил писать клавесин. Узкая ножка инструмента, параллельная более массивной конечности Таттла, завершалась золоченой лапой с когтями, над которой Ведсворт немало помучился. Но теперь можно освежиться, понежиться у огня, голод утолить, на людей посмотреть. Слуг в доме было больше, чем он ожидал. Жалованье таможенного инспектора — долларов пятнадцать в неделю, достаточно, чтобы нанять одну прислугу. Однако у Таттла также имелась кухарка и мальчик-садовник. Поскольку инспектор не производил впечатления человека, который щедро распоряжается собственными деньгами, Ведсворт заключил, что эти роскошества оплачиваются из состояния миссис Таттл.

Свыкшись с его изъяном, слуги стали обращаться с ним запанибрата, точно глухота ставила его в равное положение с ними. Ведсворт был только рад этому равенству. Мальчик-садовник — эльф с глазами цвета жженой умбры — взял за обычай развлекать его проделками. Видно, мальчику казалось: раз живописец обделен даром речи, ему нечем потешиться. Это не соответствовало действительности, но Ведсворт позволял себя баловать и улыбался мальчику, когда тот ходил колесом, исподтишка подбирался к кухарке, когда та наклонялась к печке, или просил угадать, в какой руке у него желудь.

Когда портретных дел мастер доел суп и грелся у огня — стихии, на которую мистер Таттл в других помещениях дома был скуповат — его осенила одна мысль. Он выдернул из пепла обгоревшую палочку, потрепал садовника по плечу — мол, сиди, как сидишь, — и достал из кармана альбом. Кухарка и горничная попытались подглядеть, что он делает, но Ведсворт загородился рукой, точно говоря: этому особенному фокусу, который он дарит мальчику в благодарность за его фокусы, повредит взгляд со стороны. Набросок вышел грубый — да и что сделаешь таким примитивным инструментом — но смутное сходство было передано. Ведсворт вырвал лист из альбома и протянул мальчику. Ребенок поднял на него изумленные и благодарные глаза, положил набросок на стол, взял правую руку Ведсворта в свои и поцеловал. «Только детей и надо рисовать», — подумал портретист, глядя в глаза мальчика.

Он почти не заметил ни веселой суматохи, которая поднялась, когда кухарка с горничной стали рассматривать рисунок, ни молчания, которое воцарилось, когда таможенный инспектор, привлеченный возгласами, вошел в кухню.

Портретист наблюдал, как Таттл застыл на месте, выставив, точно на портрете, ногу вперед рот Таттла хватал воздух безо всякого видимого достоинства. Он наблюдал, как кухарка и горничная приняли более благопристойные позы. Он наблюдал, как мальчик, проследив за взглядом хозяина, взял со стола рисунок и стеснительно, гордо передал ему. Он наблюдал, как Таттл спокойно взял листок, рассмотрел, уставился на мальчика, покосился на Ведсворта, кивнул, а затем демонстративно разорвал листок на четыре части, положил в очаг, подождал, пока бумага не вспыхнет, еще что-то сказал, отвернувшись на три четверти от портретиста, и удалился. Он наблюдал, как расплакался мальчик.

Портрет был закончен: и клавесин палисандрового дерева, и таможенный инспектор сияли. Вровень с локтем мистера Таттла в окне виднелся белый домик таможни только не подумайте, будто на этом месте действительно имелось настоящее окно, а если бы и имелось, то через него можно было бы видеть какую бы то ни было таможню. Однако это робкое превышение границ реальности было понятно всякому. И, возможно, инспектор, по его собственному разумению, просил лишь о сходном превышении границ реальности, когда требовал придать себе больше достоинства. Он все еще перегибался через плечо Ведсворта, указывая на свое нарисованное лицо, грудь, ногу. Слов портретист не слышал, но это ровно ничего не значило. Он точно знал, что ему хотят сказать, а также как мала цена этим словам. Собственно, глухота — это преимущество, ибо мелкие подробности упреков лишь умножили бы возмущение, которое он и без того чувствовал.

Он потянулся за записной книжкой. «Сэр, — написал он, — мы условились, что на труды мне дается пять дней. Завтра утром на рассвете я должен уехать. Мы условились, что вы расплатитесь со мной сегодня вечером. Заплатите мне, дайте мне три свечи, и к утру я внесу все поправки по вашему желанию».

Он редко обращался с клиентами так — почти не лебезя. Свою репутацию в графстве он испортит, но Ведсворту стало уже все равно. Он протянул перо мистеру Таттлу. Тот не соизволил его взять, а просто вышел из комнаты. Дожидаясь его, портретист рассматривал произведение рук своих. Сработано добротно: пропорции радуют глаз, цвета сочетаются между собой, а сходство с оригиналом не позволяет обвинить в лживости. Инспектор должен быть доволен, потомки почтительно склонятся, а Создателю — если, конечно, предположить, что портретист заслужит Царствия Небесного — будет не за что его упрекнуть.

Таттл вернулся с шестью долларами — половиной гонорара — и двумя свечами. Несомненно, их стоимость будет вычтена из второй части гонорара, когда ее выплатят. Если выплатят. Ведсворт долго смотрел на портрет, который за последние дни сделался для него таким же реальным, как и изображенный на нем толстяк. Созерцая его, он кое-что для себя решил.

Поужинал он, как обычно, на кухне. Второй вечер подряд его сотрапезники держались понуро. Он не полагал, что они винят его в случившемся с садовником в худшем случае, они думали, что в его обществе сами потеряли бдительность и были наказаны. По крайней мере, так понимал дело сам Ведсворт он не полагал, что яснее проник бы в смысл происшедшего, если бы мог слышать слова или читать по губам собственно, пожалуй, вышло бы наоборот. Если судить по записной книжке Ведсворта с людскими мыслями и наблюдениями, познания человечества о себе самом — по крайней мере, когда их высказывают вслух или записывают на бумаге, — оставляют желать лучшего.

На сей раз он выбирал уголек тщательнее. Кое-как заострил перочинным ножом. Затем, когда мальчик уселся перед ним, застыв скорее от дурных предчувствий, чем по долгу натурщика, портретист нарисовал его снова. Закончив рисунок, он вырвал лист из альбома и, чувствуя на себе взгляд мальчика, сложил, изобразил, как прячет за пазуху, и передал через стол. Мальчик тут же сделал так, как ему показали, и впервые за весь вечер заулыбался. Затем, каждый раз затачивая уголек заново, Ведсворт нарисовал кухарку и горничную. Обе взяли сложенные листки и, не разворачивая, спрятали. Затем он встал, пожал им руки, обнял мальчика и вернулся к своим ночным трудам.

«Больше достоинства», — повторял он себе, когда зажигал свечи и доставал кисть. Ну что ж, если человек наделен достоинством, по его наружности видно, что он человек мыслящий. Об этом говорит лоб. Тут мы кое-что и подправим. Он измерил расстояние между бровями и линией волос и посередине, вровень с зрачком правого глаза, вылепил лоб: сделал шире, изобразил небольшую выпуклость, словно в этом месте что-то начинает расти. Такую же выпуклость он выписал и над левым глазом. Вот так-то лучше. Затем изобразил то же самое над левым глазом. Да, уже лучше. Но о достоинстве судят и по подбородку. Конечно, нижнюю челюсть Таттла и так не назовешь дряблой. Но, пожалуй, зачаточная бородка поможет: несколько мазков по обеим сторонам подбородка. Ничего такого, о чем немедленно заговорят, не говоря уже об обиде, — только намеки.

Пожалуй, требуется еще один намек. Он осмотрел крепкую, исполненную достоинства ногу инспектора — от обтянутой чулком голени до туфли с пряжкой. Затем изучил параллельную ей ножку клавесина — от закрытой крышки до золоченой лапы, над которой столько трудился. Может быть, зря тратил силы? Инспектор не распорядился изобразить клавесин в точности. Если с окном и таможней он превзошел реальность, почему бы не обойтись точно так же и с клавесином? Тем более что присутствие лапы подле таможенника могут расценить как признак жадной и хищной натуры, а такого ни один заказчик не пожелает, даже если натура отражена правдиво. Итак, Ведсворт замазал львиную лапу и заменил ее безобидным копытом, серым, слегка раздвоенным.

Привычка и благоразумие убеждали его задуть две свечи, выданные хозяином, но портретных дел мастер решил: пусть горят. Теперь это его свечи — или, как минимум, он вскоре бы за них заплатил. Он вымыл на кухне кисти, уложил этюдник, оседлал кобылу и запряг ее в тележку. Лошадь шла так, словно не меньше него радовалась отъезду. Когда они выходили из конюшни, он увидел, как озаряют оконный переплет свечи. Вскочил в седло, почувствовал, как зашевелилась, тронулась с места кобыла, ощутил на лице холодный ветер. На рассвете — через час — предпоследний портрет его кисти внимательно рассмотрит горничная, задувая попусту горящие свечи. Он понадеялся, что на небесах можно будет писать картины, но еще жарче он надеялся, что на небесах можно будет остаться глухим. Кобыла, которой вскоре предстояло позировать для его последнего портрета, сама вышла на лесную дорогу. Спустя некоторое время, когда дом мистера Таттла остался далеко позади, Ведсворт возопил в лесной тишине.

I Дедов

1879

 Теофил Эшли был художником по  роду занятий и специалистом  по рогатому
скоту — по воле окружающей среды. Не следует думать, что он обитал на ранчо
или на молочной ферме, в атмосфере, насыщенной рогами  и копытами, доильными
аппаратами и железными клеймами. Его  дом  находился в парковом, наполненном
уютными  особнячками районе, который разве  что  не именовали  пригородом. С
одной  стороны  к его  саду примыкал маленький, живописный  луг, на  который
предприимчивые соседи выпускали пастись каких-то маленьких живописных коров,
якобы выведенных  на островах Канала. Как-то в летний  день коровы стояли по
колено в высокой траве  на лугу  под сенью грецких  орехов, а солнечный свет
падал пестрыми заплатками на гладкие  шкуры. Эшли задумал и исполнил изящную
картину, изображавшую двух спокойных дойных  коров под грецким орехом, траву
на  лугу  и  блики солнечного света, и  Королевская  Академия  добросовестно
представила это произведение на летней выставке.
    Королевская Академия поощряет традиционные, методические приемы у своих
питомцев.  Эшли сотворил  успешное  и вполне приемлемое изображение рогатого
скота, живописно дремлющего среди грецких орехов,  и ему пришлось покориться
необходимости и продолжать так же, как начал. За "Полуденным миром", который
изображал  двух серовато-коричневых  коров  под  грецким орехом,  последовал
"Священный полдень", изображавший грецкий  орех с двумя серовато-коричневыми
коровами под ним. Далее появились "Там, где не беспокоят оводы", "Приют  для
стада"  и  "Сон  в  молочной  стране",  новые изображения  грецких  орехов и
серовато-коричневых  коров.  Обе  попытки  Эшли  покончить  со  стереотипами
оказались  знаковыми провалами: "Голуби заметили ястреба" и  "Волки  в Риме"
вернулись к нему в студию,  заклеймленные  как отвратительная ересь,  и Эшли
возвратил  себе славу и внимание общества новым шедевром  "Тенистый укромный
уголок, где дремлют сонные коровы".
    В прекрасный  осенний  день он  вносил последние  штрихи в  изображение
луговых сорняков, когда его соседка, Адела Пингсфорд, набросилась на внешнюю
дверь его студии с громкими безапелляционными ударами.
    - В моем саду вол, - заявила она, объясняя свое бурное вторжение.
    - Вол... - сказал Эшли безучастно и скорее глуповато. - Какой вол?
    - О,  да я не  знаю, какой именно! -  воскликнула  леди. - Обычный, или
садовый вол, если  воспользоваться слэнгом. Но он в саду, вот против  чего я
возражаю.  Мой  сад  только что  привели в порядок к  зиме,  а вол, бродящий
повсюду, нисколько  не помогает делу. Кроме того,  в саду  только что начали
цвести хризантемы.
    - Как он попал в сад? - спросил Эшли.
    - Полагаю, он  вошел в ворота, - нетерпеливо  сказала леди. - Он не мог
взобраться на  стену, и я не  верю,  что кто-то сбросил его  с  самолета как
рекламу "Боврила".  Но сейчас важен другой вопрос — не как он вошел,  а как
его выгнать.
    - Разве он не уйдет? - поинтересовался Эшли.
    - Если б он собирался уйти, - заявила Адела Пингсфорд довольно сердито,
- я не являлась бы сюда, чтобы поболтать с вами на эту тему. Я практически в
полном одиночестве;  горничная отдыхает  во второй половине  дня,  а кухарка
слегла с приступом невралгии. Возможно, я  что-то узнала в школе или в  иной
жизни  о том, как прогнать большого вола из маленького сада,  но сейчас это,
кажется,  не  приходит  мне  на  ум.  Все,  о чем  я могла подумать: вы  мой
ближайший  сосед и анималист, специалист по  рогатому скоту, возможно, более
или  менее  знакомый  с предметами, которые вы рисуете,  и вы  могли  бы мне
немного помочь. Может статься, я ошибалась.
    -  Я, конечно, рисую молочных  коров,  -  признал  Эшли, -  но не стану
утверждать,  что  приобрел какой-то опыт в  укрощении беспризорных  волов. Я
видел это в кино, правда, но там всегда  были лошади и  огромное  количество
разных принадлежностей; кроме того,  никогда  не знаешь, насколько  правдивы
все эти картины.
    Адела Пингсфорд ничего  на это не  ответила, а направилась в  свой сад.
Это был обычный сад средних размеров, но он казался маленьким по сравнению с
волом,  огромным  пятнистым  животным,  темно-рыжим  возле  головы  и  плеч,
грязно-белым с боков и сзади, с косматыми ушами и  большими, налитыми кровью
глазами. Он походил на изящных молочных коров, которых привык рисовать Эшли,
не больше, чем предводитель клана курдских кочевников — на японскую девушку
из  чайного  магазина. Эшли  стоял возле  самых ворот,  изучая  внешность  и
повадки животного. Адела Пингсфорд по-прежнему хранила молчание.
    - Он ест хризантему, - сказал Эшли, когда тишина стала невыносимой.
    -  Как  вы наблюдательны,  -  горько  заметила  Адела.  - Вы,  кажется,
замечаете все. Точнее, в данный момент у него во рту шесть хризантем.
    Необходимость что-нибудь предпринять стала совершенно  очевидной.  Эшли
сделал шаг-другой по  направлению  к  животному,  хлопнул в  ладоши  и издал
несколько  звуков  вроде "Кыш!"  и "Брысь!" Если  вол все  это и слышал,  он
внешне никак не отреагировал.
    -  Если  в  мой сад  когда-нибудь вломятся какие-то  курицы, -  сказала
Адела, - мне непременно  следует послать за вами,  чтобы их  напугать.  Ваше
"кыш"  превосходно. Но сейчас нет ли у вас желания попробовать отогнать  вон
того  вола?  Ну вот, это — "Мадемуазель  Луиза  Бишо",  теперь  он  за  нее
принялся,  - добавила  она с ледяным  спокойствием, когда пылающий оранжевый
цветок исчез в огромной жующей пасти.
    - Так как вы были столь  внимательны к сортам хризантем, - сказал Эшли,
- то могу сообщить вам, что это вол эйрширской породы.
    Ледяное  спокойствие  нарушилось; Адела  Пингсфорд  использовала  такие
выражения, которые тут же вынудили художника на несколько футов приблизиться
к волу.  Он поднял палку, служившую опорой  для гороха, и метнул  ее с неким
намерением в пятнистый бок животного. Превращение "Мадемуазель Луизы Бишо" в
салат  прервалось на несколько  долгих  мгновений,  пока вол пристально  и с
явственным удивлением разглядывал метателя палки. Адела пристально глядела с
той же концентрацией и  более очевидной  враждебностью  на того же субъекта.
Поскольку животное не  пригибало  голову и  не  рыло  копытами  землю,  Эшли
рискнул снова  поупражняться  в  метании  копья, выбрав  другую  палку. Вол,
казалось,  сразу  понял, что  должно произойти; он поспешно сжевал последний
пучок хризантем  с грядки и стремительно зашагал прочь.  Эшли побежал, чтобы
отогнать  вола  к  воротам,  но  достиг  лишь  того, что  скорость  движения
животного возросла  -- прогулочный  шаг сменился легкой рысью.  С удивленным
видом,  но  без заметных  колебаний,  животное  пересекло  крошечную полоску
торфа, из  вежливости  именуемую  лужайкой  для  крокета,  и  влетело  через
открытое французское окно в утреннюю комнату.
    Несколько хризантем и других осенних растений стояли в комнате в вазах,
и  вол решил продолжить свою экспедицию; в  любом случае,  Эшли предположил,
что  животное загнано в  угол и  будет вести  себя  соответственно;  так что
следовало  относиться  к нему  уважительно.  И  Эшли прекратил  свои попытки
мешать волу в выборе места для отдыха.
    -  Мистер  Эшли,  -  сказала Адела дрожащим  голосом, - я попросила вас
выгнать это животное из моего сада, но не просила загонять его ко мне в дом.
Если оно будет обретаться где-то поблизости, то  пусть уж лучше в саду, а не
в комнате.
    -  Управление  рогатым  скотом  не  по  моей части,  - ответил  Эшли, -
помнится, я так и сказал вам в начале.
    - Я  согласна,  -  парировала  леди, -  рисование  симпатичных картин с
милыми  маленькими коровками — вот  для чего  вы  рождены. Может, пожелаете
сделать чудесный эскиз этого вола, устроившегося как дома в моей комнате?
    На сей раз ей показалось, что мир перевернулся; Эшли решительно зашагал
прочь.
    - Куда вы идете? - закричала Адела.
    - Принесу инструменты, - был ответ.
    - Инструменты?  Я  не  хочу,  чтобы пользовались  лассо. Комната  будет
уничтожена, если здесь начнется борьба.
    Но художник уже вышел из сада. Через пару минут он возвратился и принес
с собой мольберт, табурет и материалы для рисования.
    -  Вы  желаете сказать, что  собираетесь  спокойно усесться  и рисовать
этого скота, в то время как он разносит вдребезги мою комнату? - задохнулась
Адела.
    - Это была ваша идея, - сказал Эшли, устанавливая мольберт.
    - Я запрещаю вам; я категорически запрещаю вам! - взъярилась Адела.
    - Не понимаю,  что вы здесь решаете,  -  сказал  художник. - Вряд ли вы
сможете притвориться, что это ваш вол.
    - Вы, кажется, забыли, что он находится в моей комнате и ест мои цветы,
- последовал молниеносный ответ.
    - А вы, кажется, забыли, что у кухарки невралгия, - сказал Эшли. - Она,
может  быть,  только что погрузилась  в милосердный  сон,  а  ваши  протесты
разбудят  ее.  Забота  о других  должна быть руководящим  принципом для всех
людей в наше время.
    -  Этот  человек  безумен! - трагически воскликнула  Адела.  Мгновением
позже сама Адела, казалось, сошла с ума.
    Вол покончил  с цветами в вазах и с циновкой из  тростника, и казалось,
подумал  о  том, чтобы покинуть свое  довольно  ограниченное обиталище. Эшли
заметил  его  неугомонность  и  быстро бросил  животному  несколько  побегов
декоративного виргинского плюща, вынуждая его сохранять спокойствие.
    - Я  забыл, как там говорится в пословице, - заметил он. - Что-то вроде
"лучше  обед  из  травы, чем вол в стойле,  где ненависть". У  нас, кажется,
готовы все компоненты для пословицы.
    - Я пойду в Общественную Библиотеку и заставлю их  позвонить в полицию,
- объявила Адела. Громко возмущаясь, она удалилась.
    Несколько  минут  спустя  вол,  вероятно, побужденный  подозрением, что
масляные лепешки и кормовая свекла ожидают его  в неком определенном стойле,
с немалой осторожностью вышел из комнаты, посмотрел с серьезным интересом на
человека, который  больше  не  приставал к нему  и не  бросал копья, а затем
тяжело,  но  стремительно  убрался  из  сада.  Эшли  упаковал  свои  вещи  и
последовал примеру животного;  "Ларкден" остался  в распоряжении невралгии и
кухарки.
    Эпизод  стал поворотной  точкой  в  художественной  карьере  Эшли.  Его
замечательная  картина, "Вол в утренней  комнате поздней осенью",  оказалась
одной из  сенсаций и триумфов следующего Парижского Салона, а когда она была
впоследствии  выставлена  в  Мюнхене,  ее приобрело  правительство  Баварии,
буквально вырвав из зубов трех  энергичных мясоторговых фирм. С того момента
его успех был неизменным и значительным, и Королевская Академия двумя годами
позже с признательностью  выделила  немало места в своих стенах для большого
холста Эшли "Варвары-обезьяны, разрушающие будуар".
    Эшли  презентовал  Аделе Пингсфорд новую  тростниковую  циновку и  пару
превосходных  кустов  "Мадам Андре Блуссе",  но подлинного  примирения между
ними так никогда и не произошло.

Весельчак Буффальмако
     Эжену Мюнцу
     Buonamico dl Cristofano detto Buffalmacco, pittore  Florentine, il qual
fu  discepolo  d'Andrea  Tafi, e come  uomo  burlevole  celebrate  da Messer
Giovartni Boccaccio net  suo Decamerone, fu come si sa carissimo compagno di
Bruno  et di Calandrino  piitori  ancore essi faceti e piacevoli, e, come si
puo vedere nell'opere sue sparse per tutta  Toscana, di  assal buon guidizio
nell'arte sua del dirignere.
     Vile  de'  piu  eccelenii piitori  da  M.  Oiorgio Vasari.  -  Vita  di
Buonarnico Buffalmacco.

Буонамико ди Кристофано, прозванный  Буффальмако,
флорентийский живописец, который был учеником Андреа  Тафи и прославлен как
человек  веселый  мессером Джованни Боккаччо  в его  "Декамероне", был,  как
известно, ближайшим приятелем живописцев Бруно и Каландрино, которые  и сами
были шутниками  и весельчаками,  и, насколько  можно судить по  его работам,
рассеянным  по  всей  Тоскане, весьма  хорошо разумел и  в  своем  искусстве
живописи ("Жизнеописания  наиболее  знаменитых  живописцев"  мессера Джорджо
Вазари.-"Жизнеописание Буффальмако").

     Тараканы
     В ранней  молодости Буонамико  Кристофано, флорентинец, за веселый нрав
прозванный Буффальмако 44,  находился в  обучении  у Андреа Тафи 45, мастера
живописи  и мозаичного дела. А Тафи преуспевал в  своем  искусстве.  Посетив
Венецию как раз в ту пору, когда Аполлоний 46 покрывал мозаикой стены собора
святого  Марка,  он  хитростью выведал секрет,  который тщательно  оберегали
греки. По возвращении в родной  город он так прославился умением  составлять
картины из множества разноцветных стеклышек, что не  мог справиться со всеми
заказами на такого рода работы и каждый  день от утрени до  вечерни трудился
на  лесах в какой-нибудь церкви,  изображая Иисуса  Христа во гробе,  Иисуса
Христа во славе его,  а также патриархов, пророков или же истории Иова и Ноя
47. Но  он не  желал упускать  заказы и на  роспись стен тертыми красками по
греческому  образцу, единственному известному в те времена,  а потому сам не
знал отдыха  и не давал передохнуть ученикам. Он  имел обыкновение  говорить
им:
     - Те, кто, подобно мне, владеет важными секретами и достиг совершенства
в своем искусстве,  должны постоянно и  помыслами и руками своими тянуться к
работе, дабы скопить много денег  и оставить по себе долгую память. И раз я,
дряхлый и немощный старик, не боюсь труда, то  уж вы-то обязаны помогать мне
всеми своими молодыми, свежими, непочатыми силами.
     И, чтобы его краски, стеклянные составы и обмазки были  готовы  с утра,
он заставлял юношей подниматься среди ночи. Но именно это было всего труднее
для Буффальмако, который имел привычку  подолгу ужинать и любил слоняться по
улицам в те часы, когда все кошки серы. Ложился он поздно и спал сладко, ибо
совесть у него, в сущности, была чиста. И потому, когда скрипучий голос Тафи
нарушал  его  первый сон, он поворачивался на другой бок и  не отзывался. Но
хозяин не переставал кричать, а  в случае чего попросту входил  в  комнату к
ученику, недолго  думая стаскивал с ленивца одеяло и выливал ему  на  голову
кувшин воды.
     Не успев толком  обуться, Буффальмако со скрежетом зубовным отправлялся
растирать  краски  в  темную  холодную мастерскую,  где,  растирая и  ворча,
придумывал   средство  избавиться  впредь  от  такой  жестокой  напасти.  Он
размышлял долго, но ничего путного и подходящего придумать не мог, хотя ум у
него был  отнюдь  не  бесплодный; и  однажды  на  рассвете  в нем зародилась
удачная мысль.
     Чтобы  осуществить ее, Буффальмако дождался ухода хозяина. Едва настало
утро, как Тафи положил в карман фляжку с вином кьянти и три крутых яйца, что
обычно составляло его завтрак, и, наказав ученикам плавить стекло в согласии
с  правилами  и трудиться  не  покладая рук, отправился работать в ту  самую
церковь  Сан-Джованни,  которая  так  необычайно  хороша  и  с  удивительным
мастерством  построена  на античный лад. Он трудился там над мозаиками,  где
изображены  были  ангелы, архангелы, херувимы,  серафимы, власти, престоли и
господствия  48; главнейшие деяния божии от того дня, как господь сказал: да
будет свет, - и до  того,  как он повелел быть потопу; истории Иосифа и  его
двенадцати братьев 49, земное бытие Иисуса Христа от зачатия во чреве матери
до восшествия на небеса, а также житие святого Иоанна Крестителя. Тафи очень
усердствовал, вставляя  кусочки стекла в  грунт и  искусно  сочетая их между
собою, а посему ожидал прибыли от  этой  большой  работы  с таким множеством
действующих лиц.
     Итак,  не успел учитель уйти, как Буффальмако приступил к осуществлению
своей  затеи. Он  опустился  в  погреб, сообщавшийся с погребом  булочной  и
полный  тараканов, которых  привлекал запах мешков с  мукой.  Известно,  что
булочные,  трактиры  и мельницы  кишат тараканами или же  карапузиками.  Это
плоские  дурно  пахнущие  насекомые  с  рыжеватым  щитком,  которые неуклюже
передвигаются   на  длинных   мохнатых  лапках.   Вернее  было  бы   сказать
"надкрыльями". "Щиток" -  название  неподходящее,  совершенно  неподходящее.
Здесь речь идет о восточном таракане, распространенном по всей Европе.
     В эпоху войн, обагрявших  Арбию  и  питавших  оливковые  деревья кровью
благородных  рыцарей, у этих противных  насекомых было в  Тоскане два имени:
флорентинцы  называли их сьенцами, а  сьенцы -  флорентинцами.  В  России их
зовут прусаками, в Пруссии - русскими, во Франции - ханжами.
     Шутник Буффальмако ухмылялся, глядя, как они  движутся, точно крошечные
щиты бесчисленных рыцарей-карликов на волшебном турнире.
     "Эге! - подумал  он. - Видно, это были  угрюмые  майские жуки.  Они  не
любили весны, и Юпитер покарал их за холодный нрав. Он повелел им ползать во
мраке под гнетом бесполезных крыльев и тем показал людям, что в  пору  любви
надо наслаждаться жизнью".
     Так  рассуждал  про  себя  Буффальмако, ибо  он, по  примеру  остальных
смертных, был склонен находить в природе подобие своих чувств и страстей; он
же превыше всего любил пить, развлекаться с честными женщинами и вволю спать
зимой в теплой, а летом в прохладной постели.
     Но  так  как в  подвал  он  спустился  не за тем, чтобы  размышлять  об
аллегориях и символах,  то и поспешил осуществить  свое намерение. Он набрал
две  дюжины тараканов без различия  пола и возраста  и  бросил  их в  мешок,
который  прихватил  с  собой.  Затем  отнес  мешок  к  себе  под  кровать  и
возвратился в мастерскую,  где его товарищи Бруно  и  Каландрино писали,  по
рисункам  учителя, святого  Франциска, получающего стигматы 50, и  обсуждали
способы  усыпить ревность  башмачника  Мемми,  у  которого была  красивая  и
покладистая жена.
     Буффальмако,  отнюдь не менее искусный, чем они, поднялся на лесенку  и
принялся писать крест  из ангельских  крыл, который спускался  с небес, дабы
нанести  святому пять стигматов любви.  Он  старательно  раскрасил  небесное
оперение самыми нежными цветами радуги. Эта  работа заняла у него весь день,
и  когда старик Тафи  вернулся  из  Сан-Джованни, он  не  мог удержаться  от
похвалы,  на которую был скуп, ибо  годы и  деньги сделали  его сварливым  и
высокомерным.
     - Дети мои, - сказал  он  подмастерьям,  - крылья эти раскрашены не без
блеска. И Буффальмако пошел бы далеко в искусстве живописи, если бы усерднее
предавался ему.  Но  он  больше помышляет о кутежах и  пирушках.  Великое же
достигается упорным трудом.  Каландрино, к примеру сказать,  мог бы при  его
прилежании обогнать вас всех, не будь он не в меру глуп.
     Так   со  справедливой   суровостью   поучал   Тафи   своих   учеников.
Наговорившись вдоволь, он поужинал на кухне соленой рыбкой; потом поднялся к
себе в спальню,  лег в постель и вскоре захрапел. А Буффальмако тем временем
совершал обычный обход всех злачных  мест города, где вино стоит недорого, а
девки-еще дешевле. Затем он вернулся домой примерно за  полчаса до того, как
Тафи имел обыкновение просыпаться. Вытащив из-под кровати мешок, Буффальмако
поодиночке достал тараканов и с помощью короткой и тонкой  булавки укрепил у
каждого  на  спине восковую  свечечку. Потом зажег  свечки одну  за другой и
выпустил  тараканов  в  комнату.  Насекомые  эти так  тупоумны, что даже  не
чувствуют боли или, во всяком случае, не удивляются ей. Но тут они заползали
по полу несколько  проворнее, чем обычно, то ли от растерянности,  то ли  от
смутного страха.  Вскоре  они стали  описывать круги, однако не  потому, что
фигура эта, по словам Платона, совершенна, а в силу инстинкта, заставляющего
насекомых кружиться, дабы избегнуть неизвестной опасности. Буффальмако снова
улегся на  кровать и, глядя,  как они бегают, радовался своей  выдумке. И  в
самом деле, куда как занимательно  было созерцать эти огоньки, в уменьшенном
виде повторяющие  движение сфер, в согласии  с  описанием  Аристотеля  и его
истолкователей.  Тараканов  видно  не  было,  только  огоньки на  их  спинах
двигались  точно живые. И  вот,  когда  из этих  огоньков  в темной  комнате
составилось  больше  циклов и  эпициклов, чем  Птоломею 51 и арабам довелось
когда-либо узреть  при  наблюдении за ходом  планет,  раздался  голос  Тафи,
особенно скрипучий спросонья и со злости.
     -  Буффальмако!  Буффальмако!  -  откашливаясь  и отхаркиваясь,  кричал
старик. -  Проснись, Буффальмако! Вставай, негодник! До рассвета не осталось
и часа. Видно, блохи у тебя  в тюфяке сложены, как Венера, раз  ты не можешь
расстаться  с  ними.  Вставай, бездельник!  Если  ты не поднимешься  сию  же
минуту, я тебя вытяну из постели за волосы и за уши!
     Таким вот  образом, из  великого усердия  к живописи и мозаике, учитель
каждую  ночь  будил ученика.  Не слыша ответа, он надел штаны, натянув их  в
спешке не выше колен,  и поплелся в комнату подмастерья. Только этого и ждал
шутник Буффальмако. Услышав топот  старика по ступенькам, ученик  повернулся
носом к стенке и притворился, будто спит крепким сном.
     А Тафи кричал на лестнице:
     - Эй ты, соня, лежебока! Погоди-ка, я выбью из тебя сон, хотя бы тебе и
снилось сейчас, будто все одиннадцать тысяч  дев забрались к тебе в постель,
чтобы ты лишил их невинности!
     С этими словами Тафи рванул дверь.
     Но,  увидев  огоньки, бегавшие  по  всему  полу, он замер  на пороге  и
задрожал всем телом.
     "Это черти, - подумал он, -  сомнений  быть не  может: это черти и злые
духи. В их движениях  заметен математический расчет, из чего я заключаю, что
могущество  их велико. Нечистые склонны ненавидеть художников, придающих  им
гнусное обличье,  в противовес  ангелам, которых мы  живописуем  во  всей их
славе,  осененными  сиянием  и  вздымающими  свои ослепительные  крыла. Этот
злополучный малый окружен чертями, их тут не меньше  тысячи вокруг его одра.
Должно  быть,   он   прогневил  самого   Люцифера,   придав  ему  где-нибудь
отталкивающий  облик. Вполне вероятно, что эти  десять тысяч чертенят сейчас
вскочат  на него и  заживо  отволокут в ад.  Несомненно,  ему уготован такой
конец! Увы! И мне самому доводилось в  мозаике или иным  способом изображать
чертей весьма  мерзопакостными на вид, и у них есть основания быть на меня в
обиде".
     От  этой мысли ему стало  еще страшнее,  он  побоялся встречи с сотнями
тысяч  блуждающих огоньков,  которые  мелькали перед ним, и, подтянув штаны,
пустился вниз по лестнице во всю прыть своих старых, негнущихся ног.
     А  Буффальмако  хохотал под одеялом. На этот раз он  проспал до утра, и
больше уж учитель не решался его будить.
 

P.S.

Буонамико Буффальмакко (итал. Buonamico di Martino, прозванный итал. Buffalmacco, Весельчак, I половина XIV века) — итальянский художник.

Джорджо Вазари оставил об этом художнике обширное жизнеописание, состоящее в основном из анекдотов. Судя по всему, Буонамико действительно был веселым и находчивым человеком. Он прославился не только как художник, но и как острослов; как острослов он вошел и в художественную литературу XIV века (о нем пишут Боккаччо в книге «Декамерон», и Франко Саккетти в книге «Триста новелл»). Гиберти (1447 г.) сообщает, что он был удивительно одаренным мастером, с необычайной легкостью и быстротой выполнял заказы, и добавляет, что кроме Пизы и Флоренции Буонамико работал в Болонье. В 1315-20 годах его имя упоминается в списках флорентийского цеха врачей и аптекарей (Arte dei Medici e degli Speciali), куда стали входить и художники. До наших дней не дошло ни одной подписанной им работы. Ему приписывают фрагменты фресок в Бадиа а Сеттимо, в пармском баптистерии, в церкви Сан Паоло Рипа дАрно в Пизе, и в соборе в Ареццо. В пизанском Кампосанто кроме «Триумфа смерти» кисти Буонамико приписывают и следующие за нею фрески — «Страшный суд» с адом, и «Жизнь пустынников, Фиваида».

Буффальмакко. Триумф смерти, фреска. 1330е. Пиза, Кампосанто

 Буффальмакко. Страшный суд, деталь. фреска. 1330е.гг. Пиза, Кампосанто

Буффальмакко. Триумф смерти, деталь. фреска. 1330е гг. Пиза, Кампосанто

Художник

Зачем я ему был нужен, я не мог понять.

— Я был бы очень признателен вам, — говорил он мне по телефону, — если бы вы посетили мою выставку офортов и монотипий в зале для игры в мяч во Дворце культуры.

Мы с ним когда-то учились в художественном училище — не то он был старше, не то я был старше, я его не очень-то хорошо помнил: мы с ним на разных курсах учились.

Зачем я ему все-таки был нужен? Но, видно, я был ему просто необходим, раз он мне по нескольку раз в день звонил, когда меня дома не было.

Потом он поймал меня; не очень-то хотелось мне ехать на его выставку, дел у меня по горло было, но я все-таки поехал — он бы от меня не отстал, я это сразу понял.

Он встретил меня у двери.

— Я всех своих старых приятелей приглашаю на свою выставку, — сказал он.

Я никогда не был его приятелем. Мало того, я понял, что никогда не видел его и никогда не учился с ним в одном училище. Он совсем другой человек, не тот, за которого я его принял по телефону.

— Почему вы считаете меня своим приятелем? — спросил я его мягко.

Он молча и торжественно раскрыл передо мною книгу отзывов. Попросил подумать, перед тем как написать отзыв о его картинах. Он, разумеется, хотел, чтобы я написал ему туда слова лестные и приятные. Но я не смотрел еще выставку. А это, видимо, его не интересовало. Его главным образом положительный отзыв интересовал. Он протягивал книгу с улыбкой, и опять-таки я не мог понять, зачем ему мой отзыв. Я не представитель Министерства культуры или Академии художеств, не имею влияния в художественных кругах, не имею приятелей в этих сферах, не имею влиятельных родственников и ни в коей мере не мог бы способствовать успеху его творчества или, в крайнем случае, устроить выставку его работ вторично. Я сам, в конце концов, рисую этикетки на различные коробки для нашей пищевой промышленности, ни разу в жизни не выставлял своих произведений, которых, кстати, у меня и нет.

Я прошелся по залу. Работ было много. Все стены были завешаны работами. Если это только можно работами назвать. По моему мнению, здесь была бессмысленная трата времени. Глуповатый модерн, рассчитанный на количество. Я подивился энергии, направленной не в ту сторону таким молодым человеком. Он в люди выбивался любым способом; странное все-таки занятие — в люди выбиваться любым способом.

— Послушайте, — сказал я, — разве мы с вами знакомы?

Он обнял меня. Я попробовал отстраниться, но было поздно. Он цепко обнял меня и сказал:

— Мы с вами встречали Новый год.

— Когда? — спросил я.

— Это было давно… Там было много народу, вполне возможно, вы меня не помните. Вы сами изменились до такой степени, что вас не узнать. Я бы вас ни за что не узнал, встретив на улице, — совсем другой человек! Но этот факт не мешает вам способствовать моему успеху.

— Мне способствовать? — спросил я.

— Вы — мне, — сказал он улыбаясь.

— Какая-то ошибка, — сказал я, — какая-то путаница…

Он стал стыдить меня.

Он сразу перешел на «ты»:

— Ведь ты мне обещал!

— Я не обещал, — сказал я.

— Когда мы встречали Новый год, — сказал он.

Он наступал на меня, я отступал, а он говорил:

— Тогда вы много выпили, и вы говорили… ваша поддержка… всегда… и всюду… от вас… мы… дружба, поддержать… во что бы то ни стало…

Я, наверное, должен был уйти. Все это выглядело странным. Конечно, я должен был повернуться и уйти.

Но что-то останавливало меня, хотелось выяснить.

— Вы действительно уверены, что мы с вами знакомы? — спросил я.

Он опять кинулся на меня с объятиями, но на этот раз я отстранился, и он чуть не упал.

Вполне возможно, думал я, мы с ним встречали Новый год в какой-нибудь компании и он меня не так понял. Но это не значит, черт возьми… с какой стати?! И между тем мне было интересно. Зачем ему книга, мой отзыв зачем? Ну, книга еще туда-сюда, тщеславный парень, но мой отзыв ему зачем? Да что мне, жалко, в конце концов!

— Давай книгу, — сказал я, — давай…

И я сразу же, с ходу, написал ему размашисто на всю страницу:

«Ничего подобного я не видел ни в одной стране»

Я положил ручку на стол и сказал:

— Только я не был ни в одной стране, вот что плохо…

Я даже, кажется, хихикнул после этих слов.

Он сразу резко изменился в лице. Бедняга, он придавал колоссальное значение моему отзыву!

Он разглядывал мою подпись Шевелил губами и был чертовски сосредоточен.

Потом он взглянул на меня.

Глаза его блеснули недобрым холодным блеском. Этого мне не хотелось. Можно было с ним поговорить. Покритиковать его выставку, его неправильные понятия… А он зло и холодно смотрел на меня, а потом сказал:

— Нам больше не о чем разговаривать.

— Ну, не о чем, так не о чем, — сказал я.

Я с ним то на «ты», то на «вы» начал, впрочем, и он тоже. Глупости сплошные, оторвали от работы и еще разговаривать не хотят…

Я к нему хорошо относился. Ко всем я хорошо относился. Никогда ничего плохого я к нему не имел. Никогда я его не знал раньше и не видел. Монотипии и офорты, в общем, в порядке вещей. Ерундовые, правда, работы, но человек же их делал, а не обезьяна, непременно там есть что-нибудь хорошее, если их человек делал, если повнимательней, душевней отнестись, хотя, безусловно, такие работы обезьяна тоже может сделать…

Я хотел похлопать его по плечу, успокоить, но он вырвался, отбежал в конец зала и оттуда крикнул:

— Ы-ых! — подняв вверх кулак. — Вы не Федоров! Вы — другой!

А почему он решил, что я Федоров?!

Рассказ об одной картине Сезанна, мальчике и зеленщице

Странный был человек Поль Сезанн! Напишет он холст красоты небывалой, да вдруг не понравится он ему. И он режет его ножом — вот так: раз-два, и кидает в окно. А окно мастерской выходило в сад. В саду часто играли дети. Они мастерили щиты и латы из брошенных Полем Сезанном холстов и с гиком и свистом носились по саду. Они дырявили живопись палками, делали из холстов корабли и пускали их в лужах. Только один очень маленький мальчик, что жил напротив, однажды нашел холст Сезанна и притащил домой. Мать мальчика, очень сварливая, как увидела холст — закричала. «Что за дрянь ты таскаешь в дом!» — и выбросила его в окно.

Проезжала зеленщица на базар. Она подобрала холст на дороге и положила в свою тележку. «Это очень красивые цветы, — решила она, — я повешу их в своем доме».

Как его фамилия

Я учился в Академии художеств с этим вместе, как его… ну, все его знают… фамилию забыл… Он всегда вот так, сбоку со своим мольбертом стоял, поодаль, волосы у него курчавые были, это сейчас он лысым стал, как его… фу-ты, ну этот, ну как его… Раньше всех, бывало, нарисует, подмалевок сделает, а мы еще только начинаем. Все курсы — похвалы совета, поощрения, поклонения. Так вот я с ним вместе учился, да его теперь каждая собака знает. В культурном мире этот, как его… эх, как его… запамятовал… забыл его фамилию… Вместе, помню, поступали, я первым поступал, а он вторым. За мной шел. Фу-ты, черт, как его фамилия, совершенно забыл! Да все его знают, синий цвет в его живописи преобладает наряду с зеленым. Рисовал он здорово, а живопись у него шла слабей. Но все равно пятерки ему ставили за то, что живопись на рисунке держится. Каркас, мол, есть основа и скелет. Он, как диплом защитил, сразу в гору пошел. Остановить его никто не мог. Еле ходит сейчас, толстый стал, лысый, кошмар! Я имею в виду, шишка на ровном месте, да и черт с ним! Как его фамилия-то… вот память, а? Выставка его была: сплошное синее в глаза бьет в сочетании с зеленым. Синька, я имею в виду, в сочетании с черт знает чем! Вместе поступали, только потом меня выгнали. Вместе кефир, помню, пили, а как фамилия — забыл. Да его все знают, а я забыл. Вместе пирожков, помню, накупим и сидим едим. Сахарный песок в воде разболтаем и запиваем. А сейчас он ишь ты! Как его фамилия, вот вспомнить не могу!.. Потом вспомню. Вот так и бывает: со знаменитым человеком, можно сказать, рядом стоял, мольберты соприкасались, в одну столовую ходили, мало того, в одной комнате жили, он однажды луковицу у меня из тумбочки стянул, а я у него — сыр. Тоже мне — великий! А сейчас ходит как барон, тьфу, никак не могу его фамилию вспомнить. Рисовал он хорошо, неплохо рисовал, это верно, это, положа руку на сердце, можно во всеуслышание заявить, не кривя душой, а живопись вот — синяя! Меня когда выгнали, я в Союз художников не стал поступать, очень надо, чтобы меня кто-то там принимал? Экспериментальных работ у меня на чердаке навалом. Буду экспериментальной живописью заниматься, а признание придет. А этот… как его… не могу его фамилию вспомнить… Я его синие работы видел — дрянь, только на рисунке и держится. Мне жена говорит: занимайся чистым искусством, чистым творчеством, прославишься, вставим на кухне стекло, а то дует невозможно. А этот, как его… фамилию забыл… чего из себя строит, непонятно! Я днем сам себе предоставлен, а вечерами рабочим сцены работаю, поближе к опере, к артистам, к вокалу, к хореографии. Экспериментальных работ у меня на чердаке навалом. Буду экспериментальной живописью заниматься, а слава меня сама найдет. А этот, как его… как он там… этот-то… тоже мне! А сценическая моя работа отличная. Сидишь себе, встал, декорацию взял, отнес или пронес — вот и вся работа. Носи себе взад-вперед, а то вовсе не носи, сиди да смотри, как другие носят. Или где-нибудь прикорнешь за лесочком намалеванным и храпишь, как на природе. Встанешь весь в пыли и целый час чихаешь. Словно тройка лихая тебя пылью обдала. Так и пронеслась с колокольчиками во весь дух. Живешь, короче, среди лесов, дорог, дворцов, садов, чистого ясного неба и колосящегося поля… Все это есть. Для художника фантазии непочатый край, и поразмыслить можно и пофантазировать. Я бы эти декорации ногой левой, как говорится, написал бы, да лучше я не буду их писать. Я буду их таскать. А этот, как его… фамилию я его все-таки вспомню… хмырь, и все! Ну что его выставка, ну что? Разве это выставка? Какая же это выставка? Нет… это все не выставка. Все синька. Все мазня. Ну кто он такой? Ну кто? Фамилию его даже вспоминать не хочу! Пузырь надутый на ровном месте! Как его фамилия… вот черт… Специально не буду вспоминать его фамилию! Нарочно не буду вспоминать! Знаю, а не буду вспоминать, помню, а не вспомню. Не хочу. Его фамилия и моя фамилия. Две одинаковые фамилии. Мы с ним однофамильцы. Бывало, нас путали. А теперь? Да я рядом ним стоять не хочу, не то что ходить или сидеть!

Удивительные дети

Художник писал в саду пейзаж, а дети ему мешали. Они стояли гурьбой за его спиной. Тогда он сказал ребятишкам:

— Полезайте-ка, дети, на дерево и сосчитайте, сколько там листьев.

Дети с радостью убежали.

Когда художник кончил работать, он счистил краску с палитры и собирался идти домой. Но дети опять его окружили. Они кричали наперебой:

— Тысяча!

— Двести!

— Пятьсот!

— Восемьсот!

— Семь тысяч!

— Миллион!

— Шесть-пять!

— Удивительные дети! — сказал художник.