Серия сообщений "А что-бы почитать?":Выбрана рубрика А что-бы почитать?.
Часть 1 - Новеллы Галины Тарасюк
Часть 2 - Притчи о любви
Часть 3 - Саки - Рассказы
Часть 4 - Саки - Рождественские рассказы
Часть 5 - Рассказы А. П. Чехова о женщинах
Часть 6 - Рождественские рассказы А.П. Чехова
Часть 7 - Виктор Голявкин - Рассказы
Часть 8 - Юлия Вереск - Улитка
Часть 9 - Рёкан
Часть 10 - Письмо Чарли Чаплина дочери
Часть 11 - Аркадий Инин - О женщинах
Часть 12 - Лариса Бортникова - Жил-был у бабушки
Часть 13 - Любовные письма известных людей
Часть 14 - Повеет старостью от сгорбленного сада...
Часть 15 - Стара хата
Часть 16 - Безымянная звезда
Часть 17 - Ноябрьская гостья...
Часть 18 - Кость Москалець
Часть 19 - Cказка на ночь
Часть 20 - Тяга к глубине - Патрик Зюскинд
Часть 21 - Книги, которые помогут в работе над собой
Часть 22 - Н. Золотницкий - Цветы в легендах и преданиях
Часть 23 - М. Кундера - Невыносимая легкость бытия
Часть 24 - Список писателей — Нобелевских лауреатов по литературе
Часть 25 - Александр Яшин - Угощаю рябиной
Часть 26 - Александр Яшин - Сладкий остров
Часть 27 - Ми помрем не в Парижі
Новеллы Галины Тарасюк |
Дневник |
Недавно открыла для себя эту интересную писательницу. В оригинале (на украинском) она вообще бесподобна. Сочный, колоритный язык, неожиданные повороты сюжета, сложные жизненные ситуации, которые заставляют задуматься о нашей жизни и делают нас человечнее. Нашла несколько переводов на русский.
ГАЛИНА ТАРАСЮК – один из самых ярких современных прозаиков Украины. Она начинала как интересный, самобытный поэт, издала 10 поэтических сборников. В начале 90-х решительно переходит на прозу. Уже ее первый «маленький роман» «Смерть – сестра моего одиночества» произвел необычный для того революционно-растерянного времени фурор, даже скандал. Впервые в украинской литературе так бескомпромиссно, точно и смело было рассказано о событиях на Украине в период «от Чорнобыля до Незалежности», об истинном демократическом возрождении народа и перерожденчестве его поводырей, о вечных ценностях, их переоценке и «цене вопроса».
Роман «Смерть – сестра моего одиночества» стал первым бестселлером украинской постсоветской литературы и сделал Галину Тарасюк популярной и востребованной современной писательнице. Подъему творчества благоприятствовал и ее переезд из города Черновцы в Киев. Одна за другой выходят ее книги: «Дама последнего рыцаря», «Между адом и раем», «Женские романы», «Ангел с Украины», «Храм на болоте», «Мой третий и последний брак», «Цинь хуань гонь», «Ковчег для бабочек», «Короткий танец на Венском балу»,избранное «Новеллы» которые ставят Галину Тарасюк в авангард современной украинской прозы. Как пишет критика, автор обладает талантом «художественной трепанации своего времени и своего общества», захватывающий сюжет, богатство языка, глубокий психологизм, потрясающе «живые» образы современников, драматизм и чувство юмора, которое вселяет всегда надежду на высшее торжество правды и справедливости.
Галина Тарасюк – член Ассоциации украинских писателей, Союза журналистов Украины, не менее известна как талантливый публицист, критик и переводчик. Нине она – редактор отдела поэзии и прозы «Украинской литературной газеты». Лауреат престижных литературных премий (как за поэзию, так и за прозу) им. Г. Сковороды, им. Олеся Гончара, им. В. Сосюры, им. С. Воробкевича и т.д. Кавалер Ордена княгини Ольги, Заслуженный работник культуры Украины.
Ее произведения печатались в Италии, Австрии, Румынии, Латвии, Эстонии, Туркмении, Польше, Словакии, Молдове. В переводах на русский язык в «Советском писателе» (1989 г.) вышел поэтический сборник «Свет родника».
Метки: г. тарасюк |
Притчи о любви |
Дневник |
Притчи о любви
Счастье и Любовь
Куда уходит любовь? - спросило маленькое счастье у своего отца.
- Она умирает, - ответил отец. Люди, сынок, не берегут то, что имеют. Просто не умеют любить!
Маленькое счастье задумалось: Вот вырасту большим и стану помогать людям! Шли годы. Счастье подросло и стало большим. Оно помнило о своём обещании и изо всех сил старалось помогать людям, но люди его не слышали. И постепенно Счастье из большого стало превращаться в маленькое и чахлое. Очень оно испугалось, как бы совсем не исчезнуть, и отправилось в дальний путь, чтобы найти лекарство от своего недуга.
Долго ли коротко ли шло Счастье, не встречая никого на своём пути, только стало ему совсем плохо. И остановилось оно отдохнуть. Выбрало раскидистое дерево и прилегло. Только задремало, как услышало приближающиеся шаги.
Открыло глаза и видит: идёт по лесу дряхлая старуха вся в лохмотьях, босая и с посохом. Кинулось счастье к ней:
- Присаживайтесь. Вы, наверное, устали. Вам нужно отдохнуть и подкрепиться.
У старухи подкосились ноги, и она буквально рухнула в траву. Немного отдохнув, странница поведала Счастью свою историю:
- Обидно, когда тебя считают такой дряхлой, а ведь я так ещё молода, и зовут меня Любовь!
- Так это вы Любовь?! поразилось Счастье. Но мне говорили, что любовь это самое прекрасное из того, что есть на свете!
Любовь внимательно взглянула на него и спросила:
- А тебя как зовут?
- Счастье.
- Вот как? Мне тоже говорили, что Счастье должно быть прекрасным. И с этими словами она достала из своих лохмотьев зеркало.
Счастье, взглянув на своё отражение, громко заплакало. Любовь подсела к нему и нежно обняла рукой.
- Что же с нами сделали эти злые люди и судьба? - всхлипывало Счастье.
- Ничего, - говорила Любовь, - Если мы будем вместе и станем заботиться друг о друге, то быстро станем молодыми и прекрасными.
И вот под тем раскидистым деревом Любовь и Счастье заключили свой союз никогда не разлучаться. С тех пор, если из чьей-то жизни уходит Любовь, вместе с ней уходит и Счастье, порознь их не бывает. А люди до сих пор понять этого не могут.
Любовь и Сумасшествие
Однажды собрались в одном уголке земли вместе все человеческие чувства и качества.
Когда СКУКА зевнула уже в третий раз, СУМАСШЕСТВИЕ предложило:
- А давайте играть в прятки!
ИНТРИГА приподняла бровь:
- Прятки? Что это за игра??
И СУМАСШЕСТВИЕ объяснило, что один из них, например, оно, водит - закрывает глаза и считает до миллиона, в то время как остальные прячутся. Тот, кто будет найден последним, станет водить в следующий раз и так далее.
ЭНТУЗИАЗМ затанцевал с ЭЙФОРИЕЙ, РАДОСТЬ так прыгала, что убедила СОМНЕНИЕ, вот только АПАТИЯ, которую никогда ничего не интересовало, отказалась участвовать в игре. ПРАВДА предпочла не прятаться, потому что, в конце концов, ее всегда находят. ГОРДОСТЬ сказала, что это совершенно дурацкая игра (ее ничего кроме себя самой не волновало). А ТРУСОСТИ очень не хотелось рисковать.
- Раз, два, три…- начало счет СУМАСШЕСТВИЕ.
Первой спряталась ЛЕНЬ, она укрылась за ближайшим камнем на дороге, ВЕРА поднялась на небеса, а ЗАВИСТЬ спряталась в тени ТРИУМФА, который собственными силами умудрился взобраться на верхушку самого высокого дерева.
БЛАГОРОДСТВО очень долго не могло спрятаться, так как каждое место, которое оно находило, казалось идеальным для его друзей:
Кристально чистое озеро - для КРАСОТЫ.
Расщелина дерева - так, это для СТРАХА.
Крыло бабочки - для СЛАДОСТРАСТИЯ.
Дуновение ветерка - ведь это для СВОБОДЫ!
И оно замаскировалось в лучике солнца.
ЭГОИЗМ, напротив, нашел только для себя теплое и уютное местечко.
ЛОЖЬ спряталась на глубине океана (на самом деле она укрылась в радуге), а СТРАСТЬ и ЖЕЛАНИЕ затаились в жерле вулкана. ЗАБЫВЧИВОСТЬ, даже не помню, где она спряталась, да это и не важно.
Когда СУМАСШЕСТВИЕ досчитало до 999999, ЛЮБОВЬ все еще искала, где бы ей спрятаться, но все уже было занято. Но вдруг она увидела дивный розовый куст и решила укрыться среди его цветов.
- Миллион, - сосчитало СУМАСШЕСТВИЕ и принялось искать.
Первой оно, конечно же, нашло ЛЕНЬ. Потом услышало, как ВЕРА спорит с Богом, а о СТРАСТИ и ЖЕЛАНИИ оно узнало по тому, как дрожит вулкан.
Затем СУМАСШЕСТВИЕ увидело ЗАВИСТЬ и догадалось, где прячется ТРИУМФ.
ЭГОИЗМ и искать было не нужно, потому что местом, где он прятался, оказался улей пчел, которые решили выгнать непрошеного гостя. В поисках СУМАСШЕСТВИЕ подошло напиться к ручью и увидело КРАСОТУ. СОМНЕНИЕ сидело у забора, решая, с какой же стороны ему спрятаться. Итак, все были найдены: ТАЛАНТ - в свежей и сочной траве, ПЕЧАЛЬ - в темной пещере, ЛОЖЬ - в радуге (если честно, то она пряталась на дне океана).
Вот только ЛЮБОВЬ найти не могли...
СУМАСШЕСТВИЕ искало за каждым деревом, в каждом ручейке, на вершине каждой горы и, наконец, он решило посмотреть в розовых кустах, и когда раздвигало ветки, услышало крик. Острые шипы роз поранили ЛЮБВИ глаза.
СУМАСШЕСТВИЕ не знало, что и делать, принялось извиняться, плакало, молило, просило прощения и в искупление своей вины пообещало ЛЮБВИ стать ее поводырем.
И вот с тех пор, когда впервые на земле играли в прятки, ЛЮБОВЬ слепа и СУМАСШЕСТВИЕ водит её за руку...
Имя моего ангела
За день до своего рождения ребёнок спросил у Бога:
— Я не знаю, зачем я иду в этот мир. Что я должен делать?
Бог ответил:
— Я подарю тебе ангела, который всегда будет рядом с тобой. Он всё тебе объяснит.
— Но как я пойму его, ведь я не знаю его язык?
— Ангел будет учить тебя своему языку. Он будет охранять тебя от всех бед.
— Как и когда я должен вернуться к тебе?
— Твой ангел скажет тебе всё.
— А как зовут моего ангела?
— Неважно как его зовут, у него много имён. Ты будешь называть его «Мама».
Что такое любовь?
Послушник обратился к учителю с вопросом:
— Что такое любовь?
— Представь себе воду. Морская стихия может быть тихой гладью, ласкающей глаз, отражающей солнечные лучи и рождающей игривые блики. Может быть и бушующей смертью, топящей корабли, смывающей с лица земли маленькие деревеньки и большие города. Может обрушиться с небес и возродить пустыню, а может погубить всё живое на многие мили вокруг жестоким потопом. Может оказаться той каплей влаги, способной сохранить жизнь в пустыне, а может оказаться последней каплей терпения. Всё это и есть любовь.
Три сестры
Жили-были 3 сестры. Одна была ленивой-преленивой. Вторая злой-презлой. А третья и умница, и красавица, и рукодельница, любо-дорого смотреть.
Однажды утром остановилась телега у их ворот. Сестры вышли посмотреть, кто приехал. На телеге сидела пожилая и не знакомая им женщина.
- Кто ты? - спросили они.
- Я, Судьба. Пришло время выходить вам замуж.
Посадила их Судьба, на телегу и повезла выдавать замуж.
Заехали они в первую деревню. Видят, в поле парень пашет и в руках у него любое дело спорится. Нужно что-то починить или построить - все к нему перво-наперво бегут.
- Вот этот, твой,- говорит Судьба первой из сестёр.
Высадили сестру и поехали дальше.
Заехали в следующую деревню. Там парень живёт такой, кто никому в помощи не откажет. Добр ко всем. Нарадоваться на него народ не может, такой молодец.
- Вот этот, твой,- говорит Судьба второй из сестёр.
Высадили сестру и поехали дальше.
Заехали в другую деревню. У последнего дома, в грязи, у самой старой развалюхи, лежит у колодца пьяный.
Остановила Судьба телегу и говорит:
- Этот твой.
- Да на кой он мне?! Я же вот и добрая и хорошая и рукодельница. А ты мне такого жениха даёшь! Вон сёстрам каких нашла, что другого для меня нет?!
- Другие есть, - и, вздохнув, добавила, - но этот без тебя пропадёт!
О самой красивой женщине
Однажды два моряка отправились в странствие по свету, чтобы найти свою судьбу. Приплыли они на остров, где у вождя одного из племён было две дочери. Старшая — красавица, а младшая — не очень.
Один из моряков сказал своему другу:
— Всё, я нашёл своё счастье, остаюсь здесь и женюсь на дочери вождя.
— Да, ты прав, старшая дочь вождя красавица, умница. Ты сделал правильный выбор — женись.
— Ты меня не понял, друг! Я женюсь на младшей дочери вождя.
— Ты что с ума сошёл? Она же такая… не очень.
— Это моё решение, и я это сделаю.
Друг поплыл дальше в поисках своего счастья, а жених пошёл свататься. Надо сказать, что в племени было принято давать за невесту выкуп коровами. Хорошая невеста стоила десять коров.
Пригнал он десять коров и подошёл к вождю.
— Вождь, я хочу взять замуж твою дочь и даю за неё десять коров!
— Это хороший выбор. Моя старшая дочь красавица, умница, и она стоит десяти коров. Я согласен.
— Нет, вождь, ты не понял. Я хочу жениться на твоей младшей дочери.
— Ты что, шутишь? Не видишь, она же такая… не очень.
— Я хочу жениться именно на ней.
— Хорошо, но как честный человек я не могу взять десять коров, она того не стоит. Я возьму за неё три коровы, не больше.
— Нет, я хочу заплатить именно десять коров.
Они поженились.
Прошло несколько лет, и странствующий друг, уже на своём корабле, решил навестить оставшегося товарища и узнать, как у него жизнь. Приплыл, идёт по берегу, а навстречу женщина неземной красоты. Он её спросил, как найти его друга. Она показала. Приходит и видит: сидит его друг, вокруг детишки бегают.
— Как живёшь?
— Я счастлив.
Тут входит та самая красивая женщина.
— Вот, познакомься. Это моя жена.
— Как? Ты что женился ещё раз?
— Нет, это всё та же женщина.
— Но как это произошло, что она так изменилась?
— А ты спроси у неё сам.
Подошёл друг к женщине и спрашивает:
— Извини за бестактность, но я помню, какая ты была… не очень. Что произошло, что ты стала такой прекрасной?
— Просто, однажды я поняла, что стою десяти коров.
Булочка
Муж и жена прожили вместе 30 лет. В день 30-летия совместной жизни жена, как обычно, испекла булку — она пекла ее каждое утро, это было традицией. За завтраком она разрезала ее поперек, намазала маслом обе части, и как обычно, подает мужу верхнюю часть, но на полпути рука ее остановилась...
Она подумала: "В день нашего тридцатилетия я хочу сама съесть эту румяную часть булочки; я о ней мечтала 30 лет. В конце концов, я 30 лет была примерной женой, я вырастила ему прекрасных сыновей, была верной и хорошей любовницей, вела хозяйство, столько сил и здоровья положила на нашу семью".
Приняв это решение, она подает нижнюю часть булочки мужу, а у самой рука дрожит — нарушение 30-летней традиции! А муж, взяв булочку, сказал ей: "Какой неоценимый подарок ты мне сделала сегодня, любимая! 30 лет я не ел свою любимую, нижнюю часть булочки, потому что считал, что она по праву принадлежит тебе".
Слезы любви
Как-то раз бабушка застала внучку, плачущую навзрыд. Девушка не хотела раскрывать причину своего расстройства, но разве возможно что-нибудь утаить от любопытных старушек? После долгих уговоров, внучка сдалась и поведала свое горе: оказалась, что она поссорилась со своим парнем.
Девушка ожидала, что бабушка сейчас будет успокаивать ее, приговаривая «нашла, чем портить себе нервы!», «брось, забудь, до свадьбы заживет», «да этот негодяй не достоин ни одной твоей слезинки!» и другое тому подобное. Но вопреки ее ожиданиям, бабушка, улыбнувшись, сказала:
- Ты, эдак, особо не убивайся по этому поводу, а вот плакать можешь, сколько твоей душе угодно, эти слезы лишь укрепят твою любовь.
Девушка вопросительно подняла заплаканные глаза.
- Как бы тебе пояснить?..- задумалась бабушка. К слову скажу, она была, если по научному, типичной представительницей эмпириков, а иначе – никаких заумных теорий не признавала и в своих объяснениях опиралась исключительно на практику и опыт. – Представь, что время (кстати, заметь, я далеко не первая к такому сравнению прибегаю) – это вода. Была бы твоя любовь приторно-сладкой, засахаренной, она испытание временем не выдержала бы. Опустишь ее в воду, весь сахар раствориться, и станет она пресной, быстро тебе приесться, а равнодушие – гибель для любви.
Другое дело, если встречает любовь на своем пути препятствия, ссоры, слезы. Все продукты в воде-то и засаливаются. Свежий огурец и двух дней не пролежит – завянет, а вот соленый храниться будет во стократ дольше. Так и твои слезы нужны для засолки любви, продления ей жизни. Да и вообще, я думаю, настоящей любви без слез не бывает, это ее неотъемлемая часть.
На этот раз бабушка ничего не стала объяснять словами. Она просто взяла листочек бумаги, сложила пополам, вырезала капельку-слезинку и протянула ее внучке, предложив развернуть. На ладони девушки красовалось маленькое бумажное идеальной формы сердце.
Выключатель и Лампочка
Выключатель был маленький-маленький. К тому же - черный, и, как говорили,- плоский. Лампочка была большая-большая. К тому же - яркая и одетая в столь прекрасную и модную люстру, что нет ничего удивительного - Выключатель в нее влюбился. Ему очень нравилось, что она то вспыхивала - и тогда казалась веселой и беззаботной, то гасла - и тогда представлялась задумчивой и нежной. К тому же, у нее были такие прекрасные формы, а эта широкополая люстра - с ума сойти! В общем, Выключатель очень страдал. Лампа висела в центре комнаты, а Выключатель торчал в углу, откуда мог только вздыхать. Лампочка кокетливо подмигивала. Но быть вместе они никак не могли. Никогда.
Оконное Стекло было никакое. Его даже никто не замечал. Смотрели, казалось бы, на него, а говорили что-нибудь вроде: "какая сегодня хорошая погода". Или: "Посмотри, какой на улице смешной щенок". А про Оконное Стекло никто никогда не говорил ничего хорошего, разве ругали иногда: "Стекло, говорили, опять грязное". Было отчего разозлиться и обидеться. К тому же, Оконное Стекло считалось далеким родственником лампочки, и судьба Лампочки всегда казалась ему более светлой.
И вот однажды Оконное Стекло сказало: "Послушай, друг Выключатель.- Выключатель и Оконное Стекло никогда не дружили, но когда говорят что-нибудь неприятное - часто лгут. - Послушай, друг Выключатель, - повторило Оконное Стекло для пущей убедительности. - Ты хоть знаешь, по кому вздыхаешь, наивный? Ты хоть знаешь, что Лампочка без тебя жить не может?"
Выключатель очень обрадовался и испугался. Так всегда бывает, когда дело касается любви.
"Ты же ее король, ее начальник, ее предводитель, - Оконное Стекло даже задрожало от волнения. Когда хочешь сделать гадость - тоже волнуешься. - Если ты захочешь - она будет светиться. Не захочешь - погаснет. Было бы твое желание - и она будет мигать каждую секунду или не гореть вовсе. Что ты страдаешь? Она - твоя слуга, подчиненная, рабыня. А ты по ней вздыхаешь, дурачок..."
От удивления Выключатель ушел в себя - выключился и тотчас погасла Лампочка.
"Что ты мне сказал? Как ты можешь так называть ее!" - вышел из себя Выключатель, и Лампочка включилась. "Ну, убедился?" - радостно задребезжало Оконное Стекло. "Это правда, ты так зависишь от меня?" - спросил выключатель Лампочку, потому что влюбленные верят только друг другу.
"Правда, - вздохнула Лампочка и будто потускнела. - Теперь ты можешь делать со мной, что хочешь. Теперь ты понял, как я завишу от тебя, и любовь превратится в рабство".
"Вот так-то... А то вздыхают тут, спать не дают", - очень противно дзинькнуло Оконное Стекло.
"О чем ты? - улыбнулся Выключатель. - Значит, на самом деле мы не далеки друг от друга, и это все обман? Значит, мы связаны? Значит, самой судьбой уготовано нам быть вместе. Теперь мы будем жить с тобой очень счастливо: когда ты захочешь, только скажи мне - вспыхнешь ярким светом. Устанешь - будешь отдыхать. Я стану защитником твоего света. И сторожем".
"Вот дурак!" - выругалось Оконное Стекло. Так часто бывает: когда нечего сказать - ругаются.
На этом можно было бы поставить точку, но если уж быть правдивым до конца, надо добавить: Лампочка эта никогда не перегорала. Все вокруг удивлялись: как неправдоподобно долго горит эта Лампочка. Все вокруг, наверное, просто не знали: эту Лампочку любят...
Жена-богиня
- Еще полторы тысячи лет назад существовали люди, понимающие свойства и силу энергии человеческой мысли, и притчи об этом повествуют. Хочешь, я расскажу одну из них?
- Да.
- Я переведу ее с древнего языка на современный, и предметы, в ней ранее фигурирующие, заменю на современные, чтоб суть понятнее была. Только ты скажи мне, что чаще всего делает сегодня мужчина, женатый уже не первый год на женщине? Что он делает, когда домой возвращается?
- Ну многие, если не пьют, садятся у телевизора, газету читают, телевизор смотрят. Мусор могут вынести, если жена попросит.
- А женщины?
- Так женщины, ясно что - на кухне ужин готовят, посуду потом моют.
- Ясно. Легко будет притчу древнюю на современный лад перевести.
* * *
Жили-были на свете обыкновенные муж и жена. Звали жену Елена, звался муж Иваном.
Возвращался муж с работы, в кресло у телевизора садился, газету читал. Жена его, Елена, ужин готовила. Подавала мужу ужин и ворчала, что по дому он ничего путного не делает, денег мало зарабатывает: Ивана раздражало ворчание жены. Но грубостью он ей не отвечал, лишь думал про себя: "Сама - лахудра неопрятная, а ещё указывает. Когда женился только, совсем другой была - красивой, ласковой". Однажды, когда ворчавшая жена потребовала, чтобы Иван мусор вынес, он, с неохотой оторвавшись от телевизора, пошёл во двор. Возвращаясь, остановился у дверей дома и мысленно обратился к Богу:
- Боже мой, Боже мой! Нескладная жизнь у меня сложилась. Неужто век мне весь свой коротать с такой женой ворчливой да некрасивой? Это же не жизнь, а мучения сплошные.
И вдруг услышал Иван тихий голос Божий:
- Беде твоей, сын Мой, помочь Я смог бы: прекрасную богиню тебе в жены дать, но коль соседи изменения внезапные в судьбе твоей увидят, в изумление великое придут. Давай поступим так: твою жену Я буду постепенно изменять, вселять в нее богини дух и внешность улучшать. Но только ты запомни, коль хочешь жить с богиней, жизнь и твоя достойною богини стать должна.
- Спасибо, Боже. Жизнь свою любой мужик ради богини может поменять. Скажи мне только: изменения когда начнёшь с моей женой творить?
- Слегка Я изменю ее прямо сейчас. И с каждою минутой буду её к лучшему менять.
Вошел в свой дом Иван, сел в кресло, взял газету и телевизор вновь включил. Да только не читается ему, не смотрится кино. Не терпится взглянуть - ну хоть чуть-чуть меняется его жена?
Он встал, открыл дверь в кухню, плечом опёрся о косяк и стал внимательно разглядывать свою жену. К нему спиной она стояла, посуду мыла, что после ужина осталась.
Елена вдруг почувствовала взгляд и повернулась к двери. Их взгляды встретились. Иван разглядывал жену и думал: "Нет, изменений никаких в моей жене не происходит".
Елена, видя необычное внимание мужа и ничего не понимая, вдруг волосы свои поправила, румянец вспыхнул на щеках, когда спросила: - Что ты, Иван, так смотришь на меня внимательно?
Муж не придумал, что сказать, смутившись сам, вдруг произнес:
- Тебе посуду, может быть, помочь помыть? - подумал почему-то я.
- Посуду? Мне помочь? - тихо переспросила удивлённая жена, снимая перепачканный передник, - так я её уже помыла.
"Ну, надо же, как на глазах меняется она, - Иван подумал, - похорошела вдруг".
И стал посуду вытирать.
На другой день после работы с нетерпением домой спешил Иван. Ох, не терпелось посмотреть ему, как постепенно в богиню превращают его ворчливую жену.
"А вдруг уже богини много стало в ней? А я по-прежнему никак не изменился. На всякий случай, прикуплю-ка я цветов, чтоб в грязь лицом перед богиней не ударить".
Открылась в доме дверь, и растерялся заворожённый Иван. Перед ним Елена стояла в платье выходном, том самом, что купил он год назад. Прическа аккуратная и лента в волосах. Он растерялся и неловко протянул цветы, не отрывая взгляда от Елены.
Она цветы взяла и охнула слегка, ресницы опустив, зарделась.
"Ах, как прекрасны у богинь ресницы! Как кроток их характер! Как необычна внутренняя красота и внешность!". И охнул в свою очередь Иван, увидев стол с приборами, что из сервиза, и две свечи горели на столе, и два бокала, и пища ароматами божественными увлекала. Когда за стол он сел, напротив жена Елена тоже села, но вдруг вскочила, говоря:
- Прости, я телевизор для тебя включить забыла, а вот газеты свежие тебе приобрела.
- Не надо телевизора, газеты тоже мне не хочется читать, всё об одном и том же в них, - Иван ответил искренне,- ты лучше расскажи - как день субботний, завтрашний хотела б провести. Совсем опешив, Елена переспросила:
- А ты?
- Да два билета в театр по случаю для нас купил. Но днем, быть может, согласишься ты пройтись по магазинам. Раз нам театр придётся посетить, так надо в магазин зайти сначала и платье для театра для тебя достойное купить. Чуть не сболтнул Иван заветные слова: "платье, достойное богини", смутился, на неё взглянул и снова охнул. Перед ним сидела за столом богиня. Лицо её сияло счастьем, и глаза блестели. Улыбка затаённая немножко вопросительной была. "О Боже, как прекрасны всё-таки богини! А если хорошеет с каждым днём она, сумею ль я достойным быть богини? - думал Иван, и вдруг, как молния его пронзила мысль: Надо успеть! Успеть, пока богиня рядом. Надо просить её и умолять ребёнка от меня родить. Ребёнок будет от меня и от прекраснейшей богини".
- О чем задумался, Иван, или волненье вижу на твоём лице? - Елена спрашивала мужа. А он сидел взволнованный, не зная, как сказать о сокровенном. И шутка ли - просить ребёнка у богини?! Такой подарок Бог ему не обещал. Не знал, как о своём желании сказать Иван, и встал, скатёрку теребя, и вымолвил, краснея:
- Не знаю... Можно ли... Но я сказать хотел... Давно... Да, я хочу ребёнка от тебя, прекрасная богиня.
Она, Елена к Ивану-мужу, подошла. Из глаз, наполненных любовью, счастливая слеза на щёку алую скатилась. И на плечо Ивану руку положила, дыханьем жарким обожгла.
"Ах, ночь была! Ах, это утро! Этот день! О, как прекрасна жизнь с богиней!" - думал Иван, второго внука на прогулку одевая.
Круговорот любви
Однажды некий крестьянин постучал в двери монастыря. Когда брат ключарь отворил, крестьянин протянул ему гроздь великолепного винограда.
— Дорогой брат ключарь, вот лучшие плоды моего виноградника. Это мой подарок.
— Спасибо. Немедля отнесу их настоятелю. Он будет рад.
— Нет! Я принёс их в дар тебе.
— Мне? Я недостоин такого дивного творения природы.
— Ты отворял мне дверь всякий раз, как я стучался. Когда засуха сгубила урожай, ты ежедневно давал мне ломоть хлеба и стакан вина. Я хочу, чтобы эти грозди даровали тебе толику любви солнца, красоты дождя и совершённого Богом чуда.
Брат ключарь положил гроздь перед собой, и всё утро любовался виноградом — тот и в самом деле был хорош. И потому всё же решил преподнести его настоятелю, чьи мудрые слова неизменно придавали ему бодрости и силы.
Настоятель остался очень доволен виноградом, но, вспомнив, что есть в его обители больной монах, подумал: «Отдам-ка я эту гроздь ему. Как знать, может быть, это развеселит его».
Но недолго пробыл виноград и в келье больного монаха, ибо он рассудил: «Брат повар заботится обо мне, старается накормить повкуснее. Уверен, что виноград доставит ему радость». И когда повар принёс ему обед, больной отдал виноград ему со словами: «Это — тебе. Ты постоянно имеешь дело с дарами природы, тебе ли не знать, как обойтись с этим божественным творением».
Брат повар был поражён красотой грозди и позвал своего помощника полюбоваться ягодами — столь совершенными, что оценить их в полной мере мог только брат ризничий, отвечавший за хранение Святого Причастия и слывший в обители настоящим праведником.
Брат ризничий, в свою очередь подарил гроздь юному послушнику, дабы тот смог понять, что рука Творца чувствуется и в мельчайших деталях Творения. Послушник же, получив виноград, ощутил, как сердце его наполняется Господней Славой, потому что никогда до сих пор не видел он такой прекрасной грозди. Тут вспомнились ему первый приход в обитель и человек, отворивший ему дверь. Именно благодаря этому принадлежит он теперь к сообществу людей, знающих истинную цену чудесам.
И вот перед наступлением ночи отнёс послушник гроздь брату ключарю и сказал:
— Кушай на здоровье. Ведь ты большую часть времени проводишь тут в одиночестве. С виноградом будет веселей.
Брат ключарь понял тогда, что дивная гроздь и в самом деле была предназначена ему, насладился вкусом каждой ягоды и уснул счастливым. Так замкнулся круг.
О ветре и цветке
Ветер встретил прекрасный Цветок и влюбился в него. Пока он нежно ласкал Цветок, тот отвечал ему еще большей любовью, выраженной в цвете и аромате. Но Ветру показалось мало этого, и он решил: "Если я дам Цветку всю свою мощь и силу, то тот одарит меня чем-то еще большим". И он дохнул на Цветок мощным дыханием своей любви. Но Цветок не вынес бурной страсти и сломался. Ветер попытался поднять его и оживить, но не смог.
Тогда он утих и задышал на Цветок нежным дыханием любви, но тот увядал на глазах. Закричал тогда Ветер:
— Я отдал тебе всю мощь своей любви, а ты сломался! Видно, не было в тебе силы любви ко мне, а значит, ты не любил!
Но Цветок ничего не ответил. Он умер.
Тот, кто любит, должен помнить, что не силой и страстью измеряют Любовь, а нежностью и трепетным отношением. Лучше десять раз сдержаться, чем один раз сломать.
Любовь и Время
Давно... Очень давно был остров, на котором жили все Чувства и Духовные ценности людей: Радость, Грусть, Познание и другие. Вместе с ними жила и Любовь.
Однажды Чувства заметили, что остров погружается в океан и скоро затонет. Все сели в свои корабли и покинули остров. Любовь не спешила и ждала до последней минуты. И только, когда она увидела, что на спасение острова нет надежды, и он почти весь ушел под воду, она стала звать на помощь.
Мимо проплыл роскошный корабль Богатства.
Любовь просила взять ее на корабль, но Богатство сказало, что на его корабле много драгоценностей, золота и серебра и для Любви места нет.
Любовь обратилась к Гордости, корабль которой проплывал мимо...
Но в ответ Любовь услышала, что ее присутствие нарушит порядок и совершенство на корабле Гордости.
С мольбой о помощи Любовь обратилась к Грусти.
«О, Любовь, - ответила Грусть,- мне так грустно, что я должна оставаться в одиночестве».
Мимо острова проплыла Радость, но она была так занята весельем, что даже не услышала мольбу Любви.
Вдруг Любовь услышала голос:
«Иди сюда Любовь, я возьму тебя с собой».
Любовь увидела седого старца, и она была так счастлива, что даже забыла спросить имя его. И когда они достигли Земли, Любовь осталась, а старец поплыл дальше.
И только когда лодка старца скрылась, Любовь спохватилась, ведь она даже не поблагодарила старца.
Любовь обратилась к Познанию:
«Познание, скажи мне, кто спас меня?»
«Это было Время», - ответило Познание.
«Время?» - удивилась Любовь – Отчего Оно мне помогло?»
Познание ответило:
«Только Время понимает и знает, как важна в жизни Любовь».
Женщина
К Богу явился мужчина и заявил о своей скуке. Бог задумался: «Из чего сделать женщину, если весь материал ушел на мужчину?» Но, не желая отказывать в просьбе мужчине, после крепкого раздумья, Бог сотворил женщину, куда затратил: несколько ярких лучей солнца, все чарующие краски зари, задумчивую грусть луны, красоту лебедя, игривость котёнка, грациозность стрекозы, ласковое тепло меха, притягательную силу магнита и всё это слепил вместе.
Затем, для предупреждения приторности добавил: холодное мерцание звёзд, непостоянство ветра, слезоточивость облаков, хитрость лисы, назойливость мухи, алчность акулы, ревность тигрицы, мстительность осы, кровожадность пиявки, дурман опиума и вдул в неё жизнь. В результате появилась настоящая женщина.
Бог подарил эту женщину мужчине, сказав при этом:
— Бери её такой, какая она получилась и не пытайся её переделывать.
Тучка и Дюна
"Всем известно, что жизнь облака очень изменчива, но и коротка", - писал Бруно Ферреро. И вот вам еще одна история.
Юная тучка родилась от большой бури над Средиземным морем, но даже не успев как следует подрасти, была угнана сильным ветром вместе с другими тучами в сторону Африки.
Когда они достигли континента, погода переменилась: на небе засияло благодатное солнце, а внизу простирались золотые пески Сахары. Ветер по-прежнему гнал тучи на юг, к лесам: в пустыне-то дожди почти не идут.
Но, как и люди в таком возрасте, юные тучи тоже бывают безрассудны: наша тучка решила удрать от родителей и старших подруг, потому что ей захотелось повидать мир.
- Что ты задумала? - прикрикнул на нее ветер. - Пустыня вся одинакова! Вернись к остальным, и продолжим путь в глубь Африки: там ты увидишь восхитительные горы и деревья!
Но юная тучка, которая была строптива от рождения, не послушалась ветра. Постепенно она стала терять высоту, пока ее не подхватил и не понес над золотистыми песками нежный и ласковый бриз. Нагулявшись вволю, тучка заметила, что одна из дюн улыбается ей.
Эта дюна тоже была совсем юной. Она только-только сформировалась пронесшимся над пустыней ветром. Ее золотистые волосы сразу же пленили тучку.
- Доброе утро, - поздоровалась с ней тучка. - Как тебе живется там, внизу?
- У меня хорошая компания: другие дюны, солнце, ветер и караваны, проходящие здесь время от времени. Иногда правда бывает жарко, но не настолько, чтоб нельзя было терпеть. А как тебе живется в вышине?
- Здесь тоже бывают ветер и солнце, но мое преимущество в том, что я могу странствовать по небу и видеть много интересного.
- Моя жизнь недолговечна, - вздохнула дюна. - Когда ветер вернется из лесов, меня не станет.
- И это тебя печалит?
- Это заставляет меня думать, что я никому не нужна.
- И у меня есть такие мысли. Ведь когда налетит новый ветер, он перенесет меня на юг, и там я прольюсь дождем. Но видно такова моя судьба.
После небольшой заминки дюна произнесла:
- А ты знаешь, что здесь в пустыне, время, когда идет дождь, называют райским?
- Нет, я не знала, что могу представлять для кого-то такую важность, - промолвила тучка не без гордости.
- Я несколько раз слышала от старых дюн рассказы, будто после дождя мы покрываемся травами и цветами. Но мне самой никогда не узнать этого, потому что дождь в пустыне идет так редко!
На этот раз задумалась тучка, но уже через несколько мгновений она расплылась в улыбке:
- Если хочешь, я пролью на тебя влагу. Хотя мне и рано превращаться в дождь, но ты так нравишься мне, что я готова остаться с тобой навсегда.
- Когда я только увидела тебя в небе, я тоже сразу полюбила тебя, - сказала дюна. - Но если твои великолепные белые волосы превратятся в дождь, ты ведь умрешь.
- Любовь не умирает, - возразила тучка. - Она лишь меняет свой образ. Я хочу показать тебе Рай.
И она стала ласкать дюну маленькими капельками. И так, вместе, они провели много времени, пока на небе не появилась радуга.
На следующий день маленькая дюна покрылась цветами. Другие тучи, направлявшиеся в глубь Африки, увидав цветы, решили, что уже достигли цели, и пролили на землю новые дожди. Через двадцать лет на месте дюны образовался оазис, где путники могли укрыться от зноя в тени деревьев. И все это стало возможным благодаря влюбленной тучке, которая однажды не побоялась отдать свою жизнь во имя любви.
Источник: http://absurdforum.ru/viewtopic.php?f=44&t=615&st=0&sk=t&sd=a&sid=8056ce3ae79614471d7dc2a06bc3529e
|
Саки - Рассказы |
Дневник |
Гектор Хью Манро (Саки) родился 18 декабря 1870 г. в Бирме (его отец был главным инспектором британской военной полиции). Вскоре после рождения Гектора скончалась его матушка, двухлетний мальчик был отправлен в Англию, где в течение тринадцати лет находился под плотным и душным надзором двух своих теток (в рассказах Саки тетушки разных персонажей — весьма гнусные и противные, скажем даже, омерзительные особы). Мальчик отличался редкой болезненностью, в средней классической школе проучился очень недолго, после отставки отца-полковника вместе с ним и младшей сестрой шесть лет странствовал по Европе (Франция, Германия, Швейцария). Наблюдения, опыт общения со многими людьми, приобретенные в эти годы, стали впоследствии основой многих его сочинений.
В возрасте 22 лет Саки вернулся в Бирму, прожил там больше года, пытался служить в полиции, но по состоянию здоровья был вынужден вернуться в Англию. В течение трех лет он трудился над книгой «Становление Российской Империи» (вышла в 1900 г.). Если сейчас для «островитян» Россия — экзотическая страна — малопонятная, загадочная, угрожающая, то 100 лет тому назад такой литературный старт был чем-то запредельно необычным и экстравагантным. Тогда же Манро начинает журналистскую карьеру (газетные памфлеты, составившие книгу «Алиса в Вестминстере» — тот же 1900 год). Первые книги были изданы под настоящим именем писателя, хотя пародии на Хайяма он в том же году впервые напечатал под псевдонимом Саки.
В 1903 г. Саки становится специальным корреспондентом газеты «Морнинг пост», освещает военные действия на Балканах, потом перебирается в Варшаву, откуда 8 сентября 1904 г. приезжает в Петербург, где проводит почти три года (в том же году был издан первый сборник рассказов писателя «Реджинальд»). Саки быстро выучил русский язык, его корреспонденции знакомили англичан с событиями революции 1905 г., точно и беспристрастно информировали о положении дел и настроениях в Российской империи (назовем лишь статью «Вчера был черный день России» — о расстреле демонстрации рабочих 9 января 1905 г.). В одной из статей о русских делах Саки проницательно заметил: «В этой стране хулиган и задира пользуется огромной свободой, ибо общественное мнение, сколь бы сильно оно ему ни противилось, редко перерастает в общественное противодействие... Чрезвычайные обстоятельства потому и происходят так часто в этой стране, что на них смотрят как на проделки испорченного ребенка». Господи, как будто это написано сегодня... «Русские» впечатления Саки легли в основу сборника рассказов «Реджинальд в России» (1910 г.) и новеллы «Старинный город Псков» (издана посмертно в 1924 г.). В рассказе, давшем название сборнику, Саки приводит слова русской княгини: «При нашей системе правления все неправильно... Бюрократы думают только о своих карманах, людей повсюду эксплуатируют и грабят, а управляют повсеместно плохо».
После России Саки несколько лет прожил в Париже, потом вернулся в Лондон, целиком отдавшись писательской работе (в 1911 г. он издал знаменитый сборник рассказов «Летописи Кловиса»). В возрасте 44 лет, выпустив в свет знаменитый сборник рассказов «Животные и не только они», отказавшись от офицерского звания, от штабной должности переводчика, Саки в звании младшего сержанта добровольцем ушел на фронт. После окончания первой мировой войны он мечтал, купив землю, поселиться в Сибири. Чаяниям не суждено было сбыться: 14 ноября 1916 г. писатель погиб во Франции от пулевого ранения в голову.
Те, кто ничего не покупает
Открытие нового магазина в Вест-Энде, в особенности - дамского
магазина, наводит на размышления: покупают ли женщины хоть что-нибудь на
самом деле? Конечно, они ходят за покупками так же усердно, как пчелы летают
за нектаром и пыльцой - это хорошо известный факт. Но вот совершают ли они
покупки? Учитывая потраченные деньги, время и силы, эти походы по магазинам
должны бы, кажется, обеспечивать бесперебойное удовлетворение всех
обыкновенных нужд домашнего хозяйства. Однако широко известно, что женская
прислуга (а также домашние хозяйки во всех классах общества) считают едва ли
не делом чести испытывать постоянную нехватку самых насущных припасов. "К
четвергу у нас кончится крахмал" - это предсказание делается с видом тихой
покорности судьбе, и к четвергу у них кончается крахмал. Момент, когда
запасы крахмала иссякнут, предсказан с точностью едва ли не до минуты; если
в четверг лавки закрываются раньше обычного, торжество женщины будет полным.
Может быть, лавка, где крахмал выставлен для продажи, находится у них под
самой дверью, но женский ум отвергает столь очевидный путь к пополнению
истощенных запасов. "Мы у них не покупаем" - и магазин сразу оказывается за
пределами человеческой досягаемости. Достойно внимания, что подобно собаке,
приучившейся таскать овец, которая никогда не нападает на стада вблизи
собственного жилья, женщины так же редко покупают что-либо в лавках,
находящихся возле дома. И чем дальше и недоступнее источник домашних
припасов, тем тверже решимость хозяйки дождаться, пока они кончатся. Думаю,
не прошло и пяти минут после отплытия ковчега, когда женский голос злорадно
объявил, что не хватает птичьего корма. Несколько дней назад две знакомые
мне дамы признались, что очутились в неловком положении. Им нанесла визит
общая подруга перед самым ланчем, и они не могли позвать ее к столу, потому
что в доме "совсем ничего не было". Я указал им на то, что они живут на
улице, изобилующей лавками и магазинами, где за пять минут можно было бы
купить все, что нужно для сносного ланча. "Нам, - сказали они с тихой
гордостью, - это бы и в голову не пришло." Я почувствовал себя так, словно
сделал им малопристойное предложение.
Однако наиболее несовершенна женская покупательная способность там, где
дело касается их литературных нужд. Если вам случится произвести на свет
книгу, имеющую хоть толику успеха у публики - вы непременно получите письмо
от какой-нибудь дамы, которую вы при встрече бы и не узнали, с вопросом,
"где ее можно достать". Она знает название книги, автора, издательство, но
как заполучить саму книгу - для нее неразрешимая задача. Вы отвечаете ей,
что обращаться к торговцу зерном или скобяным товаром - пустая трата
времени, и что книжный магазин, на ваш взгляд - самое многообещающее
место.Через пару дней она пишет вам снова: "Все в порядке. Я одолжила ее у
вашей тетушки". Это, конечно, случай Непокупательства, когда искательница
находит Лучший Путь. Но даже когда все такие пути закрыты, женщины остаются
беспомощными. Дама, проживающая в Вест-Энде, говорила мне на днях, что
интересуется вест-хайленд-терьерами, и хотела бы узнать о них побольше.
Через несколько дней я наткнулся на исчерпывающую статью об этой породе в
одном из наших лучших спортивных еженедельников, и упомянул о ней в письме к
этой даме, не забыв указать номер и дату выпуска. Она позвонила мне по
телефону, чтобы сказать, что не может найти этот журнал. И она действительно
не могла. Она жила в городе, где газетные лавки исчисляются, я полагаю,
тысячами. В своих ежедневных поездках по магазинам она, должно быть, видела
десятки таких лавок. Но для нее статья о вест-хайленд-терьерах могла бы быть
с тем же успехом напечатана в каком-нибудь древнем молитвеннике, который
хранится под спудом в буддийском монастыре, затерянном в горах Восточного
Тибета.
Грубая прямота, с которой совершает покупки мужчина, вызывает у женщин
только насмешку. Кошка, которая растягивает одну мышь на полдня, а потом,
весьма вероятно, теряет ее, несомненно так же презирает терьера, который
приканчивает свою крысу в десять секунд. Недавно я, покупая несколько
мелочей, был обнаружен одной знакомой дамой, которую мы, вопреки указаниям,
данным тридцать лет назад ее крестными, назовем Агатой.
- Не будете же вы покупать промокательную бумагу ЗДЕСЬ! - взволнованно
зашептала она. У ней был такой обеспокоенный вид, что я удержал свою руку,
тянувшуюся именно к промокательной бумаге.
- Пойдемте в "Рюшечки-безделушечки" - сказала она сразу, как мы вышли
из магазина. - У них есть такие прелестные оттенки промокательной бумаги -
жемчужный, и гелиотроп, и momie, и гофрированая.
- Но мне нужна обычная белая промокашка. - возразил я.
- Ничего. Меня там знают. - непоследовательно отвечала она. Очевидно,
Агата считала, что промокательную бумагу продают только в малых количествах,
и только лично известным хозяину покупателям с незапятнанной репутацией,
которым можно доверить этот опасный и редкий товар, не опасаясь, что они
употребят его в преступных целях. Пройдя пару сотен ярдов, она решила, что
ее чай в данный момент важнее, чем моя промокательная бумага.
- А зачем вам промокашка? - неожиданно спросила она. Я терпеливо
объяснил:
- Я пользуюсь ей, чтобы высушить, не смазывая, свежую рукопись.
Вероятно, этот способ изобретен китайцами где-нибудь во втором веке до
Рождества Христова - впрочем, не уверен. Я не могу придумать ей никакого
иного употребления - разве что скатать ее в шарик для игры с котенком.
- Но у вас же нет котенка. - отвечала Агата, с чисто женским
стремлением всегда говорить всю правду.
- Бездомный котенок может забрести в любой момент. - возразил я.
Так или иначе, промокательной бумаги я не получил.
Мечтатель
Наступил сезон распродаж. Августейшие учреждения Вальпургиса и
Неттлпинка снизили цены на целую неделю, как бы уступая обычаям торговли;
так эрц-герцогиня могла бы с недовольным видом уступить наступлению гриппа
по той прискорбной причине, что грипп был в местном масштабе распространен.
Адела Чемпинг, по ее собственному мнению, была в некоторых случаях
недоступна соблазнам обычных торговых сделок, но считала обязательным для
себя посещение недели распродаж у Вальпургиса и Неттлпинка.
- Я — не охотница до покупок, - говорила она, - но мне нравится бывать
там, где что-нибудь покупают.
Это явственно показывало, что под внешней оболочкой сильного характера
скрывается доброе старое затаенное сознание человеческой слабости.
Дабы появиться в сопровождении джентльмена, госпожа Чемпинг пригласила
своего младшего племянника сопровождать ее в первый день закупочной
экспедиции, подбросив в качестве дополнительного соблазна посещение
кинематографа и перспективу легкого отдыха. Поскольку Киприану не было еще
восемнадцати, она надеялась, что племянник не достиг пока той стадии в
развитии мужчины, когда ношение пакетов считается чем-то отвратительным.
- Встреть меня у цветочного отдела, - написала она Киприану, - в
одиннадцать и ни минутой позже.
Киприан был мальчиком, пронесшим через всю недолгую жизнь удивленный
взор мечтателя, взор того, кто различает вещи, которые не видимы простым
смертным, и наделяет банальности этого мира качествами, не постижимыми для
обычных людей — в общем, у него были глаза поэта или агента по
недвижимости. Он был аккуратно одет -- в том ровном стиле, который часто
сопровождает раннюю юность и который современные романисты обычно объясняют
влиянием овдовевшей матери. Его волосы были гладко зачесаны назад и
разделены тоненьким пробором, который с трудом различался. Его тетушка особо
отметила состояние волос Киприана, когда они встретились в назначенный час:
он стоял, ожидая ее, с непокрытой головой.
- Где твоя шляпа? - спросила она.
- Я ее с собой не брал, - ответил он.
Адела Чемпинг была слегка шокирована.
- Ты же не собираешься стать одним из так называемых Чудиков, не так
ли? - спросила она с некоторым беспокойством, частично происходящим от
мысли, что Чудик будет слишком большой нагрузкой для маленького домашнего
хозяйства ее сестры, частично, возможно, — от инстинктивного предчувствия,
что Чудик, даже в зародышевой стадии, откажется носить пакеты.
Киприан устремил на нее удивленный, мечтательный взор.
- Я не взял шляпу, - сказал он, - потому что она доставляет столько
неудобств, когда идешь; я имею в виду, что очень уж нелепо: встречаешь
кого-нибудь из знакомых и приходится снимать шляпу, а в руках полно пакетов.
А если шляпы нет, то не нужно ее снимать.
Госпожа Чемпинг вздохнула с превеликим облегчением: ее наихудшие
опасения развеялись.
- Носить шляпу — это более традиционно, - заметила она, а потом
оживилась и обратилась к насущным проблемам.
- Мы сначала пойдем к прилавку со столовым бельем, - сказала она, шагая
в указанном направлении, - я хотела бы взглянуть на салфетки.
Удивленный взор Киприана становился все явственнее, пока он следовал за
тетушкой; он принадлежал к тому поколению, которое, как полагают все, с
радостью довольствуется роль простого зрителя; но смотреть на салфетки,
которые не собираешься покупать, — это удовольствие было выше его
понимания. Госпожа Чемпинг взяла пару салфеток и пристально рассмотрела их
на свету, как будто ожидала обнаружить некую революционную шифровку,
нанесенную на них едва различимыми чернилами; потом она внезапно направилась
в отдел стеклянной посуды.
- Миллисент попросила меня раздобыть ей парочку графинов, если здесь
найдется что-нибудь действительно дешевое, - объяснила она по дороге, - а я
в самом деле хочу приобрести салатницу. А к салфеткам вернемся позже.
Она тщательно исследовала огромное количество графинов и длинный ряд
салатниц и наконец купила семь ваз для хризантем.
- Никто сейчас такими вазами не пользуется, - пояснила она Киприану, -
но они сойдут для подарков к следующему Рождеству.
Два зонтика, которые уценили настолько, что госпожа Чемпинг сочла их
нелепо дешевыми, пополнили список ее приобретений.
- Один из них подойдет Рут Колсон; она отправится на Малайский
полуостров, а там зонтики всегда полезны. И я должна подарить ей
какую-нибудь тонкую бумагу для писем. Она совсем не займет места в багаже.
Госпожа Чемпинг приобрела пачку бумаги для записей; она оказалась такой
дешевой и такой тонкой, что могла поместиться в чемодане или в дорожной
сумке.
Она также купила несколько конвертов — конверты так или иначе казались
довольно экстравагантными по сравнению с бумагой для писем.
- Как ты думаешь, Рут больше понравится синяя или серая бумага? -
спросила она у Киприана.
- Серая, - сказал Киприан, ни разу не встречавшийся с указанной леди.
- А у вас есть сиреневая бумага для заметок такого качества? - спросила
Адела продавца.
- Сиреневой у нас нет, - ответил тот, - но есть два оттенка зеленой и
более темная серая".
Госпожа Чемпинг осмотрела и зеленую бумагу, и темно-серую, но выбрала
синюю.
- Теперь мы можем слегка перекусить, - сказала она.
В зале отдыха Киприан вел себя просто образцово и бодро воспринял пирог
с рыбой, фаршированный пирог и маленькую чашку кофе - вполне подходящее
воздаяние за два часа усиленной толкотни в магазине. Однако он остался
непреклонным в ответ на предложение тетушки купить ему шляпу у прилавка, где
по притягательно низким ценам распродавались мужские головные уборы.
- У меня дома вполне достаточно шляп, - сказал он, - и кроме того,
когда их примеряешь, волосы приходят в беспорядок.
Возможно, в конце концов он собирался превратиться в Чудика. То, что он
оставил все пакеты гардеробщику, тоже казалось поводом для беспокойства.
- Сейчас мы наберем еще больше пакетов, - пояснил он, - так что не
стоит забирать их, пока мы не закончили нашу прогулку по магазину.
Его тетя несколько успокоилась, но не вполне: значительная часть
удовольствия и волнения от прогулки по магазинам, казалось, пропадала, когда
человек лишался непосредственного личного контакта с покупками.
- Я собираюсь снова взглянуть на те салфетки, - сказала она, едва они
спустились по лестнице на первый этаж.
- Тебе можно не ходить, - добавила она, как только мечтательный взгляд
мальчика сменился на мгновение выражением немого протеста, - ты можешь
встретить меня потом в отделе столовых приборов; я только что вспомнила, что
в доме нет штопора, который был бы достаточно надежным.
Киприана не было в отделе столовых приборов, когда его тетушка в
должный срок явилась туда, но в толчее и суматохе среди беспокойных
покупателей и занятых продавцов было очень легко потерять кого угодно. А вот
в отделе товаров из кожи где-то через четверть часа Адела Чемпинг заметила
племянника, отделенного от нее баррикадами из чемоданов и портшезов и
затерявшегося в бесконечной толпе человеческих существ, которые теперь
заполнили все уголки огромного универсального торгового центра. Она прибыла
как раз вовремя, чтобы стать свидетелем извинительной, а скорее унизительной
ошибки со стороны леди, которая с очевидным намерением протолкнулась к
лишенному головного убора Киприану, а теперь, затаив дыхание, интересовалась
стоимостью сумочки, которая пленила ее воображение.
- Теперь, - воскликнула Адела, - она принимает его за одного из
продавцов, потому что на нем нет шляпы. Удивляюсь, что этого не случилось
раньше.
Возможно, так оно и было. Киприан, во всяком случае, не казался
пораженным или обеспокоенным ошибкой, которую допустила бедная женщина.
Рассмотрев ярлычок на упаковке, он объявил ясным, бесстрастным голосом:
- Черная кожа, тридцать четыре шиллинга, снижено до двадцати восьми.
Фактически, мы отдаем по специальной цене в двадцать шесть шиллингов. Они
расходятся довольно быстро.
- Я возьму это, - сказала леди, нетерпеливо вытаскивая несколько монет
из кошелька.
- Вы возьмете прямо так? - спросил Киприан, - понадобится пара минут,
чтобы завернуть, ведь здесь такая толчея.
- Ничего, я возьму ее прямо так, - сказала покупательница, сжимая свое
сокровище и отсчитывая деньги в ладонь Киприана.
Несколько добрых незнакомцев помогли Аделе выйти на открытый воздух.
- Это все давка и жара, - сказал один добрый самаритянин другому. - Кто
угодно может от них потерять голову.
Когда Адела в следующий раз заметила Киприана, он стоял в толпе,
которая собралась вокруг прилавков книжного отдела. Мечтательный взгляд был
сильнее, чем когда-либо прежде. Он только что продал два сборника молитв
пожилому канонику.
Лаура
– Ведь это неправда, что ты умираешь? – спросила Аманда.
– Врач позволил мне пожить до вторника, – ответила Лаура.
– Но сегодня суббота. Ты это серьезно? – изумилась Аманда.
– Не знаю, насколько все это серьезно, но то, что сегодня суббота, – это точно, – ответила Лаура.
– Смерть – это всегда серьезно, – сказала Аманда.
– А я и не говорила, что собираюсь умирать. Скорее всего я больше не буду Лаурой, а стану чем-то другим. Может, каким-нибудь животным. Видишь ли, если человек не очень достойно прожил свою жизнь, то он перевоплощается в какой-нибудь организм более низкого уровня развития. А я, если подумать, прожила не очень-то достойно. Бывала мелочной, нечестной, мстительной и всякое такое, когда тому сопутствовали обстоятельства.
– Обстоятельства никогда не сопутствуют ничему подобному, – поспешно проговорила Аманда.
– Может, тебе это не понравится, но я скажу, – заметила Лаура, – что Эгберт является обстоятельством, которое в полной мере сопутствует тому, чтобы человек был таким. Ты за ним замужем – это дело другое. Ты поклялась любить его, почитать и терпеть. Я же ничего подобного не обещала.
– Не понимаю, чем провинился Эгберт, – протестующе заявила Аманда.
– О, я бы сказала, что вина полностью лежит на мне, – бесстрастно призналась Лаура. – Он служил лишь оправдывающим обстоятельством. Он, например, устроил пренеприятную сцену, когда я на днях вывела щенков колли на прогулку.
– Они гонялись за его пеструшками и согнали двух куриц с насеста, и к тому же носились по клумбам. Ты же знаешь, что он без ума от своих куриц и от своего сада.
– Как бы там ни было, ему не нужно было целый вечер только об этом и говорить. А потом он сказал: «Не будем больше об этом», и как раз тогда, когда мне стал нравиться весь этот разговор. Вот когда во мне пробудилась мстительность, – прибавила Лаура и довольно хихикнула, не обнаруживая раскаяния. – На следующий день после этого происшествия со щенками я направила все его семейство пеструшек в сарай, где он хранит семена для рассады.
– Как ты могла! – воскликнула Аманда.
– Это вышло очень просто, – ответила Лаура. – Две курицы, правда, притворились, будто в ту минуту собирались класть яйца, но я была непреклонна.
– А мы думали, что они забрели туда случайно!
– Вот видишь, – продолжала Лаура, – у меня действительно есть кое-какие основания полагать, что я перевоплощусь в какой-нибудь организм более низкого уровня. Стану каким-нибудь животным. С другой стороны, я была по-своему неплохим человеком, поэтому полагаю, что могу рассчитывать на то, что превращусь в какое-нибудь хорошее животное, стройное и подвижное, любящее позабавиться. Например, в выдру.
– Не могу представить тебя выдрой, – сказала Аманда.
– Ну уж если такой пошел разговор, то не думаю, что ты можешь представить меня ангелом, – заметила Лаура.
Аманда ничего на это не сказала. Такого представить она действительно не могла.
– Лично мне кажется, что быть выдрой совсем неплохо, – продолжала Лаура. – Ешь себе лосося круглый год, а какое это удовольствие – осознавать, что ты можешь в любую минуту притащить домой форель, вместо того чтобы часами стоять с удочкой, дожидаясь, пока она соизволит клюнуть на муху, которой ты ее дразнишь. И потом, эта стройная изящная фигура…
– Подумай о подстерегающих выдру опасностях, – перебила ее Аманда, – Как это ужасно – быть преследуемым, травимым и в конце концов загнанным до смерти!
– Скорее, это забавно – наблюдать со стороны вместе с соседями за преследователями, и уж во всяком случае ничуть не хуже, чем весь этот процесс умирания с субботы до вторника, дюйм за дюймом. А потом я могла бы превратиться во что-нибудь еще. Если бы я была относительно хорошей выдрой, то, думаю, могла бы снова принять человеческий облик, возможно, довольно примитивный. Думаю, я могла бы стать маленьким обнаженным смуглым мальчиком-нубийцем.
– Лучше бы ты была серьезной, – вздохнула Аманда. – Вот о чем надо думать, если собираешься жить до вторника.
Лаура, однако, умерла в понедельник.
– Так это некстати, – посетовала Аманда своему дядюшке, сэру Лалуорту Куэйну. – Я пригласила довольно много гостей поиграть в гольф и порыбачить, да и рододендроны сейчас особенно хороши.
– Лаура всегда была невнимательна к другим, – сказал сэр Лалуорт. – Она и родилась в праздники, когда у нас гостил посол, который терпеть не мог младенцев.
– У нее были просто безумные идеи, – заметила Аманда. – Не знаешь, в ее семье никто не страдал сумасбродством?
– Сумасбродством? Нет, ничего такого я не слышал. Ее отец живет в западной части Кенсингтона, но мне кажется, во всем прочем он нормален.
– Ей пришла в голову идея, будто она перевоплотится в выдру, – сказала Аманда.
– С этими идеями перевоплощения сталкиваешься так часто, даже среди тех, кто живет на западе, – заметил сэр Лалуорт, – что трудно назвать их сумасбродными. А Лаура в жизни была человеком настолько непредсказуемым, что мне бы не хотелось делать какие-то определенные выводы насчет того, что она может поделывать в загробной жизни.
– Ты думаешь, она действительно могла перевоплотиться в какое-нибудь животное? – спросила Аманда.
Она была из тех, кто предпочитает составлять собственное мнение, исходя из позиции окружающих.
И тут в комнату вошел Эгберт. Глядя на него, можно было предположить, что он опечален не только кончиной Лауры.
– Кто-то разделался с четырьмя моими пеструшками, – объявил он. – С теми самыми, которые должны были отправиться в пятницу на выставку. Одну из них утащили и съели прямо посреди моей новой клумбы с гвоздиками, на которую у меня ушло столько сил и денег. Для нападения были выбраны моя лучшая клумба и лучшие птицы. Кажется, что тот зверь, который совершил это преступление, знал, как за короткое время нанести больший урон.
– Ты думаешь, это лиса? – спросила Аманда.
– Больше похоже на хорька, – предположил сэр Лалуорт.
– Ни то ни другое, – произнес Эгберт, – повсюду остались следы перепончатых лап, и они привели нас к ручью, что течет в нижней части сада. Скорее всего это выдра.
Аманда быстро украдкой взглянула на сэра Лалуорта.
Эгберт был слишком взволнован, чтобы оставаться на завтрак, и тотчас же отправился проследить за тем, как укрепляются ограждения вокруг курятника.
– Мне кажется, она могла подождать хотя бы до окончания похорон, – обиженным тоном произнесла Аманда.
– Что поделать, это ведь ее похороны, – отозвался сэр Лалуорт. – Вот вам пример того, как далеко можно зайти, выказывая неуважение к собственным останкам.
Несмотря на то что приходскому священнику были переданы некоторые суммы на помин души покойницы, преступление свершилось и на следующий день. В то время когда вся семья присутствовала на траурной церемонии, были убиты все оставшиеся в живых пеструшки. При отступлении мародер, казалось, старался пробежать по всем цветочным клумбам, однако пострадали и клубничные грядки в нижнем саду.
– Пущу-ка я в сад собак, которые охотятся на выдр, и сделаю это как можно скорее, – беспощадно проговорил Эгберт.
– Ни в коем случае! Об этом и думать забудь! – воскликнула Аманда. – То есть я хочу сказать, это не поможет, да еще сразу после похорон…
– Это необходимо сделать, – сказал Эгберт. – Если уж выдра взялась за это дело, она не остановится.
– Может, теперь она отправится куда-нибудь в другое место, поскольку здесь больше нет птиц, – предположила Аманда.
– Может показаться, что ты хочешь защитить этого зверя, – сказал Эгберт.
– В последнее время в ручье было так мало воды, – возразила Аманда, – вряд ли будет честно охотиться за животным, когда у него и так почти нет шансов на спасение.
– Боже праведный! – вскипел Эгберт. – О чести ли сейчас думать! Я хочу, чтобы это животное как можно скорее убили.
Даже противодействия со стороны Аманды поубавилось, когда в следующее воскресенье, во время службы в церкви, выдра пробралась в дом, вытащила из погреба пол-лосося и растерзала его, усеяв чешуйками персидский ковер в кабинете Эгберта.
– Скоро она будет прятаться под нашими кроватями и кусать нас за пятки, – сказал Эгберт.
И насколько Аманда знала эту конкретную выдру, она чувствовала, что подобная возможность не исключается.
Вечером, в канун того дня, который был назначен для охоты, Аманда целый час бродила в одиночестве вдоль берегов ручья, производя то, что ей казалось собачьим лаем. Те, кому довелось услышать это представление, милосердно сочли, что это она, готовясь к предстоящему выступлению на деревенском празднике, пытается имитировать голоса животных, обитающих на ферме.
О результатах прошедшего днем спортивного состязания ей сообщила ее приятельница и соседка Аврора Баррит.
– Жаль, что ты не выходила из дому. Время мы провели отлично. Мы быстро ее нашли – в пруду, в нижней части твоего сада.
– Вы… убили ее? – спросила Аманда.
– Ну да. Замечательный экземпляр, притом самка. Она довольно больно укусила твоего мужа, когда тот пытался преследовать ее. Бедное животное, мне так жаль его. Когда его убивали, у него был такой человеческий взгляд. Можешь считать, что я говорю глупости, но знаешь, кого мне напомнил этот взгляд? Дорогая моя, что с тобой?
Когда Аманда немного оправилась от нервного потрясения, Эгберт вывез ее в долину Нила, чтобы она выздоровела окончательно. Перемена обстановки быстро помогла ей восстановить умственное и душевное равновесие. Проделки предприимчивой выдры, предпочитавшей разнообразить свое меню, теперь рассматривались в должном свете. Всегда отличавшаяся спокойным нравом, Аманда сделалась такой же, какой была прежде. Даже поток проклятий, изрыгаемых ее мужем, переодевавшимся в соседней комнате, не мог нарушить ее безмятежного спокойствия в тот вечер, когда она в ленивой позе сидела перед туалетным столиком в одной каирской гостинице, хотя слова, которые он произносил, обыкновенно не входили в его словарный запас.
– В чем дело? Что случилось? – с веселым любопытством спросила она.
– Этот звереныш выбросил все мои чистые рубашки в ванну! Ну, погоди, доберусь я до тебя…
– Что еще за звереныш? – поинтересовалась Аманда, подавляя желание рассмеяться. Выражая свое негодование, Эгберт в отчаянии прибегал к совершенно неподходящим выражениям.
– Звереныш в обличье обнаженного смуглого мальчика-нубийца, – бушевал Эгберт.
С той минуты Аманда болеет всерьез.
Боров
– На лужайку можно пробраться и с другой стороны, – сказала миссис Филидор Стоссен своей дочери, – через небольшой выгон, а затем через огражденный изгородью фруктовый сад, где полно кустов крыжовника. В прошлом году я уже проделала весь этот путь, когда семейство было в отъезде. Из фруктового сада через калитку можно попасть на аллею, обсаженную кустарником, а как только окажемся на ней, то сможем смешаться с гостями, как будто и мы в числе приглашенных. Так гораздо безопаснее. Если же идти через главный вход, то мы рискуем столкнуться лицом к лицу с хозяйкой. Это было бы весьма неудобно, притом что она нас не приглашала.
– Не слишком ли это сложный путь, чтобы попасть в гости?
– Да, сложный, если просто идешь в гости. Но ведь речь идет о главном событии лета. На встречу с княгиней приглашены все хоть сколько-нибудь влиятельные лица со всего графства, за исключением нас с тобой, и гораздо сложнее придумывать объяснения, почему мы там не были, чем пытаться попасть туда обходным путем. Вчера я остановила на дороге миссис Кьюверинг и поговорила с ней о княгине, тщательно избегая прочих тем. Если она предпочла не понять намек и не прислала мне приглашение, то это ведь не моя вина, не правда ли? Вот мы и пришли: нам нужно лишь пройти по газону, а потом через калитку выйдем в сад.
Миссис Стоссен и ее дочь, разодетые по случаю торжественного приема и предварительно пропустившие для храбрости по несколько капель, проплыли по узкому выгону и соседствовавшему с ним крыжовниковому саду, точно разукрашенные баржи, двигающиеся в будний день по речушке, в которой местные жители ловят форель. Некоторая поспешность в их продвижении каким-то образом сочеталась с осмотрительностью, будто всякую минуту в их сторону могли быть повернуты вражеские огни. И действительно, все это время они не оставались незамеченными. Матильда Кьюверинг, обладая зорким взором тринадцатилетней девочки и еще тем дополнительным преимуществом, что она занимала более высокую позицию в ветвях мушмулы, имела отличную возможность наблюдать за скрытным передвижением Стоссенов и точно знала заранее, где оно застопорится для свершения казни.
«Увидят, что калитка заперта, и им не останется ничего другого, как идти обратной дорогой, – отметила она про себя. – Так им и надо! Пусть знают, что значит входить в дом не так, как все. Жаль, что Тарквин Супербус не гуляет по выгону. Впрочем, раз уж все весело проводят время, не понимаю, почему бы не погулять и Тарквину».
Матильда находилась в том возрасте, когда мыслить – значит действовать. Она слезла с мушмулы, и, когда снова забралась на дерево, Тарквин, огромный белый йоркширский боров, поменял тесноту своего свинарника на простор заросшего травой выгона. Удрученные тем, что экспедиция закончилась неудачей, ибо на пути встретилось непреодолимое препятствие в виде запертой калитки, Стоссены поворотили назад, обмениваясь при отступлении взаимными упреками, но во все остальном соблюдая порядок, как вдруг оказались перед воротами, разделявшими выгон и крыжовниковый сад.
– Какое отвратительное животное! – воскликнула миссис Стоссен. – Когда мы сюда шли, его там не было.
– Зато теперь оно есть, – ответствовала ее дочь. – Что же нам делать? Лучше бы мы сюда вообще не приходили.
Боров подошел поближе к воротам, дабы повнимательнее рассмотреть незваных гостей в человеческом обличье, лязгая при этом челюстями и прикрывая свои маленькие красные глазки. Он явно старался нагнать страху на Стоссенов, и, глядя на них, было очевидно, что цель его полностью достигнута.
– Кш-ш! Брысь! Брысь! Кш-ш! – закричали дамы хором.
– Если они надеются отпугнуть его таким образом, то тут их ждет разочарование, – заметила Матильда из своего убежища в мушмуле.
Поскольку свое замечание она произнесла громким голосом, миссис Стоссен впервые обратила внимание на ее присутствие. Минутой-двумя раньше она была бы только рада тому, что сад пуст, каким он и выглядел, теперь же приветствовала появление на сцене девочки с видимым облегчением.
– Девочка, не могла бы ты кого-нибудь позвать, чтобы прогнать… – доверительно заговорила она.
– Comment? Comprends pas,[1] – был ответ.
– О, так вы француженка? Etez vous française?[2]
– Pas du tous. 'Suis anglaise.[3]
– Тогда почему мы не можем поговорить по-английски? Я бы хотела знать…
– Permettez-moi expliquer.[4] Видите ли, я наказана, – сказала Матильда. – Я приехала в гости к тетушке, и мне велели вести себя хорошо, потому что здесь соберется много народу, и мне сказали, чтобы я брала пример с Клода, это мой младший брат, который если что-то и делает не так, то только случайно, а потом всегда очень извиняется. Кажется, за ланчем я съела слишком много малины со сливками, и мне сказали: «А вот Клод никогда не ест очень много малины со сливками». Так вот, Клод всегда ложится поспать на полчасика после ланча, потому что ему так велят, и я подождала, пока он заснет, а потом связала ему руки и принялась насильно кормить малиной со сливками из ведерка, которое приготовили для гостей. Сливки перепачкали его матросский костюмчик, немного пролилось на кровать, но большая часть попала Клоду в рот, и теперь они уже не смогут сказать, что он никогда не ест слишком много малины со сливками. Вот почему мне не разрешают идти к гостям, а в качестве дополнительного наказания я должна весь день говорить по-французски. Мне пришлось рассказать вам все это по-английски, потому что я не знаю, как, например, сказать по-французски «кормить через силу». Конечно, некоторые выражения я могла бы и сама придумать, но если бы я сказала «nourriture obligatoire»,[5] вы бы меня совсем не поняли. Mais maintenant nous parlons français.[6]
– О, очень хорошо, très bien,[7] – неохотно произнесла миссис Стоссен. В минуты душевного смятения ей не очень-то хорошо давался тот французский, который она знала. – La, a l'autre cote de la porte, est un cochon…[8]
– Un cochon? Ah, le petit charmant![9] – воскликнула Матильда в восторге.
– Mais non, pas du tout petit, et pas du tous charmant; un bete féroce…[10]
– Une bete, – поправила ее Матильда, – боров – мужского рода, пока вы его называете боровом, но как только он начинает выводить вас из себя и вы называете его свирепой свиньей, он становится того же рода, что и мы с вами. Французский язык – ужасно бесполый.
– Прошу тебя, давай в таком случае говорить по-английски, – сказала миссис Стоссен. – Из этого сада можно как-нибудь выбраться, минуя газон, где гуляет свинья?
– Обычно я перелезаю через забор, но сначала забираюсь на сливовое дерево, – ответила Матильда.
– В том, что на нас, мы вряд ли сможем это сделать, – сказала миссис Стоссен.
Трудно было вообразить, что она смогла бы это сделать, что бы на ней ни было.
– А не могла бы ты привести кого-нибудь, кто бы увел отсюда свинью? – спросила мисс Стоссен.
– Я обещала тетушке, что буду здесь до пяти часов, а еще и четырех нет.
– Я уверена, что при сложившихся обстоятельствах твоя тетушка позволит тебе…
– Моя совесть мне этого не позволит, – произнесла Матильда с холодным достоинством.
– Но не можем же мы оставаться здесь до пяти часов! – воскликнула миссис Стоссен с растущим беспокойством.
– Может, я вам что-нибудь почитаю, чтобы время быстрее пролетело? – любезно поинтересовалась Матильда. – «Белинда, маленькая кормилица». Говорят, это лучшее из того, что я помню наизусть. Или, пожалуй, я расскажу что-нибудь по-французски. Обращение Генриха Четвертого к своим солдатам – единственное, что я хорошо помню на этом языке.
– Если ты сходишь за кем-нибудь, кто мог бы увести отсюда это животное, то я дам тебе кое-что, на что ты сможешь купить себе хороший подарок, – сказала миссис Стоссен.
Матильда спустилась на несколько дюймов по мушмуле.
– Если вы и вправду хотите выбраться из сада, то это самое практичное предложение, – живо заговорила она. – Мы с Клодом собираем деньги в Детский фонд Свежего Воздуха и следим за тем, кто из нас соберет большую сумму.
– Я с радостью внесу полкроны, с большой радостью, – сказала миссис Стоссен, доставая монету этого достоинства из недр своего наряда.
– Клод меня далеко обогнал, – продолжала Матильда, не обращая внимания на сделанное предложение. – Видите ли, ему всего одиннадцать лет, и у него золотистые волосы, а это огромные преимущества. На днях одна русская дама пожертвовала ему десять шиллингов. Русские лучше нас понимают толк в искусстве пожертвований. Думаю, Клод соберет за сегодняшний день целых двадцать пять шиллингов. Все гости будут его, и он отлично справится, изобразив из себя бедного, хрупкого мальчика, которому недолго жить на свете, тем более что он объелся малиной со сливками. Да он, наверное, уже на целых два фунта меня обогнал.
Основательно ощупав себя и исследовав содержимое своих кошельков, бормоча при этом слова сожаления, осажденные дамы умудрились насобирать сообща семь шиллингов шесть пенсов.
– Боюсь, это все, что у нас есть, – сказала миссис Стоссен.
Матильда не обнаружила намерения ни спуститься на землю, ни принять названную сумму.
– Меньше чем за десять шиллингов я над своей совестью насилия совершать не буду, – сухо заявила она.
Мать с дочерью что-то вполголоса пробормотали, причем слово «звереныш» слышалось довольно отчетливо и, видимо, не относилось к Тарквину.
– Оказывается, у меня есть еще полкроны, – дрожащим голосом произнесла миссис Стоссен. – Вот эта монетка. А теперь приведи кого-нибудь побыстрее.
Матильда соскользнула с дерева, приняла пожертвование и принялась собирать перезрелые плоды мушмулы, валявшиеся на земле у нее под ногами. Затем она залезла на ворота и ласково обратилась к борову:
– Идем, Тарквин, мой мальчик. Я же знаю, ты не откажешься от гнилых и тухлых плодов мушмулы.
Тарквин и не думал отказываться. Бросая ему плоды через разумные промежутки времени, Матильда заманила его обратно в свинарник, в то время как освобожденные пленники поспешили через выгон.
– В жизни ничего подобного не видела! Какая дерзкая девчонка! – воскликнула миссис Стоссен, выйдя на дорогу и почувствовав себя в безопасности. – Животное вовсе не было свирепым, а что до десяти шиллингов, то я не уверена, что Фонду Свежего Воздуха достанется хотя бы один пенс из этой суммы!
Тут она была чересчур категорична в своем суждении. Если просмотреть регистрационные книги фонда, то можно обнаружить следующую запись: «2 шиллинга 6 пенсов. Собрано Матильдой Кьюверинг».
Что? Не понимаю (фр.).
(обратно)
Вы француженка? (фр.)
(обратно)
Вовсе нет. Я англичанка (фр.).
(обратно)
Позвольте мне объясниться (фр.)
(обратно)
Кормление через силу (фр).
(обратно)
А теперь поговорим по-французски (фр.).
(обратно)
Очень хорошо (фр.).
(обратно)
Там, за калиткой, свинья… (фр.)
(обратно)
Свинья? А, эта маленькая прелесть! (фр.)
(обратно)
Нет, она вовсе не маленькая и совсем не прелесть; это свирепая свинья… (фр.)
Метки: женская логика |
Саки - Рождественские рассказы |
Дневник |
Рождественские радости Реджинальда
- Говорят - сказал Реджинальд, - что печальнее победы - только
поражение. Кому приходилось провести так называемые "веселые святки" у
скучных знакомых, тот вряд ли с этим согласится. Никогда не забуду одно
Рождество, когда я гостил у Бабволдов. Миссис Бабволд кем-то там приходится
моему отцу - из тех кузин, которых держат в кладовой на всякий случай - и
поэтому я был вынужден принять ее приглашение, когда она послала его в
шестой, кажется, раз. Не понимаю, отчего дети должны терпеть за грехи
отцов... - нет, в этом ящике нет бумаги. Там у меня только старые меню и
програмки с театральных премьер.
Миссис Бабволд - дама очень серьезная. Никто еще не видел, чтобы она
улыбалась, даже когда говорит подругам гадости, или составляет список
покупок. Радости жизни она вкушает печально. Похожее впечатление производит
королевский слон в Индии. Ее муж увлекается садоводством, и садовничает в
любую погоду. Если мужчина в проливной дождь выходит обирать гусениц с
розовых кустов, это означает, что его домашняя жизнь оставляет желать много
лучшего. В любом случае, гусеницам, должно быть, очень беспокойно.
Там, конечно, были и другие люди. Был майор Какойто, который на кого-то
охотился в Лапландии, или еще где-то. Я забыл, на кого, но это не его вина:
он только о них и говорил, за каждой едой, и каждый раз упоминал, сколько в
них было футов и дюймов, от кончика до кончика, как будто мы собирались шить
им на зиму теплое белье. Я его слушал с видом напряженного внимания (оно
мне, кажется, к лицу), а потом скромно описал размеры окапи, которого я
подстрелил в болотах Линкольншира. Майор сделался очень красивого пурпурного
цвета (я, помнится, сразу подумал, что такие занавески подошли бы мне для
ванной). Думаю, в тот момент он почти решился меня возненавидеть. Миссис
Бабволд подошла с видом сестры милосердия, готовой облегчить муки
пострадавших, и спросила, отчего он не напишет книгу охотничьих
воспоминаний: вышло бы так интересно! Только позже она вспомнила, что он
подарил ей два толстенных тома на эту самую тему, со своим портретом и
автографом на фронтисписе, и приложением о привычках арктических мидий.
Вечерами мы забывали о дневных заботах и тяготах, и жили полной жизнью.
Все решили, что карты - это слишком пустой и легкомысленный способ убивать
время, и поэтому большинство играло в так называемые "книги". Выходите в
коридор - за вдохновением, надо полагать - а потом возвращаетесь с глупым
видом и теплым шарфом вокруг шеи - и все должны догадаться, что вы "Малютка
МакГрегор". Я сопротивлялся этому безумию настолько долго, насколько
позволяли приличия, но в конце концов, поддавшись своему доброму характеру,
согласился переодеться "книгой", только предупредил, что мне понадобится
время. Они ждали минут сорок, пока я на кухне играл с мальчишкой-рассыльным
в фужерные кегли; нужно играть пробкой от шампанского, и выиграет тот, кто
опрокинет, не разбивая, больше фужеров. Я победил - из семи я разбил только
три. Вильям, думаю, просто слишком нервничал. В гостиной все здорово
разозлились, что я не возвращаюсь: они не успокоились даже когда я сказал
им, что был "В конце коридора".
- Мне Киплинг никогда не нравился - сказала миссис Бабволд, когда до
нее дошел смысл происшедшего. - Ничего не вижу умного в "Тосканских
землеройках" - или это Дарвин написал?
Такие игры, конечно, очень развивают - но лично я предпочитаю бридж.
В рождественский сочельник нам полагалось веселиться - на
староанглийский лад. В холле был ужасный сквозняк, но все решили, что это
самое подходящее место для веселья. Холл был украшен китайскими фонариками и
японскими веерами, что придавало ему очень староанглийский вид. Юная леди с
тихим, доверительным голосом побаловала нас протяжной декламацией про
маленькую девочку, которая не то умерла, не то учинила что-то не менее
банальное. Потом майор очень картинно описал, как боролся с раненым
медведем. Я лично предпочел бы, чтобы в таких случаях побеждал медведь -
хоть иногда. По крайней мере, медведь потом не будет об этом трезвонить. Не
успели мы прийти в себя, как некий юноша попотчевал нас чтением мыслей. С
первого взгляда было ясно, что у него хорошая мать и посредственный портной
- он был из тех юношей, которые говорят, не смолкая, даже за самым густым
супом, а волосы приглаживают с опаской, словно волосы могут дать сдачи.
Чтение мыслей даже имело успех: он объявил, что хозяйка думала о поэзии, и
та призналась, что мысли ее действительно были заняты одой Джейн Остин. Что
было весьма близко к истине. Думаю, на самом деле она гадала, хватит ли
остатков бараньего бока и холодного сливового пудинга назавтра на обед
прислуге. Наша разгульная оргия увенчалась партией в шашки, причем
выигравший получал молочную шоколадку. Я получил в свое время хорошее
воспитание, и не люблю играть в коммерческие игры на шоколадки, так что мне
пришлось придумать себе головную боль и удалиться со сцены. За несколько
минут передо мной ушла на покой мисс Лэнгшен-Смит, весьма внушительная дама,
которая имела привычку вставать ни свет ни заря, с таким видом, словно ей
нужно до завтрака снестись со всеми правительствами Европы. На своей двери
она прилепила записку с просьбой разбудить ее завтра особенно рано. Такой
шанс выпадает раз в жизни. Я приклеил поверх этой записки другую, оставив
открытой только подпись. В новой записке говорилось, что прежде чем ее
прочтут, мисс Лэнгшен-Смит покончит со своей неправедно прожитой жизнью, а
так же, что она сожалеет о неудобствах, которые причинит хозяйке, и хочет,
чтобы ее похоронили с воинскими почестями. Через несколько минут я
оглушительно хлопнул на лестнице бумажным мешком, и тут же издал театральный
стон, который, наверное, было слышно и в погребе. Затем я вернулся к своему
первоначальному плану, и отправился спать. Шум, который устроили гости,
пытаясь вломиться к этой почтенной даме, был положительно неблагопристойным.
Она мужественно сопротивлялась, но, боюсь, они еще около четверти часа
обыскивали ее, пытаясь найти пули, словно она была полем исторического
сражения.
Я терпеть не могу ездить на поезде в первый день Рождества, но человек
время от времени вынужден делать то, что ему неприятно.
Лось
Тереза, госпожа Тропплстанс, была самой богатой и самой противной
старухой в графстве Уольдшир.
В своих деловых отношениях с окружающим миром она придерживалась
манеры, средней между хозяйкой дома и хозяином лисьей охоты, и пользовалась
соответствующим словарем. В узком кругу она придерживалась арбитражного
стиля, который кто-то называл (возможно, не слишком точно) "американский
политик на партийном собрании". Покойный Теодор Тропплстанс оставил ее
примерно тридцать пять лет назад единственной наследницей немалого
состояния, огромных земельных угодий и галереи, увешанной ценными картинами.
За эти прошедшие годы она похоронила сына и рассорилась со старшим внуком,
который женился без ее согласия или одобрения. Берти Тропплстанс, ее младший
внук, был наследником ее собственности, и к тому же источником любопытства и
переживаний для полусотни честолюбивых матерей, дочери которых достигли
брачного возраста.
Берти был любезным, спокойным молодым человеком, готовым жениться
решительно на какой угодно особе, которая привлечет его благосклонное
внимание, но он не собирался тратить время впустую, влюбляясь в девушку, к
которой без одобрения отнесется его бабушка. Госпожа Тропплстанс должна была
непременно дать рекомендацию.
Домашние вечеринки Терезы всегда отличались обилием разодетых
привлекательных молодых девушек, сопровождаемых встревоженными матерями; но
старая леди решительно возражала всякий раз, когда любая из ее юных
посетительниц опережала других, становясь возможной "внучкой". Речь шла об
унаследовании ее денег и имущества, и Тереза, очевидно, хотела выбирать и
наслаждаться возможностью выбора до самого конца. Предпочтения Берти не
имели ни малейшего значения; он, казалось, был бы рад всякой супруге; он
бодро сносил общество бабушки всю жизнь, так что не мог взбунтоваться и
разозлиться из-за чего-нибудь, что могло произойти в процессе выбора.
Компания, которая собралась под крышей Терезы в Рождественскую неделю
тысяча девятьсот какого-то года, была меньше, чем обычно, и миссис Джонелет,
которая стала одной из участниц, склонялась к тому, что это обстоятельство
следует считать благоприятным предзнаменованием. Дора Джонелет и Берти были
так явственно созданы друг для друга, призналась она жене викария, и если бы
старая леди подольше понаблюдала за ними, она согласилась бы, что они станут
прекрасной супружеской парой.
- Люди скоро привыкают к мысли, если ее воплощение постоянно у них
перед глазами, - сказала миссис Джонелет с надеждой. - И чем чаще Тереза
видит этих молодых людей вместе, таких счастливых в обществе друг друга, тем
больше у нее будет расти интерес к Доре как к возможной и желательной жене
для Берти.
- Моя дорогая, - покоряясь судьбе, произнесла жена викария, - моя
собственная Сибил осталась наедине с Берти в самых романтичных
обстоятельствах -- я расскажу вам об этом когда-нибудь, — но это не
произвело никакого впечатления на Терезу; она топнула ногой, выражая крайнюю
решимость — и Сибил вышла за индийского чиновника.
- Очень хорошо для нее, - сказала миссис Джонелет с неопределенным
одобрением. Так поступила бы любая сильная духом девушка. Однако все это
случилось год или два назад, кажется; Берти теперь стал старше, да и Тереза
- тоже. Естественно, она хочет увидеть, как он остепенится.
Жена викария подумала, что Тереза, казалось, была единственным
человеком, который не проявляет никакого беспокойства по поводу немедленной
женитьбы Берти; однако эту мысль она оставила при себе.
Миссис Джонелет был женщиной находчивой, энергичной и решительной; она
вовлекала других участников вечеринки, балласт, если можно так выразиться, в
различные маневры и дела, чтобы отделить их от Берти и Доры, которые могли
развлекаться сами по себе, то есть развлекала Дора, а Берти повиновался ее
изобретениям. Дора помогала украшать окружную церковь к рождеству, и Берти
был призван ей на помощь. Вместе они кормили лебедей, пока у птиц не
началось расстройство желудка, вместе они играли в бильярд, вместе они
фотографировали деревенские лачуги, и, на почтительном расстоянии, ручного
лося, который в унылом одиночестве бродил по парку. Лось был "ручным" в том
смысле, что он давно позабыл о страхе перед представителями человеческой
расы; однако ничто в его поведении не пробуждало в людях ответного доверия.
Независимо от того, какими делами, видами спорта или отдыха занимались
вместе Берти и Дора, миссис Джонелет неизменно вела хронику и подробно ее
воспроизводила для должного просвещения бабушки Берти.
- Эти двое неразлучных только что вернулись с велосипедной прогулки, -
объявила она, - выглядят они так живописно, такие свежие и сияющие после
катания.
- Этой живописи нужны слова, - подумала Тереза; но поскольку речь шла о
Берти, она решила, что слова должны остаться невысказанными.
Во второй половине дня после Рождества миссис Джонелет примчалась в
гостиную, где хозяйка восседала в окружении гостей, чайных чашек и блюдечек
с пирожными. Судьба вложило то, что походило на козырную карту, в руки
терпеливо маневрирующей матери. Глаза ее сверкали от волнения, а голос
явственно претендовал на выразительный эффект, когда она сделала
драматическое объявление.
- Берти спас Дору от лося!
Быстрыми, выразительными фразами, в порыве материнских чувств она
поведала, как подлое животное набросилось на Дору, когда она искала далеко
отлетевший мяч для гольфа, и как Берти бросился к ней на помощь с прочной
палкой и отогнал зверя в самый последний момент.
- Это был мгновенный удар! Она бросила в зверя свою клюшку, но он не
остановился. В следующее мгновение она оказалась бы под его копытами, -
задыхалась миссис Джонелет.
- Животное небезопасно, - сказала Тереза, вручая своей взволнованной
гостье чашку чая. - Я забыла, нужен ли вам сахар. Я думаю, уединенная жизнь,
которую оно ведет, испортило ему характер. На подносе горячие пирожки. Это
не моя ошибка; я давно уже пыталась найти ему спутницу жизни. Не знаете, нет
ли у кого-нибудь лосихи на продажу или в обмен на что-нибудь? - спросила она
у всех присутствующих.
Но миссис Джонелет не была настроена слушать беседу о лосиных браках.
Объединение двух людей было для нее куда важнее, и возможность для
продолжения ее любимого проекта была слишком ценна, чтобы ею пренебречь.
- Тереза, - выразительно воскликнула она, - после того, как эти молодые
люди оказались вместе в таких драматических обстоятельствах, между ними все
будет теперь по другому. Берти сделал больше, чем спас жизнь Доре; он
заслужил ее привязанность. Нельзя не почувствовать, что Судьба создала их
друг для друга.
- Именно это сказала жена викария, когда Берти спас Сибил от лося год
или два назад, - спокойно заметила Тереза спокойно. - Я объяснила ей, что он
спас Мирабель Хикс от той же самой опасности несколькими месяцами раньше и
что первенство на самом деле принадлежит сыну садовника, которого спасли в
январе этого года. Знаете, так много совпадений случается в деревенской
жизни.
- Это, кажется, очень опасное животное, - сказала одна из дам.
- Именно так сказала мать того мальчика, - отметила Тереза. - Она
хотела, чтобы я его уничтожила, но я ей ответила, что у нее одиннадцать
детей, а у меня только один лось. Я также подарила ей черную шелковую юбку;
она сказала, что, хотя похорон в ее семействе не было, она чувствует, что
они как будто состоялись. Во всяком случае, мы расстались друзьями. Не могу
предложить вам шелковую юбку, Эмилия, но можете взять еще чашку чая. Как я
уже говорила, на подносе горячие пирожки.
Тереза прекратила дискуссию, ловко создав впечатление, что по ее мнению
мать мальчика проявила гораздо больше разумности, чем родители других жертв
лосиной агрессии.
- Тереза лишена человеческих чувств, - сказала позднее миссис Джонелет
жене викария. - Сидеть там, беседуя о горячих пирожках, когда ужасной
трагедии только что удалось избежать...
- Конечно, вы знаете, на ком она в самом деле намерена женить Берти? -
спросила жена викария. - Я заметила это уже довольно давно. На немецкой
гувернантке Бикелби.
- Немецкая гувернантка! Какая чушь! - задохнулась от возмущения миссис
Джонелет.
Она из хорошей семьи, я уверена, - продолжала жена викария, - она
нисколько не похожа на серую мышь, которыми обычно кажутся гувернантки.
Фактически, она едва ли не самая сильная и влиятельная личность в округе —
после Терезы, разумеется. Она указала моему мужу на все виды ошибок в
проповедях, она прочла сэру Лоренсу публичную лекцию о том, как ему следует
обращаться с собаками. Вы знаете, как чувствителен сэр Лоренс к любой
критике его лордства, и то, что гувернантка предъявляет ему требования, едва
не довело его до припадка. Она так вела себя со всеми, кроме, конечно,
Терезы, и все в ответ были грубы с ней.
Бикелби просто боятся ее и потому не могут от нее избавиться. Разве не
такую женщину Тереза с восхищением сочла бы своей преемницей? Представьте
весь ужас и раздражение в графстве, если мы внезапно узнаем, что она станет
следующей хозяйкой Замка. Единственное, о чем пожалеет Тереза, — то, что ее
не будет в живых, чтобы этим насладиться.
- Но, - возразила миссис Джонелет, - Берти, конечно, с этим не
согласен?
- О, она весьма привлекательна в своем роде, одевается хорошо и неплохо
играет в теннис. Она часто ходит через парк с сообщениями из особняка
Бикелби, и на днях Берти спасет ее от лося, который к нему почти привык, а
уж тогда Тереза скажет, что Судьба предназначила их друг другу. Берти, может
быть, не хочет уделять столько внимания предназначениям Судьбы, но он и
мечтать не станет о том, чтобы возразить бабушке.
Жена викария говорила с тихой уверенностью, будто интуитивно постигла
истину, и в глубине души миссис Джонелет верила ей.
Шесть месяцев спустя лося пришлось уничтожить. В припадке
исключительной ярости он растоптал немецкую гувернантку Бикелби. Ирония его
судьбы состояла в том, что он достиг популярности на последней стадии своей
карьеры; во всяком случае, он установил рекорд, оказавшись единственным
живым существом, которое постоянно мешало планам Терезы Тропплстанс.
Дора Джонелет разорвала свою помолвку с индийским чиновником и вышла
замуж за Берти через три месяца после смерти его бабушки — Тереза ненадолго
пережила фиаско с немецкой гувернанткой. На Рождество каждый год новая
миссис Тропплстанс вешает дополнительный большой венок на лосиные рога,
служащие украшением зала.
- Это было внушающее страх животное, - поясняет она Берти, - но я
всегда чувствую, что оно стало средством нашего соединения.
И это, разумеется, чистая правда.
|
Рассказы А. П. Чехова о женщинах |
Дневник |
Сергей Кузьмич Почитаев, редактор провинциальной газеты «Кукиш с маслом», утомленный и измученный, воротился из редакции к себе домой и повалился на диван.
— Слава богу! Я дома наконец… Отдохну душой здесь… у домашнего очага, около жены… Моя Маша — единственный человек, который может понять меня, искренно посочувствовать…
— Чего ты сегодня такой бледный? — спросила его жена, Марья Денисовна.
— Да так, на душе скверно… Пришел вот к тебе и рад: душой отдохну.
— Да что случилось?
— Вообще скверно, а сегодня в особенности. Петров не хочет больше отпускать в кредит бумагу. Секретарь запьянствовал… Но всё это пустяки, уладится как-нибудь… А вот где беда, Манечка… Сижу я сегодня в редакции и читаю корректуру своей передовой. Вдруг, знаешь, отворяется дверь и входит князь Прочуханцев, давнишний мой друг и приятель, тот самый, что в любительских спектаклях всегда первых любовников играет и что актрисе Зрякиной за один поцелуй свою белую лошадь отдал. «Зачем, думаю, черти принесли? Это недаром… Зрякиной, думаю, пришел рекламу делать»… Разговорились… То да се, пятое, десятое… Оказывается, что не за рекламой пришел. Стихи свои принес для напечатания…
«Почувствовал, говорит, я в своей груди огненный пламень и… пламенный огонь. Хочется вкусить сладость авторства…»
Вынимает из кармана розовую раздушенную бумажку и подает…
«Стихи, говорит… Я, говорит, в них несколько субъективен, но все-таки… И Некрасов был субъективен…»
Взял я эти самые субъективные стихи и читаю… Чепуха невозможнейшая! Читаешь их и чувствуешь, что у тебя глаза чешутся и под ложечкой давит, словно ты жёрнов проглотил… Посвятил стихи Зрякиной. Посвяти он мне эти стихи, я бы на него мировому подал! В одном стихотворении пять раз слово «стремглав»! А рифма! Ландыше́й вместо ла́ндышей! Слово «лошадь» рифмует с «ношей»!
«Нет, говорю, вы мне друг и приятель, но я не могу поместить ваших стихов…»
«Почему-с?»
«А потому… По независящим от редакции обстоятельствам… Не подходят под программу газеты…»
Покраснел я весь, глаза стал чесать, соврал, что голова трещит… Ну как ему сказать, что его стихи никуда не годятся? Он заметил мое смущение и надулся, как индюк.
«Вы, говорит, сердиты на Зрякину, а потому и не хотите печатать моих стихов. Я понимаю… Па-анимаю, милостивый государь!»
В лицеприятии меня упрекнул, назвал филистером, клерикалом и еще чем-то… Битых два часа читал мне нотацию. В конце концов пообещал затеять интригу против моей особы… Не простившись уехал… Такие-то дела, матушка! 4-го декабря, на Варвару, Зрякина именинница — и стихи должны появиться в печати во что бы то ни стало… Хоть умри, да помещай! Напечатать их невозможно: газету осрамишь на всю Россию. Не напечатать тоже нельзя: Прочуханцев интригу затеет — и ни за грош пропадешь. Изволь-ка теперь придумать, как выбраться из этого ерундистого положения!
— А какие стихи? О чем? — спросила Марья Денисовна.
— Ни о чем… Ерунда… Хочешь, прочту? Начинаются они так:
А потом сразу переход:
И прочее… чепуха.
— Что же? Это стихи очень милые! — всплеснула руками Марья Денисовна. — Даже очень милые! Чем не стихи? Ты просто придираешься, Сергей! «Сквозь дым… с улыбкой пламенной»… Значит, ты ничего не понимаешь! Ты не понимаешь, Сергей!
— Ты не понимаешь, а не я!
— Нет, извини… Прозы я не понимаю, а стихи я отлично понимаю! Князь превосходно сочинил! Отлично! Ты ненавидишь его, ну и не хочешь печатать!
Редактор вздохнул и постучал пальцем сначала по столу, потом по лбу…
— Знатоки! — пробормотал он, презрительно улыбаясь.
И, взяв свой цилиндр, он горько покачал головой и вышел из дома…
«Иду искать по свету*, где оскорбленному есть чувству уголок… О женщины, женщины!* Впрочем, все бабы одинаковы!» — думал он, шагая к ресторану «Лондон».
Ему хотелось запить…
РУКОВОДСТВО ДЛЯ ЖЕЛАЮЩИХ ЖЕНИТЬСЯ
(Секретно)
Так как предмет этой статьи составляет мужскую тайну и требует серьезного умственного напряжения, на которое весьма многие дамы не способны, то прошу отцов, мужей, околоточных надзирателей и проч. наблюдать, чтобы дамы и девицы этой статьи не читали. Это руководство не есть плод единичного ума, но составляет квинтэссенцию из всех существующих оракулов, физиономик, кабалистик и долголетних бесед с опытными мужьями и компетентнейшими содержательницами модных мастерских.
Введение. — Семейная жизнь имеет много хороших сторон. Не будь ее, дочери всю жизнь жили бы на шее отцов и многие музыканты сидели бы без хлеба, так как тогда не было бы свадеб. Медицина учит, что холостяки обыкновенно умирают сумасшедшими, женатые же умирают, не успев сойти с ума. Холостому завязывает галстук горничная, а женатому жена. Брак хорош также своею доступностью. Жениться можно богатым, бедным, слепым, юным, старым, здоровым, больным, русским, китайцам... Исключение составляют только безумные и сумасшедшие, дураки же, болваны и скоты могут жениться сколько им угодно.
Руководство I. — Ухаживая за девицей, обращай внимание прежде всего на наружность, ибо по наружности узнается характер особы. В наружности различай: цвет волос и глаз, рост, походку и особые приметы. По цвету волос женщины делятся на блондинок, брюнеток, шатенок и проч. Блондинки обыкновенно благонравны, скромны, сентиментальны, любят папашу и мамашу, плачут над романами и жалеют животных. Характером они прямолинейны, в убеждениях строго консервативны, с буквой Ъ не в ладу. К чужим любвям они относятся чутко, в своей же собственной любви они холодны, как рыбы. В самую патетическую минуту блондинка может зевнуть и сказать: «Не забыть бы послать завтра за коленкором!» Выйдя замуж, они скоро киснут, толстеют и вянут. Плодовиты, чадолюбивы и плаксивы. Мужьям неверности не прощают, сами же изменяют охотно. Жены-блондинки обыкновенно мистичны, подозрительны и считают себя страдалицами. Брюнетки не так рассудительны, как блондинки. Они подвижны, непостоянны, капризны, вспыльчивы, часто ссорятся с мамашами и бьют по щекам горничных. Начинают «не обращать внимания» на гадких мужчин уже с 12 лет, учатся плохо, ненавидят классных дам, любят романы, причем пропускают описания природы и прочитывают объяснения в любви по пяти раз. Они пылки, страстны и любят с азартом, сломя голову, задыхаясь... Жена-брюнетка — это целая инквизиция. С одной стороны, такая страсть, что чертям тошно, с другой — капризы, наряды, бесшабашная логика, визг, писк... С изменою мужей мирятся скоро, платя им тою же монетою. Шатенки от блондинок не ушли и к брюнеткам не пришли. Составляют нечто среднее между теми и другими. Считают себя брюнетками. Рыжие лукавы, лживы, злы, коварны... Любви без коварства не понимают. Обыкновенно бывают очень хорошо сложены и имеют на всем теле великолепную розовую кожу. Говорят, что черти и лешие обязательно женятся на рыжих. Где лживость, там трусость и малодушие. Достаточно хорошенько прикрикнуть на рыжую («Я тебе!»), чтобы она свернулась в калачик и полезла целоваться. Не забывай, что Мессалина и Нана были рыжие. Прическа при выборе жены имеет тоже не малое значение. Волоса гладко причесанные, прилизанные, с белым пробором означают простоватость, ограниченность желаний... Такая прическа наичаще бывает у швеек, лавочниц и купеческих дочек. Подстриженная прядь волос, спущенная на лоб, означает суетную мелочность, ограниченность ума и похотливость. Этою прядью стараются обыкновенно скрыть узкий лоб... Шиньон и вообще орнаменты из чужих волос говорят за безвкусие, отсутствие фантазии и о том, что в прическу вмешивалась мамаша. Волоса, зачесанные сзади наперед, предполагают в женщине желание нравиться не только спереди, но и сзади. Такая прическа, если она не вершится тяжелой вавилонской башней, означает вкус и легкость нрава. Вьющиеся волосы говорят за игривость и художественность натуры. Прическа небрежная, всклоченная предполагает сомнение или душевную леность. Под стрижеными волосами скрывается образ мыслей. Если женщина седа или лыса и в то же время желает выйти замуж, то, значит, у нее много денег. Чем меньше в прическе шпилек, тем женщина изобретательнее и тем вернее, что у нее не чужие волосы. Теперь о цвете глаз. Голубые глаза с поволокой означают верность, покорность и кротость. Голубые выпученные бывают наичаще у женщин-шулеров и продажных. Черные глаза означают страстность, вспыльчивость и коварство. Заметь, что у умных женщин редко бывают черные глаза. Серые бывают у щеголих, хохотуний и дурочек. Карие предполагают любовь к сплетням и зависть к чужим нарядам. Рост выбирай средний. Высокие женщины грубоваты и больно бьют, маленькие же в большинстве случаев бывают егозы и любят визжать, царапаться и подпускать шпильки. Горбатых избегай: эти злы и ехидны. Походка торопливая, с оглядками, говорит о ветрености и легкомыслии. Походка ленивая бывает у женщин, сердце которых уже занято, — тут ты не пообедаешь. Походка утичья, с перевальцем и виляньем турнюра, есть признак добродушия, податливости и иногда тупости. Походка горделивая, лебединая бывает у этих дам и содержанок. Чем спесивее походка, тем, значит, старее и богаче содержатель. Такая походка у девиц означает самомнение и ограниченность. Если барыня не идет, а плывет, как пава, то поворачивай оглобли: она накормит, утешит, но непременно возьмет под башмак. Особые приметы не многочисленны. Ямочки на щеках означают кокетство, тайные грешки и добродушие. Ямочки на щеках и прищуренные глаза обещают многое, но не для платониста. Усики говорят о бесплодии. Длинные ногти бывают у белоручек. Слившиеся брови означают, что данная особь будет строгой матерью и бешеной тещей. Веснушки наичаще замечаются у рыжих чертовок, рабынь и дурочек. Пухленькие и сдобненькие барышни с одутлыми щеками и красными руками наивны, в слове еще делают четыре ошибки, но зато они скоро выучиваются печь вкусные пироги и шить мужу бархатные жилетки.
Руководство II. — Не моги жениться без приданого. Жениться без приданого всё равно, что мед без ложки, Шмуль без пейсов, сапоги без подошв. Любовь сама по себе, приданое само по себе. Запрашивай сразу 200 000. Ошеломив цифрой, начинай торговаться, ломаться, канителить. Приданое бери обязательно до свадьбы. Не принимай векселей, купонов, акций и каждую сторублевку ощупай, обнюхай и осмотри на свет, ибо нередки случаи, когда родители дают за своими дочерями фальшивые деньги. Кроме денег, выторгуй себе побольше вещей. Жена, даже плохая, должна принести с собою: a) побольше мебели и рояль; b) одну перину на лебяжьем пуху и три одеяла: шёлковое, шерстяное и бумажное; c) два меховых салопа, один для праздников, другой для будней; d) побольше чайной, кухонной и обеденной посуды; e) 18 сорочек из лучшего голландского полотна, с отделкой; 6 кофт из такого же полотна с кружевной отделкой; 6 кофт из нансу; 6 пар панталон из того же полотна и столько же пар из английского шифона; 6 юбок из мадаполама с прошивками и обшивками; пеньюар из лучшей батист-виктории; 4 полупеньюара из батист-виктории; 6 пар панталон канифасовых. Простынь, наволочек, чепчиков, чулков, бумазейных юбок, подвязок, скатертей, платков и проч. должно быть в достаточном количестве. Всё это сам осмотри, сочти, и чего недостанет, немедленно потребуй. Детского белья не бери, так как существует примета: есть белье — детей нет, дети есть — белья нет; f) вместо платьев, фасон коих скоро меняется, требуй материи в штуках; g) без столового серебра не женись.
Женившись, будь с женою строг и справедлив, не давай ей забываться и при каждом недоразумении говори ей: «Не забывай, что я тебя осчастливил!»
Мои жены
(Письмо в редакцию — Рауля Синей Бороды)
Милостивый государь!
Оперетка «Синяя Борода», возбуждающая в Ваших читателях смех и созидающая лавры гг. Лодию*, Чернову* и проч., не вызывает во мне ничего, кроме горького чувства. Чувство это не обида, нет, а сожаление… Искренно жаль, что печать и сцена стали за последние десятки лет подергиваться плесенью Адамова греха, лжи. Не касаясь сущности оперетки, не трогая даже того обстоятельства, что автор не имел никакого права вторгаться в мою частную жизнь и разоблачать мои семейные тайны, я коснусь только частностей, на которых публика строит свои суждения обо мне, Рауле Синей Бороде. Все эти частности — возмутительная ложь, которую и считаю нужным, м. г., опровергнуть через посредство Вашего уважаемого журнала, прежде чем возбужденное мною судебное преследование даст мне возможность изобличить автора в наглой лжи, а г. Лентовского в потворстве этому постыдному пороку и в укрывательстве. Прежде всего, м. г., я отнюдь не женолюбец, каким автору угодно было выставить меня в своей оперетке. Я не люблю женщин. Я рад бы вовсе не знаться с ними, но виноват ли я, что homo sum et humani nihil a me alienum puto? Кроме права выбора, над человеком тяготеет еще «закон необходимости». Я должен был выбирать одно из двух: или поступать в разряд сорви-голов, которых так любят медики, печатающие свои объявления на первых страницах газет, или же сочетаться браком. Середины между этими двумя нелепостями нет. Как человек практический, я остановился на второй. Я женился. Да, я женился и во всё время моей женатой жизни денно и нощно завидовал тому слизняку, который в себе самом содержит мужа, жену, а стало быть, и тещу, тестя, свекровь… и которому нет необходимости искать женского общества. Согласитесь, что всё это не похоже на женолюбие. Далее автор повествует, что я отравлял своих жен на другой же день после свадьбы — post primam noctem. Чтобы не взводить на меня такой чудовищной небылицы, автору стоило только заглянуть в метрические книги или в мой послужной список, но он этого не сделал и очутился в положении человека, говорящего ложь. Я отравлял своих жен не на вторые сутки медового месяца, не pour plaisir, как хотелось бы автору, и не экспромтом. Видит бог, сколько нравственных мук, тяжких сомнений, мучительных дней и недель мне приходилось переживать прежде, чем я решался угостить одно из этих маленьких, тщедушных созданий морфием или фосфорными спичками! Не блажь, не плотоядность обленившегося и объевшегося рыцаря, не жестокосердие, а целый комплекс кричащих причин и следствий заставлял меня обращаться к любезности моего доктора. Не оперетка, а целая драматическая, раздирательная опера разыгрывалась в моей душе, когда я после мучительнейшей совместной жизни и после долгих жгучих размышлений посылал в лавочку за спичками. (Да простят мне женщины! Револьвер я считаю для них оружием слишком не по чину. Крыс и женщин принято отравлять фосфором.) Из нижеприведенной характеристики всех семи мною отравленных жен читателю и Вам, м. г., станет очевидным, насколько не опереточны были причины, заставлявшие меня хвататься за последний козырь семейного благополучия. Описываю моих жен в том же порядке, в каком они значатся у меня в записной книжке под рубрикой: «Расход на баню, сигары, свадьбы и цирюльню».
№ 1. Маленькая брюнетка с длинными кудрявыми волосами и большими, как у жеребенка, глазами. Стройна, гибка, как пружина, и красива. Я был тронут смирением и кротостью, которыми были налиты ее глаза, и уменьем постоянно молчать — редкий талант, который я ставлю в женщине выше всех артистических талантов! Это было недалекое, ограниченное, но полное правды и искренности существо. Она смешивала Пушкина с Пугачевым, Европу с Америкой, редко читала, ничего никогда не знала, всему всегда удивлялась, но зато за всё время своего существования она не сказала сознательно ни одного слова лжи, не сделала ни одного фальшивого движения: когда нужно было плакать, она плакала, когда нужно было смеяться, она смеялась, не стесняясь ни местом, ни временем. Была естественна, как глупый, молодой барашек. Сила кошачьей любви вошла в поговорку, но, держу пари на что хотите, ни одна кошка не любила так своего кота, как любила меня эта крошечная женщина. Целые дни, от утра до вечера, она неотступно ходила за мной и, не отрывая глаз, глядела мне в лицо, словно на моем лбу были написаны ноты, по которым она дышала, двигалась, говорила… Дни и часы, в которые ее большие глаза не видали меня, считались безвозвратно потерянными, вычеркнутыми из книги жизни. Глядела она на меня молча, восторгаясь, изумляясь… Ночью, когда я храпел, как последний лентяй, она, если спала, то видела меня во сне, если же ей удавалось отогнать от себя сон, стояла в углу и молилась. Если бы я был романистом, то непременно постарался бы узнать, из каких слов и выражений состоят молитвы, которые любящие жены в часы мрака шлют к небу за своих мужей. Чего они хотят и чего просят? Воображаю, сколько логики в этих молитвах!
Ни у Тестова, ни в Ново-Московском никогда не едал я того, что умели приготовлять ее пальчики. Пересоленный суп она ставила на высоту смертного греха, а в пережаренном бифстексе видела деморализацию своих маленьких нравов. Подозрение, что я голоден или недоволен кушаньем, было для нее одним из ужасных страданий… Но ничто не повергало ее в такое горе, как мои недуги. Когда я кашлял или делал вид, что у меня расстроен желудок, она, бледная, с холодным потом на лбу, ходила из угла в угол и ломала пальцы… Мое самое недолгое отсутствие заставляло ее думать, что я задавлен конкой, свалился с моста в реку, умер от удара… и сколько мучительных секунд сидит в ее памяти! Когда после приятельской попойки я возвращался домой «под шофе» и, благодушествуя, располагался на диване с романом Габорио, никакие ругательства, ни даже пинки не избавляли меня от глупого компресса на голову, теплого ватного одеяла и стакана липового чая!
Золотая муха только тогда ласкает взор и приятна, когда она летает перед вашими глазами минуту, другую и… потом улетает в пространство, но если же она начнет гулять по вашему лбу, щекотать лапками ваши щеки, залезать в нос — и всё это неотступно, не обращая никакого внимания на ваши отмахивания, то вы, в конце концов, стараетесь поймать ее и лишить способности надоедать. Жена моя была именно такой мухой. Это вечное заглядывание в мои глаза, этот постоянный надзор за моим аппетитом, неуклонное преследование моих насморков, кашля, легкой головной боли, заездили меня. В конце концов я не вынес… Да и к тому же ее любовь ко мне была ее страданием. Вечное молчание и голубиная кротость ее глаз говорили за ее беззащитность. Я отравил ее…
№ 2. Женщина с вечно смеющимся лицом, ямочками на щеках и прищуренными глазами. Симпатичная фигурка, одетая чрезвычайно дорого и с громадным вкусом. Насколько первая моя жена была тихоней и домоседкой, настолько эта была непоседа, шумна и подвижна. Романист назвал бы ее женщиной, состоящей из одних только нервов, я же нимало не ошибался, когда называл ее телом, состоящим из равных частей соды и кислоты. Это была бутылка добрых кислых щей в момент откупоривания. Физиология не знает организмов, которые спешат жить, а между тем кровообращение моей жены спешило, как экстренный поезд, нанятый американским оригиналом, и пульс ее бил 120 даже тогда, когда она спала. Она не дышала, а задыхалась, не пила, а захлебывалась. Спешила дышать, говорить, любить… Жизнь ее сплошь состояла из спешной погони за ощущениями. Она любила пикули, горчицу, перец, великанов-мужчин, холодные души, бешеный вальс… От меня требовала она беспрестанной пушечной пальбы, фейерверков, дуэлей, походов на беднягу Бобеша…* Увидав меня в халате, в туфлях и с трубкой в зубах, она выходила из себя и проклинала день и час, когда вышла за «медведя» Рауля. Втолковать ей, что я давно уже пережил то, что составляет теперь соль ее жизни, что мне теперь более к лицу фуфайка, нежели вальс, не было никакой возможности. На все мои аргументы она отвечала маханием рук и истерическими штуками. Volens-nolens, чтобы избежать визга и попреков, приходилось вальсировать, палить из пушек, драться… Скоро такая жизнь утомила меня, и я послал за доктором…
№ 3. Высокая стройная блондинка с голубыми глазами. На лице выражение покорности и в то же время собственного достоинства. Всегда мечтательно глядела на небо и каждую минуту испускала страдальческий вздох. Вела регулярную жизнь, имела своего «собственного бога» и вечно говорила о принципах. Во всем, что касалось ее принципов, она старалась быть беспощадной…
— Нечестно, — говорила она мне, — носить бороду, когда из нее можно сделать подушку для бедного!
«Боже, отчего она страдает? Что за причина? — спрашивал я себя, прислушиваясь к ее вздохам. — О, эти мне гражданские скорби!»
Человек любит загадки — вот почему полюбил я блондинку. Но скоро загадка была разрешена. Как-то случайно попался на мои глаза дневник блондинки, и я наскочил в нем на следующий перл: «Желание спасти бедного papa, запутавшегося в интендантском процессе, заставило меня принести жертву и внять голосу рассудка: я вышла за богатого Рауля. Прости меня, мой Поль!» Поль, как потом оказалось, служил в межевой канцелярии и писал очень плохие стихи. Дульцинеи своей он больше уж не видел… Вместе со своими принципами она отправилась ad patres.
№ 4. Девица с правильным, но вечно испуганным и удивленным лицом. Купеческая дочка. Вместе с 200 тыс. приданого внесла в мой дом и свою убийственную привычку играть гаммы и петь романс «Я вновь пред тобою…»* Когда она не спала и не ела, она играла, когда не играла, то пела. Гаммы вытянули из меня все мои бедные жилы (я теперь без жил), а слова любимого романса «стою очарован» пелись с таким возмутительным визгом, что у меня в ушах облупилась вся штукатурка и развинтился слуховой аппарат. Я долго терпел, но рано или поздно сострадание к самому себе должно было взять верх: пришел доктор, и гаммы кончились…
№ 5. Длинноносая гладковолосая женщина с строгим, никогда не улыбающимся лицом. Была близорука и носила очки. За неимением вкуса и суетной потребности нравиться, одевалась просто и странно: черное платье с узкими рукавами, широкий пояс… во всей одежде какая-то плоскость, утюжность — ни одного рельефа, ни одной небрежной складки! Понравилась она мне своею оригинальностью: была не дура. Училась она за границей, где-то у немцев, проглотила всех Боклей и Миллей и мечтала об ученой карьере. Говорила она только об «умном»… Спиритуалисты, позитивисты, материалисты так и сыпались с ее языка… Беседуя с нею в первый раз, я мигал глазами и чувствовал себя дуралеем. По лицу моему догадалась она, что я глуп, но не стала смотреть на меня свысока, а напротив, наивно стала учить меня, как мне перестать быть дуралеем… Умные люди, когда они снисходительны к невеждам, чрезвычайно симпатичны!
Когда мы возвращались из церкви в венчальной карете, она задумчиво глядела в каретное окно и рассказывала мне о свадебных обычаях в Китае. В первую же ночь она сделала открытие, что мой череп напоминает монгольский; тут же кстати научила меня измерять черепа и доказала, что френология как наука никуда не годится. Я слушал, слушал… Дальнейшая наша жизнь состояла из слушанья… Она говорила, а я мигал глазами, боясь показать, что я ничего не понимаю… Если приходилось мне ночью проснуться, то я видел два глаза, сосредоточенные на потолке или на моем черепе…
— Не мешай мне… Я думаю… — говорила она, когда я начинал приставать к ней с нежностями…
Через неделю же после свадьбы в моей башке сидело убеждение: умные женщины тяжелы для нашего брата, ужасно тяжелы! Вечно чувствовать себя как на экзамене, видеть перед собою серьезное лицо, бояться сказать глупое слово, согласитесь, ужасно тяжело! Как вор, подкрался я к ней однажды и сунул ей в кофе кусочек цианистого кали. Спички недостойны такой женщины!
№ 6. Девочка, прельстившая меня своею наивностью и нетронутостью натуры. Это было милое, бесхитростное дитя, через месяц же после свадьбы оказавшееся вертушкой, помешанной на модах, великосветских сплетнях, манерах и визитах. Маленькая дрянь, сорившая напропалую моими деньгами и в то же время строго следившая за лавочными книжками. Тратила у модисток сотни и тысячи и распекала кухарку за копейки, перетраченные на щавеле. Частые истерики, томные мигрени и битье горничных по щекам считала гранд-шиком. Вышла за меня только потому, что я знатен, и изменила мне за два дня до свадьбы. Как-то травя в своей кладовой крыс, я кстати уж отравил и ее…
№ 7. Эта умерла по ошибке: выпила нечаянно яд, приготовленный мною для тещи. (Тещ отравляю я нашатырным спиртом.) Не случись такого казуса, она, быть может, была бы жива и доселе…
Я кончил… Думаю, м. г., что всего вышеписанного достаточно для того, чтобы перед читателем открылась вся недобросовестность автора оперетки и г. Лентовского, попавшего впросак, вероятно, по неведению. Во всяком случае жду от г. Лентовского печатного разъяснения. Примите и проч.
Ратификовал: А. Чехонте.
О том, как я в законный брак вступил
Когда пунш был выпит, родители пошептались и оставили нас.
— Валяй! — шепнул мне папаша, уходя. — Наяривай!
— Но могу ли я объясняться ей в любви, — прошептал я, — ежели я ее не люблю?
— Не твое дело… Ты, дурак, ничего не понимаешь…
Сказав это, папаша измерил меня гневным взглядом и вышел из беседки. Чья-то старушечья рука показалась в притворенной двери и утащила со стола свечку. Мы остались в темноте.
«Ну, чему быть, того не миновать!» — подумал я и, кашлянув, сказал бойко:
— Обстоятельства мне благоприятствуют, Зоя Андреевна. Мы наконец одни и темнота способствует мне, ибо она скрывает стыд лица моего… Стыд сей от чувств происходит, коими моя душа пылает…
Но тут я остановился. Я услышал, как билось сердце Зои Желваковой и как стучали ее зубки. Во всем ее организме происходило дрожание, которое было слышимо и чувствуемо через дрожание скамьи. Бедная девочка не любила меня. Она ненавидела меня, как собака палку, и презирала, ежели только можно допустить, что глупые презирать способны. Я теперь на орангуташку похож, безобразен, хоть и украшен чинами и орденами, тогда же я всем зверям подобен был: толстомордый, угреватый, щетинистый… От постоянного насморка и спиртуозов нос имел красный, раздутый. Ловкости моей не могли завидовать даже медведи. А касательно душевных качеств и говорить нечего. С нее же, с Зои-то, когда еще моей невестой не была, неправедную взятку взял. Я остановился, потому что мне жалко ее стало.
— Выйдемте в сад, — сказал я. — Здесь душно… Вышли и пошли по аллейке. Родители, подслушивавшие за дверью, при нашем появлении юркнули в кусты. По Зоиному лицу забегал лунный свет. Глуп я был тогда, а сумел прочесть на этом лице всю сладость неволи! Я вздохнул и продолжал:
— Соловей поет, женушку свою забавляет… А кого-то я, одинокий, могу позабавить?
Зоя покраснела и опустила глазки. Это ей было приказано так сактрисничать. Сели на скамью, лицом к речке. За речкой белела церковь, а позади церкви возвышался господина графа Кулдарова дом, в котором жил конторщик Больницын, любимый Зоею человек. Зоя, как села на скамью, так и вперила взгляд свой в этот дом… Сердце у меня съежилось и поморщилось от жалости. Боже мой, боже мой! Царство небесное нашим родителям, но… хоть бы недельку в аду они посидели!
— От одной особы всё мое счастье зависит, — продолжал я. — Я питаю к этой особе чувства… обоняние… Я люблю ее, и ежели она меня не любит, то я, значит, погиб… помер… Эта особа есть вы. Можете вы меня любить? а? Любите?
— Люблю, — прошептала она.
Я, признаться, помертвел от этого ее слова. Думал я раньше, что она закандрычится и откажет мне, так как сильно другого любит. Надеялся я на это страсть как, а вышло насупротив… Не хватило у ней силы против рожна идти.
— Люблю, — повторила она и заплакала.
— Не может этого быть-с! — заговорил я, сам не зная, что говорю, и дрожа всем телом. — Разве это возможно? Зоя Андреевна, голубушка моя, не верьте! Ей же богу, не верьте! Не люблю я вас! Будь я трижды анафема проклят, ежели я люблю! И вы меня не любите! Всё это чепуха одна только…
Я вскочил и забегал около скамьи.
— Не надо! Всё это одна только комедь! Женят нас насильно, Зоя Андреевна, ради имущественных интересов; какая же тут любовь? Мне легче камень осельный на шею, чем вас за себя взять, вот что! Какого ж чёрта! Какое они имеют полное право? Что мы для них? Крепостные? Собаки? Не женимся! На зло! Дряни этакие! Довольно уж мы им поблажку делали! Пойду сейчас и скажу, что не хочу жениться на вас, вот и всё!
Лицо Зои вдруг перестало плакать и в мгновение ока высохло.
— Пойду и скажу! — продолжал я. — И вы тоже скажете. Вы скажете им, что вовсе меня не любите, а что любите Больницына. И я буду руку Больницына держать… Мне известно, как страстно вы его любите!
Зоя засмеялась от счастья и заходила рядом со мной.
— Да ведь и вы любите другую, — сказала она, потирая руки. — Вы любите мадмуазель Дэбе.
— Да, — говорю, — мадмуазель Дэбе. Она хоть не православная и не богатая, а я ее люблю за ум и душеспасительные качества… Пусть проклинают, а я женюсь на ней. Я люблю ее, может быть, больше, чем жизнь люблю! Я без нее жить не могу! Ежели я не женюсь на ней, то я и жить не захочу! Сейчас пойду… Пойдемте и скажем этим шутам… Спасибо вам, голубушка… Как вы меня утешили!
В душу мою хлынуло счастье, и стал я благодарить Зою, а Зоя меня. И оба мы, счастливые, благодарные, стали друг другу руки целовать, благородными друг друга называть… Я ей руки целую, а она меня в голову, в мою щетину. И, кажется, даже обнял ее, этикеты забыв. И, можно вам сказать, это объяснение в нелюбви было счастливее любого любовного объяснения. Пошли мы, радостные, розовые и трепещущие, к дому, волю нашим родителям объявить. Идем и друг друга подбодряем.
— Пусть нас поругают, — говорю, — побьют, выгонят даже, да зато мы счастливы будем!
Входим в дом, а там у дверей стоят родители и ждут. Глядят на нас, видят, что мы счастливы, и давай махать лакею. Лакей подходит с шампанским. Я начинаю протестовать, махать руками, стучать… Зоя плачет, кричит… Шум поднялся, гвалт, и не удалось выпить шампанского.
Но нас все-таки поженили.
Сегодня мы празднуем нашу серебряную свадьбу. Четверть столетия вместе прожили! Сначала жутко приходилось. Бранил ее, лупцевал, принимался любить ее с горя… Детей имели с горя… Потом… ничего себе… попривыкли… А в настоящий момент стоит она, Зоечка, за моей спиной и, положив ручки на мои плечи, целует меня в лысину.
Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое блаженство, рты позевывали, глаза начали суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару, потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья и замурлыкала… Оба были счастливы. — Расскажи что-нибудь… — зевнул муж.
— Что же тебе рассказать? Мм… Ах, да! Ты слышал? Софи Окуркова вышла замуж за этого… как его… за фон Трамба! Вот скандал!
— В чем же тут скандал?
— Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй… такой бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод нравственный! Был у графа управляющим — нажился, теперь служит на железной дороге и ворует… Сестру ограбил… Негодяй и вор, одним словом. И за этакого человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь! Такая нравственная девушка и… на́ тебе! Ни за что бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер! Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на него! И представить себе не могу мужа-подлеца!
Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая, прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность ее была очевидна…
— Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!
— Тэк-с… Ты, разумеется, не вышла бы… Н-да… Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже… негодяй? Что бы ты сделала?
— Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни на одну секунду! Я могу любить только честного человека! Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того, что сделал Трамб, я… мигом! Adieu тогда!
— Тэк… Гм… Какая ты у меня… А я и не знал… Хе-хе-хе… Врет бабенка и не краснеет!
— Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость, тогда и увидишь!
— К чему мне пробовать? Сама знаешь… Я еще почище твоего фон Трамба буду… Трамб — комашка сравнительно. Ты делаешь большие глаза? Это странно… (Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
— Три тысячи в год.
— А сколько стоит колье, которое я купил тебе неделю тому назад? Две тысячи… Не так ли? Да вчерашнее платье пятьсот… Дача две тысячи… Хе-хе-хе. Вчера твой papa выклянчил у меня тысячу…
— Но, Пьер, побочные доходы ведь…
— Лошади… Домашний доктор… Счеты от модисток. Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей…
Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел целый обвинительный акт. Подойдя к письменному столу, он показал жене несколько вещественных доказательств…
— Теперь ты видишь, матушка, что твой фон Трамб — ерунда, карманный воришка сравнительно со мной… Adieu! Иди и впредь не осуждай!
Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
— И она ушла от мужа?
Да, ушла… в другую комнату.
Максим Кузьмич Салютов высок, широкоплеч, осанист. Телосложение его смело можно назвать атлетическим. Сила его чрезвычайна. Он гнет двугривенные, вырывает с корнем молодые деревца, поднимает зубами гири и клянется, что нет на земле человека, который осмелился бы побороться с ним. Он храбр и смел. Не видели, чтобы он когда-нибудь чего-нибудь боялся. Напротив, его самого боятся и бледнеют перед ним, когда он бывает сердит. Мужчины и женщины визжат и краснеют, когда он пожимает их руки: больно!! Его прекрасный баритон невозможно слушать, потому что он заглушает… Сила-человек! Другого подобного я не знаю.
И эта чудовищная, нечеловеческая, воловья сила походила на ничто, на раздавленную крысу, когда Максим Кузьмич объяснялся в любви Елене Гавриловне! Максим Кузьмич бледнел, краснел, дрожал и не был в состоянии поднять стула, когда ему приходилось выжимать из своего большого рта: «Я вас люблю!» Сила стушевывалась, и большое тело обращалось в большой пустопорожний сосуд.
Он объяснялся в любви на катке. Она порхала по льду с легкостью перышка, а он, гоняясь за ней, дрожал, млел и шептал. На лице его были написаны страдания… Ловкие, поворотливые ноги подгибались и путались, когда приходилось вырезывать на льду какой-нибудь прихотливый вензель… Вы думаете, он боялся отказа? Нет, Елена Гавриловна любила его и жаждала предложения руки и сердца… Она, маленькая, хорошенькая брюнеточка, готова была каждую минуту сгореть от нетерпения… Ему уже тридцать, чин его невелик, денег у него не особенно много, но зато он так красив, остроумен, ловок! Он отлично пляшет, прекрасно стреляет… Лучше его никто не ездит верхом. Раз он, гуляя с нею, перепрыгнул через такую канаву, перепрыгнуть через которую затруднился бы любой английский скакун!..
Нельзя не любить такого человека!
И он сам знал, что его любят. Он был уверен в этом. Страдал же он от одной мысли… Эта мысль душила его мозг, заставляла его бесноваться, плакать, не давала ему пить, есть, спать… Она отравляла его жизнь. Он клялся в любви, а она в это время копошилась в его мозгу и стучала в его виски.
— Будьте моей женой! — говорил он Елене Гавриловне. — Я вас люблю! бешено, страшно!!
И сам в то же время думал:
«Имею ли я право быть ее мужем? Нет, не имею! Если бы она знала, какого я происхождения, если бы кто-нибудь рассказал ей мое прошлое, она дала бы мне пощечину! Позорное, несчастное прошлое! Она, знатная, богатая, образованная, плюнула бы на меня, если бы знала, что я за птица!»
Когда Елена Гавриловна бросилась ему на шею и поклялась ему в любви, он не чувствовал себя счастливым.
Мысль отравила всё… Возвращаясь с катка домой, он кусал себе губы и думал:
«Подлец я! Если бы я был честным человеком, я рассказал бы ей всё… всё! Я должен был, прежде чем объясняться в любви, посвятить ее в свою тайну! Но я этого не сделал, и я, значит, негодяй, подлец!»
Родители Елены Гавриловны согласились на брак ее с Максимом Кузьмичом. Атлет нравился им: он был почтителен и как чиновник подавал большие надежды. Елена Гавриловна чувствовала себя на эмпиреях. Она была счастлива. Зато бедный атлет был далеко не счастлив! До самой свадьбы его терзала та же мысль, что и во время объяснения…
Терзал его и один приятель, который, как свои пять пальцев, знал его прошлое… Приходилось отдавать приятелю почти всё свое жалованье.
— Угости обедом в Эрмитаже! — говорил приятель. — А то всем расскажу… Да двадцать пять рублей дай взаймы!
Бедный Максим Кузьмич похудел, осунулся… Щеки его впали, кулаки стали жилистыми. Он заболел от мысли. Если бы не любимая женщина, он застрелился бы…
«Я подлец, негодяй! — думал он. — Я должен объясниться с ней до свадьбы! Пусть плюнет на меня!»
Но до свадьбы он не объяснился: не хватило храбрости.
Да и мысль, что после объяснения ему придется расстаться с любимой женщиной, была для него ужаснее всех мыслей!..
Наступил свадебный вечер. Молодых повенчали, поздравили, и все удивлялись их счастью. Бедный Максим Кузьмич принимал поздравления, пил, плясал, смеялся, но был страшно несчастлив. «Я себя, скота, заставлю объясниться! Нас повенчали, но еще не поздно! Мы можем еще расстаться!»
И он объяснился…
Когда наступил вожделенный час и молодых проводили в спальню, совесть и честность взяли свое… Максим Кузьмич, бледный, дрожащий, не помнящий родства, еле дышащий, робко подошел к ней и, взяв ее за руку, сказал:
— Прежде чем мы будем принадлежать… друг другу, я должен… должен объясниться…
— Что с тобой, Макс?! Ты… бледен! Ты все эти дни бледен, молчалив… Ты болен?
— Я… должен тебе всё рассказать, Леля… Сядем… Я должен тебя поразить, отравить твое счастье… но что ж делать? Долг прежде всего… Я расскажу тебе свое прошлое…
Леля сделала большие глаза и ухмыльнулась…
— Ну, рассказывай… Только скорей, пожалуйста. И не дрожи так.
— Ро… родился я в Там… там… бове… Родители мои были не знатны и страшно бедны… Я тебе расскажу, что я за птица. Ты ужаснешься. Постой… Увидишь… Я был нищим… Будучи мальчиком, я продавал яблоки… груши…
— Ты?!
— Ты ужасаешься? Но, милая, это еще не так ужасно. О, я несчастный! Вы проклянете меня, если узнаете!
— Но что же?
— Двадцати лет… я был… был… простите меня! Не гоните меня! Я был… клоуном в цирке!
— Ты?!? Клоуном?
Салютов в ожидании пощечины закрыл руками свое бледное лицо… Он был близок к обмороку…
— Ты… клоуном?!
И Леля повалилась с кушетки… вскочила, забегала…
Что с ней? Ухватилась за живот… По спальной понесся и посыпался смех, похожий на истерический…
— Ха-ха-ха… Ты был клоуном? Ты? Максинька… Голубчик! Представь что-нибудь! Докажи, что ты был им! Ха-ха-ха! Голубчик!
Она подскочила к Салютову и обняла его…
— Представь что-нибудь! Милый! Голубчик!
— Ты смеешься, несчастная? Презираешь?
— Сделай что-нибудь! И на канате умеешь ходить? Да ну же!
Она осыпала лицо мужа поцелуями, прижалась к нему, залебезила… Не заметно было, чтобы она сердилась… Он, ничего не понимающий, счастливый, уступил просьбе жены.
Подойдя к кровати, он сосчитал три и стал вверх ногами, опираясь лбом о край кровати…
— Браво, Макс! Бис! Ха-ха! Голубчик! Еще!
Макс покачнулся, прыгнул, как был, на пол и заходил на руках…
Утром родители Лели были страшно удивлены.
— Кто это там стучит наверху? — спрашивали они друг друга. — Молодые еще спят… Должно быть, прислуга шалит… Возятся-то как! Экие мерзавцы!
Папаша пошел наверх, но прислуги не нашел там.
Шумели, к великому его удивлению, в комнате молодых… Он постоял около двери, пожал плечами и слегка приотворил ее… Заглянув в спальную, он съежился и чуть не умер от удивления: среди спальни стоял Максим Кузьмич и выделывал в воздухе отчаяннейшие salto mortale; возле него стояла Леля и аплодировала. Лица обоих светились счастьем.
Метки: женская логика |
Рождественские рассказы А.П. Чехова |
Дневник |
Молодая женщина лет двадцати трех, с страшно бледным лицом, стояла на берегу моря и глядела в даль. От ее маленьких ножек, обутых в бархатные полусапожки, шла вниз к морю ветхая, узкая лесенка с одним очень подвижным перилом.
Женщина глядела в даль, где зиял простор, залитый глубоким, непроницаемым мраком. Не было видно ни звезд, ни моря, покрытого снегом, ни огней. Шел сильный дождь…
«Что там?» — думала женщина, вглядываясь в даль и кутаясь от ветра и дождя в измокшую шубейку и шаль.
Где-то там, в этой непроницаемой тьме, верст за пять — за десять или даже больше, должен быть в это время ее муж, помещик Литвинов, со своею рыболовной артелью. Если метель в последние два дня на море не засыпала снегом Литвинова и его рыбаков, то они спешат теперь к берегу. Море вздулось и, говорят, скоро начнет ломать лед. Лед не может вынести этого ветра. Успеют ли их рыбачьи сани с безобразными крыльями, тяжелые и неповоротливые, достигнуть берега прежде, чем бледная женщина услышит рев проснувшегося моря?
Женщине страстно захотелось спуститься вниз. Перило задвигалось под ее рукой и, мокрое, липкое, выскользнуло из ее рук, как вьюн. Она присела на ступени и стала спускаться на четвереньках, крепко держась руками за холодные грязные ступени. Рванул ветер и распахнул ее шубу. На грудь пахнуло сыростью.
— Святой чудотворец Николай, этой лестнице и конца не будет! — шептала молодая женщина, перебирая ступени.
В лестнице было ровно девяносто ступеней. Она шла не изгибами, а вниз по прямой линии, под острым углом к отвесу. Ветер зло шатал ее из стороны в сторону, и она скрипела, как доска, готовая треснуть.
Через десять минут женщина была уже внизу, у самого моря. И здесь внизу была такая же тьма. Ветер здесь стал еще злее, чем наверху. Дождь лил и, казалось, конца ему не было.
— Кто идет? — послышался мужской голос.
— Это я, Денис…
Денис, высокий плотный старик с большой седой бородой, стоял на берегу, с большой палкой, и тоже глядел в непроницаемую даль. Он стоял и искал на своей одежде сухого места, чтобы зажечь о него спичку и закурить трубку.
— Это вы, барыня Наталья Сергеевна? — спросил он недоумевающим голосом. — В этакое ненастье?! И что вам тут делать? При вашей комплекцыи после родов простуда — первая гибель. Идите, матушка, домой!
Послышался плач старухи. Плакала мать рыбака Евсея, поехавшего с Литвиновым на ловлю. Денис вздохнул и махнул рукой.
— Жила ты, старуха, — сказал он в пространство, — семьдесят годков на эфтом свете, а словно малый ребенок, без понятия. Ведь на всё, дура ты, воля божья! При твоей старческой слабости тебе на печи лежать, а не в сырости сидеть! Иди отсюда с богом!
— Да ведь Евсей мой, Евсей! Один он у меня, Денисушка!
— Божья воля! Ежели ему не суждено, скажем, в море помереть, так пущай море хоть сто раз ломает, а он живой останется. А коли, мать моя, суждено ему в нынешний раз смерть принять, так не нам судить. Не плачь, старуха! Не один Евсей в море! Там и барин Андрей Петрович. Там и Федька, и Кузьма, и Тарасенков Алешка.
— А они живы, Денисушка? — спросила Наталья Сергеевна дрожащим голосом.
— А кто ж их знает, барыня! Ежели вчерась и третьего дня их не занесло метелью, то, стало быть, живы. Море ежели не взломает, то и вовсе живы будут. Ишь ведь, какой ветер. Словно нанялся, бог с ним!
— Кто-то идет по льду! — сказала вдруг молодая женщина неестественно хриплым голосом, словно с испугом, сделав шаг назад.
Денис прищурил глаза и прислушался.
— Нет, барыня, никто нейдет, — сказал он. — Это в лодке дурачок Петруша сидит и веслами двигает. Петруша! — крикнул Денис. — Сидишь?
— Сижу, дед! — послышался слабый, больной голос.
— Больно?
— Больно, дед! Силы моей нету!
На берегу, у самого льда стояла лодка. В лодке на самом дне ее сидел высокий парень с безобразно длинными руками и ногами. Это был дурачок Петруша. Стиснув зубы и дрожа всем телом, он глядел в темную даль и тоже старался разглядеть что-то. Чего-то и он ждал от моря. Длинные руки его держались за весла, а левая нога была подогнута под туловище.
— Болеет наш дурачок! — сказал Денис, подходя к лодке. — Нога у него болит, у сердешного. И рассудок парень потерял от боли. Ты бы, Петруша, в тепло пошел! Здесь еще хуже простудишься…
Петруша молчал. Он дрожал и морщился от боли. Болело левое бедро, задняя сторона его, в том именно месте, где проходит нерв.
— Поди, Петруша! — сказал Денис мягким, отеческим голосом. — Приляг на печку, а бог даст, к утрене и уймется нога!
— Чую! — пробормотал Петруша, разжав челюсти.
— Что ты чуешь, дурачок?
— Лед взломало.
— Откуда ты чуешь?
— Шум такой слышу. Один шум от ветра, другой от воды. И ветер другой стал: помягче. Верст за десять отседа уж ломает.
Старик прислушался. Он долго слушал, но в общем гуле не понял ничего, кроме воя ветра и ровного шума от дождя.
Прошло полчаса в ожидании и молчании. Ветер делал свое дело. Он становился всё злее и злее и, казалось, решил во что бы то ни стало взломать лед и отнять у старухи сына Евсея, а у бледной женщины мужа. Дождь между тем становился всё слабей и слабей. Скоро он стал так редок, что можно уже было различить в темноте человеческие фигуры, силуэт лодки и белизну снега. Сквозь вой ветра можно было расслышать звон. Это звонили наверху, в рыбачьей деревушке, на ветхой колокольне. Люди, застигнутые в море метелью, а потом дождем, должны были ехать на этот звон, — соломинка, за которую хватается утопающий.
— Дед, вода уж близко! Слышишь?
Дед прислушался, На этот раз он услышал гул, не похожий на вой ветра или шум деревьев. Дурачок был прав. Нельзя уже было сомневаться, что Литвинов со своими рыбаками не воротится на сушу праздновать Рождество.
— Кончено! — сказал Денис. — Ломает!
Старуха взвизгнула и присела к земле. Барыня, мокрая и дрожащая от холода, подошла к лодке и стала слушать. И она услышала зловещий гул.
— Может быть, это ветер! — сказала она. — Ты убежден, Денис, что это лед ломает?
— Божья воля-с!.. За грехи наши, сударыня…
Денис вздохнул и добавил нежным голосом:
— Пожалуйте наверх, сударыня! Вы и так вымокли!
И люди, стоявшие на берегу, услышали тихий смех, смех детский, счастливый… Смеялась бледная женщина. Денис крякнул. Он всегда крякал, когда ему хотелось плакать.
— Тронулась в уме-то! — шепнул он темному силуэту мужика.
В воздухе стало светлей. Выглянула луна. Теперь всё было видно: и море с наполовину истаявшими сугробами, и барыню, и Дениса, и дурачка Петрушу, морщившегося от невыносимой боли. В стороне стояли мужики и держали в руках для чего-то веревки.
Раздался первый явственный треск невдалеке от берега. Скоро раздался другой, третий, и воздух огласился ужасающим треском. Белая бесконечная громада заколыхалась и потемнела. Чудовище проснулось и начало свою бурную жизнь.
Вой ветра, шум деревьев, стоны Петруши и звон — всё умолкло за ревом моря.
— Надо уходить наверх! — крикнул Денис. — Сейчас берег зальет и занесет кригами. Да и утреня сейчас начнется, ребята! Пойдите, матушка-барыня! Богу так угодно!
Денис подошел к Наталье Сергеевне и осторожно взял ее под локти…
— Пойдемте, матушка! — сказал он нежно, голосом, полным сострадания.
Барыня отстранила рукой Дениса и, бодро подняв голову, пошла к лестнице. Она уже не была так смертельно бледна; на щеках ее играл здоровый румянец, словно в ее организм налили свежей крови; глаза не глядели уже плачущими, и руки, придерживавшие на груди шаль, не дрожали, как прежде… Она теперь чувствовала, что сама, без посторонней помощи, сумеет пройти высокую лестницу…
Ступив на третью ступень, она остановилась как вкопанная. Перед ней стоял высокий, статный мужчина в больших сапогах и полушубке…
— Это я, Наташа… Не бойся! — сказал мужчина.
Наталья Сергеевна пошатнулась. В высокой мерлушковой шапке, черных усах и черных глазах она узнала своего мужа, помещика Литвинова. Муж поднял ее на руки и поцеловал в щеку, причем обдал ее парами хереса и коньяка. Он был слегка пьян.
— Радуйся, Наташа! — сказал он. — Я не пропал под снегом и не утонул. Во время метели я со своими ребятами добрел до Таганрога, откуда вот и приехал к тебе… и приехал…
Он бормотал, а она, опять бледная и дрожащая, глядела на него недоумевающими, испуганными глазами. Она не верила…
— Как ты измокла, как дрожишь! — прошептал он, прижимая ее к груди…
И по его опьяневшему от счастья и вина лицу разлилась мягкая, детски добрая улыбка… Его ждали на этом холоде, в эту ночную пору! Это ли не любовь? И он засмеялся от счастья…
Пронзительный, душу раздирающий вопль ответил на этот тихий, счастливый смех. Ни рев моря, ни ветер, ничто не было в состоянии заглушить его. С лицом, искаженным отчаянием, молодая женщина не была в силах удержать этот вопль, и он вырвался наружу. В нем слышалось всё: и замужество поневоле, и непреоборимая антипатия к мужу, и тоска одиночества, и наконец рухнувшая надежда на свободное вдовство. Вся ее жизнь с ее горем, слезами и болью вылилась в этом вопле, не заглушенном даже трещавшими льдинами. Муж понял этот вопль, да и нельзя было не понять его…
— Тебе горько, что меня не занесло снегом или не раздавило льдом! — пробормотал он.
Нижняя губа его задрожала, и по лицу разлилась горькая улыбка. Он сошел со ступеней и опустил жену наземь.
— Пусть будет по-твоему! — сказал он.
И, отвернувшись от жены, он пошел к лодке. Там дурачок Петруша, стиснув зубы, дрожа и прыгая на одной ноге, тащил лодку в воду.
— Куда ты? — спросил его Литвинов.
— Больно мне, ваше высокоблагородие! Я утонуть хочу… Покойникам не больно…
Литвинов прыгнул в лодку. Дурачок полез за ним.
— Прощай, Наташа! — крикнул помещик. — Пусть будет по-твоему! Получай то, чего ждала, стоя здесь на холоде! С богом!
Дурачок взмахнул веслами, и лодка, толкнувшись о большую льдину, поплыла навстречу высоким волнам.
— Греби, Петруша, греби! — говорил Литвинов. — Дальше, дальше!
Литвинов, держась за края лодки, качался и глядел назад. Исчезла его Наташа, исчезли огоньки от трубок, исчез наконец берег…
— Воротись! — услышал он женский надорванный голос.
И в этом «воротись», казалось ему, слышалось отчаяние.
— Воротись!
У Литвинова забилось сердце… Его звала жена; а тут еще на берегу в церкви зазвонили к рождественской заутрене.
— Воротись! — повторил с мольбой тот же голос.
Эхо повторило это слово. Протрещали это слово льдины, взвизгнул его ветер, да и рождественский звон говорил: «Воротись».
— Едем назад! — сказал Литвинов, дернув дурачка за рукав.
Но дурачок не слышал. Стиснув зубы от боли и глядя с надеждою в даль, он работал своими длинными руками… Ему никто не кричал «воротись», а боль в нерве, начавшаяся сызмальства, делалась всё острее и жгучей… Литвинов схватил его за руки и потянул их назад. Но руки были тверды, как камень, и не легко было оторвать их от весел. Да и поздно было. Навстречу лодке неслась громадная льдина. Эта льдина должна была избавить навсегда Петрушу от боли…
До утра простояла бледная женщина на берегу моря. Когда ее, полузамерзшую и изнемогшую от нравственной муки, отнесли домой и уложили в постель, губы ее всё еще продолжали шептать: «Воротись!»
В ночь под Рождество она полюбила своего мужа…
Зеркало
Подновогодний вечер. Нелли, молодая и хорошенькая дочь помещика-генерала, день и ночь мечтающая о замужестве, сидит у себя в комнате и утомленными, полузакрытыми глазами глядит в зеркало. Она бледна, напряжена и неподвижна, как зеркало.
Несуществующая, но видимая перспектива, похожая на узкий, бесконечный коридор, ряд бесчисленных свечей, отражение ее лица, рук, зеркальной рамы — всё это давно уже заволоклось туманом и слилось в одно беспредельное серое море. Море колеблется, мигает, изредка вспыхивает заревом…
Глядя на неподвижные глаза и открытый рот Нелли, трудно понять, спит она или бодрствует, но, тем не менее, она видит. Сначала видит она только улыбку и мягкое, полное прелести выражение чьих-то глаз, потом же на колеблющемся сером фоне постепенно проясняются контуры головы, лицо, брови, борода. Это он, суженый, предмет долгих мечтаний и надежд. Суженый для Нелли составляет всё: смысл жизни, личное счастье, карьеру, судьбу. Вне его, как и на сером фоне, мрак, пустота, бессмыслица. И немудрено поэтому, что, видя перед собою красивую, кротко улыбающуюся голову, она чувствует наслаждение, невыразимо сладкий кошмар, который не передашь ни на словах, ни на бумаге. Далее она слышит его голос, видит, как живет с ним под одной кровлей, как ее жизнь постепенно сливается с его жизнью. На сером фоне бегут месяцы, годы… и Нелли отчетливо, во всех подробностях, видит свое будущее.
На сером фоне мелькают картина за картиной. Вот видит Нелли, как она в холодную зимнюю ночь стучится к уездному врачу Степану Лукичу. За воротами лениво и хрипло лает старый пес. В докторских окнах потемки. Кругом тишина.
— Ради бога… ради бога! — шепчет Нелли.
Но вот наконец скрипит калитка, и Нелли видит перед собой докторскую кухарку.
— Доктор дома?
— Спят-с… — шепчет кухарка в рукав, словно боясь разбудить своего барина. — Только что с эпидемии приехали. Не велено будить-с.
Но Нелли не слышит кухарки. Отстранив ее рукой, она, как сумасшедшая, бежит в докторскую квартиру. Пробежав несколько темных и душных комнат, свалив на пути два-три стула, она, наконец, находит докторскую спальню. Степан Лукич лежит у себя в постели одетый, но без сюртука и, вытянув губы, дышит себе на ладонь. Около него слабо светит ночничок. Нелли, не говоря ни слова, садится на стул и начинает плакать. Плачет она горько, вздрагивая всем телом.
— Му… муж болен! — выговаривает она.
Степан Лукич молчит. Он медленно поднимается, подпирает голову кулаком и глядит на гостью сонными, неподвижными глазами.
— Муж болен! — продолжает Нелли, сдерживая рыдания. — Ради бога, поедемте… Скорее… как можно скорее!
— А? — мычит доктор, дуя на ладонь.
— Поедемте! И сию минуту! Иначе… иначе… страшно выговорить… Ради бога!
И бледная, измученная Нелли, глотая слезы и задыхаясь, начинает описывать доктору внезапную болезнь мужа и свой невыразимый страх. Страдания ее способны тронуть камень, но доктор глядит на нее, дует себе на ладонь и — ни с места.
— Завтра приеду… — бормочет он.
— Это невозможно! — пугается Нелли. — Я знаю, у мужа… тиф! Сейчас… сию минуту вы нужны!
— Я тово… только что приехал… — бормочет доктор. — Три дня на эпидемию ездил. И утомлен, и сам болен… Абсолютно не могу! Абсолютно! Я… я сам заразился… Вот!
И доктор сует к глазам Нелли максимальный термометр.
— Температура к сорока идет… Абсолютно не могу! Я… я даже сидеть не в состоянии. Простите: лягу…
Доктор ложится.
— Но я прошу вас, доктор! — стонет в отчаянии Нелли. — Умоляю! Помогите мне, ради бога. Соберите все ваши силы и поедемте… Я заплачу вам, доктор!
— Боже мой… да ведь я уже сказал вам! Ах!
Нелли вскакивает и нервно ходит по спальне. Ей хочется объяснить доктору, втолковать… Думается ей, что если бы он знал, как дорог для нее муж и как она несчастна, то забыл бы и утомление и свою болезнь. Но где взять красноречия?
— Поезжайте к земскому доктору… — слышит она голос Степана Лукича.
— Это невозможно!.. Он живет за двадцать пять верст отсюда, а время дорого. И лошадей не хватит: от нас сюда сорок верст да отсюда к земскому доктору почти столько… Нет, это невозможно! Поедемте, Степан Лукич! Я подвига прошу. Ну, совершите вы подвиг! Сжальтесь!
— Чёрт знает что… Тут жар… дурь в голове, а она не понимает. Не могу! Отстаньте.
— Но вы обязаны ехать! И не можете вы не ехать! Это эгоизм! Человек для ближнего должен жертвовать жизнью, а вы… вы отказываетесь поехать!.. Я в суд на вас подам!
Нелли чувствует, что говорит обидную и незаслуженную ложь, но для спасения мужа она способна забыть и логику, и такт, и сострадание к людям… В ответ на ее угрозу доктор с жадностью выпивает стакан холодной воды. Нелли начинает опять умолять, взывать к состраданию, как самая последняя нищая… Наконец доктор сдается. Он медленно поднимается, отдувается, кряхтит и ищет свой сюртук.
— Вот он, сюртук! — помогает ему Нелли. — Позвольте, я его на вас надену… Вот так. Едемте. Я вам заплачу… всю жизнь буду признательна…
Но что за мука! Надевши сюртук, доктор опять ложится. Нелли поднимает его и тащит в переднюю… В передней долгая, мучительная возня с калошами, шубой… Пропала шапка… Но вот, наконец, Нелли сидит в экипаже. Возле нее доктор. Теперь остается только проехать сорок верст, и у ее мужа будет медицинская помощь. Над землей висит тьма: зги не видно… Дует холодный зимний ветер. Под колесами мерзлые кочки. Кучер то и дело останавливается и раздумывает, какой дорогой ехать…
Нелли и доктор всю дорогу молчат. Их трясет ужасно, он они не чувствуют ни холода, ни тряски.
— Гони! Гони! — просит Нелли кучера.
К пяти часам утра замученные лошади въезжают во двор. Нелли видит знакомые ворота, колодезь с журавлем, длинный ряд конюшен и сараев… Наконец она дома.
— Погодите, я сейчас… — говорит она Степану Лукичу, сажая его в столовой на диван. — Остыньте, а я пойду посмотрю, что с ним.
Вернувшись через минуту от мужа, Нелли застает доктора лежащим. Он лежит на диване и что-то бормочет.
— Пожалуйте, доктор… Доктор!
— А? Спросите у Домны… — бормочет Степан Лукич.
— Что?
— На съезде говорили… Власов говорил… Кого? Что?
И Нелли, к великому своему ужасу, видит, что у доктора такой же бред, как и у ее мужа. Что делать?
— К земскому врачу! — решает она.
Засим следуют опять потемки, резкий, холодный ветер, мерзлые кочки. Страдает она и душою и телом, и, чтобы уплатить за эти страдания, у обманщицы-природы не хватит никаких средств, никаких обманов…
Видит далее она на сером фоне, как муж ее каждую весну ищет денег, чтобы уплатить проценты в банк, где заложено имение. Не спит он, не спит она, и оба до боли в мозгу думают, как бы избежать визита судебного пристава.
Видит она детей. Тут вечный страх перед простудой, скарлатиной, дифтеритом, единицами, разлукой. Из пяти-шести карапузов, наверное, умрет один.
Серый фон не свободен от смертей. Оно и понятно. Муж и жена не могут умереть в одно время. Один из двух, во что бы то ни стало, должен пережить похороны другого. И Нелли видит, как умирает ее муж. Это страшное несчастие представляется ей во всех своих подробностях. Она видит гроб, свечи, дьячка и даже следы, которые оставил в передней гробовщик.
— К чему это? Для чего? — спрашивает она, тупо глядя в лицо мертвого мужа.
И вся предыдущая жизнь с мужем кажется ей только глупым, ненужным предисловием к этой смерти.
Что-то падает из рук Нелли и стучит о пол. Она вздрагивает, вскакивает и широко раскрывает глаза. Одно зеркало, видит она, лежит у ее ног, другое стоит по-прежнему на столе. Она смотрится в зеркало и видит бледное, заплаканное лицо. Серого фона уже нет.
«Я, кажется, уснула…» — думает она, легко вздыхая.
Бывают погоды, когда зима, словно озлившись на человеческую немощь, призывает к себе на помощь суровую осень и работает с нею сообща. В беспросветном, туманном воздухе кружатся снег и дождь. Ветер, сырой, холодный, пронизывающий, с неистовой злобой стучит в окна и в кровли. Он воет в трубах и плачет в вентиляциях. В темном, как сажа, воздухе висит тоска… Природу мутит… Сыро, холодно и жутко…
Точно такая погода была в ночь под Рождество тысяча восемьсот восемьдесят второго года, когда я еще не был в арестантских ротах, а служил оценщиком в ссудной кассе отставного штабс-капитана Тупаева.
Было двенадцать часов. Кладовая, в которой я по воле хозяина имел свое ночное местопребывание и изображал из себя сторожевую собаку, слабо освещалась синим лампадным огоньком. Это была большая квадратная комната, заваленная узлами, сундуками, этажерками… На серых деревянных стенах, из щелей которых глядела растрепанная пакля, висели заячьи шубки, поддевки, ружья, картины, бра, гитара… Я, обязанный по ночам сторожить это добро, лежал на большом красном сундуке за витриной с драгоценными вещами и задумчиво глядел на лампадный огонек…
Почему-то я чувствовал страх. Вещи, хранящиеся в кладовых ссудных касс, страшны… В ночную пору при тусклом свете лампадки они кажутся живыми… Теперь же, когда за окном роптал дождь, а в печи и над потолком жалобно выл ветер, мне казалось, что они издавали воющие звуки. Все они, прежде чем попасть сюда, должны были пройти через руки оценщика, то есть через мои, а потому я знал о каждой из них всё… Знал, например, что за деньги, вырученные за эту гитару, куплены порошки от чахоточного кашля… Знал, что этим револьвером застрелился один пьяница; жена скрыла револьвер от полиции, заложила его у нас и купила гроб. Браслет, глядящий на меня из витрины, заложен человеком, укравшим его… Две кружевные сорочки, помеченные 178 №, заложены девушкой, которой нужен был рубль для входа в Salon, где она собиралась заработать… Короче говоря, на каждой вещи читал я безвыходное горе, болезнь, преступление, продажный разврат…
В ночь под Рождество эти вещи были как-то особенно красноречивы.
— Пусти нас домой!.. — плакали они, казалось мне, вместе с ветром. — Пусти!
Но не одни вещи возбуждали во мне чувство страха. Когда я высовывал голову из-за витрины и бросал робкий взгляд на темное, вспотевшее окно, мне казалось, что в кладовую с улицы глядели человеческие лица.
«Что за чушь! — бодрил я себя. — Какие глупые нежности!»
Дело в том, что человека, наделенного от природы нервами оценщика, в ночь под Рождество мучила совесть — событие невероятное и даже фантастическое. Совесть в ссудных кассах имеется только под закладом. Здесь она понимается, как предмет продажи и купли, других же функций за ней не признается… Удивительно, откуда она могла у меня взяться? Я ворочался с боку на бок на своем жестком сундуке и, щуря глаза от мелькавшей лампадки, всеми силами старался заглушить в себе новое, непрошеное чувство. Но старания мои оставались тщетны…
Конечно, тут отчасти было виновато физическое и нравственное утомление после тяжкого, целодневного труда. В канун Рождества бедняки ломились в ссудную кассу толпами. В большой праздник и вдобавок еще в злую погоду бедность не порок, но страшное несчастье! В это время утопающий бедняк ищет в ссудной кассе соломинку и получает вместо нее камень… За весь сочельник у нас перебывало столько народу, что три четверти закладов, за неимением места в кладовой, мы принуждены были снести в сарай. От раннего утра до позднего вечера, не переставая ни на минуту, я торговался с оборвышами, выжимал из них гроши и копейки, глядел слезы, выслушивал напрасные мольбы… К концу дня я еле стоял на ногах: изнемогли душа и тело. Немудрено, что я теперь не спал, ворочался с боку на бок и чувствовал себя жутко…
Кто-то осторожно постучался в мою дверь… Вслед за стуком я услышал голос хозяина:
— Вы спите, Петр Демьяныч?
— Нет еще, а что?
— Я, знаете ли, думаю, не отворить ли нам завтра рано утречком дверь? Праздник большой, а погода злющая. Беднота нахлынет, как муха на мед. Так вы уж завтра не идите к обедне, а посидите в кассе… Спокойной ночи!
«Мне оттого так жутко, — решил я по уходе хозяина, — что лампадка мелькает… Надо ее потушить…»
Я встал с постели и пошел к углу, где висела лампадка. Синий огонек, слабо вспыхивая и мелькая, видимо боролся со смертью. Каждое мельканье на мгновение освещало образ, стены, узлы, темное окно… А в окне две бледные физиономии, припав к стеклам, глядели в кладовую.
«Никого там нет… — рассудил я. — Это мне представляется».
И когда я, потушив лампадку, пробирался ощупью к своей постели, произошел маленький казус, имевший немалое влияние на мое дальнейшее настроение… Над моей головой вдруг, неожиданно раздался громкий, неистово визжащий треск, продолжавшийся не долее секунды. Что-то треснуло и, словно почувствовав страшную боль, громко взвизгнуло.
То лопнула на гитаре квинта, я же, охваченный паническим страхом, заткнул уши и, как сумасшедший, спотыкаясь о сундуки и узлы, побежал к постели… Я уткнул голову под подушку и, еле дыша, замирая от страха, стал прислушиваться.
— Отпусти нас! — выл ветер вместе с вещами. — Ради праздника отпусти! Ведь ты сам бедняк, понимаешь! Сам испытал голод и холод! Отпусти!
Да, я сам был бедняк и знал, что значит голод и холод. Бедность толкнула меня на это проклятое место оценщика, бедность заставила меня ради куска хлеба презирать горе и слезы. Если бы не бедность, разве у меня хватило бы храбрости оценивать в гроши то, что стоит здоровья, тепла, праздничных радостей? За что же винит меня ветер, за что терзает меня моя совесть?
Но как ни билось мое сердце, как ни терзали меня страх и угрызения совести, утомление взяло свое. Я уснул. Сон был чуткий… Я слышал, как ко мне еще раз стучался хозяин, как ударили к заутрене… Я слышал, как выл ветер и стучал по кровле дождь. Глаза мои были закрыты, но я видел вещи, витрину, темное окно, образ. Вещи толпились вокруг меня и, мигая, просили отпустить их домой. На гитаре с визгом одна за другой лопались струны, лопались без конца… В окно глядели нищие, старухи, проститутки, ожидая, пока я отопру ссуду и возвращу им их вещи.
Слышал я сквозь сон, как что-то заскребло, как мышь. Скребло долго, монотонно. Я заворочался и съежился, потому что на меня сильно подуло холодом и сыростью. Натягивая на себя одеяло, я слышал шорох и человеческий шёпот.
«Какой нехороший сон! — думал я. — Как жутко! Проснуться бы».
Что-то стеклянное упало и разбилось. За витриной мелькнул огонек, и на потолке заиграл свет.
— Не стучи! — послышался шёпот. — Разбудишь того Ирода… Сними сапоги!
Кто-то подошел к витрине, взглянул на меня и потрогал висячий замочек. Это был бородатый старик с бледной, испитой физиономией, в порванном солдатском сюртучишке и в опорках. К нему подошел высокий худой парень с ужасно длинными руками, в рубахе навыпуск и в короткой, рваной жакетке. Оба они что-то пошептали и завозились около витрины.
«Грабят!» — мелькнуло у меня в голове.
Хотя я спал, но помнил, что под моей подушкой всегда лежал револьвер. Я тихо нащупал его и сжал в руке. В витрине звякнуло стекло.
— Тише, разбудишь. Тогда уколошматить придется. Далее мне снилось, что я вскрикнул грудным, диким голосом и, испугавшись своего голоса, вскочил. Старик и молодой парень, растопырив руки, набросились на меня, но, увидев револьвер, попятились назад. Помнится, что через минуту они стояли передо мной бледные и, слезливо мигая глазами, умоляли меня отпустить их. В поломанное окно с силою ломил ветер и играл пламенем свечки, которую зажгли воры.
— Ваше благородие! — заговорил кто-то под окном плачущим голосом. — Благодетели вы наши! Милостивцы!
Я взглянул на окно и увидел старушечью физиономию, бледную, исхудалую, вымокшую на дожде.
— Не трожь их! Отпусти! — плакала она, глядя на меня умоляющими глазами. — Бедность ведь!
— Бедность! — подтвердил старик.
— Бедность! — пропел ветер.
У меня сжалось от боли сердце, и я, чтобы проснуться, защипал себя… Но вместо того, чтобы проснуться, я стоял у витрины, вынимал из нее вещи и судорожно пихал их в карманы старика и парня.
— Берите, скорей! — задыхался я. — Завтра праздник, а вы нищие! Берите!
Набив нищенские карманы, я завязал остальные драгоценности в узел и швырнул их старухе. Подал я в окно старухе шубу, узел с черной парой, кружевные сорочки и кстати уж и гитару. Бывают же такие странные сны! Засим, помню, затрещала дверь. Точно из земли выросши, предстали предо мной хозяин, околоточный, городовые. Хозяин стоит около меня, а я словно не вижу и продолжаю вязать узлы.
— Что ты, негодяй, делаешь?
— Завтра праздник, — отвечаю я. — Надо им есть.
Тут занавес опускается, вновь поднимается, и я вижу новые декорации. Я уже не в кладовой, а где-то в другом месте. Около меня ходит городовой, ставит мне на ночь кружку воды и бормочет: «Ишь ты! Ишь ты! Что под праздник задумал!» Когда я проснулся, было уже светло. Дождь уже не стучал в окно, ветер не выл. На стене весело играло праздничное солнышко. Первый, кто поздравил меня с праздником, был старший городовой.
— И с новосельем… — добавил он.
Через месяц меня судили. За что? Я уверял судей, что то был сон, что несправедливо судить человека за кошмар. Судите сами, мог ли я отдать ни с того ни с сего чужие вещи ворам и негодяям? Да и где это видано, чтоб отдавать вещи, не получив выкупа? Но суд принял сон за действительность и осудил меня. В арестантских ротах, как видите. Не можете ли вы, ваше благородие, замолвить за меня где-нибудь словечко? Ей-богу, не виноват.
Очерк новейшей инквизиции
Вы облачаетесь во фрачную пару, нацепляете на шею Станислава, если
таковой у вас имеется, прыскаете платок духами, закручиваете штопором усы и
все это с такими злобными, порывистыми движениями, как будто одеваете не
себя самого, а своего злейшего врага.
-- А, черррт подери! -- бормочете вы сквозь зубы.-- Нет покоя ни в
будни, ни в праздники! На старости лет мычешься, как ссобака! Почтальоны
живут покойнее!
Возле вас стоит ваша, с позволения сказать, подруга жизни, Верочка, и
егозит:
-- Ишь что выдумал: визитов не делать! Я согласна, визиты -- глупость,
предрассудок, их не следует делать, но если ты осмелишься остаться дома, то,
клянусь, я уйду, уйду... навеки уйду! Я умру! Один у нас дядя, и ты... ты не
можешь, тебе лень поздравить его с Новым годом? Кузина Леночка так нас
любит, и ты, бесстыдник, не хочешь оказать ей честь? Федор Николаич дал тебе
денег взаймы, брат Петя так любит всю нашу семью, Иван Андреич нашел тебе
место, а ты!.. ты не чувствуешь! Боже, какая я несчастная! Нет, нет, ты
решительно глуп! Тебе нужно жену не такую кроткую, как я, а ведьму, чтоб она
тебя грызла каждую минуту! Да-а! Бессовестный человек! Ненавижу! Презираю!
Сию же минуту уезжай! Вот тебе списочек... У всех побывай, кто здесь
записан! Если пропустишь хоть одного, то не смей ворочаться домой!
Верочка не дерется и не выцарапывает глаз. Но вы не чувствуете такого
великодушия и продолжаете ворчать... Когда туалет кончен и шуба уже надета,
вас провожают до самого выхода и говорят вам вслед:
-- Тирран! Мучитель! Изверг!
Вы выходите из своей квартиры (Зубовский бульвар, дом Фуфочкина),
садитесь на извозчика и говорите голосом Солонина, умирающего в "Далиле":
-- В Лефортово, к Красным казармам! У московских извозчиков есть теперь
полости, но вы не цените такого великодушия и чувствуете, что вам холодно...
Логика супруги, вчерашняя толчея в маскараде Большого театра, похмелье,
страстное желание завалиться спать, послепраздничная изжога -- все это
мешается в сплошной сумбур и производит в вас муть... Мутит ужасно, а тут
еще извозчик плетется еле-еле, точно помирать едет...
В Лефортове живет дядюшка вашей жены, Семен Степаныч. Это прекраснейший
человек. Он без памяти любит вас и вашу Верочку, после своей смерти оставит
вам наследство, но... черт с ним, с его любовью и с наследством! На ваше
несчастье, вы входите к нему в то самое время, когда он погружен в тайны
политики.
-- А слыхал ты, душа моя, что Баттенберг задумал? -- встречает он
вас.-- Каков мужчина, а? Но какова Германия!!
Семен Степаныч помешан на Баттенберге. Он, как и всякий российский
обыватель, имеет свой собственный взгляд на болгарский вопрос, и если б в
его власти, то он решил бы этот вопрос как нельзя лучше...
-- Не-ет, брат, тут не Муткурка и не Стамбулка виноваты! -- говорил он,
лукаво подмигивая глазом.-- Тут Англия, брат! Будь я, анафема, трижды
проклят, если не Англия!
Вы послушали его четверть часа и хотите раскланяться, но он хватает вас
за рукав и просит дослушать. Он кричит, горячится, брызжет вам в лицо, тычет
пальцами в ваш нос, цитирует целиком газетные передовицы, вскакивает,
садится... Вы слушаете, чувствуете, как тянутся длинные минуты, и из боязни
уснуть таращите глаза... От обалдения у вас начинают чесаться мозги...
Баттенберг, Муткуров, Стамбулов, Англия, Египет мелкими чертиками прыгают у
вас перед глазами...
Проходит полчаса... час... Уф!
-- Наконец-то! -- вздыхаете вы, садясь через полтора часа на
извозчика.-- Уходил, мерзавец! Извозчик, езжай в Хамовники! Ах, проклятый,
душу вытянул политикой!
В Хамовниках вас ожидает свидание с полковником Федором Николаичем, у
которого в прошлом году вы взяли взаймы шестьсот рублей...
-- Спасибо, спасибо, милый мой,-- отвечает он на ваше поздравление,
ласково заглядывая вам в глаза.-- И вам того же желаю... Очень рад, очень
рад... Давно ждал вас... Там ведь у нас, кажется, с прошлого года какие-то
счеты есть... Не помню, сколько там... Впрочем, это пустяки, я ведь это
только так... между прочим... Не желаете ли с дорожки?
Когда вы, заикаясь и потупив взоры, заявляете, что у вас, ей-богу, нет
теперь свободных денег, и слезно просите обождать еще месяц, полковник
всплескивает руками и делает плачущее лицо.
-- Голубчик, ведь вы на полгода брали! -- шепчет он.-- И разве я стал
бы вас беспокоить, если бы не крайняя нужда? Ах, милый, вы просто топите
меня, честное слово... После Крещенья мне по векселю платить, а вы... ах,
боже мой милостивый! Извините, но даже бессовестно.- Долго полковник читает
вам нотацию. Красный, вспотевший, вы выходите от него, садитесь в сани и
говорите извозчику:
-- К Нижегородскому вокзалу, сскотина! Кузину Леночку вы застаете в
самых растрепанных чувствах. Она лежит у себя в голубой гостиной на кушетке,
нюхает какую-то дрянь и жалуется на мигрень.
-- Ах, это вы, Мишель? -- стонет она, наполовину открывая глаза и
протягивая вам руку.-- Это вы? Сядьте возле меня...
Минут пять лежит она с закрытыми глазами, потом поднимает веки, долго
глядит вам в лицо и спрашивает тоном умирающей:
-- Мишель, вы... счастливы?
Засим мешочки под ее глазами напухают, на ресницах показываются
слезы... Она поднимается, прикладывает руку к волнующейся груди и говорит:
-- Мишель, неужели... неужели все уже кончено? Неужели прошлое погибло
безвозвратно! О нет!
Вы что-то бормочете, беспомощно поглядываете по сторонам, как бы ища
спасения, но пухлые женские руки, как две змеи, обволакивают уже вашу шею,
лацкан вашего фрака уже покрыт слоем пудры. Бедная, все прощающая, все
выносящая фрачная пара!
-- Мишель, неужели тот сладкий миг уж не повторится более? -- стонет
кузина, орошая вашу грудь слезами.-- Кузен, где же ваши клятвы, где обет в
вечной любви?
Бррр!.. Еще минута, и вы с отчаяния броситесь в горящий камин, головой
прямо в уголья, но вот на ваше счастье слышатся шаги и в гостиную входит
визитер с шапокляком и остроносыми сапогами... Как сумасшедший срываетесь вы
с места, целуете кузине руку и, благословляя избавителя, мчитесь на улицу.
-- Извозчик, к Крестовской заставе! Брат вашей жены, Петя, отрицает
визиты, а потому в праздники его можно застать дома.
-- Ура-а! -- кричит он, увидев вас...-- Кого ви-ижу! Как кстати ты
пришел!
Он трижды целует вас, угощает коньяком, знакомит с двумя какими-то
девицами, которые сидят у него за перегородкой и хихикают,-- скачет,
прыгает, потом, сделав серьезное лицо, отводит вас в угол и шепчет:
-- Скверная штука, братец ты мой... Перед праздниками, понимаешь ты,
издержался и теперь сижу без копейки... Положение отвратительное... Только
на тебя и надежда... Если не дашь до пятницы двадцать пять рублей, то без
ножа зарежешь...
-- Ей-богу, Петя, у меня у самого карманы пусты!-- божитесь вы...
-- Оставь, пожалуйста! Это уж свинство!
-- Но уверяю тебя...
-- Оставь, оставь... Я отлично тебя понимаю! Скажи, что не хочешь дать,
вот и все...
Петя обижается, начинает упрекать вас в неблагодарности, грозит донести
о чем-то Верочке... Вы даете пять целковых, но этого мало... Даете еще пять
-- и вас отпускают с условием, что завтра вы пришлете еще пятнадцать.
-- Извозчик, к Калужским воротам!
У Калужских ворот живет ваш кум, мануфактур-советник Дятлов. Этот
хватает вас в объятия и тащит вас прямо к закусочному столу.
-- Ни-ни-ни! -- орет он, наливая вам большую рюмку рябиновой.-- Не смей
отказаться! По гроб жизни обидишь! Не выпьешь -- не выпущу! Сережка,
запри-ка на ключ дверь!
Делать нечего, вы скрепя сердце выпиваете. Кум приходит в восторг.
-- Ну, спасибо! -- говорит он.-- За то, что ты такой хороший человек,
давай еще выпьем... Ни-ни-ни... ни! Обидишь! И не выпущу!
Надо пить и вторую.
-- Спасибо другу! -- восхищается кум.-- За это самое, что ты меня не
забыл, еще надо выпить!
И так далее... Выпитое у кума действует на вас так живительно, что на
следующем визите (Сокольницкая роща, дом Курдюковой) вы хозяйку принимаете
за горничную, а горничной долго и горячо пожимаете руку...
Разбитый, помятый, без задних ног возвращаетесь вы к вечеру домой. Вас
встречает ваша, извините за выражение, подруга жизни...
-- Ну, у всех были? -- спрашивает она.-- Что же ты не отвечаешь? А?
Как? Что-о-о? Молчать! Сколько потратил на извозчика?
-- Пя... пять рублей восемь гривен...
-- Что-о-о? Да ты с ума сошел! Миллионер ты, что ли, что тратишь
столько на извозчика? Боже, он сделает нас нищими!
Засим следует нотация за то, что от вас вином пахнет, что вы не умеете
толком рассказать, какое на Леночке платье, что вы -- мучитель, изверг и
убийца...
Под конец, когда вы думаете, что вам можно уже завалиться и отдохнуть,
ваша супруга вдруг начинает обнюхивать вас, делает испуганные глаза и
вскрикивает.
-- Послушайте,-- говорит она,-- вы меня не обманете! Куда вы заезжали
кроме визитов?
-- Ни... никуда...
-- Лжете, лжете! Когда вы уезжали, от вас пахло виолет-де-пармом,
теперь же от вас разит опопонаксом! Несчастный, я все понимаю! Извольте мне
говорить! Встаньте! Не смейте спать, когда с вами говорят. Кто она? У кого
вы были?
Вы таращите глаза, крякаете и в обалдении встряхиваете головой...
-- Вы молчите?! Не отвечаете? -- продолжает супруга.-- Нет? Уми...
умираю! До... доктора! За-му-учил! Уми-ра-аю!
Теперь, милый мужчина, одевайтесь и скачите за доктором. С Новым годом!
Был канун рождества. Марья давно уже храпела на печи, в лампочке
выгорел весь керосин, а Федор Нилов все сидел и работал. Он давно бы бросил
работу и вышел на улицу, но заказчик из Колокольного переулка, заказавший
ему головки две недели назад, был вчера, бранился и приказал кончить сапоги
непременно теперь, до утрени.
-- Жизнь каторжная! -- ворчал Федор работая.-- Одни люди спят давно,
другие гуляют, а ты вот, как Каин какой, сиди и шей черт знает на кого...
Чтоб не уснуть как-нибудь нечаянно, он то и дело доставал из-под стола
бутылку и пил из горлышка и после каждого глотка крутил головой и говорил
громко:
-- С какой такой стати, скажите на милость, заказчики гуляют, а я
обязан шить на них? Оттого, что у них деньги есть, а я нищий?
Он ненавидел всех заказчиков, особенно того, который жил в Колокольном
переулке. Это был господин мрачного вида, длинноволосый, желтолицый, в
больших синих очках и с сиплым голосом. Фамилия у него была немецкая, такая,
что не выговоришь. Какого он был звания и чем занимался, понять было
невозможно. Когда две недели назад Федор пришел к нему снимать мерку, он,
заказчик, сидел на полу и толок что-то в ступке. Не успел Федор
поздороваться, как содержимое ступки вдруг вспыхнуло и загорелось ярким
красным пламенем, завоняло серой и жжеными перья
ми, и комната наполнилась густым розовым дымом, так что Федор раз пять
чихнул, и, возвращаясь после этого домой, он думал: "Кто бога боится, тот не
станет заниматься такими делами".
Когда в бутылке ничего не осталось, Федор положил сапоги на стол и
задумался. Он подпер тяжелую голову кулаком и стал думать о своей бедности,
о тяжелой беспросветной жизни, потом о богачах, об их больших домах,
каретах, о сотенных бумажках... Как было бы хорошо, если бы у этих, черт их
подери, богачей потрескались дома, подохли лошади, полиняли их шубы и
собольи шапки! Как бы хорошо, если бы богачи мало-помалу превратились в
нищих, которым есть нечего, а бедный сапожник стал бы богачом и сам бы
куражился над бедняком-сапожником накануне рождества.
Мечтая так, Федор вдруг вспомнил о своей работе и открыл глаза.
"Вот так история! -- подумал он, оглядывая сапоги.-- Головки у меня
давно уж готовы, а я все сижу. Надо нести к заказчику!"
Он завернул работу в красный платок, оделся и вышел на улицу. Шел
мелкий, жесткий снег, коловший лицо, как иголками. Было холодно, склизко,
темно, газовые фонари горели тускло, и почему-то на улице пахло керосином
так, что Федор стал перхать и кашлять. По мостовой взад и вперед ездили
богачи, и у каждого богача в руках был окорок и четверть водки. Из карет и
саней глядели на Федора богатые барышни, показывали ему языки и кричали со
смехом:
-- Нищий! Нищий!
Сзади Федора шли студенты, офицеры, купцы и генералы и дразнили его:
-- Пьяница! Пьяница! Сапожник-безбожник, душа голенища! Нищий!
Все это было обидно, но Федор молчал и только отплевывался. Когда же
встретился ему сапожных дел мастер Кузьма Лебедкин из Варшавы и сказал: "Я
женился на богатой, у меня работают подмастерья, а ты нищий, тебе есть
нечего",-- Федор не выдержал и погнался за ним. Гнался он до тех пор, пока
не очутился в Колокольном переулке. Его заказчик жил в четвертом доме от
угла, в квартире в самом верхнем этаже. К нему нужно было идти длинным,
темным двором и потом взбираться вверх по очень высокой, скользкой лестнице,
которая шаталась под ногами. Когда Федор вошел к нему, он, как и тогда, две
недели назад, сидел на полу и толок что-то в ступке.
-- Ваше высокоблагородие, сапожки принес!--сказал угрюмо Федор.
Заказчик поднялся и молча стал примерять сапоги. Желая помочь ему,
Федор опустился на одно колено и стащил с него старый сапог, но тотчас же
вскочил и в ужасе попятился к двери. У заказчика была не нога, а лошадиное
копыто.
"Эге! -- подумал Федор.-- Вот она какая история!"
Первым делом следовало бы перекреститься, потом бросить все и бежать
вниз; но тотчас же он сообразил, что нечистая сила встретилась ему в первый
и, вероятно, в последний раз в жизни и не воспользоваться ее услугами было
бы глупо. Он пересилил себя и решил попытать счастья. Заложив назад руки,
чтоб не креститься, он почтительно кашлянул и начал:
-- Говорят, что нет поганей и хуже на свете, как нечистая сила, а я так
понимаю, ваше высокоблагородие, что нечистая сила самая образованная. У
черта, извините, копыта и хвост сзади, да зато у него в голове больше ума,
чем у иного студента.
-- Люблю за такие слова,-- сказал польщенный заказчик.-- Спасибо,
сапожник! Что же ты хочешь?
И сапожник, не теряя времени, стал жаловаться на свою судьбу. Он начал
с того, что с самого детства он завидовал богатым. Ему всегда было обидно,
что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на хороших лошадях.
Почему, спрашивается, он беден? Чем он хуже Кузьмы Лебедкина из Варшавы, у
которого собственный дом и жена ходит в шляпке? У него такой же нос, такие
же руки, ноги, голова, спина, как у богачей, так почему же он обязан
работать, когда другие гуляют? Почему он женат на Марье, а не на даме, от
которой пахнет духами? В домах богатых заказчиков ему часто приходится
видеть красивых барышень, но они не обращают на него никакого внимания и
только иногда смеются и шепчут друг другу: "Какой у этого сапожника красный
нос!" Правда, Марья хорошая, добрая, работящая баба, но ведь она
необразованная, рука у нее тяжелая и бьется больно, а когда приходится
говорить при ней о политике или о чем-нибудь умном, то она вмешивается и
несет ужасную чепуху.
-- Что же ты хочешь? -- перебил его заказчик.
-- А я прошу, ваше высокоблагородие, Черт Иваныч, коли ваша милость,
сделайте меня богатым человеком!
-- Изволь. Только ведь за это ты должен отдать мне свою душу! Пока
петухи еще не запели, иди и подпиши вот на этой бумажке, что отдаешь мне
свою душу.
-- Ваше высокоблагородие! -- сказал Федор вежливо.-- Когда вы мне
головки заказывали, я не брал с вас денег вперед. Надо сначала заказ
исполнить, а потом уж деньги требовать.
-- Ну, ладно!-- согласился заказчик. В ступке вдруг вспыхнуло яркое
пламя, повалил густой розовый дым и завоняло жжеными перьями и серой. Когда
дым рассеялся, Федор протер глаза и увидел, что он уже не Федор и не
сапожник, а какой-то другой человек, в жилетке и с цепочкой, в новых брюках,
и что сидит он в кресле за большим столом. Два лакея подавали ему кушанья,
низко кланялись и говорили:
-- Кушайте на здоровье, ваше высокоблагородие! Какое богатство! Подали
лакеи большой кусок жареной баранины и миску с огурцами, потом принесли на
сковороде жареного гуся, немного погодя -- вареной свинины с хреном. И как
все это благородно, политично! Федор ел и перед каждым блюдом выпивал по
большому стакану отличной водки, точно генерал какой-нибудь или граф. После
свинины подали ему каши с гусиным салом, потом яичницу со свиным салом и
жареную печенку, и он все ел и восхищался. Но что еще? Еще подали пирог с
луком и пареную репу с квасом. "И как это господа не полопаются от такой
еды!"--думал он. В заключение подали большой горшок с медом. После обеда
явился черт в синих очках и спросил, низко кланяясь:
-- Довольны ли вы обедом, Федор Пантелеич? Но Федор не мог выговорить
ни одного слова, так его распирало после обеда. Сытость была неприятная,
тяжелая, и, чтобы развлечь себя, он стал осматривать сапог на своей левой
ноге.
-- За такие сапоги я меньше не брал, как семь с полтиной. Какой это
сапожник шил? -- спросил он.
-- Кузьма Лебедкин,-- ответил лакей.
-- Позвать его, дурака!
Скоро явился Кузьма Лебедкин из Варшавы. Он остановился в почтительной
позе у двери и спросил:
-- Что прикажете, ваше высокоблагородие?
-- Молчать! -- крикнул Федор и топнул ногой.-- Не смей рассуждать и
помни свое сапожницкое звание, какой ты человек есть! Болван! Ты не умеешь
сапогов шить! Я тебе всю харю побью! Ты зачем пришел?
-- За деньгами-с.
-- Какие тебе деньги? Вон! В субботу приходи! Человек, дай ему в шею!
Но тотчас же он вспомнил, как над ним самим мудрили заказчики, и у него
стало тяжело на душе, и чтобы развлечь себя, он вынул из кармана толстый
бумажник и стал считать свои деньги. Денег было много, но Федору хотелось
еще больше. Бес в синих очках принес ему другой бумажник, потолще, но ему
захотелось еще больше, и чем дольше он считал, тем недовольнее становился.
Вечером нечистый привел к нему высокую, грудастую барыню в красном
платье и сказал, что это его новая жена. До самой ночи он все целовался с
ней и ел пряники. А ночью лежал он на мягкой, пуховой перине, ворочался с
боку на бок и никак не мог уснуть. Ему было жутко.
-- Денег много,-- говорил он жене,-- того гляди воры заберутся. Ты бы
пошла со свечкой поглядела! Всю ночь не спал он и то и дело вставал, чтобы
взглянуть, цел ли сундук. Под утро надо было идти в церковь к утрене. В
церкви одинаковая честь всем, богатым и бедным. Когда Федор был беден, то
молился в церкви так: "Господи, прости меня, грешного!" То же самое говорил
он и теперь, ставши богатым. Какая же разница? А после смерти богатого
Федора закопают не в золото, не в алмазы, а в такую же черную землю, как и
последнего бедняка. Гореть Федор будет в том же огне, где и сапожники.
Обидно все это казалось Федору, а тут еще во всем теле тяжесть от обеда и
вместо молитвы в голову лезут разные мысли о сундуке с деньгами, о ворах, о
своей проданной, загубленной душе.
Вышел он из церкви сердитый. Чтоб прогнать нехорошие мысли, он, как
часто это бывало раньше, затянул во все горло песню. Но только что он начал,
как к нему подбежал городовой и сказал, делая под козырек:
-- Барин, нельзя господам петь на улице! Вы не сапожник!
Федор прислонился спиной к забору и стал думать:
чем бы развлечься?
-- Барин! -- крикнул ему дворник.-- Не очень-то на забор напирай, шубу
запачкаешь!
Федор пошел в лавку и купил себе самую лучшую гармонию, потом шел по
улице и играл. Все прохожие указывали на него пальцами и смеялись.
-- А еще тоже барин! -- дразнили его извозчики.-- Словно сапожник
какой...
-- Нешто господам можно безобразить? -- сказал ему городовой.-- Вы бы
еще в кабак пошли!
-- Барин, подайте милостыньки Христа ради! -- вопили нищие, обступая
Федора со всех сторон.-- Подайте!
Раньше, когда он был сапожником, нищие не обращали на него никакого
внимания, теперь же они не давали ему проходу.
А дома встретила его новая жена, барыня, одетая в зеленую кофту и
красную юбку. Он хотел приласкать ее и уже размахнулся, чтобы дать ей раза в
спину, но она сказала сердито:
-- Мужик! Невежа! Не умеешь обращаться с барынями! Коли любишь, то
ручку поцелуй, а драться не дозволю.
"Ну, жизнь анафемская! -- подумал Федор.-- Живут люди! Ни тебе песню
запеть, ни тебе на гармонии, ни тебе с бабой поиграть... Тьфу!"
Только что он сел с барыней пить чай, как явился нечистый в синих очках
и сказал:
-- Ну, Федор Пантелеич, я свое соблюл в точности. Теперь вы подпишите
бумажку и пожалуйте за мной. Теперь вы знаете, что значит богато жить, будет
с вас!
И потащил Федора в ад, прямо в пекло, и черти слетались со всех сторон
и кричали:
-- Дурак! Болван! Осел!
В аду страшно воняло керосином, так что можно было задохнуться.
И вдруг все исчезло. Федор открыл глаза и увидел свой стол, сапоги и
жестяную лампочку. Ламповое стекло было черно, и от маленького огонька на
фитиле валил вонючий дым, как из трубы. Около стоял заказчик в синих очках и
кричал сердито:
-- Дурак! Болван! Осел! Я тебя проучу, мошенника! Взял заказ две недели
тому назад, а сапоги до сих пор не готовы! Ты думаешь, у меня есть время
шляться к тебе за сапогами по пяти раз на день? Мерзавец! Скотина!
Федор встряхнул головой и принялся за сапоги. Заказчик еще долго
бранился и грозил. Когда он, наконец, успокоился, Федор спросил угрюмо:
-- А чем вы, барин, занимаетесь?
-- Я приготовляю бенгальские огни и ракеты. Я пиротехник.
Зазвонили к утрене. Федор сдал сапоги, получил деньги и пошел в
церковь.
По улице взад и вперед сновали кареты и сани с медвежьими полостями. По
тротуару вместе с простым народом шли купцы, барыни, офицеры... Но Федор уж
не завидовал и не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым и
бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие --
петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то
же, одна могила, и в жизни нет ничего такого, за что бы можно было отдать
нечистому хотя бы малую часть своей души.
|
Виктор Голявкин - Рассказы |
Дневник |
Сначала все хорошо было.
Она увидела, что я на нее смотрю, и говорит:
— Что это вы все время на меня смотрите?
— А что, смотреть нельзя? — говорю. И продолжаю смотреть. Тем более что мне давно жениться пора.
— Можно, — говорит, — только вы так глаза раскрываете, как будто вы слепой.
— Кто, я слепой?
— Вы, а кто же! Я немного обиделся, но все равно смотреть продолжаю. Тем более у меня намерения серьезные. Все хорошо было. А потом я сказал:
— Вот когда я смотрю на вас, мне кажется, Пушкин именно о вас сочинил свои некоторые стихи…
Она возьми да скажи:
— А какие стихи вы имеете в виду?
А я никакие стихи в виду не имел. Я просто так сказал. Должен же я был ей что-то приятное сказать…
Она ждет, что я ей отвечу, а я молчу,
Тогда она говорит:
— «…Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты…» Это вы имели в виду?
— Во-во! — говорю. — Это самое… — Хотя ничего этого я в виду не имел. Пушкина я, конечно, знал. Как не знать! В школе еще проходили. Да все забыл. Давно было. Все не упомнишь.
Она говорит:
— Ах, бросьте, ничего вы этого в виду не имели…
Я говорю:
— Почему не имел? Имел! — И руку на сердце положил, чтобы она лучше поверила.
Она говорит:
— Да знаю я вас всех, всегда врете…
— Ну как хотите, — говорю, — только вы меня этими словами глубоко обижаете… Встретить вот так человека… И вдруг слышишь от этого человека подобные слова…
Она вдруг ни с того ни с сего говорит:
— Вот вы про Пушкина только что говорили, а Лонгфелло вы читали?
— Кого? — спрашиваю.
— Лонгфелло.
— Читал! — соврал я.
— «Гайавату» всю прочли?
— Всю.
— До конца?
— А что?
— И как вам?
— Хорошо.
Прочел бы эту «Гайавату», думаю, гораздо лучше бы себя чувствовал. Да только разве знаешь, что именно про этого Лонгфелло будут спрашивать. Хуже, чем на экзамене, ей-богу, получается. Там хоть программа есть.
Дадут тебе перед экзаменом программу, и учи себе все билеты.
Я все боялся: она начнет сейчас спрашивать, что я у этого Лонгфелло еще читал.
А она говорит:
— Олешу вы, конечно, читали…
— Кого?!
Она на это внимания не обратила, что я переспросил, или не расслышала и говорит:
— Хороший был писатель, правда?
— Ну! Этот писал, — говорю, — день и ночь…
— Это вы о Бальзаке, наверное, вот, кто действительно…
— Вот именно! — говорю.
— Нет, вы согласитесь…
— Я согласен! — говорю. — Согласен! — И чего она ко мне с этими писателями пристала — не понимаю. Про кино бы спросила. Про лес. Про природу. Про птиц. Мало ли про что спросить можно, боже мой!
А она говорит:
— Читали Сименона?
— Читал, — говорю. И волнуюсь, на сплошных нервах держусь. Опять ведь спросит, что он написал!
Она говорит:
— Лэнгстона Хьюза читали?
Тут я не выдержал. Мне показалось, она подробно хочет спросить про этого Хьюза. Как заору:
— Сдалось вам, что я читал, а что не читал! Какое ваше-то дело! Что вы пристали?
Она зашаталась вроде. Так мне показалось. Она, может, тоже серьезные намерения имела. Ведь все хорошо так было! Так все шло!
Нет, она не упала. Она только перестала улыбаться и говорит:
— Я к вам пристала?
— Да, вы! — говорю. — Пристали с этими писателями, как банный лист. Как… не знаю что!
— Ах вот как! — говорит.
— Да, да! — говорю. — Да, да, да! А так хорошо было. Так все шло… Она повернулась и пошла от меня, стуча каблуками
Потом повернулась и закричала:
— Ничего вы не читали!
Это была правда. И я не очень обиделся. А она еще раз обернулась и крикнула:
— Баба!
Это было самое настоящее оскорбление. А ведь все хорошо было. Так все шло…
И какого черта она пристала ко мне с этими писателями! Какое ей дело до всего этого? Что она мне, преподаватель? Что ей до этого всего, не пойму! Ну, не читал. Нельзя за меня замуж выходить, что ли? Из-за этого? Чушь какая-то! Разборчивые слишком невесты пошли, вот что я вам скажу… А лучше бы читать все-таки. Сидеть с ней рядом да читать… читать… А так хорошо все было. Так все шло…
Я влюбилась в него, ой как, ой! Голова его на длинной шее изящно покачивалась в толпе, возвышалась над всеми головами на целую голову. Он двигался мелкими изящными шажками не спеша, и это ему придавало солидность. Руки он держал в карманах, а не размахивал ими разгильдяйски, как это делают некоторые. Он увидел меня, а я его, и кроме друг друга мы никого уж не хотели видеть. Он меня поразил. У него оказались выбиты все передние зубы. И это придавало ему мужественность. Он врезался в оконное стекло, играя в пинг-понг. Он поранил себе все лицо. И я решила, что мне нужен именно такой человек. Когда он смеялся своим беззубым ртом, все женщины пропадали из виду. Ой как, ой, я люблю, когда от моего мужчины шарахаются другие женщины. Да и какая же не мечтает, чтобы любимый принадлежал только ей! Я просила его побольше смеяться, и он поминутно хохотал, разгоняя всех вокруг. Он не жевал, а глотал еду, и я не успевала ему готовить. Да и какая женщина не мечтает беспрерывно готовить для своего любимого! Он был правнук кого-то из друзей Пушкина, ему рассказывала об этом мать, которая слышала это от своей бабушки, а та, в свою очередь, от загадочного друга друзей Пушкина. Он любил повторять: «Культуры этой у меня давно воз, и теперь мне просто приходится ограничивать себя в культуре». — «Но почему же ограничиваться?» — спросила я однажды. «Чтобы всех вокруг не обескуражить», — ответил он.
Мы были в Эрмитаже, и он ходил в толпе, а голова его покачивалась, как всегда, в такт, возвышалась над всеми. К нам вдруг подошел смотритель зала и говорит:
— Выведите отсюда вашего приятеля, он совершенно пьян.
— Вы не правы, — сказала я, — так ходить — его манера.
— Тогда мы выведем его сами, — ответили мне, — у вашего друга голова совершенно не держится на плечах.
— Но ведь это смешно, — сказала я, — вы нас смешите.
И мой любимый рассмеялся. Смотритель шарахнулся в сторону, другие люди тоже, и мы остались одни, окруженные со всех сторон шедеврами старых мастеров эпохи Возрождения.
Он был неотразим. Однажды мы сидели в компании, и он хохотал до упаду, близко к сердцу принимая анекдоты. Давно уже не было гостей за столом и рассказчика, а он все не унимался, и я вдруг почувствовала, что мне надо тоже уйти…
И я ушла. Навсегда.
Ну почему, почему… Потому что;
1. Он мог вставить зубы.
2. Не семенить, а ходить.
3. Не глотать еду, а есть, как все люди, и мне не приходилось бы непрерывно торчать у плиты.
4. Он мог не держать в карманах руки и в то же время не размахивать ими по-разгильдяйски.
5. Он мог не врезаться в стекло, оно само никогда ни в кого не врежется.
И вовсе не нужно человеку ограничиваться в культуре.
И что это за смех… и вообще?!
А Пушкин здесь при чем?
Короче говоря, любила я его три года, ой как, ой, а потом разочаровалась, ой как, ой!
Звоню ей по телефону, предлагаю в кино сходить. Она мне отвечает, что ей все равно, можно и в кино сходить.
Я говорю:
— Нет, нет, тогда мы не пойдем в кино, если тебе не хочется.
Я говорю:
— Сходим в цирк, если тебе хочется.
Она мне отвечает, что в цирк ей хочется и не хочется, а в общей сложности все равно.
Я спрашиваю, брать билеты или не брать, а она мне отвечает, что ей абсолютно все равно.
Я ей предлагаю оперетту, а она мне отвечает: ВСЕ РАВНО.
— В парк?
— Все равно.
— В клуб?
— Все равно.
— На концерт?
— Все равно.
— На тот свет?
— Все равно.
Я перечисляю ей разные развлечения, мероприятия, вплоть до прыжков с парашютной вышки и чертова колеса, предлагаю танцы, бассейн и планетарий, зоопарк и собачью выставку, стадион и выставку картин, съездить за город на электричке, выдвигаю, наконец, версию отправить своих родителей за город- на электричке, а ее пригласить к себе. Но на все она мне отвечает: ВСЕ РАВНО.
Тогда я, возмущенный, окончательно вышедший из себя, совершенно категорично заявляю, что если ей все равно, встречаться со мной или не встречаться, то лучше не встречаться.
Тогда она мне отвечает, что ей решительно все равно, куда идти и ехать, лишь бы со мной…
И ведь мне все равно. Лишь бы с ней…
Метки: женская логика |
Юлия Вереск - Улитка |
Дневник |
На краю леса, в уютном озерном уголке жила самая обыкновенная улитка. Коричневая, с блестящей на солнце раковинкой, забавно свернувшейся в маленькую спираль, и с длинными любопытными рожками. Больше всего на свете улитка любила удивляться. Ее рожки становились от удивления еще тоньше и осторожно вытягивались вперед, стараясь потрогать что-нибудь незнакомое. А нового и интересного всегда находилось пруд пруди.
Так и жила она удивляясь. То кленовый лист под корягой корчил из себя неведомого зверя, то отражение в озере вздрагивало и перед недоумевающей улиткой начинали плясать десятки маленьких солнц.
По необъяснимой случайности, на этом конце озера больше не было улиток. Только ленивые слизняки часами раскачивались над водой, намертво приклеившись толстыми брюшками к листьям осоки. Они безразлично смотрели на эксперименты улитки, шустро переползавшей от одной кочки к другой и пытавшейся забраться на самый краешек травинки, чтобы, наклонив ее пониже, в очередной раз потрогать тонкими рожками свое отражение в воде и удивиться.
- Ты понапрасну тратишь дни. – медленно поучал ее старый большой слизняк, нежась в чашечке своей любимой кувшинки и позевывая, - посмотри, какое сегодня жаркое солнце. Самое время завернуться в лист и подумать. Тот, кто всегда только бежит, жизни не видит, потому что она тоже пробегает мимо. Нельзя, чтобы перед глазами вечно что-то мелькало, - он лениво зевнул. – Ты, например. Должна же быть в мире хоть какая-нибудь стабильность! Стабильность. – повторил он, довольный умным словом. – Вода! – он открыл один глаз, - Она всегда есть. Небо есть. Вот дерево стоит. Я лежу… - он снова позевнул.
Улитка внимательно слушала, запутавшись в умных словах и вытянув рожки.
- Вода шевелится. – возразила она.
Слизняк снисходительно, словно разговаривал с маленькой глупой икринкой, посмотрел на улитку.
- Тебе кажется. А все потому, что ты вечно бегаешь! Все беды от беготни… - он тоскливо посмотрел вдаль, то есть туда, где на гладком зеркале озера начиналась тина.
Озадаченная улитка забиралась под старую трухлявую корягу и, подобрав под себя ногу, старалась думать о вечном. Глаза ее начинали слипаться, в домике становилось холодно и неуютно. Она ворочалась, чихала и от скуки играла своими рожками, вытягивая их и забавно переплетая. Смотрела, как шевелится на песке ее тень, и в глубине своей улиточьей души отчаянно завидовала веселой тени.
В один из таких часов размышления о вечности, до улитки вдруг донеслась чья-то оживленная трескотня. Она вылезла из-под надоевшей коряги и прислушалась. Голоса доносились со стороны пруда. Улитка подползла ближе. По зеркальной поверхности весело сновали туда-сюда шустрые водомерки. Они катались по воде словно на коньках на своих тонких длинных ножках и без умолку болтали.
- Ой, а знаете сколько в этом году тины нанесло в наши края! Не пробраться к берегу!
- А у нас одни листья на воде, видано ли, в такое время!
- Подожди-подожди, я лапой зацепилась!
- Да ну тебя, тоска ты зеленая!
- Скоро дождь, скоро дождь, ха-ха!
Улитка сделала серьезное лицо и, стараясь говорить взрослым размеренным голосом, окликнула водомерок:
- Эй вы там, малышня, не мешайте мне размышлять!
- Раз… что? Ха-ха! – затрещали водомерки и захлопали по воде от восторга длинными ножками так, что во все стороны от них побежали круги. – Раз мышлять, два мышлять!
Они передразнивали грустную улитку на все голоса, быстро сочинив новую песенку, и кричали все наперебой. – Раз мышляем, мышли, мы шли!
Улитка окончательно расстроилась из-за того, что глупые водомерки никак не хотели принимать ее всерьез.
- Все беды от беготни! – крикнула она им слова старого слизняка. Водомерки удивленно застыли.
- Ух тыы!.. протянули они и переглянулись.
- Ха!.. Ха-ха! – вдруг засмеялась одна из водомерок.
- Ха-ха-ха! – подхватили остальные.
- Тебя кто-то обманул. – крикнула другая. – Беда это когда стоишь! Тут-то тебя и съедят. Или утонешь.
- Или протухнешь! – добавил кто-то, и все радостно заверещали.
- Все вокруг бежит, даже солнце, видишь?
Улитка подняла свои удивленные рожки и поняла, что водомерки правы: солнце уже склонилось над озером и готовилось нырнуть в него на ночь. «Как это я раньше не замечала?» подумала улитка и повеселела. Ей совсем не нравилось часами зябнуть под корягой. Она быстро поползла вдоль берега. Все вокруг шевелилось, копошилось и бегало. За ней по песку ползла ее неугомонная длинная тень.
- Эй, Старый слизняк! – крикнула улитка в уже закрывающуюся на ночь кувшинку. «Арый изняк» - ответило ей кувшиночное эхо, и улитка прыснула со смеху, почесав рожками нос. – А водомерки-то бегают!
Слизняк уже спал. Недовольно заворочавшись, он приоткрыл слипающиеся глаза. – А это все ты…
- И солнце бегает и листья! И ветер бегает. – затараторила она.
- Слушай больше этих водомерок. Они существа поверхностные, всегда носятся по поверхности…мм – Видно было, что он очень доволен своей умной фразой. – Важна суть вещей. Их глубина, так сказать…мм. – и он снова захрапел.
- Но… но…- улитка так и не успела ничего больше добиться от слизняка. Теперь он будет сопеть в своей кувшинке до самого утра.
- Глубина. – озадаченно повторила она и со вздохом посмотрела в воду. Там плясали какие-то круглые усатые создания и суетились два красных подводных паучка.
- Бегают!
Улитка была очень довольна своим открытием и решила оставить старого слизняка в покое.
Поздний вечер быстро превращался в ночь. Летний шум и гам над озером затихали, и кузнечики уже настраивали свои скрипки. Совсем скоро одинокие голоса слились в стройный и звучный ночной оркестр. Только один кузнечик в высокой осоке играл как-то особенно громко. Его чистая одинокая скрипка вырывалась из сотни других, и музыка устремлялась все выше, к самой луне, сплетаясь с шелестом камышей и березовых листьев. Казалось, что поет сама луна, пронзительно, с легкой серебристой грустью. Улитка слушала эту луну, вся вытянувшись и привстав на цыпочки. И в глубине ее улиточей души становилось сладко и грустно, и очень-очень красиво. Теперь отчего-то само по себе не хотелось суетиться. Дневная беготня казалась ненужной. И улитка уже готова была согласиться со старым ворчуном-слизняком. Вода стала тихой и глубокой, как ночное небо. Эти листья, загадочные в сумраке коряжки, песок и поющая луна… Если бы улитка сейчас побежала, она не услышала бы этой звенящей тишины, виртуоза-кузнечика, всю душу вложившего в свою чудесную скрипку. Тысячи волшебных шорохов позади нее. Она сидела на берегу долго-долго, любуясь на лунную дорожку до самого горизонта и шевеля рожками. И сама по себе к ней вдруг пришла мысль, о том что для всего на свете существует свое время. И какая большая потеря этого времени не заметить. Замерзнуть под корягой жарким летним днем или украсть у себя эту поющую луну.
Она слушала и слушала, а глаза ее начинали слипаться, рожки тихо опустились и перед ней закружились то старый слизняк и его желтая кувшинка с живущим в ней эхом, то хохотушки водомерки на длинных ножках, но дольше всего ей снились в эту ночь серебристая лунная дорожка и невидимый ночной музыкант.
Источник: http://www.proza.ru/2008/05/12/536
|
Рёкан |
Дневник |
«…Рёкан — дзэнский монах, поэт и отшельник, один из самых светлых и удивительных людей во всей истории японского дзэн-буддизма. Что мы знаем о нем? Чудак-бродяга, который самозабвенно отдается играм с деревенскими детьми, живет в лесу в крошечной хижине с протекающей крышей, и в минуту, когда в эту хижину заходит вор в надежде хоть чем-нибудь поживиться, он сворачивается калачиком и делает вид, будто спит, предоставляя бедолаге полную свободу действий. Его, впрочем, невозможно ограбить, ибо богатство его не от мира сего».
Японская гравюра к стихотворению Рёкана
Метки: Метки |
Письмо Чарли Чаплина дочери |
Дневник |
|
Аркадий Инин - О женщинах |
Дневник |
Метки: женская логика |
Лариса Бортникова - Жил-был у бабушки |
Дневник |
|
Любовные письма известных людей |
Дневник |
Сегодня в эпоху Интернета и мобильной связи эпистолярный жанр вымирает, но вдруг сегодня у вас появится желание написать хотя бы записку (на бумаге!), короткое послание тому, к кому вы неравнодушны. Возможно, вы сами удивитесь, на что вы способны. А пока можно поучиться этому у знаменитых людей.
Дени Дидро – Софи Волан
|
Повеет старостью от сгорбленного сада... |
В колонках играет - ...Нино Катамадзе...Джаван Гаспарян- арм. дудук...
Рубрики: | Стихи и музыка. |
|
Безымянная звезда |
Дневник |
Фильм Михаила Козакова и рассказ Рея Брэдбери перекликаются между собой. Объединяет их идея о том, как важно иногда остановиться и сойти на обчину...
Одна-единственная ночь. Рассказ Рэя Брэдбери
|
Ноябрьская гостья... |
...А у меня Тоска гостит.
Ей радостно, что дождь шуршит,
Что сквозь туман мне смотрит в окна,
Ветвей обвисших переплёт,
И вот она меня ведёт
Вдоль пастбищ по тропинке мокрой...
Ей нравится средь сера дня
Из дома гнать под дождь меня.
От мелких капель серебрится
Её истрепанный наряд:
Я должен быть с ней вместе рад
Тому, что улетели птицы,
Тому, что тучи тяжелы,
Что одинокие стволы
Над выцветшей землей качает,
Что плачут мокрые кусты...
Она твердит, что красоты
В полях мой взгляд не замечает...
|
Кость Москалець |
Дневник |
|
Cказка на ночь |
|
Тяга к глубине - Патрик Зюскинд |
Дневник |
|
Страницы: | [2] 1 |