4 августа 1978 года умерла «муза русского авангарда». В своих мемуарах она писала: «Я всегда любила одного: одного Осю, одного Володю, одного Виталия и одного Васю».

Лиля и Гете

Лиля Брик (урожденная Лили Каган) родилась 11 ноября 1891 года. Её отец назвал дочь в честь возлюбленной Гете Лили Шенеман. В чем-то Лиля повторила судьбу музы великого немецкого поэта. Гете и Шенеман были помолвлены, но их брак так и не состоялся. Лиля Брик же, несмотря на все её несомненные таланты, осталась в истории как муза Владимира Маяковского. Но официально брак между ними так и не был заключен. Хотя сама Лиля считала институт семьи условностью и предрассудком, с которым нужно бороться, в ее жизни было целых три официальных брака. По ним можно проследить биографию этой загадочной и роковой женщины.

Лиля и Осип

Свадьба Лили и Осипа Брика состоялась в марте 1912 года. Они обвенчались по еврейскому обряду, но не в синагоге, а дома. Родители Лили были счастливы, что их дочь наконец образумилась.

Она показывала свой неуемный любовный темперамент с тринадцати лет. Когда Лиле было семнадцать, в неё влюбился родной дядя и начал настойчиво требовать руки племянницы. Лилю пришлось от греха подальше отправить к бабушке в город Катовице. Чтобы чем-то занять дочь, родители решили обучить её игре на фортепиано и наняли для Лили учителя. От него она забеременела. Чтобы избежать огласки, аборт решили делать в провинциальной клинике. Операция прошла неудачно - Лиля стала бесплодной.

Если родители Лили были счастливы браку дочери, то родители Осипа переживали насчет союза сына с ветреной девушкой. Осипу приходилось писать им длинные письма, в которых он писал: «Дорогие родители, прошу поверить мне, что в этом мое счастье». Супружеское счастье Осипа, в привычном понимании, продолжалось до 1915 года, когда в жизни Лили и Осипа появился Маяковский.

Осип, Лиля, Маяковский

Треугольник Осип-Лиля-Маяковский образовался в 1915 году, когда в дом Бриков поэта привела младшая сестра Лили Эльза. У нее был роман с Маяковским. Сначала Лилю Маяковский не впечатлил, это нельзя было назвать любовью с первого взгляда, однако, когда он начал читать свою поэму «Облако в штанах», Лиля поняла, что влюбилась.

Её муж отнесся к новой страсти жены с пониманием. В мемуарах Лиля писала: «Когда я сказала Брику о том, что Владимир Владимирович и я полюбили друг друга, он ответил; я понимаю тебя, только давай никогда не будем с тобой расставаться».

Осип был очарован Маяковским не меньше Лили, он стал для поэта другом и литературным агентом, взял на себя все дела по его продвижению, на собственные деньги издал тираж его поэмы. Лиля писала сестре Эльзе: «Эльзочка, не делай такие страшные глаза. Просто я сказала Осе, что мое чувство к Володе проверено, прочно и что я ему теперь жена. И Ося согласен».

Лиля и Маяковский

Лиля стала для Маяковского не только музой, но и имиджмейкером. Она заставила поэта пойти к дантисту, хотя Маяковский панически боялся врачей, настояла на том, чтобы он купил вставную челюсть. Лиля Брик следила за тем, как Маяковский одевается, именно благодаря ей Маяковский стал «иконой стиля».

О сложных отношениях Маяковского и Лили написано достаточно, и мы не будем описывать все перипетии их романа. Лиля определенно повлияла на творчество Маяковского, но говорить о том, что именно она сделала его поэтом излишне. К 1915 году он был уже состоявшимся поэтом.

Отношения с Лилей наполнили лирику Маяковского неизбывным трагическим пафосом, и Лиля сознательно изматывала поэта. Она была уверена, что страдание для поэзии - лучшая закваска. Их отношения окончательно разладились после того, как Лиля поняла, что она не единственная. Маяковский познакомился в Париже с Татьяной Яковлевой, второй женщиной, которой он посвящал стихи.

«Мне кажется, что и ты уже любишь меня много меньше и очень мучиться не будешь», - напишет ему Лиля.

Лиля и Примаков

В 1930 году Лиля стала женой военачальника Виталия Примакова. Он занимал высокие должности, постоянно бывал в командировках, служил в Свердловске, Ростове-на-Дону, Ленинграде. Лиля повсюду сопровождала мужа, училась быть генеральской женой: эффектно сидела в седле, научилась стрелять из нагана. На радостях от выбитой мишени она писала полные гордости письма Осипу.

В браке с Примаковым Лиля нашла то, чего ей не хватало в её прошлой жизни - чувство уверенности в завтрашнем дне, но чувство это оказалось ложным.

В 1937 году Примаков был арестован по «делу Тухачевского». В расстрельных списках оказалась и сама Лиля. Только личное вмешательство Сталина избавило её от смертного приговора. «Не будем трогать жену Маяковского» написал в своей резолюции генсек.

Лиля и Катанян

После расстрела Примакова Лиле пришлось отречься от их совместного прошлого. Она уничтожила всю их переписку, удалила из своих мемуаров все упоминания о нем, вырезала изображения бывшего мужа с фотографий. Отвлечься она смогла за работой над новым изданием произведений Маяковского. над ним она работала совместно с Василием Катаняном, одним из самых известных биографов советского поэта. Катанян был женат, но Лиле удалось расстроить его брак. Галина Катанян не была готова к браку втроем. Брик и Катанян прожили вместе более сорока лет.

Добровольный уход

Чего не было в жизни Лили Брик, так это обыденности. Она была и сотрудницей ОГПУ, и писательницей, и скульптором, и киноактрисой, занималась рекламой и вдохновляла мужчин. Даже знаменитый кутюрье Ив Сен Лоран восхищался потрясающим вкусом и чувством стиля Лили Брик. На 85-й день рождения он прислал ей замечательный подарок – великолепное платье. И ещё её биографы отмечают необыкновенную отзывчивость Лили Брик.

Именно благодаря её письму Сталину Маяковский снова стал «первым и лучшим советским поэтом», благодаря Лиле Брик на свободу вышел режиссер Параджанов. Ему она помогла за год до собственной смерти, когда ей уже было 85 лет. По её просьбе Луи Арагон, муж сестры Лили Эльзы, обратился с просьбой об освобождении Параджанова из тюрьмы. Лиля Брик ушла из жизни добровольно. 4 августа 1978 года она приняла смертельную дозу снотворного на своей даче в Переделкино.

Мифология Брик

Личность Лили Брик порождала особую мифологию как при её жизни, так и после её ухода. В 1989 году в журнале «Театр» была напечатана статья Юрия Карабчиевского «Воскресение Маяковского», в которой автор изложил трогательную версию ухода «музы русского авангарда». По его словам, Лиля участвовала в освобождении уже упомянутого Сергея Параджанова из-за того, что была в него влюблена.

Карабчиевский пишет: «Лиля Юрьевна хорошо подготовилась к встрече. Прославленной фирме со звучным названием были заказаны семь уникальных платьев - очевидно, на каждый день недели. Он приехал - но только на несколько дней, повидаться и выразить благодарность, и уехал обратно в родной город, прежде чем она успела их все надеть...».

Уже тяжело больной Сергей Параджанов откликнулся на публикацию Карабчиевского возмущенным письмом. Цитата: «Известно (неоднократно напечатано), что она тяжело болела, страдала перед смертью и, поняв, что недуг необратим, ушла из жизни именно по этой причине. <...> Наши отношения всегда были чисто дружеские. Также она дружила с Щедриным, Вознесенским, Плисецкой, Смеховым, Глазковым, Самойловой и другими моими сверстниками».

Лиля Брик умела и дружить, и любить. Перед смертью она завещала кремировать её тело и развеять прах. Этот обряд был совершён в поле под Звенигородом. «Характерный русский пейзаж — поле, излучина реки, лес… На опушке поставлена как бы точка её жизни — огромный валун, который привезли туда её поклонники. На нём выбиты три буквы — Л. Ю. Б».

Лиля Брик

1924 г.

Лиля Брик

1924 г.

Лиля и Осип Брики. Двойная экспозиция

1924 г.

Лиля Брик. Снимок для рекламного плаката

1925 г.

Путешествие Лили Брик из Москвы в Ленинград. Репортаж. 1929 г.

Весной 1929 года Лиля Брик на автомобиле Маяковского "Рено" решила устроить автопробег "Москва-Ленинград". Родченко был пассажиром-фотокорреспондентом. Отьехали верст 20 от Москвы и решили вернуться.

Существует легенда, что одним из  первых почитателей чарующей красоты Лили стал сам Федор Шаляпин. Великий певец проезжал по Петровке на тройке, когда увидел идущих по  тротуару женщину и  девочку. Сраженный очарованием незнакомок, Шаляпин приказал кучеру остановиться и пригласил дам на свой спектакль в Большой.

Но  главным мужчиной в  жизни Брик принято считать Владимира Маяковского, провозглашавшего: «Если я  чего написал, если чего сказал — тому виной глаза-небеса, любимой моей глаза. Круглые да  карие, горячие до  гари…»

Лиля Юрьевна умела оценить гениальный дар поэта, но всю жизнь любила другого человека — Осипа Брика. Они впервые увиделись, когда ей было 13 лет, а ему — 17. Лиля влюбилась сразу, а Брик оставался равнодушным.

Годы спустя Лиля Юрьевна будет вспоминать: «С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за  мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о Боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему…

По  возвращении в  Москву я  через несколько дней встретила Осю в  Каретном Ряду. Мне показалось, что он  постарел и подурнел, может быть, от  пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».

 С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы  встречались случайно, а  иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В  эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за  которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси».

Когда в  феврале 1945 года Осип Брик умрет от сердечного приступа на  пороге их общей квартиры (несмотря на  официальный развод, Осип Максимович и Лиля Юрьевна продолжали жить одним домом), она скажет: «Когда не стало Маяковского — не стало Маяковского, а  когда умер Брик  — умерла я».

Она вообще иногда говорила вещи, которые коробили почитателей поэта. Так, получив известие о самоубийстве Маяковского, Лиля первым делом поинтересовалась, из  какого пистолета он застрелился. Услышав, что выстрел был произведен из браунинга, облегченно, как показалось многим, вздохнула: «Хорошо, что не из револьверчика. Как  бы некрасиво получилось — большой поэт и из маленького пистолета».

Припоминают Брик и ложное известие о свадьбе парижской возлюбленной Маяковского Татьяне Яковлевой на  виконте дю  Плесси. Поэт мечтал вырваться к Яковлевой в Париж, никак не мог получить разрешение на выезд и сильно из-за этого страдал. В один из  дней, оказавшись в квартире Бриков, он стал свидетелем, как Лиле принесли письмо от ее сестры Эльзы, вышедшей замуж за француза и потому жившей во Франции.

Лиля Юрьевна немедленно достала из конверта послание и в конце его, как бы случайно, прочла известие о  грядущей свадьбе, о  которой Эльза просила «Володе не сообщать». Разумеется, Маяковский был взбешен, выбежал из комнаты и пару дней не  появлялся у Бриков.

О  том, что на  момент написания письма ни о какой свадьбе не было и  речи, стало известно лишь много лет спустя. Яковлева, как оказалось, наоборот, ждала Маяковского в Париже и, только узнав о том, что тот не приедет, дала согласие на брак с дю Плесси. Почему в письме Эльзы появились строки о браке Татьяны, можно только гадать.

Кто-то считает, что таким образом Брик попыталась вновь обратить Маяковского под свое влияние, которое до его увлечения Яковлевой было безграничным. Поэт впервые за долгие годы вдруг посвятил свои стихи не Лиле, а другой женщине. Хотя до  этого писал: «Надо мной, кроме твоего взгляда, не властно лезвие ни  одного ножа».

Однажды в  ответ на  его неизменную фразу о том, что «Лиля всегда права», кто-то из  друзей шутливо поинтересовался: «Даже тогда, когда она говорит, что шкаф стоит на  потолке?» Маяковский тут же парировал: «Если шкаф находится в квартире на втором этаже, то с позиции первого этажа он, конечно, стоит на потолке».

Возможно, сообщив в  Москву, что сердце парижской избранницы не свободно, Эльза решила помочь сестре. В  том, что Маяковский «случайно» подслушает не предназначавшиеся его уху строки, она не сомневалась.

Поначалу в Маяковского была влюблена именно Эльза. И в дом Бриков поэта привела тоже она, заставив Лилю и Осипа послушать его стихи. Судьбоносное знакомство состоялось в  июле 1915 года. Маяковский назовет этот день «радостнейшей датой» своей жизни.

Закончив читать, поэт взял тетрадь и  на  глазах влюбленной в  него Эльзы спросил разрешения посвятить стихи… Лиле. Брик разрешение дала, но осталась неравнодушна только лишь к  поэтическому дару Маяковского.

Через полвека она напишет в мемуарах: «Володя не  просто влюбился в  меня, он напал на меня, это было нападение. Два с половиной года у меня не  было спокойной минуты — буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей — внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его — Маяковский — такая звучная и похожая на псевдоним, причем на пошлый псевдоним».

Лишь через несколько лет у Лили и  поэта начнется роман. В память о котором влюбленные обменялись кольцами, на которых были выгравированы три буквы: «Л, Ю, Б». Представляющие из себя инициалы Лили Юрьевны, эти буквы, если читать их по кругу, складывались в  бесконечное признание  — люблюблюлюблю.

Иногда Маяковский, появляясь в  таком кольце на  публике, получал записки: «Тов. Маяковский! Кольцо вам не к лицу». Со свойственным ему юмором и быстротой реакции он отвечал, что потому и носит его не в ноздре, а на пальце. А через какое-то время стал использовать кольцо как брелок на ключах.

В посмертной записке Маяковский назовет Брик членом своей семьи и  попросит отдать «оставшиеся стихи Брикам, они разберутся». После знаменитой резолюции Сталина о том, что «Маяковский был и остается величайшим поэтом нашей эпохи», Лиля Юрьевна стала получать солидные гонорары за публикацию произведений поэта.

Кстати, передать письмо Сталину о  том, что работы Маяковского незаслуженно предаются забвению, Брик удалось через своего мужа, одного из руководителей НКВД Виталия Примакова. Вскоре генерала Примакова арестуют и вместе с Тухачевским и Якиром, как врага народа, расстреляют. Лиля Юрьевна тоже ждала ареста — как член семьи осужденного. Она даже перепишет свой дневник, вычеркнув из него все, что касалось опального супруга. Однако в отношении Брик никаких репрессий не  последовало. Официально признанную музу Маяковского тронуть не посмели. А о том, что в посмертной записке было указано имя еще одной возлюбленной поэта  — актрисы Вероники Полонской  — предпочли поскорее позабыть…

Отношение к Лиле Юрьевне в литературных кругах было неоднозначным. Анна Ахматова так описывала 38-летнюю Брик: «Лицо несвежее, волосы крашеные и на истасканном лице наглые глаза». По Москве ходили слухи о том, что Лиля и Осип — агенты НКВД, благодаря чему могут беспрепятственно разъезжать по  миру. И  что неспроста в день гибели Маяковского их  не  было в  России. Говорят, что даже родная мать относилась к старшей дочери с неприязнью — не могла простить ей то, что она увела у Эльзы Владимира Маяковского, которого та  любила до  последнего дня своей жизни.

Третьим официальным супругом Брик стал писатель Василий Катанян. Их  дом всегда был полон гостей. Приглашенных хозяйка потчевала продуктами из валютного магазина «Березка» (недоступного простым советским гражданам), а сама довольствовалась бокалом шампанского.

 Майя Плисецкая, которая именно у  Бриков познакомилась со  своим будущим мужем композитором Родионом Щедриным, вспоминала: «Денег у них водилось видимо-невидимо. Она сорила ими направо и налево. Не вела счету. Когда звала меня в  гости, оплачивала такси. Так со всеми друзьями. Обеденный стол, уютно прислонившийся к  стене, на которой один к другому красовались оригиналы Шагала, Малевича, Леже, Пиросмани, живописные работы самого Маяковского, всегда был полон яств. Икра, лососина, балык, окорок, соленые грибы, ледяная водка, настоянная по весне на почках черной смородины. А  с французской оказией — свежие устрицы, мидии, пахучие сыры…»

В своей жизни Брик пыталась заниматься многим  — снималась в  кино, была моделью, танцевала, ваяла скульптуры. Но  в  историю вошла как человек, обладающий уникальным даром распознавать таланты. Она была одной из первых, кто пригласил в гости Булата Окуджаву и предложил записать его песни на  магнитофонную ленту. Она помогла знаменитому режиссеру Сергею Параджанову, оказавшемуся за тюремной решеткой.

В свои 86 лет Лиля Брик была окружена не только старыми друзьями, но  и молодежью. Попасть в дом легендарной женщины мечтали все. Василий Катанян писал в своей книге: «У нее был «талант жить». В это понятие входили и уютный, красивый дом, радушное гостеприимство, умение угостить, собрать вокруг интересных людей, вести беседу так, чтобы собеседники опять и опять захотели ее увидеть. И хотели!»

Если она хотела пленить кого-нибудь, то  легко достигала этого. А нравиться она хотела всем  — молодым, старым, мужчинам, женщинам, детям. Это была ее  судьба — нравиться! Рассказывают, что, когда кто-то из мужчин был ей  особенно симпатичен, голос Лили становился молодым и задорным. Но как только она теряла интерес к человеку, то переставала обращать внимание на подобные детали.

К  85-летнему юбилею легенды великий Ив Сен-Лоран специально изготовил потрясающее платье, которое и  преподнес Брик в подарок.

«Лиля обладала волшебной палочкой и великодушно касалась ею тех, кто выражал определенные взгляды и  убеждения, кто был талантлив и неповторим, кто был смел, дерзок, нежен и  беззащитен»,  — так писали о  Брик французы в книге о ста самых знаменитых женщинах мира.

Из  жизни Лиля Юрьевна ушла добровольно, приняв несколько таблеток нембутала. Становиться после перелома шейки бедра обузой своим близким она не захотела. Согласно завещанию, ее  прах был развеян в  живописном районе Подмосковья — около Звенигорода…

Игорь ОБОЛЕНСКИЙ

Источник http://gazeta.aif.ru/online/superstar/111/34_01?print

Лили Каган с подругами. 1911 г.

Д. Ауксманн
Лиля Брик. Петроград
1916

А. Бохман
Лиля Брик. Рига
1921

Лиля демонстрирует платья от Надежды Ломановой. Париж, 1925 г.

О тройственном союзе Осипа, Лили и  Владимира Маяковского говорила вся Москва. (Фото 1928 г.)

Лиля Брик за монтажом фильма

Фотопортрет работы Осипа Брика. 1931 г.

Сестры: Л. Брик и Э. Триоле

В молодости

В 1959 г.

Брик, Параджанов и Катанян

Лиля Юрьевна Брик

 (1891 [Москва] - 04.08.1978 года [Переделкино])

Есть женщины, которые заколдовывают мужчин. Лиля Брик была именно такой женщиной. Вошла в историю как возлюбленная Маяковского.

Она родилась в Москве, и детство ее прошло в районе Покровских ворот. Отец, Гурий Александрович Каган, был присяжным поверенным и работал юрисконсультом в австрийском посольстве. Мать, Елена Юльевна, окончила Московскую консерваторию по классу рояля и преподавала музыку. Отец увлекался Гете, и старшую дочь, которая родилась в 1891 году, назвал в честь возлюбленной великого немецкого поэта Лили Шенеман. А когда пять лет спустя появилась на свет ее сестра, она тоже получила имя одной из героинь поэзии Гете - Эльза. Родители дали им хорошее образование. С детства сестры говорили по-французски, по-немецки, играли на рояле.

Девочки обращали на себя внимание. У Эльзы были ангельские голубые глаза и белокурые локоны, а у Лили глаза были огромные и карие, а волосы - ярко-рыжие. Она отличалась норовом, самостоятельностью, родители ее обожали. В гимназии преуспевала, особенно по математике, и сразу же не захотела быть «как все». Схватила ножницы, отрезала себе косы - к ужасу родителей. (А в старости, в 80 лет, наоборот, заплела косу - к удивлению знакомых и восторгу почитателей.)

Со своим будущим мужем Осипом Бриком Лиля познакомилась еще в гимназии. Семнадцатилетний учитель и тринадцатилетняя ученица сразу приглянулись друг другу. В 1908 году она закончила гимназию. Лиля предпочла продолжить образование в Архитектурном институте, а через два года уехала в Германию учиться скульптуре.

Они встретились вновь в день возвращения Лили на родину. В фойе художественного театра. Опять показалось, что это судьба. Но родители Осипа были против брака, так как сомневались в «нравственных устоях» невесты. Однако сыну удалось уговорить родителей, и свадьба состоялась в 1912 году.

О. Брик, фотографии А. Родченко

С первых же дней своего замужества Лилия Юрьевна «держала салон», в котором собиралась элита - поэты, художники, актеры. Не чурались ее салона и политики, военные, чекисты. Одно время ее возлюбленным был всесильный чекист Яков Агранов, считавшийся другом и Брика, и Маяковского. С Владимиром Маяковским Лилю познакомила сестра Эльза.

Первый свой полудетский роман Эльза пережила в 8 классе гимназии. Он был молодым неизвестным поэтом. По бедности катал ее на трамвае мимо площади, которая впоследствии будет носить его имя - площадь Маяковского. Эльза привела поэта к Лиле, когда та уже была замужем. Правда, к 1915 году она и Осип Максимович Брик уже два года фактически были в разводе, но оставались в дружеских отношениях и жили в одной квартире. Поэт сразу и навсегда влюбился в Лилю.

Эльза Триоле, фотография А. Родченко

«Это было нападение, - говорила Лиля Брик. - Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня. Два с половиной года не было у меня спокойной минуты - буквально. Меня пугала его напористость, рост, его громада, неуемная, необузданная страсть. Любовь его была безмерна. Когда мы познакомились, он бросился бешено за мной ухаживать, вокруг ходили мрачные мои поклонники. Я помню, он сказал: «Господи, как мне нравится, когда мучаются, ревнуют...»

В конце концов, начав жить с Маяковским, Лиля решила не расставаться с Осипом Бриком. Это, однако, не была «любовь втроем»: и у нее, и у Маяковского до конца дней сохранялись с Бриком дружеские и уважительные отношения. Но у людей, которые не могли себе такого представить, союз этот вызывал злобное неприятие, и «свято сбереженные сплетни», по выражению Ахматовой, тянутся по сей день.

Сохранились письма Эльзы той поры, когда герой ее романа уже увлекся Лилей. По ним видно, что разрыв прошел нелегко для Эльзы, что чувства ее еще не остыли, она ревновала и досадовала: «Сердечные дела мои все по-старому: кто мне мил, тому я не мила, и наоборот».

Лиля умела влиять на сестру и подчинять ее своей воле. И Эльза не порвала ни с нею, ни с Владимиром Владимировичем, а, страдая, подчинилась обстоятельствам. Не будет преувеличением сказать, что Эльза, будучи еще гимназистской, одной из первых по-настоящему полюбила и поняла его стихи. В 1918 году Эльза вышла замуж за француза Андре Триоле и уехала в Париж, там она первой стала переводить Маяковского на французский язык, издавала его пьесы, читала доклады и устраивала выставки.

При всей несхожести судеб сестер было у них нечто общее: они безоговорочно подчиняли себе мужчин, с которыми связывали свои жизни. Их избранники не смели с ними спорить, считаясь с их вкусами в литературе и в искусстве. «Лиля всегда права», - говорил Маяковский.

В. Маяковский, фотография А. Родченко

В личности Лили Брик была одна загадка, тайна, которую она унесла с собою. Не в силах разгадать ее, люди выдумывают небылицы, а имя обрастает легендами. Знаменитые романы Лилии Юрьевны! Ее раскованное поведение, вольные взгляды порождали массу слухов и домыслов, которые передавались из уст в уста и, помноженные на зависть, оседали на страницах воспоминаний.

В те далекие двадцатые Лиля пользовалась большим успехом. О ней говорили в то время чаще, чем о какой-либо другой женщине, и продолжают говорить вот уже скоро сто лет. Она была максималистка, в достижении цели ничто не могло остановить ее - и не останавливало. Если ей нравился мужчина и она хотела завести с ним роман, особого труда для нее это не составляло. Она была хороша собой, сексапильна, знала секреты обольщения, восхитительно одевалась, была независима. Что касалось моральных преград... «Надо внушить мужчине, что он замечательный или даже гениальный, но что другие этого не понимают, - говорила она. - И разрешать ему то, что не разрешают ему дома. Например, курить или ездить куда вздумается. Остальное сделают хорошая обувь и шелковое белье».

Ее не останавливало семейное положение «объекта» или его отношения с другими женщинами. Она хотела любить этого человека, проводить с ним время, путешествовать, но при этом - дружить с его женой. Маяковский однажды заметил: «Ты не женщина, ты - исключение», но все полагали своим долгом вмешаться в ее личную жизнь. Поколение за поколением, от академиков до школьников, судило Лилю Брик, не прощая ей уход от поэта. Это дало ей основания заметить: «Конечно, Володе следовало бы жениться на Аннушке, подобно тому, как вся Россия хотела, чтобы Пушкин женился на Арине Родионовне» (Аннушка - домработница Маяковского).

Все женщины Маяковского не просто знали о существовании Лили Брик, они обязаны были выслушивать восхищенные рассказы о ней. Она любила подарки, он любил ей их дарить. Однажды он подарил ей кольцо, внутри которого было выгравировано: «Л.Ю.Б.», то есть Лиля Юрьевна Брик. Если читать выгравированное по кругу, то получается бесконечное ЛЮБЛЮ.

«Я люблю, люблю, несмотря ни на что, и благодаря всему любил, люблю и буду любить, будешь ли ты груба со мной или ласкова, моя или чужая. Все равно люблю. Аминь». Эти строки Маяковского, конечно же, обращены к Брик.

После гибели поэта Лиля Юрьевна еще дважды была замужем, правда, неофициально. Вначале за Виталием Марковичем Примаковым, выдающимся военным, образованным и талантливым человеком, которого в 1937 году репрессировали и расстреляли. Последние 40 лет она была замужем за литератором Василием Катаняном.

В. Катанян, фотография А. Родченко

«Любимый мой Элик, - пишет Лиля сестре после самоубийства Маяковского. - Я знаю совершенно точно, как это случилось, но для того, чтобы понять это, надо было знать Володю так, как знала его я. Если б я или Ося были в Москве, Володя был бы жив.

Стихи из предсмертного письма были написаны давно, и мне они совсем не собирались оказаться предсмертными:

«Как говорят, «инцидент исперчен»,

Любовная лодка разбилась о быт,

С тобой мы в расчете, и ни к чему перечень

Взаимных болей, бед и обид».

Обрати внимание, «С тобой мы в расчете», а не «Я с жизнью в расчете», как в предсмертном письме.

Стрелялся Володя как игрок, из совершенно нового, ни разу не стреляного револьвера; обойму вынул, оставил одну только пулю в дуле - а это на пятьдесят процентов осечка. Такая осечка уже была 13 лет тому назад, в Питере. Он во второй раз испытывал судьбу. Застрелился он при Норе, но ее можно винить как апельсинную корку, о которую поскользнулся, упал и разбился насмерть».

Все, кто встречали Лилию Юрьевну в семидесятые годы, на закате жизни, помнили ее оживленной и элегантной женщиной. В ней ничего не было от «реликвии», хотя многие стремились лицезреть ее именно в ореоле grande dame. И бывали приятно разочарованы: никакой надменной величавости. Но все же было в ней нечто, что заставляло соблюдать дистанцию: чувствовалось, что она значительна истраченной на нее страстью гениального человека. Она прожила жизнь в сознании собственной избранности, и это давало ей уверенность, которая не дается ничем иным. И в то же время поражала ее простота, та самая, которой обладают люди воспитанные и внутренне интеллигентные.

Ее облик старались уловить выдающиеся художники, достаточно взглянуть на ее портреты работы Тышлера, Штеренберга, Бурлюка, Леже, фотоколлажи Родченко; она знала толк в живописи и, начисто лишенная предрассудков, в юности позировала обнаженной художнику Блюменфельду, который назвал свою картину «Венера модерн». И когда подруга в ужасе спросила: «Неужели тебя писали нагой?» - Лиля ответила: «Конечно. А тебя что, в шубе?» В хаосе революции пропало большое полотно Бориса Григорьева, называвшееся «Лиля в Разливе», где она лежала на фоне заката. Считая, что картины, подобно рукописям, не горят, Лиля Юрьевна надеялась, что картина где-нибудь отыщется...

Эльза и Ив Сен-Лоран никогда не встречались, хотя и жили в одном городе, а вот с Лилей этот король парижской моды познакомился в 1975 году, когда ей было уже за восемьдесят, и стал ее горячим поклонником. В тот год она летала в Париж на открытие выставки Маяковского и очутилась в кругу молодой интеллектуальной элиты, к которой принадлежал и Ив Сен-Лоран. Он подружился с нею и бывал счастлив, когда Лилия Юрьевна появлялась в его казакине или пальто, он дарил ей массу красивых платьев и украшений, он сделал три графических ее портрета и сочинил туалет к ее восьмидесятипятилетию, который со временем займет место в его музее.

«О какой моде может идти речь в мои годы?» - спросила его Лилия Юрьевна, когда он помогал ей надеть суконное пальто цвета бордо, отделанное сутажем. Но Сен-Лоран утверждал, что есть женщины, которые живут вне моды. К ним он относил Катрин Денев, Марлен Дитрих и Лилю Брик. Он говорил, что она никогда не произносила банальностей, у нее на все был свой взгляд и с нею всегда было интересно. «С Лилей Брик я мог откровенно разговаривать абсолютно обо всем - о любовных делах, о порядочности, о живописи, даже о политике... О моде, конечно, тоже».

Старшая сестра пережила младшую на восемь лет. Никогда ничему не подчиняясь, Лиля Брик сама распорядилась своей смертью: в 86 лет, заболев неизлечимо, она покончила с собой. Это случилось тоже летом. Согласно ее воле, прах был развеян в Подмосковье, там, где с опушки леса открываются поля и перелески, излучина реки и бесконечные дали с высоким небом.

Источник http://www.peoples.ru/family/mistress/brick/history.html

Эти воспоминания об Осипе Брике Лиля Юрьевна писала в течение ряда лет, но они не оставляют впечатления законченных и имеют много разночтений.
Предлагаемый вариант является наиболее полным. Он включает много не публиковавшихся ранее страниц, дающих представление не только о взаимоотношениях с Осипом Бриком, но и о жизни Лили Юрьевны до ее замужества.

Знакомство
1905 год начинался для меня с того, что я произвела переворот в своей гимназии в четвертом классе. Нас заставляли закладывать косы вокруг головы, косы у меня были тяжелые, и каждый день голова болела. В это утро я уговорила девочек прийти с распущенными волосами, и в таком виде мы вышли в залу на молитву. Это было ребяческое начало, после которого революция вошла в сознание. Класс разделился на равнодушных и сознательных. Мы собирали деньги, удирали на митинги. Моей подруге было легче, а я каждый день выдерживала бой. Папа распластывался перед дверьми и кричал, что я выйду из дому только через его труп, не от того, что не сочувствовал, - боялся за меня. Я плакала и удирала с черного хода.

Мы собирались дома и в гимназии, требовали автономии Польши, выносили резолюции и организовали кружок для изучения политической экономии. Руководителем кружка выбрали Осю Брика, брата нашей гимназистки. Он учился в восьмом классе 3-й гимназии, и его только что исключили за революционную пропаганду. Все наши девочки были влюблены в него и на партах перочинным ножиком вырезали «Ося». Я познакомилась с ним только тогда, когда он с сестрой зашел за мной, чтобы вместе идти к Жене, у которой в первый раз собирался наш кружок. Ося представился мне: «Я Верин брат». Назавтра Вера, по Осиному поручению, спросила, как он мне понравился, и я со всей серьезностью ответила, что очень, как руководитель группы. Мне было 13 лет, и я совсем не думала о мальчиках и Верин вопрос поняла чисто по-деловому.

Кружок наш жил недолго. Москву объявили на военном положении. По вечерам занавешивали окна одеялом, мама и папа раскладывали пасьянс. Каждый шорох казался подозрительным, и когда ночью раздался звонок, я, уверенная, что обыск, в мгновение ока разорвала и спустила в уборную многочисленные брошюрки и фотографии Марии Спиридоновой и похорон Баумана. Оказалось - не обыск, а швейцар просил закрыть окна еще плотнее. Ждали еврейского погрома, и две ночи мы провели в гостинице. Я плакала и возмущалась, пытаясь объяснить, что нас потому и бьют, что мы не защищаемся, но меня не слушали.

Папа достал револьвер, который ночью лежал у него на ночном столике, а на день запирался в несгораемый шкаф. Один раз папа забыл убрать его, и мама заперла спальню снаружи на ключ, так боялась оружия.
Ося стал звонить мне по телефону. Я была у них на елке. Ося провожал меня домой и по дороге на извозчике вдруг спросил: «А не кажется вам, Лиля, что между нами что-то большее, чем дружба?» Мне не казалось, я просто об этом не думала, но мне очень понравилась формулировка, и от неожиданности я ответила: «Да, кажется». Мы стали встречаться ежедневно, я отнеслась к этой ежедневности как к должному. Ося испугался и в один из вечеров сказал мне, что ошибся и что недостаточно любит меня. Я больше удивилась, чем огорчилась. У моей подруги Тани было несколько взрослых братьев, у братьев - товарищи. Я ходила к ней учить уроки, подружилась со всей компанией, и на ближайший гимназический бал отправились все вместе.

Бал устраивали в Охотничьем клубе, во всех залах. Мы с Таней - распорядительницы: большие белые воротники, красные распорядительские банты, по бутоньерке на каждом плече, лакированные туфли. Мы, конечно, окружены. Танины братья - взрослые, элегантные, необычайно эффектные. Мы танцуем непрерывно и отрываемся разве только для того, чтобы выпить лимонаду или съесть пирожное. Мы царицы бала. Пришли и Ося с Верой. Узнав меня в таком великолепии, Ося не удержался, подошел ко мне и пригласил на вальс. «Спасибо, но я устала», - и тут же пошла танцевать с кем-то другим, блистательным.

Назавтра Ося позвонил мне и предложил пойти с ним, с Верочкой, Лизочкой и Сонечкой в оперу на «Манон Леско», у них ложа. Опять мы каждый день разговаривали по телефону, и каждый вечер Ося должен был приходить ко мне. Я хотела быть с ним ежеминутно, у него не оставалось времени даже на товарищей. Я делала всё то, что 17-летнему мальчику должно было казаться пошлым и сентиментальным. Когда Ося садился на окно, я немедленно оказалась в кресле у его ног, на диване я садилась рядом и брала его руку. Он вскакивал, шагал по комнате и только один раз за все время, за полгода должно быть, Ося поцеловал меня как-то смешно, в шею, шиворот навыворот.

Летом мы с мамой собрались уезжать в Тюрингию, расставаться с Осей мне было очень тяжело, хотя он обещал мне писать ежедневно.
Из Фридрих-Рода я немедленно написала Осе длинное любовное письмо с адресом, написала и завтра, и послезавтра. Прошли все сроки, ответа нет. Пишу второе письмо с адресом, думаю - то не дошло. Опять прошло много дней. Наконец Осин почерк! Бегу в сад, за деревья. Любезные три странички. Я тут же порвала письмо и бросила писать. Ося не удивился, он на это рассчитывал.

С горя у меня полезли волосы и начался тик. В это лето за мной начали ухаживать, и в Бельгии мне сделал первое предложение антверпенский студент Фернан Бансар. Я разговаривала с ним о боге, любви и дружбе. Русские девочки были тогда не по годам развитые и умные. Я отказала ему, не оставив тени надежды, и в Москве получила от него открытку с надписью: «Je meurs ou je m'attache».
По возвращении в Москву я через несколько дней встретила Осю в Каретном ряду. Мне показалось, что он постарел и подурнел. Может быть, от пенсне, в котором я его еще не видела. Постояли, поговорили, я держалась холодно и независимо и вдруг сказала: «А я вас люблю, Ося».

С тех пор это повторялось семь лет. Семь лет мы встречались случайно, а иногда даже уговаривались встретиться, и в какой-то момент я не могла не сказать, что люблю его, хотя за минуту до встречи и не думала об этом. В эти семь лет у меня было много романов, были люди, которых я как будто любила, за которых даже замуж собиралась, и всегда так случалось, что мне встречался Ося и я в самый разгар расставалась со своим романом. Мне становилось ясным даже после самой короткой встречи, что я никого не люблю, кроме Оси.

После гимназии
По окончании гимназии я собралась на курсы Герье, на математический факультет. Я так блистательно сдала математику на выпускном экзамене, что директор вызвал папу и просил его не губить мой математический талант. К Герье евреев не принимали без аттестата зрелости. Стала готовиться. Труднее всего история и латынь. Готовил меня Изя Румер - человек злой и очаровательный. Он считал последним человеком того, кто не говорит по латыни как по-русски, и презирал меня за необразованность. Экзаменовалась я в Лазаревском институте. Папа был знаком с инспектором. На сто мальчиков нас было две девочки - вторая совсем некрасивая. Когда я переводила Цезаря, инспектор подсказывал мне, переводя шепотом с латыни на французский, а я уже с французского на русский жарила вслух. По естественной истории спросили, какого цвета у меня кровь, где находится сердце и бывают ли случаи, когда оно бьется особенно сильно. Я ответила, что во время экзаменов. Учитель истории, увидев меня, вскочил и принес мне стул. Я ни на один вопрос не ответила, и он все-таки поставил мне тройку. Мальчишки ужасно завидовали.

Экзамен по истории был последний. Мама ждала меня и волновалась, я ушла утром бледная, уверена была, что провалюсь.
У Герье я проучилась два семестра. Навыписывала из Германии чудесно изданных математических книг, сдала несколько экзаменов, но было, видите ли, далеко ездить на Девичье поле, и поэтому я перешла на архитектурные курсы, на Никитской, против Газетного переулка. Опять сдавала экзамены, а когда на моем курсе ввели лепку, проявила к ней большие способности, всё бросила и уехала в Мюнхен учиться скульптуре.

Гарри Блуменфельду было 18 лет, когда я увидела его у моей гимназической подруги Леночки. Он только что приехал из Парижа, куда его посылали учиться живописи. У Леночки тогда собирался всякий народ. Золотая молодежь, какие-то полулитературные люди из кружка и великолепные единицы вроде Липскерова и Рубановича.
Гарри блистал на этом фоне, как блистал бы и на всяком другом. Всё, начиная с внешности, в нем было необычайно. Очень смуглый, волосы черные-лакированные; брови - крылья; глаза светло-серые, мягкие и умные. Выдающаяся нижняя челюсть и как будто не свой - огромный, развратный, опущенный по углам - рот. Беспокойное лицо. Мне он не нравился.

Где бы он ни оказался, он немедленно влюблял в себя окружающих. Разговаривал он так, что его, мальчишку, слушали бородатые люди. Говорил он о старых мастерах, о рисунке, о форме, о Сезанне, о новых путях в живописи, и каждая его фраза открывала вам новое. Ося бредил им.
Когда выяснилось, что я еду за границу, я позвонила его сестре Нюточке, с которой была хорошо знакома, и попросила разрешения зайти посоветоваться о том, куда именно мне поехать.

Нюточка считалась невестой Вадима Шершеневича, он тогда уже писал стихи, подражая в своем творчестве Рубановичу. Когда он сказал Нюточке, что разлюбил ее, она упала в обморок и, очнувшись, не нашла в комнате ни Вадима, ни фарфорового зайчика, единственного его подарка. Через неделю этот же фарфоровый зайчик красовался на туалетном столе его новой невесты.

Я трюхала на извозчике по Покровке и вижу - рядом, на другом извозчике, трюхает Гарри. Поздоровались, улыбнулись друг другу. Говорю: «А я еду к вам». Гарри на ходу пересел ко мне. Затрюхали вместе.
Дома Гарри показал мне свои рисунки, действительно великолепные. При этом он разговаривал вдохновенно и убедительно. Он уговорил меня не ехать в Париж «Вы слишком молоды, поезжайте в Мюнхен».
До моего отъезда оставалось недели две, мы ездили за город и целовались.

Раз, когда я была у него, пришел Ося. Мы вышли втроем на улицу. Ося был серый, как туча. Он ревновал нас обоих.
Перед моим отъездом я заходила к Брикам прощаться. Это было в первый раз, что я видела Осю и думала о своем. Я была полна новых мечтаний и чувств. Ося заметил это и испугался. Он бросился целовать меня, стал просить не уезжать, остаться, говорил, что со мной уходит от него его молодость, но я была горда своим равнодушием и уехала. Через несколько месяцев за мной уехал Гарри.
Поехала я поздней весной с мамой и Эльзочкой. В Мюнхене мы остановились в пансионе, который показался мне шумным. Стали искать более подходящее жилье.

Наконец мы нашли прелестную комнату с красной мебелью и ярко-желтыми портьерами. Над письменным столом я повесила луврского скриба и переехала. А мама с Эльзочкой отправились дальше на курорт.
Я поступила в студию Швегерле, которая считалась тогда образцовой. Лепили голую модель, голову, раз в неделю рисовали. Работало человек 12-15. Старостой был американец, безошибочно угадывающий под платьем тело натурщицы. Приходит хорошенькая, изящная, тонкая, он и не смотрит, а нескладную с виду берет. И, раздетая, она всегда оказывалась подходящей. Раз он как-то продемонстрировал нам тех, на которых мы настаивали, после чего мы перестали в это дело вмешиваться.

Из Москвы я получала ежедневно письма от Гарри и открытки от Оси Волка, в красочных сериях, двенадцать штук в конверте, на полотняной бумаге: огромные косматые головы Бетховена и Байрона. Получила я от него и письмо, философское и необычайно умное. Через несколько дней (удивительно не везло этому человеку) я прочла его письмо целиком в какой-то случайно подвернувшейся книге. Вместо ответа я послала ему заглавие книги и номер страницы. Получила одну открыточку и от Оси Брика, просто почтовую, без вида, и забыла ему ответить.

Заезжал ко мне из Киссингена папа. Он очень просил меня вернуться с ним в Москву, он плакал над моими погрубевшими от работы руками, гладил и целовал их, приговаривая: «Посмотри, Лилинька, что ты сделала со своими красивыми ручками! Брось все это, поедем домой». Но я решила твердо сделаться Праксителем.

Как-то во время работы моя приятельница Катя сказала мне, что приехал знакомый из России, ученик Санина - Алексей Михайлович Грановский, учиться у Рейнгардта режиссуре. Сегодня будет у нее. Из мастерской мы пошли к Кате. Грановский уже ждал. Он принес красные розы и был явно разочарован тем, что Катя не одна. Я заметила это и ретировалась. Назавтра они зашли ко мне вместе, мы где-то гуляли. А на следующий день Грановский пришел ко мне один с белыми розами. Катя не обиделась. У нее был свой роман.

Жизнь пошла рассчитанная точно. В мастерской я работала с половины 8-го утра до б вечера. Дома мылась, переодевалась, и за мной приходил Грановский. Мы ходили в театральный музей и по антикварам в поисках старых книг. Домой возвращались насыщенные впечатлениями, и тут Грановский показывал мне свои тетради с эскизами театральных декораций и планами своих будущих постановок. Неужели это их он осуществил в еврейском Камерном? Правда, в молодости все кажется таким возвышенным и прекрасным.
Мы бродили до полуночи. Я слушала бесконечные рассказы о Рейнгардте, Санине, левом театре. Мы поедали моккаэйс в неправдоподобных количествах. Мы сидели под луной, на холме, в греческой беседке в парке.

В одну такую ночь мы увидели издали, сквозь деревья, длинную процессию и нам послышалась тихая музыка. Процессия приближалась, и скоро мы стали различать девушек и юношей в белых покрывалах, у девушек лилии и пальмовые ветки в руках, а юноши издавали звуки гитарами и мандолинами. Процессия обошла беседку, поднялась по ступенькам и, танцуя, закружилась вокруг нас. Это дурачилась компания художников и студентов, нагоняя мистический ужас и восторг на влюбленные парочки в парке.
Каждую ночь мы возвращались пешком к Грановскому, комнатка у него была крошечная, но вход прямо с лестницы и никто не мог нам помешать.

Уже светлело, когда мы спускались вниз в кафе и опять ели мороженое. Домой я уезжала на такси, на которое уходили все мои деньги.
Идиллия эта была прервана приездом Гарри, которого я ждала, и одновременно неожиданным приездом Оси Волка, который, вместо того чтобы ехать в Петербург на свадьбу брата, удрал ко мне и послал из Мюнхена поздравительную телеграмму. Он привез мне коробку эйнемского шоколада, размера которой я просто испугалась.
Я совсем замоталась. Никто из трех не должен был знать друг о друге. Ося жил в гостинице, с Гарри я бегала искать ателье, а Грановский оставался Грановским.

Несколько дней я не работала. Наконец отправила Осю в Москву - стало чуть легче. Но Гарри брал себе всё мое оставшееся от работы время. Я не любила, но бесконечно жалела его и восторгалась им. Когда я сказала Грановскому, что нам надо расстаться, он горевал страшно, не мог понять внезапного охлаждения, просил подождать, не спешить, подумать. Но я ушла, и меня почти невозможно было застать дома, так как я прямо с работы уходила к Гарри.

Через несколько дней я получила от Грановского письмо со вложенным в него билетом первого ряда на 9-ю симфонию Бетховена. Он просил меня прийти и послушать ее. Он уезжает в Россию и хочет в последний раз посмотреть на меня. Я же его не увижу.
Я оделась со всей тщательностью, пошла и просидела весь концерт. Грановского я не искала и не увидела. Сейчас я думаю отчего-то, что его там и не было.

Мастерская у Гарри была большая, с верхним светом. Стены увешаны фотографиями с Джотто, Сезанна, со всего самого изысканного.
Гарри приехал в Мюнхен для того, чтобы написать меня. Задуманы две картины: «Венера» и «Женщина в корсете».
«Женщина в корсете» будет писаться на манере рубенсовских детей и мадонн. Небольшой продолговатый четырехугольный холст. Я в розовом элегантном корсете, в очень тонких черных шелковых чулках и в атласных, черных, спадающих с пяток, утренних туфлях. Из-под корсета на груди кружево рубашки. По написанному уже портрету широкий и пышный венок из цветов, овальный, закрывающий где руку, где ногу и выписанный тщательно, опять же как у Рубенса.

Для «Венеры» холст уже натянут в три четверти моего роста. Я буду лежать голая, на кушетке, покрытой ослепительно белой, даже слегка накрахмаленной, простыней. Как на блюдце, говорит Гарри. Куплен темно-серый тяжелый шелк, он повешен густыми складками фоном позади кушетки. Куплено также множество подушек разнообразных размеров и форм, обтянутых золотой и серебряной парчой всех фактур и оттенков. Я буду полулежать. Волосы чуть сплетены и перекинуты на плечо. На одну руку я опустила голову, в другой деревянное, золоченое, найденное с величайшим трудом у антиквара венецианское зеркало. На простыне передо мной огромная пуховка в розовой пудре, губы подмазаны.

Гарри ходил проверять мою работу к Швегерле, ему понравилось то, что я делаю, и он пока не мешал мне работать и делал эскизы с меня по вечерам. Я стою, лежу и сижу часами, голая и страшно устаю, и мне уже начинает надоедать. Но рисунки удивительно хороши и с совершенным портретным сходством, и я терплю.

Сеансы эти кончились сами собой. У Гарри на почве его болезни начались дикие головные боли. Он ни на шаг не отпускал меня, рыдал, когда я делала попытку уйти. Боль оставляла его только к вечеру, уже невменяемого от усталости.
Работа моя остановилась, Гарри тоже почти не писал. Я решила, что Гарри должен отправиться в Швейцарию на поправку. Я заняла денег, где только могла, и он уехал. Я же немедленно отправилась домой, в Москву, на рождественские каникулы.
Впоследствии я узнала, что Гарри заболел туберкулезом и попал в сумасшедший дом. Что он женился и у него был ребенок. Несколько раз он приходил к нам в Петрограде. Был уже тогда неизлечимым морфинистом, бросался на людей и требовал морфия и опять попал в сумасшедший дом.
Умер он от туберкулеза 26 лет. Перед смертью подарил мне чудесный пейзаж - черный с белым. В голодные годы я продала его в Музей живописной культуры.

Свадьба
В день моего приезда в Москву Ося Волк пригласил меня в Художественный театр. Я побежала бегом, так как, несмотря на пропаганду Грановского, я театр этот обожала. В первом же антракте выхожу в фойе и вижу Осю Брика. Он узнал, что я приехала, что пошла в театр, и прибежал, благо театр рядом. Билета не достал, но в фойе проник Я не взволновалась и не обрадовалась и, условившись встретиться завтра на еврейском балу, пошла смотреть второе действие.

На еврейские балы я ходила редко, но после долгого отсутствия захотелось повидать tout Moscou, и мы с мамой отправились.
Подробностей бала я не помню, помню только, что пришел Ося с Ниной Герасимовной Познанской, очень красивой женщиной, что мы поговорили с ним несколько минут и я опять сказала, что люблю его, и когда мы собрались уезжать, я встретила Осю внизу около вешалки.

...Завтра Ося позвонил мне. Мы встретились на улице и пошли погулять. Я рассказывала про Мюнхен, про Гарри, про свою работу. Зашли в ресторан, в кабинет, спросили кофейничек, и без всяких переходов Ося попросил меня выйти за него замуж Он сказал: «Лиличка, не отказывай мне, ведь ты - моя весна». Это из «Вишневого сада», я это только теперь поняла. Очевидно, это было у него в умах, он ужасно любил Чехова. «Ты - моя весна...» Я сказала: «Давай, попробуем». Это было в 1911 году.

На этот раз мои родители были очень довольны - они устали от постоянного террора. Брикам послали телеграмму за границу. В ответ получились два панических письма, одно - более сдержанное, от отца, в котором он писал, чтобы Ося не торопился совершать такой серьезный шаг, так как он думает, что Осе нужен тихий, семейный уют, а Лиля натура артистическая. И второе, совершенно отчаянное письмо от матери. Ося очень дружил с ней, и ей поэтому была известна вся моя биография.

Купила я их тем, что просила свадебный подарок в виде брильянтового колье заменить роялем «Стенвей». Из этого они вывели заключение, что я бескорыстна и культурна.
Месяц до их приезда из-за границы мы провели чудесно. Осина сестра была тогда невестой медведенского Коли. В квартире никого, кроме нас четверых и бедного Павлика, который не находил себе места. «Везде целуются!»

Мы философствовали ночи напролет и окончательно поверили, что созданы друг для друга, когда разговорились о сверхъестественном. Мы оба порознь много думали на эту тему, и я пришла к выводам, о которых рассказала Осе. Выслушав меня, он в совершенном волнении подошел к письменному столу, вынул из ящика исписанную тетрадь и стал читать вслух почти слово в слово то, что я ему только что рассказала.

Новый год мы встречали у Крынкина на Воробьевых горах, и в январе Ося уехал на месяц в Верхнеудинск на ярмарку по отцовским делам. Он продавал там бурятам темно-красные кораллы, без которых обычай запрещал им выдавать дочерей замуж.
Бывали случаи, когда приходилось распаковывать уже готовые к отправке в Москву тюки, если старый бурят валился к Осе в ноги, так как не успел вовремя добраться из степи и дочери год пришлось бы ждать свадьбы, до следующей ярмарки.

В этот месяц я сняла квартиру, заказала мебель, купила белье, ковры, посуду. Когда Ося приехал, он был потрясен великолепием, самостоятельностью и собственностью. И мы поженились 26 марта 1912 года.
Сыграли свадьбу. В синагоге мы венчаться отказались, и я предупредила папу, что если Мазе будет говорить речь, мы уйдем из-под хулы. Раввин был папин товарищ по университету, и папа предупредил его, что дочка у него с придурью.
Мама говорила, что из всей церемонии она помнит только мои зубы из-под белого шарфа. Невозможно было смотреть на Осю, со всей серьезностью произносящего только что вызубренную еврейскую молитву. Словом, положение у нас было дурацкое.

Нас обвенчали. Раввин обиженным голосом сказал: «Я, кажется, не задержал молодых», - и мы сели обедать, а после обеда в кухне долго рыдала Поля (мамина старая кухарка, фанатичка своего дела), оттого что в волнении забыла подать к ростбифу тертый хрен. После этого она работала у нас лет пять и каждый раз, когда подавала ростбиф, говорила, мол, уж сегодня-то я не забыла хрен, как намедни.
Нас долго уговаривали поехать в свадебное путешествие, но нам надоело скитаться и ужасно нравилась новенькая квартирка, и мы после обеда пошли домой.
А когда мы легли в постель, взяли с собой наше шампанское, и тут вот стихи Маяковского - «Вино на ладони ночного столика...»; я ему это рассказала потом.

РЕДАКТОРСКАЯ ВРЕЗКА
Маяковский относился к «прошлому» Лили далеко не так спокойно, как Осип Брик, которому были хорошо известны ее увлечения, романы и даже случайные связи. Чувство мучительной ревности пронизывает все стихи Маяковского 1915-1916 гг., посвященные Пиле.
В. В. Катанян в своей книге о Пиле Брик пишет:
«Однажды он попросил рассказать ему о ее свадебной ночи. Она долго отказывалась, но он так неистово настаивал, что она сдалась. Она понимала, что не следует говорить ему об этом, но у нее не было сил бороться с его настойчивостью. Она не представляла, что он может ревновать к тому, что произошло в прошлом, до их встречи. Но он бросился вон из комнаты и выбежал на улицу, рыдая. И, как всегда, то, что его потрясло, нашло отражение в стихах»:

Нет.
Это неправда.
Нет!
и ты?
Любимая,
за что,
за что же?!
Хорошо -
я ходил,
я дарил цветы,
я ж из ящика не выкрал серебряных ложек!
Белый,
сшатался с пятого этажа.
Ветер щеки ожег.
Улица клубилась, визжа и ржа.
Похотливо взлазил рожок на рожок.
Вознес над суетой столичной одури
строгое -
древних икон -
чело.
На теле твоем - как на смертном одре -
сердце
дни
кончило.
В грубом убийстве не пачкала рук ты.
Ты
уронила только:
«В мягкой постели
он,
фрукты,
вино на ладони ночного столика».
Любовь!
Только в моем
воспаленном
мозгу была ты!
Глупой комедии остановите ход!
Смотрите -
срываю игрушки-латы
я,
величайший Дон-Кихот!

Из стихотворения «Ко всему» (впервые опубликовано в августе 1916 года в альманахе «Стрелец» под названием «Анафема»)


Предвоенные годы
Ося просил меня бросить скульптуру, что я и сделала немедленно и безжалостно...
Мы с Осей расставались только на несколько часов в день, которые он проводил в отцовской конторе.
Летом я поехала с ним в Нижний Новгород на ярмарку. Жили мы в караван-сарае. Номера были наверху, внизу - лавки. В номерах жили сарты, человек двести, Ося и я. Ося с 8 часов утра и до вечера должен быть в лавке. Я еще сплю, тогда он запирает меня снаружи на ключ. Из моей комнаты в лавку проведен звонок; я дико скучаю и с утра до вечера капризничаю. Звоню я к Осе поминутно, то же самое делает Максим Павлович, когда Ося наверху. Ося с ног сбился, бегая взад-назад, и даже похудел.

Когда мы с Осей ездили в Нижний Новгород, я взяла с собой весь товарищеский архив, в котором были письма Оси и его товарищей друг к другу, женские письма, тетради, исписанные стихами и философскими трактатами. Я читала этот архив как роман, с горящими щеками, но это было самое увлекательное читанное мною в жизни, я чуть не плакала, когда обнаружила, что архив пропал.

Зимой поехали в Читу и на ярмарку в Верхнеудинск Жили мы там без права жительства, за взятки полиции. Питались рябчиками и пельменями. Ося продавал бурятам кораллы и часы без потрохов, которыми они пользовались как коробочками.
По вечерам мы с Осей ходили в собрание играть в лото и ужинать.

В один из вечеров загорелась деревянная китайская пагода, видная из окна собрания. Все кинулись к окнам. Горело замечательно красиво. Мы долго стояли и ждали, пока обвалится верхушка, но она все не валилась. Мы попросили официанта последить и, как начнет валиться, сказать нам, но верхушка рухнула сразу, и нам было очень обидно.
Этой же зимой мы ездили в Париж и в кинематографе Патэ опять смотрели пожар китайской пагоды в Чите и увидели, как рухнула верхушка. Мы были потрясены чудесами техники.

По пути из Сибири в Москву на одной из станций мы помогли англичанину купить аквамарин. Познакомились, разговорились и за долгий семидневный путь подружились. Он лесопромышленник и в лесах Японии прожил двадцать лет. У него там домик, весь наполненный книгами, - маленький музей, который он собрал за эти двадцать лет одиночества.

Ровно два года назад ему пришлось по делам ехать в Токио. В коридоре международного вагона он увидел девушку удивительной красоты. Она ехала в сопровождении пожилой дамы, своей компаньонки. Разговаривали они по-английски и, подъезжая к Токио, заволновались, не будучи уверены, Токио ли это. Наш англичанин любезно помог им, обменялись несколькими фразами, поезд медленно и плавно подкатил к дебаркадеру, дамы сели в экипаж и поехали в гостиницу, англичанин за ними. На следующий день в холле он подошел к ним, как знакомый и два дня они провели вместе.
Путешественницы уехали к себе в Америку, а англичанин - в лес.

Он написал ей письмо, которое шло месяц, и месяц шел ответ. Он стал писать чаще, переписка сделалась ежедневной, полетели телеграммы. Он влюбился как сумасшедший и дал обет возложить цветы на могилу Саади, если она примет его предложение.
Предложение было принято, он поехал в Америку, вернулся, подготовил всё для ее прибытия и сейчас едет в Париж для того, чтобы там с ней обвенчаться.

В Москве мы получили телеграмму о том, что они приезжают, заказали им комнату в «Метрополе» и встретили на вокзале. Она действительно оказалась красавицей. Величественная блондинка, с крошечной горделивой головкой, по-американски элегантная. На шее сибирский аквамарин в оправе из брильянтов.
Первое, о чем она спросила меня, - в какую я хожу церковь. Мы водили их по Москве, надарили им русских платков и массу кустарной мелочи.
Они уехали на могилу Саади, а оттуда к себе.

Через несколько дней после объявления войны я получила от них патриотическую телеграмму и два письма, одно за другим, в которых они писали мне, что так как муж мой, конечно, на войне, то чтобы я знала, что у меня есть друзья и что их дом - это и мой дом.
Но мне было не до них, и я потеряла их адрес.
Две осени мы ездили в Туркестан, эти оба раза слились в моей памяти, хотя второй раз с нами ездил Липскеров.
Туркестан до того нам понравился, что мы мечтали прожить там несколько лет. Мы были в Самарканде, Ташкенте, Коканде, Бухаре, Намангане, Андижане, Оше.
Мы ездили из города в город, в поездах, с отдельными вагонами «для сартов», как для скота, и сарт мог купить себе любой билет, хоть первого класса, его все равно сажали в этот вагон.
Мы переезжали в грузовике пустыню, обгоняя караваны верблюдов. Целые дни просиживали в лавках на базаре, пили зеленый чай и ели горячие лепешки со свежим инжиром и виноградом.
Мы бродили по глиняным улицам, встречали сарта в золотистом халате, с большой розовой розой за ухом, женщину в сером и девушку в красном, одинаково запеленутых.
Над глиняными стенами висели красные осенние абрикосовые ветки.
Мы выходили на площадь, окруженную голубыми мечетями, и на площади груды гранатов и дынь, а около них, поджав ноги, сарты в пестрых чалмах и халатах.
В Самарканде мы подружились с торговцем книгами Шалазаровым, и я большую часть времени проводила у него в лавке. Он никак не мог понять, чем торгует Липскеров, и когда нам, наконец, удалось объяснить ему, что он поэт, воскликнул: «Понимаю, понимаю, человек, который говорит из сердца».

Он рассказал нам печальную историю. Пятнадцать лет он прожил со своей женой, и она оставалась бесплодной. Он не хотел другой жены, но отсутствие детей - страшное несчастье, и старая жена сама уговорила его жениться вторично. Он женился, и в тот же год обе женщины забеременели. Он чуть не плакал, когда рассказывал нам это.
Принимали нас пышно, с подарками. Мы привезли в Москву неисчислимое количество халатов, платков и шелковых материй. Нас закармливали пловами. Я ходила на женскую половину, - меня обступали со страшным гамом, женщины щупали материю платья, вязаную кофту, шляпу. Поднимали даже юбку.

Один богатый купец принимал нас с помпой, по-европейски, за столом и со стульями, и пошел к женщинам предупредить о моем приходе. Он вернулся к нам веселый, с грудным ребенком на руках. Вот, говорит, ездил в Москву, вернулся, всё дела были, к женам никак не мог зайти и не знал даже, что должно было что-то родиться, а сыну, оказывается, два месяца. Подумать только - ребенок мог родиться и умереть, а отец ни о чем и не знал бы.

В Самарканде же мы поехали осматривать публичные дома. Существовали они недавно. Раньше в Туркестане проституток не было - были бачи, мальчики с длинными волосами, они танцевали на свадьбах, пели песни в чайханах и заменяли узбекам проституток, но русское правительство прекратило это безобразие, открыло публичные дома, и нам захотелось посмотреть на такое культурное достижение.
Это целая улица за городом, единственное место, где можно встретить женщину с открытым лицом. Поехали я, Ося и два пожилых сарта, приятели. У заставы нас останавливает полицейский и обращается ко мне: «Пожалуйста, в будку». Я иду, Ося за мной. В будке молодой пристав: «Вы куда идете?» Ося: «В публичный дом». Пристав: «А это кто?» Ося: «Это моя жена». - «Как же вы с женой в такое место вместе идете?» - Ося: «Да вот интересуется». Тогда пристав стал спрашивать меня, знаю ли я, куда меня везут, стал рассказывать, что там происходит, и когда окончательно убедился, что я еду добровольно, всё-таки послал с нами городового.

Улица эта вся освещена разноцветными фонариками, на террасах сидят женщины, большей частью татарки, и играют на инструментах вроде мандолин и гитар. Тихо и нет пьяных. Мы зашли к самой знаменитой и богатой. Она живет со старухой матерью. В спальне под низким потолком протянуты веревки, и на веревках висят все ее шелковые платья. Все по-восточному, только посередине комнаты двухспальная никелированная кровать.

Принимала она нас по-сартски. Низкий стол, весь установлен фруктами и разнообразными сладостями на бесчисленных тарелочках, чай - зеленый. Пришли музыканты, сели на корточки и заиграли, а хозяйка наша затанцевала. Платье у нее серое до пят, рукава такие длинные, что не видно даже кистей рук, и закрытый ворот, но когда она начала двигаться оказалось, что застегнут один воротник, платье разрезано почти до колен, а застежки никакой. Под платьем ничего не надето, и при малейшем движении мелькает голое тело.

В Оше нет гостиницы, и нам пришлось ночевать у знакомых. Чистая комната, спим на полу, на пышной слойке из одеял и подушек. Кормят до отвала, одна беда: вместо уборной - конюшня, не образная, а настоящая, с лошадками. Ося попросил у хозяина ночной горшок, - не понимает. Ося объясняет, что круглый, с ручкой, - ничего не понимает. Созвали семейный совет, пригласили соседей. Одного осенило, вспомнил, что действительно в соседней деревне такой предмет имеется.

Вечером все пошли погулять. Возвращаемся уже при луне, ночь светлая и душистая. Вдруг в тишине нам слышится далекий топот и на прямой, как стрела, дороге мы различаем всадника. Ближе, ближе, и наконец мимо нас на белом коне под луной, промчался сарт в развевающемся халате и с ночным горшком в вытянутой руке.

В Коканде у нас был приятель, богатый купец, у него сын 17 лет, смуглый и толстый. Сын этот торгует на базаре. Сидит целый день в лавке, что наторгует, то и проест. Как товар кончится, отец покупает новый, опять сын торгует, пока не кончатся и товар, и деньги. Когда этот малый увидел меня, он сорвал в саду самую большую и красивую розу, сел на базаре, поставил розу в чайник и стал ждать, когда я пройду мимо. В этот день меня не было. Он переменил воду и ушел домой. На завтра опять ждет, - роза совсем распустилась, стала огромной, того и гляди, осыплется. Маклер Алимбаев сжалился над ним, прибежал ко мне: «Пройдите, пожалуйста, мимо лавки такого то, он очень ждет».

Роза действительно была волшебная. Мальчик был в восторге, а я почувствовала себя принцессой из тысячи и одной ночи.
Эти два года, что я прожила с Осей, самые счастливые годы моей жизни, абсолютно безмятежные.
Потом была война 14-го года, мы с Осей жили уже в Петербурге. Я уже вела самостоятельную жизнь, и мы физически с ним как-то расползлись...
Прошел год, мы уже не жили друг с другом, но были в дружбе, может быть, еще более тесной. Тут в нашей жизни появился Маяковский.

Как было дело
Приходится писать, как было дело. Слишком много врут, даже для очевидцев слишком много... Слишком много домыслов - вольных или невольных. Больше вольных.
Писать не хочется. Не хочется вспоминать. Только начнешь, а «уже у нервов подкашиваются ноги...»

Итак, Володя влюбился в меня сразу и навсегда, так же как Ося влюбился в Володю. Я говорю - навсегда, навеки, оттого что это останется в веках, и не родился тот богатырь, который сотрет эту любовь с лица земли. Разве что земля «рухнет», а тогда - все равно.
Я уже писала о том, что Володя пришел к нам, сразу посвятил мне «Облако» и с тех пор посвящал мне каждую строчку.
Володя не просто влюбился в меня, он напал на меня, это было нападение.

Два с половиной года у меня не было спокойной минуты - буквально. Я сразу поняла, что Володя гениальный поэт, но он мне не нравился. Я не любила звонких людей - внешне звонких. Мне не нравилось, что он такого большого роста, что на него оборачиваются на улице, не нравилось, что он слушает свой собственный голос, не нравилось даже, что фамилия его - Маяковский - такая звучная и похожа на псевдоним, причем на пошлый псевдоним.

Ося был небольшой, складный, внешне незаметный и ни к кому не требовательный, - только к себе.
Володя в первые дни отнесся к Осе как к меценату. Даже обманул его, назвал большую сумму за печатание «Облака» и прикарманил оставшиеся деньги. Но это только в первые дни знакомства. Володя был в отчаянии, когда через много лет выяснил, что мы знаем об этом обмане и хотя он был давным-давно позади, хотя между нами была уже полная близость и рассказала я ему об этом как о смешном случае и оттого, что к слову пришлось, а могла бы и не рассказывать, так как это было давно забыто.

Да и тогда, когда это произошло и мы с Осей узнали про это, мы отнеслись к этому весело, и нас это со стороны тогдашнего Володи нисколько не удивило. Слегка обжулить мецената считалось тогда в порядке вещей.
Ося сразу влюбился в Володю, а Володя в Осю тогда еще влюблен не был. Но уже через короткое время он понял, что такое Ося, до конца поверил ему, сразу стал до конца откровенен, несмотря на свою удивительную замкнутость. И это отношение осталось у него к Осе до смерти. Трудно, невозможно переоценить влияние Оси на Володю.

Пишу как пишется, могу перепутать последовательность, но факты все безусловные, так как буду писать только то, что точно помню и о чем все эти годы часто думала. О многом думала, оттого что думалось. О многом - оттого, что заставляли думать сплетни и клевета. Сколько их, мерзких сплетен! Как нарочно в ответ на «пожалуйста, не сплетничайте». И сколько их было при жизни Володи. Но тогда мы на них не обращали решительно никакого внимания. Они к нам совсем как-то не прилипали, мы их не слышали даже. Сплетен было больше, чем это нормально, вероятно, оттого, что Володя был очень заметен не только стихами, но и всем своим видом и поведением, да и влюбленных в меня, пожалуй, было больше, чем это нормально, а вокруг каждой любви - особенно несчастной - всегда много сплетен.

Наша с Осей физическая любовь (так это принято называть) подошла к концу. Мы слишком сильно и глубоко любили друг друга для того, чтобы обращать на это внимание. И мы перестали физически жить друг с другом. Это получилось само собою...

...Я рассказала ему всё и сказала, что немедленно уйду от Володи, если ему, Осе, это тяжело. Ося был очень серьезен и ответил мне, что «уйти от Володи нельзя, но только об одном прошу тебя - давай никогда не расстанемся». Я ответила, что у меня этого и в мыслях не было.
Так оно и случилось: мы всегда жили вместе с Осей. Я была Володиной женой, изменяла ему также, как он изменял мне, тут мы с ним в расчете. Во втором вступлении к поэме о пятилетке, которое он начал писать в виде письма ко мне, так и сказано: «...с тобой мы в расчете, не к чему перечень взаимных болей, бед и обид». Он переделал эти строчки в предсмертном письме на: «я с жизнью в расчете...» Я и жизнь для Володи были синонимами.

Мы с Осей больше никогда не были близки физически, так что все сплетни о «треугольнике», «любви втроем» и т. п. совершенно не похожи на то, что было. Я любила, люблю и буду любить Осю больше чем брата, больше чем мужа, больше чем сына. Про такую любовь я не читала ни в каких стихах, ни в какой литературе. Я люблю его с детства. Он неотделим от меня. Может быть, когда-нибудь я напишу об этой любви. Сейчас моя цель другая. Эта любовь не мешала моей любви к Володе. Наоборот, если бы не Ося, я любила бы Володю не так сильно. Я не могла не любить Володю, если его так любил Ося. Он говорил, что для него Володя не человек, а событие. Володя во многом перестроил Осино мышление, взял его с собой в жизненный путь, и я не знаю более верных друг другу, более любящих друзей и товарищей. Думаю только, что Ося никогда бы не бросил Володю так, как бросил его Володя. Он не мог бы убить себя, как бы ни был велик соблазн. Он не обрек бы Володю на такую тоску, на такое горе, на какое обрек Володя Осю. Ося пересилил бы себя для меня, для Володи, не дал бы волю больным нервам. Правда, Ося не был поэтом. Какая же это нервотрепка писать такие пережитые поэтом стихи, какие писал Володя! В таком состоянии долго прожить невозможно. За 37 лет он прожил сто жизней...

1900 г.

1904 г.

1905 г.

1905 г.

1906 г.

1908 г.

1908 г.

На скачках, 1908 г.

Портрет работы Piet van der Hem
1910 г.

1910 г.

1910 г.

1911 г.

Фотографии Миланского периода:

Серия фотографий 1914 г., Берлин:

Фотографии 1915 г.,  сделанные в Гааге

Открытки

Серия открыток 1906 г. :

Серия открыток "Индийский танец" 1907 г. :

 Источники http://www.peoples.ru/military/scout/hari/index.html, http://readordie.wikia.com/wiki/Mata_Hari

Еще одна статья о Мата Хари:

Экзотическая танцовщица, знаменитая своими скандальными и сенсационными выступлениями в обнаженном виде, Мата Хари прославилась на всю Европу в начале нашего столетия. В 1917 году она была расстреляна французами за шпионаж в пользу Германии. До сих пор, однако, так и не доказано, что она и в самом деле была двойным агентом.

После окончания школы при женском монастыре 18-летняя Гертруда Маргарета Зелле ответила на объявление, напечатанное в одной из амстердамских газет. С помощью этого объявления армейский офицер хотел найти себе жену. Оказалось, что письмо это было шуткой, но офицер, лысеющий 39-летний Рудольф МакЛеод, действительно позже женился на Маргарете. Два года они прожили в Голландии, где у них родился сын Норман. Затем МакЛеод был переведен служить в одну из голландских колоний в Азии и взял свою семью с собой. Там у Маргареты родилась дочь, которую назвали Джинн. Там же Маргарета начала флиртовать с молодыми офицерами и плантаторами, вызывая приступы ярости у МакЛеода, и полюбила танцы, которые исполняли танцовщицы в храмах.

МакЛеод пил, изменял Маргарете и часто бил ее. Однажды он даже угрожал ей заряженным пистолетом. Существует версия, которая, правда, не доказана, согласно которой сын МакЛеодов был отравлен каким-то местным солдатом, поскольку этот солдат был сильно недоволен МакЛеодом за то, что тот соблазнил его девушку, которая была нянькой мальчика. Позже Маргарета утверждала, что самолично задушила отравителя. Сделала она это, естественно, голыми руками. МакЛеоды вернулись в Голландию и там развелись В 1904 году Маргарета была уже в Париже, оставив в Голландии и бывшего мужа, и второго ребенка. Позже она сказала: "Мне казалось, что все женщины, которые сбежали от своих мужей, должны ехать непременно в Париж".

В Париже Маргарета познакомилась с Эмилем-Этьеном Гиме, владельцем музея восточного искусства. Именно в этом музее и состоялось дебютное выступление Маргареты в качестве исполнительницы восточных танцев. Выступала она практически обнаженной среди пальм, бронзовых статуэток и колонн, украшенных гирляндами. Утверждали, правда, что Маргарета никогда в жизни не танцевала полностью обнаженной. Она всегда старалась хоть немного спрятать свою грудь, которая была искусана и изуродована МакЛеодом.

К моменту своего дебюта Маргарета стала уже называть себя Мата Хари (в переводе с малайского — "глаз дня", солнце). Она придумала себе и соответствующее жизнеописание. Мата Хари утверждала, что ее матерью была 14-летняя индианка, танцовщица в храме, умершая при родах. Ее саму якобы воспитывали жрецы в храме, которые и научили ее священным индуистским танцам, посвященным Шиве. Она также утверждала, что впервые танцевала обнаженной еще в 13-летнем возрасте перед алтарем индуистского храма. Внешность Маты Хари соответствовала придуманной ей легенде. Она была высокой, смуглой, с выразительными чертами лица и бархатистыми глазами. Выступления Маты Хари вызывали восторг и скандалы в большинстве крупных европейских городов.

Шпионские страсти, связанные с именем Маты Хари, начались в тот день, когда была объявлена первая мировая война, а она проехала по улицам Берлина в сопровождении офицера полиции. В этой драматической истории многие события чрезвычайно запутаны и неясны: в ней нашлось место и для бутылочек с невидимыми чернилами, которые ей дали немцы (а сама Мата Хари потом утверждала, что она выбросила их в реку), и для кода Н21, который был закреплен за ней как за немецким агентом, и для любовных связей Маты Хари с высокопоставленными военными и политическими деятелями (что ею двигало: деньги? любовь? секреты?). Затем Мата Хари дала согласие работать на французскую разведку, когда ей предложили за это миллион франков (деньги ей нужны для того, чтобы произвести впечатление на отца Вадима Маслова, капитана русской армии которого она страстно полюбила)... Она строила и пыталась претворить в жизнь (иногда очень успешно) грандиозные планы, манипулируя высокопоставленными чиновниками, используя при этом их ревность, жадность и похотливость... Затем за ней начали следить французские агенты в Мадриде... В феврале 1917 года ее арестовали. Утверждают, что она встретила офицеров, пришедших арестовывать, сидя на диване совершенно обнаженной. Это неправда. Вымыслом является и то, что она принимала молочные ванны, когда в Париже умирали от голода дети, как, впрочем, и то, что иногда танцевала обнаженной в камере тюрьмы после ареста.

У французской контрразведки на Мату Хари было пухлое дело со множеством показаний, свидетельствующих о том, что она являлась немецким агентом. Неопровержимых доказательств ее вины, впрочем, не существовало. У нее нашли флакончик с "невидимыми чернилами, но выяснилось, что это цианид ртути, укол которого Мата Хари делала себе, используя его как противозачаточное средство. Мэтр Клюне, один из любовников Маты Хари, выступал на суде в качестве защитника. Другой ее любовник, Жюль Камбон, сотрудник Министерства иностранных дел, давал на процессе показания от ее имени и по ее поручению. Еще один ее любовник, генерал Месими, прислал на процесс письмо, написанное его женой, в котором он просил освободить его от дачи показаний, поскольку он совершенно не знал обвиняемую. Мата Хари, услышав это, рассмеялась: "Ну да, конечно! Он меня не знает! Ну и нервы у старичка!" Весь суд захохотал, но чувство юмора не спасло Мату Хари от расстрела.

Монахиня, которая пришла к ней для последнего разговора в день ее казни, была в шоке, увидев, как Мата Хари надевает чулки в камере, нисколько не стыдясь тюремного врача, стоявшего рядом. Одета Мата Хари в тот день была, как всегда, великолепно. По пути из тюрьмы к месту казни у нее стали выяснять, не ожидает ли она ребенка. По французским законам беременная женщина не могла быть казнена. Говорят, что это была последняя попытка Клюне спасти Мату Хари. Он даже заявил, что является отцом еще не родившегося ребенка.

Мату Хари расстреляли на военном полигоне около города Венсенн. Она сама попросила, чтобы ей не завязывали глаза. Ее просьба была удовлетворена. Вымыслом является история о том, что она якобы распахнула на себе пальто, открыв взглядам посторонних солдат свое великолепное обнаженное тело, после чего ни один их них не смог даже нажать на курок. Не летал над полигоном и ее друг-летчик. И совсем уж фантастической является история о том, что еще один любовник Маты Хари хорошо заплатил солдатам, которые во время расстрела использовали холостые патроны, а затем неглубоко закопали ее, живую, естественно, в специально изготовленном по этому случаю гробу, в котором были просверлены отверстия, чтобы она в нем, не дай бог, не задохнулась.

Что же произошло после расстрела на самом деле? За телом Маты Хари никто не приехал, и оно было отправлено в медицинское учебное заведение для анатомирования. Была ли она виновна? На этот вопрос до сих пор не найдено убедительного ответа.

Мата Хари соглашалась принимать деньги за оказываемые ею сексуальные услуги. Вместе с тем, ей так нравились люди в военной форме, что она часто спала с солдатами совершенно бесплатно. С МакЛеодом, например, она вступила в интимную связь задолго до того, как стала его женой. Позже у нее было бесчисленное количество любовников в военной форме из самых разных стран и армий, которые в то время находились в состоянии войны друг с другом. Когда секс был результатом делового соглашения с очередным партнером, Мата Хари брала за услуги 7500 долларов за ночь. Так, по крайней мере, утверждала она сама. Иногда Мата Хари отвечала на очередное предложение отказом. Так, например, она однажды отказала одному американцу, торговцу оружием. Ей крайне не понравилось то, как он вел себя за столом.

Первым известным любовником Маты Хари стал богатый женатый немецкий офицер Альфред Киперт. В 1906 году он поселил ее в хорошей квартире, где они постоянно встречались. Примерно через год они распрощались друг с другом, и Мата Хари вернулась в Париж, где рассказывала всем о том, что ездила поохотиться в Египет и Индию. В 1914 году они, однако, снова были вместе.

В 1910 году Мата Хари стала любовницей Ксавьера Руссо, богатого биржевого дельца. После Руссо ее любовником стал Эдуард Виллен ван дер Капеллен, который, естественно, был богат и женат. Кроме того, он был еще и поклонником голланской армии.

Самым страстным романом в жизни Маты Хари стала ее связь с капитаном русской армии Вадимом Масловым, к которому она приехала в 1916 году в Виттель, французский курорт, находившийся в то время в зоне боевых действий. Он залечивал там раны, полученные в бою, а она, возможно, занималась там своими шпионскими делами. Когда Мату Хари арестовали, в ее гостиничном номере было найдено несколько фотографий Маслова. На обратной стороне одной из них было написано: "Виттель, 1916 год. На память о самых прекрасных днях моей жизни, проведенные с моим Вадимом, которого я люблю больше всего на свете".

Маслов, правда, позже утверждал, что их отношения были обычной незначительной любовной связью, ничем особенно не выделявшейся среди других.

Сейчас невозможно, конечно, узнать, была ли Мата Хари вообще способна страстно полюбить кого-либо. Ее интимная связь была так глубоко связана с ее профессией, а ее расположение к тому или иному человеку могло так сильно зависеть от ее шпионских интересов, что о реальных проявлениях ее любви или хотя бы просто привязанности остается лишь гадать.

Мата Хари однажды заявила: "Я никогда не умела хорошо танцевать. Люди толпами приходили посмотреть на меня только потому, что я была первой, осмелившейся показаться перед публикой обнаженной".

Источник http://www.peoples.ru/military/scout/hari/history.html

 Дункан, Айседора - американская танцовщица. Анджела Изадора Дёнкан, урождённая Dora Angela Duncan (Isadora Duncan) родилась в Сан-Франциско 27 мая 1877 года. В Большой советской энциклопедия (БСЭ) год рождения 1878 указан ошибочно. Имя и фамилия танцовщицы правильно произносится Изадора Дёнкан, однако в России её всегда называли Айседора Дункан. По национальности Айседора Дункан была ирландка. Дети Айседоры Дункан утонули вместе с няней в 1913 году. Дидре, дочке Гордона Крэга, было 7 лет, а Патрику, сыну Париса Юджина Зингера было всего 4 года. Сама Дункан трагически погибла в Ницце 14 сентября 1927 года. Похоронена на кладбище Пер-Лашез в Париже.

Дункан - новатор и реформатор хореографии, давшая в своих танцах, освобожденных от формалистических классических балетных форм, пластическое воплощение музыкального содержания. Она противопоставила классической школе балета свободный пластический танец. Использовала древнегреческую пластику, танцевала в хитоне и без обуви. Одной из первых использовала для танца симфоническую музыку, в том числе Шопена, Глюка, Шуберта, Бетховена, Вагнера. Айседора мечтала о создании нового человека, для которого танец будет более чем естественным делом. Своим танцем восстанавливала гармонию души и тела. Она открыла людям танец в чистом виде, «самоценном исключительно в самом себе», построенном по законам чистого искусства. В гармоническом искусстве танца Айседоры Дункан стремление к гармонии и красоте выражено в идеальной форме. Отталкиваясь от музыки, она пришла в движении к гармоническому канону, и именно поэтому стала главной и единственной основоположницей всего танцевального модерна. Дункан добилась идеального соответствия эмоциональной выраженности музыкальных и танцевальных образов. Это был новый подход к искусству танца, новый метод творческого выражения, который находился за пределами эстетических рамок традиционной балетной школы. Движение рождалось из музыки, а не предшествовало ей.

В 13 лет Айседора бросила школу, и серьезно занялась музыкой и танцами. Как самостоятельная танцовщица Дункан впервые выступила в Будапеште в 1903 году, после чего, в 1903 г. она вместе с семьей совершила паломничество в Грецию. Первую свою школу танцев она открыла вместе со старшей сестрой Элизабет в 1904 году в Германии в городе Грюневальде. В Россию она приехала впервые 10 января 1905 года. В конце 1907 г. Дункан дала несколько концертов в Санкт-Петербурге. В то время она подружилась со Станиславским. 16 апреля 1915 года состоялось первое представление второй части "Патетической симфонии" Чайковского. В июле 1921 Дункан приехала в Советскую Россию по приглашению А.В.Луначарского и Л.Б.Красина, и организовала в Москве для детей рабочих хореографическую школу (особняк на ул. Пречистенка, 20), куда было принято около 60 девочек в возрасте от 4 до 10 лет. Первое выступление Дункан в Москве состоялось 7 ноября 1921-го года на сцене Большого театра в дни празднования четвертой годовщины Октября. Находясь в России (1921-24), вышла замуж за поэта С.Есенина и вместе с ним выезжала в США (1922-23). В 1922 году у Айседоры возникли крупные неприятности после нескольких интервью, в которых она высказалась об атеизме и о большевистской революции в России. Её последние выступления в Нью-Йорке состоялись 13 и 15 января 1923 года в Карнеги-холл. После развода с Сергеем Есениным, в 1925 году, возвратилась в США, где подвергалась травле как “большевистская шпионка”. Была лишена гражданства США за ведение “красной пропаганды”. В результате была вынуждена переехать во Францию, где и оставалась до последних дней жизни. В 1925 школа, основанная Дункан в России, была лишена государственного финансирования, тем не менее школа и студия просуществовали до 1949 года. После отъезда Дункан студией руководила её приёмная дочь Ирма. Школа была закрыта по идеологическим соображениям, как пропагандирующая «болезненное, декадентское искусство, завезенное в нашу страну из Америки». Однако, за Дункан последовали «пластички-босоножки» Л.Н.Алексеева и С.Д.Руднева, которые создали студии пластики и музыкального движения, продолжающие работать и до настоящего времени. В России изданы две книги Айседоры Дункан: «Танец будущего» (М., 1907) и «Моя жизнь» (М., 1930).

Сегодня в разных странах мира, - Америке, Франции, Германии, Швеции, Венгрии, Греции и России, последователи искусства Айседоры Дункан сохраняют и развивают традиции её танца. Сделана запись оригинальной хореографии Дункан в нотах, выпущены книги по технике танца, отсняты на видео оригинальные танцы Дункан в исполнении современных танцоров. В 2001 году в Санкт-Петербурге был создан Культурный Центр Чистых искусств имени Айседоры Дункан (Дункан-Центр), в рамках деятельности которого, начиная с 2002 года, проводится ежегодный Международный открытый некоммерческий фестиваль памяти Айседоры Дункан (Фестиваль Дункан).

Между 1906–1912

To seek in nature the fairest forms and to find the movement which expresses the soul in these forms—this is the art of the dancer. ... My inspiration has been drawn from trees, from waves, from clouds, from the sympathies that exist between passion and the storm."

«Искать в природе самые красивые  формы и найти такое движение, которое выразит душу в этих формах — это - искусство танцора.... Мое вдохновение вызвано деревьями, волнами, облаками, той общностью, которая существует в страсти и шторме.»  

 А. Дункан танцует в театре Диониса, Афины, 1903 г.

ROBERT EDMOND JONES: "Come away! her dancing says. Come out into the splendid perilous world! Come up on the mountain-top where the great wind blows! Learn to be young always! Learn to be incessantly renewed! Learn to live in the intemperate careless land of song and rhythm and rapture! Say farewell to the world you know and join the passionate spirits of the world’s history! Storm through into your dreams! Give yourself up to the frenzy that is in the heart of life, and never look back, and never regret!"

«Встаньте!» -говорит ее танец. Выйдите наружу в этот ослепительный и опасный  мир! Поднимитесь на горную вершину, где дует сильный ветер! Учитесь быть молодыми всегда! Учитесь постоянно возрождаться! Учитесь жить на суровой беззаботной земле песен, и ритма, и восторга! Скажите «прощай» миру, который вы знаете, и присоединяетесь к страстной душе мировой истории! Пусть стихия войдет в Ваши мечты! Посвятите себя неистовству, которое находится в сердце жизни, и никогда не оглядывайтесь назад, и никогда не сожалейте!"

Далеко в глубь столетий погружается душа, когда танцует Айседора Дункан; назад к утру мира, когда величие души находило свободное выражение в красоте тела, когда ритм движения соответствовал ритму звука, когда движения человеческого тела были едины с ветром и морем, когда жест женской руки напоминал распускающиеся лепестки розы, её нога, ступающая на дерн, была подобна листу, падающему на землю. Когда весь пыл религиозной веры, любви, патриотизма, жертвы или страсти находил свое выражение под звуки кифары, арфы или бубна, когда мужчины и женщины танцевали перед своими очагами и своими богами в религиозном экстазе, или же в лесах, или у моря, потому что их переполняла радость жизни; каждый сильный или положительный импульс передавался от души к телу в абсолютной гармонии с ритмом вселенной.
                                                                                                                                                  Мери Фентон Робертс

Айседора и ее ученицы, 1908 г. (фотограф Paul Berger )

В Венеции, 1903 г.

Фотографии  Arnold Genthe, сделанные в Нью-Йорке в 1915-18 гг. во время визита А. Дункан в Америку:

Айседора танцует всё, что другие говорят, поют, пишут, играют и рисуют, она танцует Седьмую симфонию Бетховена и «Лунную сонату», она танцует «Весну» Боттичелли и стихи Горация.
                                                                                                                                                         Максимилиан Волошин

       

 SHAEMAS O’SHEEL: "What glorious things she makes the soul remember! Once we were young, and the leaping blades of our desire striking the granite facts of life lit lively fires of wonder. We were simple, so that when the moving beauty of nature and the joy of each other’s company stirred us to ecstasies, we sought free and natural expression; we danced—we danced as the movements of waves and branches, and as the exquisite beauties of our own bodies suggested. Such memories she evokes by her subtle gestures and movements. … The morning of time dawns on our spirits again, and once more we have a sense that hears the gods."

 "Какие великолепные вещи она заставляет душу вспомнить! Когда мы были молодыми, нетерпеливые клинки нашего желания вонзались в гранитные факты жизни и зажигали живые огни удивления. Мы были проще, и когда движущаяся красота природы и радость общения друг с другом вызывали в нас экстаз, мы искали свободное и естественное выражение чувств; мы танцевали — танцевали, повторяя движения волн и веток, так, как изящная красота наших собственных тел это предполагала. Такие воспоминания она вызывает своими изящными жестами и движениями. … Утро времени наступает в наших душах опять, и еще раз у нас появляется интуитивная способность слышать богов."   

1913 г.

 

 С. Есенин и А. Дункан, ок. 1922 г.

Сергей Есенин, Айседора Дункан и ее приемная дочь Ирма. 1922 г.

Ок. 1923 г.

1923 г.

Абрам Валковиц (1878-1965) родился 20 марта 1880 в Tюмени.  В 1889 г. его семья эммигрировала в США и поселилалсь в Нижнем Ист-Сайде Манхэттена. В 1894 он поступил в Национальную Академию Дизайна, а также учился в Художественной Лиге Студентов Нью-Йорка. В 1906, после того, как художник в течении четырех лет собирал деньги не поездку в Европу, Walkowitz приехал в Париж, где он учился у Жан-Поля Лорана и Макса Вебера. Вебер представил его Матиссу, Пикассо, Родену и Гертруде и Лео Стайн, которые оказали значительное влияние на его творчество. В Париже  Абрам Валковиц также встретил Айседору Дункан, которая вдохновила его на создание серии работ, посвященных ее танцу. Во время пребывания художника в Париже, в Salon d’Automne проводил выставку картин Сезанна. Работы Сезанна очаровали художника и пробудили его интерес к построению художественных композиций с помощью гармонического сочетания цвета, формы и линии.

 Франц Элленс, собственно Фредерик Ван Эрманжан (фр. Franz Hellens, фр. Frédéric Van Ermengem, 8 сентября 1881, Брюссель – 20 января 1972, там же) - бельгийский писатель, писал на французском языке.

Амедео Модильяни. Портрет Франца Элленса, 1919 г.

Сын врача, профессора бактериологии Гентского университета. Дебютировал в 1898 анонимной книжечкой сонетов Les grands. Croquis divers. Закончил юридический факультет Гентского университета (1905). Служил библиотекарем в Парламенте, публиковал художественную хронику в периодике, написал эссе о Терборхе, Энсоре и других художниках. Во время Первой мировой войны жил на Лазурном Берегу, познакомился с Матиссом, Архипенко, Метерлинком, Модильяни (Модильяни написал его портрет, 1919). Там же встретился с Марией Марковной Милославской (1893-1947), которая стала его женой и соавтором (они вместе переводили Есенина, с которым познакомились в 1922 в Париже).

В 1921 основал в Брюсселе журнал Signaux de France et de Belgique, впоследствии - Le disque vert, оказавший большое влияние на новую бельгийскую литературу (здесь дебютировал, в частности, Анри Мишо, которого открыл Элленс). Познакомился с Эренбургом, под редакцией Эренбурга вышел в русском переводе роман Элленса Басс-Бассина-Булу; позже Эренбург вспоминал об Элленсе в книге Люди, годы, жизнь (книга II, часть 4). В Италии, где Элленс путешествовал вместе с Поланом, он познакомился с Унгаретти и Кирико. В 1926 посетил Горького на Капри, впоследствии они долго переписывались.

Был дружен с Сергеем Есениным, в соавторстве со своей женой Марией Милославской переводил стихи Есенина на французский язык  — опубликованы сборник «Исповедь хулигана» (фр. La confession d’un voyou; 1922) и поэма «Пугачёв» (фр. Pougatcheff; 1926, переиздание 1956). В 1927 г. Ф. Элленс опубликовал в журнале «Les Nouvelles littéraires» мемуарный очерк «Сергей Есенин и Айседора Дункан»

С 1947, после смерти жены, до 1971 жил в Париже.

ФРАНЦ ЭЛЛЕНС

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН И АЙСЕДОРА ДУНКАН

Трагическая смерть Айседоры Дункан после столь же трагической кончины Сергея Есенина, изощренную жестокость которой невозможно забыть, снова напомнила мне, в какой драматической атмосфере постоянно жила эта, на первый взгляд чудовищно парадоксальная, чета. Во всяком случае, именно это я увидел, именно такое впечатление я вынес за те несколько дней, которые выдалось мне провести в тесной близости с ними.

В 1922 году, во время пребывания Есенина в Париже, я познакомился с этим странным молодым человеком, угадать в котором поэта можно было лишь после длительного наблюдения. Тривиальное определение «молодой человек» не подходит к нему. Вы видели изящную внешность, стройную фигуру, жизнерадостное выражение лица, живой взгляд, и казалось, что все это изобличает породу в самом аристократическом значении этого слова. Но под этим обликом и манерой держать себя тотчас обнаруживалась подлинная натура этого человека, та, что выразилась в «Исповеди хулигана». В резких жестах руки, в модуляциях голоса, временами доходящих до крика, распознавался табунщик, мальчик нецивилизованный, свободный, полный безотчетных влечений, которого с трех лет отпускали в степь. Он мне рассказывал, как однажды его дядя, вместе с которым он жил, сел верхом на лошадь, посадил и его тоже верхом на кобылу и пустил ее вскачь. Свою первую верховую прогулку поэт совершил галопом. Вцепившись в гриву лошади, он с честью выдержал испытание.

В этом весь Есенин. Человек и поэт. Поэт, который поет:

Русь моя, деревянная Русь!
Я один твой певец и глашатай.
Звериных стихов моих грусть
Я кормил резедой и мятой.

Есенина надо искать в самих его истоках, в корнях его родины. Когда я впервые увидел его, его элегантность в одежде и совершенная непринужденность в манере держать себя на какой-то миг ввели меня в заблуждение. Но его подлинный характер быстро раскрылся мне. Эта элегантность костюма, эта утонченная изысканность, которую он словно бы нарочно подчеркивал, были не более чем еще одной — и не самой интересной — ипостасью его характера, сила которого была неотделима от удивительной нежности. Будучи кровно связан с природой, он сочетал в себе здоровье и полноту природного бытия. Думается, можно сказать, что в равной степени подлинными были оба лика Есенина. Этот крестьянин был безукоризненным аристократом.

Впрочем, он сам с удовольствием подчеркивал этот контраст, или, лучше сказать, единство. Он говорил, что пришел в этот мир

                                 ...целовать коров,
Слушать сердцем овсяный хруст,

и охотно хвастался в стихах, что ходит «в цилиндре и лакированных башмаках», но тотчас возвращался к своим валенкам и шапке, потому что

...живет в нем задор прежней вправки
Деревенского озорника.
Каждой корове с вывески мясной лавки
Он кланяется издалека,
И, встречаясь с извозчиками на площади,
Вспоминая запах навоза с родных полей,
Он готов нести хвост каждой лошади,
Как венчального платья шлейф.

Это было в то время, когда я вместе со своей женой переводил его стихи. Я видел его каждый день то в небольшом особняке Айседоры на улице Помп, то в отеле «Крийон», где супружеская чета спасалась от сложностей домашнего быта. Если в «Крийоне» Есенин производил впечатление человека светского, нисколько не выпадающего из той среды, которая казалась столь мало для него подходящей, то в будничной обстановке маленького особняка он представал передо мной в своем более естественном облике, и, во всяком случае, на мой взгляд, выглядел человеком более интересным и более располагающим к себе. Я имел также возможность с некоторым смущением наблюдать этот союз молодого русского поэта и уже клонившейся к закату танцовщицы, показавшийся мне сначала, как я уже говорил, почти чудовищным. Я думаю, что ни одна женщина на свете не понимала свою роль вдохновительницы более по-матерински, чем Айседора. Она увезла Есенина в Европу, она, дав ему возможность покинуть Россию, предложила ему жениться на ней. Это был поистине самоотверженный поступок, ибо он был чреват для нее жертвой и болью. У нее не было никаких иллюзий, она знала, что время тревожного счастья будет недолгим, что ей предстоит пережить драматические потрясения, что рано или поздно маленький дикарь, которого она хотела воспитать, снова станет самим собой и сбросит с себя, быть может, жестоко и грубо тот род любовной опеки, которой ей так хотелось его окружить. Айседора страстно любила юношу-поэта, и я понял, что эта любовь с самого начала была отчаянием.

Мне вспоминается вечер, когда одновременно раскрылись и драма этих двух людей, и подлинный характер Есенина.

Я пришел, когда они были еще за столом, и застал их в каком-то странном и мрачном расположении духа. Со мной едва поздоровались. Они были поглощены друг другом, как юные любовники, и нельзя было заметить, что они находятся в ссоре. Несколько мгновений спустя Айседора мне рассказала, что слуги отравляют им жизнь, что этим вечером здесь разыгрались отвратительные сцены, которые привели их в смятение. Поскольку его жена показала себя более раздраженной, чем обычно, и утратила то замечательное хладнокровие, то чувство меры, тот ритм, который был основой и ее искусства, и самой ее натуры, что по обыкновению так хорошо воздействовало на поэта, Есенин решил ее подпоить. Никаких дурных намерений у него не было. <...> Я все яснее читал на лице танцовщицы отчаяние, которое обычно она умела скрывать под спокойным и улыбающимся видом. Отчаяние выражалось также и в чисто физическом упадке ее сил.

Внезапно Айседора снова подобралась и, сделав над собой усилие, пригласила нас пройти в ее студию — в тот огромный зал, где находилась эстрада и вдоль стен стояли диваны с подушками. Она попросила меня прочитать только что законченный мной французский перевод «Пугачева», строки которого — это и действующие лица, и толпы народа, ветер, земля и деревья. Я прочитал, хотя и неохотно, потому что боялся испортить своей робостью и неважной дикцией великолепную поэму, одновременно резкую и нежную. Айседора, очевидно, не была удовлетворена моей декламацией, потому что тотчас же обратилась к Есенину с просьбой прочитать поэму по-русски. Какой стыд для меня, когда я его услышал и увидел, как он читает! И я посмел прикоснуться к его поэзии! Есенин то неистовствовал, как буря, то шелестел, как молодая листва на заре. Это было словно раскрытие самих основ его поэтического темперамента. Никогда в жизни я не видел такой полной слиянности поэзии и ее творца. Эта декламация во всей полноте передавала его стиль: он пел свои стихи, он вещал их, выплевывал их, он то ревел, то мурлыкал со звериной силой и грацией, которые пронзали и околдовывали слушателя.

В тот вечер я понял, что эти два столь несхожих человека не смогут расстаться без трагедии.

* * *

Алексей Толстой очень хорошо описал поэта: «Русый, кудреватый, голубоглазый, с задорным носом. Ему бы холщовую рубашку с красными латками, перепояску с медным гребешком и в семик плясать с девками в березовой роще... Есенину присущ этот стародавний, порожденный на берегах туманных, тихих рек, в зеленом шуме лесов, в травяных просторах степей, этот певучий дар славянской души, мечтательной, беспечной, таинственно-взволнованной голосами природы...»

Устав от Парижа, он отправился в Соединенные Штаты. Там снова, как и в Европе, он получил возможность жить в чаду постоянного хмеля.

Но Россия давала знать себя все сильнее и сильнее. Шапка одолела цилиндр, а валенки одержали верх над лакированными башмаками. Вернувшись в Москву, Есенин словно бы себя потерял, или, быть может, его сотоварищи не были уже столь сплочены вокруг него, как раньше. Поколение поэта, пока он отсутствовал, ушло далеко вперед, ждать его не стали. Есенин оказался в одиночестве, или, вернее сказать, счел себя одиноким после того, как в постоянной погоне за славой лучше ощутил тщету бытия.

Несмотря на жизненный опыт и на успех, крестьянский поэт остался, по существу, таким же, каким он и был. Стихи, которые он писал в 1924 и 1925 годах, показывают, что он находил вдохновение в природе. Но там и здесь у него возникают горькие ноты, и последние стихи, созданные в день самоубийства, он написал пером, обмокнутым в собственную кровь...

<1927>

Ольга Климова

Айседора Дункан. Продвижение к свету

Айседора Дункан, чье имя давно стало синонимом танца, родилась в Сан-Франциско27 мая 1878 года. Её матери, после развода оставшейся одной с четырьмя детьми, приходилось много работать, поэтому Айседора с ранних лет была предоставлена самой себе. В своих воспоминаниях о детстве она благодарит судьбу за бедность их семьи, позволявшую детям вести свободную, не скованную запретами жизнь, близкую природе: «…именно этому обстоятельству я обязана вдохновением, приведшим к созданию моего танца».

Благодаря матери все детство будущей танцовщицы было пронизано музыкой и поэзией. По вечерам миссис Дункан садилась за пианино и играла своим детям Бетховена, Шумана, Шуберта, Моцарта, Шопена или читала вслух из Шекспира, Шелли, Китса. Айседора часто говорила, что начала танцевать раньше, чем научилась ходить. Во всяком случае, в шесть лет она собрала соседских детей и открыла свою первую «школу танца». Когда ей исполнилось десять, они с сестрой уже имели широкий круг учениц и зарабатывали преподаванием. Они называли это новой системой танца, хотя тогда никакой системы ещё, конечно, не было. Айседора импровизировала под музыку и обучала всем красивым движениям, которые приходили ей в голову.

Похоже, идея нового танца пришла к ней естественно, как дыхание жизни. А потом несколько лет проявлялась, оформлялась и становилась яснее.

Первые шаги к сцене не были легкими. Семья часто голодала. Но идеализм клана Дункан всегда помогал одерживать победу над материальными трудностями. Правда, полная непрактичность быстро сводила на нет едва появлявшиеся средства.

Молодость Айседоры была наполнена вдохновением и творческим энтузиазмом. Они с братом Реймондом начинали утро танцами в Люксембургском саду (тогда семья уже жила в Париже), а потом проводили долгие часы в Лувре, любуясь греческими вазами. Иногда им было почти нечего есть, но это не мешало рассуждать об идеях Платона, читать Шопенгауэра и «Критику чистого разума» Канта или плакать от восторга на представлении греческой трагедии.

Чикаго, Нью-Йорк, Лондон, Париж. Айседора постепенно приобретала известность и продолжала искать. «Я проводила долгие дни и ночи в поисках танца, который мог бы стать божественным отражением человеческого духа посредством движений тела. Часами я стояла неподвижно, скрестив руки на груди, прикрыв солнечное сплетение… я искала и наконец нашла главную пружину всякого движения, единство, из которого рождаются все разнообразные движения, зеркало, отражающее создание танца…»

Балет, считала Айседора, опирается на телесный центр и порождает искусственное, механическое движение, не передающее движения души. Она же искала внутренний источник, который передал бы движение телу. Тогда тело обрело бы прозрачность и стало проводником разума и духа. «Когда я слушала музыку, лучи и вибрации музыки струились по направлению к этому источнику света внутри меня, где преображались в духовное видение, зеркало не разума, но души; и с помощью этого видения я могла отобразить их в танце».

Она часто пыталась объяснить это артистам. Об этом пишет в своей книге Станиславский, который в то же самое время искал внутренний творческий двигатель актера и после встречи с Дункан пришел к выводу, что они ищут одно и то же в разных областях искусства.

Айседора Дункан создавала новый танец. Но для нее он скорее был возвращением к чему-тодревнему, изначальному. Духовная свобода, способность выразить в танце то, чем наполнилась душа, — естественная потребность человека.

Её система не требовала изнурительной и суровой подготовки. Она сама признавалась, что неспособна на это. Слишком порывиста и свободолюбива была её натура. Движения танца Айседоры были простыми: шаги, легкий бег, невысокие прыжки, свободные батманы, выразительные позы и жесты. Магия, видимо, таилась в глубоком проникновении в музыку, эмоциональной передаче состояния. Чем объяснить восторги огромных залов? Талантом исполнительницы или восприимчивостью публики? Может быть, и тем, и другим. Её интуитивное понимание музыки было удивительным. Бывало, композиторы, перед которыми она танцевала их музыку, признавались, что именно такими представляли свои произведения.

Её танцы рождались из видения текущей реки и из прочитанного стихотворения, из произведений искусства и наблюдения за ритмом набегающей волны. Из многодневного созерцания «Весны» Боттичелли родился «Танец будущего»: «Я сидела перед картиной до тех пор, покапо-настоящемуне начала видеть, как растут цветы, как танцуют босые ноги, как раскачиваются тела; до тех пор, пока предвестник радости не сошел ко мне, тогда я думала: „Я станцую эту картину и пошлю всем это послание любви, весны и рождения жизни“… Я стремилась найти значение весны через тайну этого прекрасного движения. Мне казалось, что раз жизнь представляет собой такую путаницу и слепые поиски, то, если мне удастся разгадать секрет этой картины, я смогу показать другим путь к полноте жизни и радости».

Она всегда выступала в простой тунике наподобие греческой, которую часто носила и в повседневной жизни. Революционным шагом были голые ноги, не затянутые шелковым трико, принесшие танцовщице прозвище «божественная босоножка». Айседора придерживалась античных взглядов о естественной красоте и гармоничности тела.

Критики писали о ней восторженно: «Дункан танцует естественно, просто, как танцевала бы на лугу, и всем своим танцем борется с обветшавшими формами старого балета»; «Эти прекрасные поднятые руки, имитирующие игру на флейте, игру на струнах… эти всплескивающие в воздухе кисти рук, эта длинная сильная шея… хотелось всему этому поклониться живым классическим поклонением!»; «Каждое движение её полно такого великолепия и красоты, что ваше сердце начинает биться сильнее, глаза влажнеют, и вы понимаете, что, даже если жизнь ваша счастливая, такие дивные моменты выпадают раз во много лет… Самое необыкновенное — это впечатление, которое у вас остается от этой женщины, даже когда танец окончен и сцена пуста».

Если бы она рассматривала танец лишь как сольное исполнение, то дальше все было бы просто. Достигнув славы, желанная в любой стране, она могла бы продолжать свои триумфальные выступления. Но Айседора была одержима мыслью о школе и об огромном ансамбле, танцующем Девятую симфонию Бетховена.

Первую школу она создала в Германии. Купила виллу в Грюневальде и постаралась превратить её в рай для детей. Везде картины, греческие барельефы и её любимые голубые занавесы. Она мечтала, что воспитает детей в духе эллинистической красоты, а её воспитанники потом будут обучать и развивать других детей, пока все дети мира не станут огромным счастливым танцующим коллективом. В школу набрали сорок детей, которых мадам Дункан, по сути, усыновила, содержала, воспитывала и обучала. Но покрывать расходы становилось все труднее. «Я должна разыскатькакого-нибудьмиллионера!» — часто восклицала Айседора. Миллионер нашел её сам. Парис Юджин Зингер, один из самых богатых людей Европы, пришел и предложил взять на себя все расходы по содержанию школы. В своих воспоминаниях Айседора называет его Лоэнгрином,рыцарем-спасителем.

Лоэнгрин стал отцом её второго ребенка. Отцом первого был великийрежиссер-реформаторГордон Крэг. Верная своим убеждениям, Айседора отказывалась от брака, считая, что он лишает женщину свободы.

Её дети были прекрасны, подрастали и уже начали танцевать среди других воспитанников. Айседора была счастлива. И тут произошла трагедия. Дочь и сын погибли (автомобиль, на котором они ехали, упал в реку). Горе Айседоры было безграничным. От самоубийства её удержали маленькие ученицы, окружившие её со словами: «Айседора, живите для нас. Разве мы — не ваши дети?» Она долго пряталась от людей и не могла выходить на сцену. Со временем острая боль утихла, но рана в душе так и не затянулась. Айседора продолжала заниматься обучением детей, но вмешалась война, школу пришлось закрыть.

Свою последнюю и дольше всего просуществовавшую школу Айседора Дункан создала в нашей стране. Революцию в России она, как и многие, подобно ей, мечтавшие о новом мире, восприняла идеалистически. Когда Советское правительство прислало ей приглашение с предложением организовать школу в России, она поехала не раздумывая. Хотя отговаривали её все: большевистская Россия внушала ужас. Она верила, что на землекаким-точудом создано идеальное коммунистическое государство, и собиралась провести остаток жизни одетая в красную блузу среди товарищей, одетых так же просто и исполненных братской любви. Главное — сбылась мечта: государство будет поддерживать её школу.

Осенью 1921 года в «Рабочей Москве» было помещено объявление об открытии «школы Айседоры Дункан для детей обоего пола в возрасте от 4 до 10 лет». Первоначально детей было больше ста, позже осталось сорок. Больше не удавалось прокормить и обогреть в голодной и холодной Москве двадцатых годов. На эту школу Айседора потратила остатки своих сбережений и была вынуждена уехать из России, чтобы заработать на школу гастролями. После Айседоры школой руководила её приемная дочь Ирма Дункан.

Айседора была провозвестницей нового танца, но она не создала педагогической системы, не имела значимых преемников. Подражательниц свободной пластике Дункан было предостаточно, но многое в искусстве Айседоры было связано именно с её необыкновенной личностью и не поддавалось переводу в законченную методику. Её танец не имел устоявшихся па и позиций, но требовал необыкновенной душевной наполненности. Хорошо написала об этом Мэри Фэнтон Робертс: «Имитаторов Айседоры Дункан не существует, потому что нет других женщин, которые посвятили бы всю свою жизнь тому, чтобы ясно представить, что же такое красота, искренне её искали и отбрасывали бы все, что не находится в гармонии с простотой и совершенством Природы».

В отличие от танцовщиц, создававших позднее современный танец (Мэри Вигман, Марты Грэхем, Мерс Каннингэм), для Айседоры главным в танце была идея — воплощенная в движении идея свободы, гармонии и красоты. Она никогда не ограничивалась сценой, для нее танец был самой жизнью, а не попыткой создать новую эстетику.

Айседора Дункан была гениальной танцовщицей. И, безусловно, она оказала большое влияние на сценический танец. Гении приходят, чтобы указать возможности. И мы помним этих людей, подобных звездам на небосклоне своего времени, потому что можно сколько угодно говорить о новой эстетике, но только сердце исполнителя заставит затрепетать сердце зрителя. А без этого трепета будет лишь холодное размышление о способностях танцовщика и изяществе или неуклюжести его поз. Айседора Дункан заставляла сердца зрителей трепетать. Поэтому она осталась в истории.

У нее было множество недостатков, это правда. Но она всегда была верна своим идеалам, и то главное, что составляло основу её существа, было прекрасно. Как прекрасны были и её искусство и мечты о воспитании с помощью танца и музыки нового, гармоничного человека.

Сегодня, на рубеже XX и XXI веков, мы успешно меняем мир в худшую сторону с помощью плохого кино, непристойных танцев и уродливой живописи. Почему? Разве у нас уже нет той ослепительной тяги к новому, лучшему миру, так переполнявшей гениев начала XX века? Или, может быть, мы просто ещё не до конца проснулись? Сто лет назад Айседора учила своих маленьких воспитанниц: «Слушайте музыку своей душой. И когда вы слушаете, неужели вы не ощущаете, какгде-тов глубине пробуждается ваша внутренняя суть и с помощью этой силы поднимаются ваши головы, поднимаются руки, вы медленно продвигаетесь к свету? Это пробуждение — первый шаг в танце».

Источник http://www.manwb.ru/articles/arte/dance/Dunkan/

М. Д. Ройзман

Айседора Дункан. Любовь к детям. Французский паспорт Дункан.  Письмо Кусикова

 Джон Френч Слоан (англ. John French Sloan; род. 2 августа 1871 г. Лок Хейвен, Пенсильвания — ум. 7 сентября 1951 г. Гановер, Нью-Гэмпшир) — американский художник — импрессионист.

Вначале проявил себя как график, работая иллюстратором и карикатуристом в одном из журналов своего родного штата. Параллельно вечером учился в Пенсильванской школе изящных искусств в Филадельфии. Под влиянием творчества своего учителя, художника Роберта Генри переходит к масляной живописи, причём образцом для Дж. Слоана становится живопись Эдуарда Мане, а затем Винсента ван Гога, Пабло Пикассо, Анри Матисса.

В 1904 году художник переезжает в Нью-Йорк, селится на Манхэттене, а через несколько лет — среди художников Гринвич-Виллидж. В 1906 году он начинает преподавать в нью-йоркской Школе искусств. Среди его учеников числятся Джордж Уэсли Беллоуз, Эдвард Хоппер, младший сын Шолом-Алейхема, художник Норман Райбен.

Темой полотен Дж. Слоана была повседневная жизнь нью-йоркского мегаполиса. Создавал почти исключительно фигуративную живопись.

Автопортрет, 1917 -1922 гг.

 Isadora Dunkan, 1911

Isadora Dunkan, 1915

 Выкладываю и другие карины художника:

Солнце и ветер на крыше, 1915 г.

Канун пасхи, 1907

6 часов вечера, зима, 1912г.

McSorley's бар, 1912

 Голуби, 1910 г.

Yeats at Petitpas, 1910

South Beach Bathers, 1907-1908

Renganeschi's Saturday Night, 1912

Весенний дождь, 1912

Дождливая ночь. Площадь Вашингтона, 1928 г.

Грим клоуна, 1909 г.

Главная улица, 1935 г.

Суббота. Женщины сушат волосы, 1912 г.

Пересечение 6 авеню и 3 улицы, 1928 г.

В китайском ресторане, 1909 г.

Пикник, 1906-7 гг.

Эми́ль Антуа́н Бурде́ль (фр. Emile Antoine Bourdelle; 30 октября 1861, Монтобан, Тарн и Гаронна — 1 октября 1929, Ле-Везине, Ивелин) — французский скульптор, ученик О. Родена.

Автопортрет, 1929 г.

В его художественном наследии - пастели, эскизы для фресок, скульптурные монументы и рельефы. Около 20 лет Бурдель был преподавателем истории искусств.

Родился Бурдель в древнем городе Монтобан в семье ремесленника. Отец - резчик по дереву и мастер мебели, родной дядя - каменщик, дед - ткач. Отца уважали в городе и поручали ему реставрацию древностей. Именно он реставрировал древние скамьи церкви Сен Жан и изготовил для нее две скульптуры апостолов. В мастерской отца бывали известные мастера из близкой Тулузы. То есть атмосфера в доме была вполне артистической, а сына привлекался к рисованию и изготовлению украшений для деревянной мебели.

 Монтобан прославился как родина писателя Леона Кладеля, поэта Пувийона и художника Энгра. Происхождение Бурделя не стало преградой его учебе у мсье Комба, ученика Энгра и основателя музея великого портретиста в городе Монтобан. К тому же, семья Бурдель жила вблизи этого музея. Первым меценатом будущего скульптора стал поэт Е. Пувийон, он оказал помощь семье и отправил юношу в Тулузу, в школу искусств.

 Школа искусств в Тулузе размещалась в бывшем монастыре августинцев 16 века. Усердный ученик пугал преподавателей своей работоспособностью и страстью к творчеству. Он был среди лучших учеников школы. И именно ему местный магистрат предоставил стипендию от города Тулуза на обучение в Париже.

 Юноше было трудно разобраться в бурной и сташной действительности Парижа 1880-х. О ней метко написал в дневнике Ромен Роллан: «Надо вспомнить о лихорадке 1880-тых. Душная атмосфера французской политики, отвращение к буржуазной республике, где председательствовал Треви, который утопал во взятках и преступлениях, меч Германии Бисмарка, висевший над нашей юностью ... Мы чувствовали себя на краю бездны.» Страшная атмосфера 1880-х закончится в 1894 году убийством президента  Карно... Не лучше была и ситуация в искусстве. Париж удивлял разнонаправленностью художественной жизни, множеством выставок и художественных направлений. Дискуссии между художниками переходили в ругань и заканчивались оскорблениями и дуэлями. Со сцены истории уходил импрессионизм, а кризис в направлении чувствовали даже рьяные сторонники-импрессионисты. Возникает декаданс. Академизм официальных художников довел скульптуру Франции в настоящего кризиса и полного упадка.

 Бурдель - ученик Парижской Академии, в столице он с 1884 года. Душная атмосфера академического направления ничем не напоминала дух мастерской отца или годы учебы в Школе искусств Тулузы. Бурдель решился покинуть академию, и его лишили Тулузской стипендии. Материальное положение художника сильно ухудшилось и после переезда в него семьи из Монтобан. Спасало его право выставляться в различных Салонах и продажа своих работ. Среди первых самостоятельных произведений - портретные бюсты, скульптуры "Травмированная жизнь", "Умирающая любвь", "Первая победа Ганнибала". О нем не забыли и земляки, живущие в Париже. «Первую победу Ганнибала» приобрела меценат маркиза де Мари и передала в музей Монтобан еще при жизни скульптора.

Непросто складывалась и карьера Родена. На некоторое время он даже покинул Париж, жил в Брюсселе в Бельгии. В Париже позже он открыл мастерскую и имел нуждался в учениках и помощниках. Одним из помощников Родена и стал Бурдель. Роден уважал Бурделя как скульптора и, после обсуждений, поручал ему заканчивать свои произведения.

 Но художественные манеры мастеров отличались. Бурдель перенес в свои скульптуры страсть, монументальность и неровную, незаглажену, шершавую поверхность провинциальных произведений. К созданию героических образов Бурдель имел большую способность, чем Огюст Роден.

 Работая в мастерской Родена, Бурдель создавал и собственные произведения. Среди самых значительных - монумент в честь погибших жителей Монтобан в войне 1870 года. Скульптор потратил на создание монумента девять лет и закончил его в 1902-м.

Монумент в честь погибших жителей Монтобан в войне 1870 года

 Серед постоянных тем Бурделя - античность. Но привлекал скульптора не период Перикла или Праксителя, а архаичная Греция, еще полудикая и искренняя в проявлениях чувств. Среди произведений мастера - «Умирающий кентавр», «Геракл-лучник», поэтесса Сафо. Для Монтобан Бурдель создал монументальную композицию «Франция», где страну олицетворяла скульптура Афины. Античные образы и музы присутствуют на рельефах для театров Елисейских полей и театра оперы в Марселе.

Умирающий кентавр, 1914 г.

Геракл-лучник,

Сапфо, 1925 г.

Пенелопа, 1812 г.

Скульптор оставил значительное творческое наследие, это - окло 900 скульптур, приблизительно 6000 рисунков, рельефы, монументы, фрески. После его смерти разбирала архив и добилась открытия музея вдова художника Клеопатра Севастос, гречанка по происхождению. Ей помогала дочь и ценители искусства Бурделя. Музей действует с 1949 г.

Фотографии из музея Бурделя в Париже

И вот после такого длинного предисловия-знакомство с этим замечательным художником я собрала его работы, посвященные Айседоре Дункан. Ее прекрасный танец, приверженность античности вдохновили Бурделя на создание целой серии рисунков:

«Леди из Шалот» (англ. The Lady of Shalott) — название ряда картин английских художников. Сюжет взят из одноимённой поэмы Альфреда Теннисона «Волшебница Шалот».

В поэме Теннисона «Волшебница Шалот» рассказывается история девушки по имени Элейн, на которой лежит проклятье: она обязана оставаться в башне на острове Шалот и вечно ткать длинное полотно. Шалот расположен на реке, текущей в Камелот. Никто не знает про существование Элейн, потому что проклятье запрещает ей покидать башню и даже смотреть из окна. Взамен у неё в комнате висит огромное зеркало, в котором отражается окружающий мир, и девушка занимается тем, что ткет гобелен, изображая на нём чудеса окружающего мира, которые ей удалось увидеть. Постепенно мир все больше захватывает её, а одинокое сидение в башне утомляет. Однажды она видит в зеркале, как сэр Ланселот скачет в Камелот, и покидает комнату, чтобы поглядеть на него из окна. В ту же секунду исполняется проклятье, гобелен распутывается, а зеркало трескается.

Порвалась ткань с игрой огня, Разбилось зеркало, звеня. «Беда! Проклятье ждёт меня!» — Воскликнула Шалот.

Элейн понимает, какой необдуманный поступок совершила, и бежит из башни. На берегу реки она находит лодку и записывает на ней свое имя. Она плывет по реке и поёт печальную песню, но умирает прежде, чем доплывает до Камелота, где могла бы обрести счастье и любовь.Когда её находят жители, Ланселот дивится, что это за прекрасная женщина.

Поэзия Теннисона была очень популярна среди художников-прерафаэлитов. Хотя в данном случае Теннисон пишет о трагической любви, художники (Холман Хант, Россетти, Артур Хьюз, Уотерхаус) всегда наполняли картины по «Волшебнице Шалот» своим смыслом и отражали мировоззрение людей Викторианской эпохи, избирая для иллюстрации разные сюжетные отрывки и по-разному интерпретируя статус женщины. Возрастала роль женщины как хранительницы домашнего очага, а прерафаэлиты, в то же время, показывали внутренний конфликт между частными, личными надеждами и общественными обязанностями женщин.

 АЛЬФРЕД ТЕННИСОН
(1809-1892)

ВОЛШЕБНИЦА ШЕЛОТ

I

Среди долин, среди холмов,
Полей ячменных и лугов,
Одетых россыпью цветов,
Течет река. Вдоль берегов
          Лежит путь в Камелот.
Спешит тропою местный люд,
В затонах лилии цветут.
Стоит пустынный остров тут
          Зовется он Шелот.

Порой в порывах ветерка
Стволы осин дрожат слегка,
И день за днем несет река
Листы с деревьев островка
          В могучий Камелот.
Четыре серые стены
И башни с берега видны
Там, где живет средь тишины
          Волшебница Шелот.

Весь остров магией объят.
И мимо молчаливых врат
То барку лошади влачат,
То лодки быстрые летят
          В могучий Камелот.
Но кто, при солнце иль луне
Саму ее видал в окне
Или на башенной стене -
          Волшебницу Шелот?

Лишь слышат пред началом дня,
Серпами острыми звеня,
Жнецы в колосьях ячменя,
Как песня, за собой маня,
          Несется в Камелот.
Иль в час, когда луна взошла,
Селяне, завершив дела,
Вздохнут: "Знать, песню завела
          Волшебница Шелот."

II

В высокой башне с давних пор
Она волшебный ткет узор,
Суровый зная приговор:
Что проклята, коль кинуть взор
          Рискнет на Камелот.
Не ведая судьбы иной,
Чем шелком ткать узор цветной,
От мира скрылась за стеной
          Волшебница Шелот.

Дана отрада ей в одном:
Склонясь над тонким полотном
В прозрачном зеркале стенном
Увидеть земли за окном,
          Увидеть Камелот.
Там отражений череда
Сменяется: бредут стада
И тихо плещется вода
          У острова Шелот.

На глади зеркала скользят
Малютка паж, гурьба ребят,
В седле гарцующий аббат,
Иль бравых рыцарей отряд,
          Спешащих в Камелот.
Любой из них себе избрал
Прекрасной дамы идеал,
Но клятвы не один не дал
          Волшебнице Шелот.

И отражений светлый рой
Она в узор вплетает свой,
Следя, как позднею порой
За гробом певчих юных строй
          Шагает в Камелот;
Иль бродят ночью вдалеке
Влюбленные - рука в руке.
"Как одиноко мне!" - в тоске
          Воскликнула Шелот.

III

На расстоянье, что стрела
Свободно пролететь могла,
От замка, где она жила,
По той дороге, что вела
          В могучий Камелот,
Среди колосьев ячменя
Сверкала яркая броня -
То ехал, шпорами звеня
          Отважный Ланселот.

Едва ль доселе видел свет
Подобный благородства цвет.
В доспехи ратные одет,
Овеян славою побед
          Скакал он в Камелот.
И сбруя на его коне
Пылала в солнечном огне,
Как звезд плеяда в вышине
          Над островом Шелот.

Седло под рыцарем лихим
Мерцало жемчугом морским;
Забрало и перо над ним
Сияли пламенем одним -
          Так ехал Ланселот.
Он привлекал невольно взор,
Как ночью - яркий метеор,
Что звездный бороздит простор
          Над островом Шелот.

Скакун резвился вороной,
Герб серебрился расписной,
И кудри черные волной
Струились по броне стальной -
          Так ехал Ланселот.
Храбрейший рыцарь на земле,
Он песню распевал в седле
И отразился в хрустале
          Волшебницы Шелот.

И, прекратив плести канву,
Она впервые наяву
Узрела неба синеву,
Блеск шлема, лилии во рву
          И дальний Камелот.
Со звоном треснуло стекло
И ветром на пол ткань смело.
"Проклятье на меня легло!" -
          Воскликнула Шелот.

IV

Покрылись мглою небеса,
Умолкли птичьи голоса,
Шумели хмурые леса,
Дождей холодных полоса
          Объяла Камелот.
В заливе, где растет ветла,
Ладья печальная ждала.
И имя ей свое дала
          Волшебница Шелот.

И, отрешившись от тревог,
Что ей сулит жестокий рок,
Как в час прозрения пророк,
Она взглянула на поток,
          Бегущий в Камелот.
А в час, когда багрян и ал
Закат на небе догорал,
Поток речной ладью умчал
          Волшебницы Шелот.

Струились белые шелка
В дыханье легком ветерка,
И листья падали, пока
Ладью ее несла река
          Все дальше в Камелот.
И мир окрестный, замерев,
Внимал, как льется меж дерев
Прощальный горестный напев
          Волшебницы Шелот.

Печальный гимн ушедших дней
Звучал то тише, то сильней,
А сердце билось все слабей
И становилось все трудней
          Смотреть на Камелот.
И только в сумраке ночном
Встал над рекою первый дом,
В ладье уснула вечным сном
          Волшебница Шелот.

И, в белый шелк облачена,
Как призрак мертвенно-бледна
Вдоль темных стен плыла она
Сквозь царство сумерек и сна -
          Сквозь спящий Камелот.
Покинув лавки и дворцы,
Дворяне, дамы и купцы
Сошлись на брег; и мудрецы
          Прочли: "Леди Шелот".

Но кто она? Никто не знал.
Весь город ужас обуял.
Любой себя - и стар, и мал -
Знаменьем крестным осенял.
          Лишь рыцарь Ланселот
Сказал, шагнув за круг людей:
"Она была всех дам милей.
Господь, яви же милость ей,
          Прекраснейшей Шелот!"

 

пер. М. Виноградовой

 

 

«Леди из Шалот» — одна из самых известных картин английского художника Джона Уильяма Уотерхауса, созданная в 1888 году.

Уотерхаус изображает Леди из Шалот в тот момент, когда она уже сидит в лодке и держит в руках цепь, которая крепит лодку к берегу. Рядом лежит гобелен, когда-то являвшийся средоточием её жизни, а теперь забытый и частично погруженный в воду. Свечи и распятие делают лодку похожей на погребальную ладью, Элейн смотрит на них с грустным, одиноким и одновременно отчаявшимся выражением лица. В то время свечи символизировали жизнь, на картине две их них задуты. Автор намекает, что Элейн осталось жить совсем недолго. Рот девушки открыт: она поёт прощальную песню. Пейзаж нарисован небрежно — Уотерхаус отступил от прерафаэлитских традиций, когда природа изображалась максимально достоверно и подробно.

Позднее Уотерхаус нарисовал ещё две картины, посвященные «Леди из Шалот».

Вариант 1894 года называется «Леди из Шалот смотрит на Ланселота» (англ. The Lady of Shallot Looking at Lancelot). Девушка находится в своей башне. Элейн изображена в момент «падения», она смотрит в зеркало, которое уже начало трескаться, а гобелен замотан вокруг колен. Как и в версии 1888 года, Уотерхаус не винит женщину, отдавшуюся эмоциям, а сочувствует ей. Как писал Теннисон, «на её лице написано рождение любви к чему-то, чего она была столь долго лишена, и эта любовь вырывает её из мира теней и ведет в мир реальный».

Финальная версия картины (1911) носит название «„Меня преследуют тени“, — сказала Леди из Шалот» (англ. «I am Half-Sick of Shadows» said the Lady of Shalott). «Меня преследуют тени» — цитата из поэмы Теннисона. Вопреки сюжету поэмы, Леди из Шалот одета не в белое платье, а в ярко-красное, её фигура напоминает чувственную позу Марианы с картины Милле «Мариана» (1851). Комната освещена солнцем и нарисована в ярких тонах, в стиле ранних прерафаэлитов. Создается впечатление, что Элейн страдает от скуки, таким образом, очевидно, что рано или поздно она поддастся на искушение поглядеть на настоящий мир.

По материалам Википедии

Портрет Джулии Маргарет Камерон кисти Джорджа Фредерика Уотса

Джулия Маргарет Камерон, фотография лорда Сомерса, ок.1862

Первую часть своей жизни Джулия Маргарет Камерон (Julia Margaret Cameron, 1815-1879) провела, как и подобает добропорядочной английской леди. Родилась в Калькутте (Индия) в семье британского джентльмена и французской аристократки. Обучалось во Франции, потом вернулась обратно в Индию, чтобы выйти замуж за английского юриста. В 1948 году они вернулись в Лондон, а в 1860 году переехали на остров Уайт. На острове жизнь семьи Камеронов в основном состояла из так называемых сельских утех, так что не удивительно, что через некоторое время Джулия Маргарет впала в депрессию.

Может быть эта депрессия так бы и осталась с ней до конца жизни, но в 1863 году дочь подарила ей фотоаппарат. Это событие круто изменило жизнь 48-летней женщины. Она самостоятельно освоила сложный процесс фотографии на влажных коллодиевых пластинах, которые в то время использовали вместо пленки. Сама печатала свои фотографии, превратив кладовку для угля в фотолабораторию, а курятник в мастерскую. Трудно приходилось и ее «моделям» — она использовала выдержку до 10 минут. Первое время у нее ничего не получалось, но спустя год она достигла значительных успехов. «Я страстно желала запечатлеть всю красоту, которую видела перед собой», — писала Джулия Маргарет, — «и, в конце концов, мое желание было удовлетворено».

Ее слабым местом была техническая сторона дела. Многие ее негативы были более равномерно покрыты пылью, чем коллодием, большинство отпечатков быстро тускнели. Тем не менее, ее работа довольно быстро завоевала признание, и она получила несколько призов на престижных выставках — правда в основном за пределами Великобритании. На родине отношение к ней было достаточно прохладное. «Было бы неплохо, если бы миссис Камерон научилось правильно использовать свою аппаратуру», — подтрунивали над ее техническими ошибками газеты. Знаменитый писатель и фотограф Льюис Кэрролл писал: «Все ее фотографии преднамеренно не резкие. Среди них попадаются очень яркие, но есть и просто никакие — она считает, однако, что все они произведения искусства».

У Джулии Маргарет Камерон была удивительная, редкая в то время, способность «оживлять» картинки. Лучшие ее портреты и фотографии, изображавшие героев пьес и поэтических произведений, просто кипели внутренним движением. И это не смотря на многоминутные выдержки! «Когда такие люди стоят перед моей камерой, я чувствую что мой долг не только запечатлеть их внешние черты, но и честно передать их внутренний мир», — писала она.

Источник http://www.photoisland.net/pi_hist_text.php?lng=1&hist_id=43

Она была наделена эксцентричностью, энергией и вдохновением, которые побудили её фотографировать великих людей викторианской эпохи и позволили ей выразить их духовность, силу и характер лучше, чем любому другому портретисту. Она уделяла основное внимание головам великих людей, стремясь показать глубину их ума и в то же время продемонстрировать всю силу своих собственных чувств к этим людям. Они были титанами своего времени, и среди них — блистательная исполнительница шекспировских ролей Эллен Терри, Теннисон (Камерон иллюстрировала фотографиями книгу его поэм Королевские идиллии), Дарвин, Браунинг, Лонгфелло, сэр Джон Гершель, Джордж Фредерик Уотс, Энтони Троллоп, Томас Карлейль.

Жанна Авриль (фр. Jane Avril, настоящее имя Жанна Бодон, 31 мая 1868, Бельвиль — 16 января 1943, Париж) — танцовщица канкана в Мулен-Руж и знаменитая модель Анри Тулуз-Лотрека.

Как и её предшественница в Мулен-Руж Ла Гулю, она начала свою карьеру в шестнадцать лет. Ей предшествовали ужасные годы детства — её отец бросил семью, а мать жестоко избивала Жанну, так что Жанна оказалась в сумасшедшем доме, из которого её выпустили только потому, что сестры были в восторге от её танцевального таланта.

Жанна Авриль была самоучкой, она никогда не брала уроков танца. С танцевальными импровизациями к вальсам в ресторане Бале Бульер и в 1889 году с номером «Скачущая красавица» в Ипподроме она начала зарабатывать свои первые деньги. При открытии Мулен Руж 6 октября 1889 года Жанна Авриль выступила с соло номером и стала наряду с Ла Гулю звездой кабаре.

Её партнершей была Мистангетт, друзьями — Жорис-Карл Гюисманс, Огюст Ренуар, Морис Баррес, Альфонс Алле.

В последний раз выступила в 1935 году. Доживала в полной нищете. Умерла в доме престарелых, куда была устроена в 1942 году хлопотами Саша Гитри.

Похоронена на кладбище Пер-Лашез.

Афиша Тулуз-Лотрека, 1899

Тулуз-Лотрек - Танцующая Жанна Авриль, 1893

Афиша Тулуз-Лотрека, 1893

Тулуз-Лотрек - Жанна Авриль, 1892

Тулуз-Лотрек - Жанна Авриль, 1892

Тулуз-Лотрек - Жанна Авриль входящая в Мулен-Руж

Тулуз-Лотрек - Жанна Авриль выходит из Мулен-Руж, 1893

Портрет Ж. Авриль работы Philipp Klein, 1898

Источник: Википедия

Ла Гулю (фр. La Goulue, русск. Большеротая, прожорливая), наст. имя — Луиза Вебер (фр. Louise Weber), 13 июля 1866, Клиши-ла-Гаренн — 30 января 1929, Париж) — французская танцовщица, исполнительница канкана, модель Тулуз-Лотрека.

Луиза Вебер родилась в еврейской семье выходцев из Эльзаса. Её мать держала в Клиши прачечную. В шестнадцатилетнем возрасте Луиза сама поступила на работу в прачечную в Rue de la Goutte d’Or. Однако все её помыслы были связаны с танцами; втайне от матери она заимствовала одеяния клиенток, оставленные для стирки и по вечерам направлялась в них танцевать в какой-нибудь из близлежащих клубов. Луиза работала также продавщицей цветов в парижских пассажах, выступала танцовщицей в небольших танцевальных залах парижских пригородов, затем танцевала в цирке и кафе на Монпарнасе, в том числе — в Клозери де Лила.

В 1889 году Шарль Зидлер пригласил ее в только что открывшийся Мулен-Руж. Здесь она и начала впервые танцевать chahut (разновидность канкана) с Жаком Ренодином (фр. Jacques Renaudin), который днём торговал вином, а по ночам танцевал под сценическим псевдонимом Valentin le Désossé («Валентин бескостный»). Луиза имела обыкновение опустошать бокалы клиентов, за что и получила свою кличку.

Ла Гулю познакомилась с Ренуаром, согласилась стать его моделью, он ввёл ее в круг натурщиц, позировавших художникам и фотографам. Ашиль Дельме сделал с ней серию ню. Танцовщица стала синонимом канкана и Мулен-Руж, её называли королевой Монмартра. С 1893 года Ла Гулю выступала также в концертном зале Олимпия.

В 1895 году, известной и богатой, ла Гулю покинула Мулен-Руж. Она вложила большую часть своих капиталов в ярмарочные балаганы. Но публика, которая покупала билеты на "Ла Гулю" в Мулен-Руж, не проявила никакого интереса к Ла Гулю содержательнице балаганов и укротительнице диких зверей. Задуманный бизнесс прогорел, она обанкротилась. До 1907 года она выступала на ярмарках как содержательница балаганов и укротительница диких зверей. После нападения на неё львов Ла Гулю бросила занятия укротительницы, некоторое время подвизалась как актриса, в том числе в Théâtre des Bouffes du Nord, затем впала в депрессию и алкоголизм, часто болела, но пользовалась прежней славой: заходила по старой памяти в Мулен-Руж, давала автографы.

Жан Габен и Морис Шевалье приглашали её подняться на сцену и показаться публике. Ла Гулю жила в эти годы на Монмартре, в квартале Пигаль. Кинорежиссёр Жорж Лакомб снял её в короткометражном документальном фильме Зона (1928). В 1928 году Ля Гулю обрюзгшая в нищенских одеждах продавала орешки, сигареты и спички на углу улицы рядом с Мулен-Руж. Почти никто не узнавал её.

Страдая от водянки, Ла Гулю скончалась бедной и толстой 30 января 1929 года в парижской больнице. В 1990 году её останки по постановлению тогдашнего мэра Парижа Жака Ширака были с большой помпой перезахоронены на кладбище Монмартр.

Тулуз-Лотрек - Ла Гулю у входа в Мулен-Руж, 1892

Тулуз-Лотрек - В Мулен-Руж: Ла Гулю и мамаша Фромаж, 1892

Плакат Тулуз-Лотрека - Ла Гулю, 1891

Тулуз-Лотрек - Танец Ла Гулю и Валентина

Тулуз-Лотрек - Ла Гулю и Валентин, 1887

Фотографии 1886 г.:

Ла Гулю и Валентин, 1889 г.

Ла Гулю и Валентин, 1889 г.

Ла Гулю, 1889 г.

Ла Гулю, 1889 г.

Ла Гулю, 1889 г.

Ла Гулю, 1889 г.

Ла Гулю, 1886 г.

Ла Гулю, 1889 г.

Ла Гулю, 1889 г.

 Ла Гулю в Мулен-Руж, 1892 г.

Сюзанна Валадон (23 сентября 1865 — 7 апреля 1938) — французская художница, натурщица, мать художника Мориса Утрилло.

В 1894 году Валадон была первой художницей, принятой в Национальное общество изящных искусств. Будучи перфекционисткой, Валадон работала над некоторыми своими картинами до тринадцати лет до того как показать их. Она также работала пастелью. В отличие от многих своих современников, Валадон добилась признания и финансового успеха при жизни.

Урождённая Мари Клементина, Валадон родилась в Бессин-сюр-Гартамп, в департаменте Верхняя Вьенна, Франция. Она была дочерью незамужней прачки. Она не была единственным ребенком, но её мать отдала всех детей, кроме Сюзанны. Причинами для этого была бедность и пережитая война. Кто был её отцом, Сюзанна так никогда и не узнала.

В возрасте 15-ти лет Сюзанна стала цирковой акробаткой, но год спустя, упала с трапеции и была вынуждена завершить цирковую карьеру.

Lautrec - At the cirque Fernando, 1887-8

Она работала швеей, акробаткой и вдобавок к этому натурщицей у многих известных художников, таких как Ренуар, Дега, Пюви де Шаванн и Анри Тулуз-Лотрек. С большинством из них у неё была любовная связь. Можно предположить что старшие из них выступали для неё в роли отца.

(Информация из Википедии)

А вот и менее сухая информация (http://izoselfportrait.narod.ru/simple15fran.html):

Сюзанну, родившуюся от неизвестного отца и белошвейки из Бессин-сюр-Гартамп, в Лимузене, мать привезла в Париж, когда ей не было еще пяти лет. Жили они, с трудом сводя концы с концами, на то, что мать зарабатывала уборкой квартир. После недолгого пребывания в какой-то религиозной школе девочка в одиннадцать лет поступила в швейную мастерскую. Потом она работала нянькой, прогуливая ребятишек в Тюильрийском саду, была подавальщицей в рабочем бистро, торговала овощами на Батиньольском рынке. Ее очень привлекал цирк, и когда ей было пятнадцать лет, она поступила на службу в любительский цирк Молье и стала там акробаткой, но через несколько месяцев, исполняя очередной номер, сорвалась и упала на арену. На этом ее цирковая карьера окончилась. С тех пор прошло пять лет.

У Мари-Клементины Валадон была изящная фигурка, красивое, пикантное лицо.

Suzanne Valadon, 1885

Suzanne Valadon, 1886-87

Suzanne Valadon, 1890

Suzanne Valadon с сыном, 1890

Suzanne Valadon с сыном, 1894

С детства увлекалась рисованием - она рисовала всюду, даже на стенах домов, на тротуарах, пользуясь куском угля, мелом, огрызком карандаша, - она мечтала проникнуть в среду художников. Ее мать к тому времени открыла прачечную в тупике Гельма, и Мари-Клементина, хотя и не очень охотно, помогала ей - разносила белье художникам, среди которых был Пюви де Шаванн, живший на площади Пигаль, обративший на нее внимание. Так определилась ее судьба: она решила стать натурщицей.

Пюви де Шаванн

Мари-Клементина позировала Пюви в его мастерской в Нейи: музы и эфебы "Священной рощи", на которую написал пародию Лотрек, - это Мари-Клементина, изображенная в самых разных позах. У каждого персонажа этой картины есть черты юной натурщицы.

Позже Валадон снова позировала не только Пюви, но и Зандоменеги, и Ренуару, который изобразил ее в "Танце в Буживале" и в "Танце в городе" (оба панно относятся к 1883 году).

Федерико Зандоменеги

Зандоменеги - В кафе

Пьер Огюст Ренуар

В музее Орсэ есть две из трех картин - "Танцев" Ренуара, третья в США.  Моделью для двух из них была Сюзанна.

Пьер Огюст Ренуар - City Dance, 1883

Пьер Огюст Ренуар - Dance at Bougival, 1883

Для сравнения, моделью для третьей картины была жена Ренуара Алина Шариго:

Пьер Огюст Ренуар - Country Dance, 1883

Другие картины Ренуара, на которых изображена Сюзанна Валадон:

Renoir - Girl Braiding Her Hair (Suzanne Valadon), 1885

Ренуар - Зонтики, 1883

Пьер Огюст Ренуар - Suzanne Valadon, 1885

Renoir - Profile portrait of Suzanne Valadon, 1885

Пьер Огюст Ренуар - Молодая женщина с журавлем, 1886

Пьер Огюст Ренуар - Молодая женщина, читающая иллюстрированный журнал, 1880

В конце 1883 года, в декабре, Валадон родила мальчика, которого назвала Морисом. Отец Мориса не пожелал объявиться. Валадон, оправившись от родов, вместе с матерью и малышом переехала на улицу Турлак, в дом номер 7, что находился на углу улицы Коленкур. Через восемь лет мальчика усыновил испанец Мигель Утрилло-и-Молинс. Мари-Клементина в дальнейшем переменила свое имя на Сюзанну.
Их квартира помещалась на втором этаже, на той же площадке, где жил Зандоменеги. Зандоменеги порекомендовал молодую натурщицу, жившую с ним в одном доме, Лотреку.
В Валадон Лотрек нашел подходящую модель. Тем более подходящую, что молодая женщина отнюдь не была недотрогой. Личная жизнь Мари - так называли ее в мастерских - была довольно бурной. Вряд ли кто-нибудь на Монмартре смог бы сказать, кто отец Мориса. Может быть, это был цыганский певец Буасси, пьяница, выступавший в кабаре "Ша-Нуар" и "Лапен Ажиль" на улице Соль, или же изысканный испанец Мигель Утрилло, настолько влюбленный в Монмартр, что даже жил в "Мулен-де-ла-Галетт", или, наконец, Пюви де Шаванн, жена которого, урожденная княжна Кантакузин, тихонько шпионила за натурщицами своего знаменитого мужа. Мари нравилась любовь.
Она занимала в ее жизни большое место. Вид Лотрека, его уродливая внешность, его страстная натура не отпугнули ее, а скорее наоборот - привлекли. Она стала любовницей Лотрека.

Картины Тулуз-Лотрека, на которых изображена С. Валадон:

1886

1887

1887

1887- 1888

Toulouse-Lautrec - Прачка, 1888

Henri De Toulouse-Lautrec - Red Haired Woman Seated in the Garden of M. Forest

1891

Оба они, казалось, были созданы друг для друга. И эта плебейка и потомок графов де Тулуз были абсолютно свободны от каких-либо предрассудков. И он и она трезво смотрели на действительность. Пользуясь любым случаем, чтобы поучиться у художников их ремеслу, Валадон ценила талант Лотрека, его острый глаз психолога, трезвость его взглядов, его неумение писать "красиво", его зачастую бичующие карандаш и кисть.
Лотрек написал два портрета Мари в саду папаши Фореста. Он не польстил ей. Ренуар, который постоянно прибегал к услугам этой привлекательной натурщицы, в то же время, что и Лотрек, работал над ее поясным портретом в картине "Коса" и с нежностью и наслаждением выписывал ее большие голубые глаза, изящный изгиб бровей, чувственный пухлый рот, густые темные волосы, разделенные пробором, ее пышную высокую грудь. В портретах Лотрека у Мари резкие, жесткие черты лица, такие, какими они станут, когда она утратит прелесть своих двадцати лет. У нее не по возрасту печальное лицо, сжатые губы, мрачный, устремленный в пространство отсутствующий взгляд. Острый подбородок и вся ее поза - нервная, напряженная - свидетельствуют, несмотря на узкие плечи, на тонкую, непропорционально длинную шею, о силе воли, скорее мужской, чем женской.
Недоверчивая, ревниво оберегающая свою личную жизнь, Мари вводила в заблуждение любопытных, рассказывая о себе всякие небылицы, но никому ни словом не обмолвилась о том, что сама она тоже рисует. И Лотрек не знал, что в 1883 году Мари нарисовала пастельный автопортрет, в котором она тоже не пощадила себя.
Случайно, конечно же, совершенно случайно, на глаза Лотреку попались рисунки Валадон. Хитрая девица сама никогда не решилась бы показать их ему. Лотрек был поражен: каждый, увидев эти работы, приписал бы их какому-нибудь мэтру, настолько чувствовалась в них энергичная мужская рука. Шутки ради он повесил несколько рисунков Валадон в своей мастерской. Они приводили в замешательство гостей Лотрека. "Чьи это рисунки?" И вот однажды скульптор Бартоломе заявил, что Валадон обязательно должна показать свои работы Дега. "Вы наша", - заявил ей Дега - комплимент исключительной ценности в устах этого женоненавистника.
Ее смелые уверенные наброски восхитили Эдгара Дега, и, освоив под его руководством технику мягкого лака, она стала писать в интенсивной красочной гамме, напоминающей работы фовистов.

Картины Дега, на которых предположительно изображена С. Валадон:

1908

Edgar Degas - The Tub, 1885-86

Edgar Degas - Woman Combing Her Hair, 1885-86

Edgar Degas - After the Bath, 1884

Сюзанну Валадон и ее сына Мориса Утрилло называют последними наследниками импрессионизма. Однако в ее живописи в большей степени проявился своеобразный экспрессионизм или, по определению критиков, «психологический реализм». Световые эффекты сознательно подчинены смелым цветовым комбинациям. Четко акцентированные контуры обрисовывают предметы и разделяют поверхности, а упрощенные сильные, даже мощные пластические формы говорят о близости манеры художницы школе Понт-Авена. Эта близость проявляется и в ее натюрмортах, в которых, по мнению критиков, наблюдается «триумф скрытой жизни». В них нередко присутствует ориентальная декоративность, усиленная введением восточных элементов.

С. Валадон - Портрет художника М. Утрилло, 1921

Santiago Rusiñol - Summer Shower, 1891 (В качестве моделей - С. Валадон и ее сын в комнате художника на Монмартре)

"В 1865 году Ренуар познакомился с Лизой Трео. Ей было 18, Ренуару - 24; девушка была свежа и очаровательна, этакая лесная нимфа, русалка; художник познакомился с ней в доме парижского архитектора Жюля Лё Кера, друга князя Антуана Бибеско. Архитектор, коллекционировавший живописные полотна "независимых", владел виллой в Марлотт, куда художники приезжали, чтобы поработать в лесу. Сестра Лизы была его любовницей. Для Ренуара, воспевавшего в своих полотнах девушек в цвету, Лиза стала любовью на всю жизнь. О силе чувства говорят его произведения: около двадцати раз он изобразил Лизу на своих картинах, таких как "Лиза с зонтиком", выставленная в салоне 1868 года, "Женщина с попугаем", "Одалиска"... В течение семи лет, до 1872 года, их отношения были безмятежными. Кто же решился на разрыв? Вне всякого сомнения, инициатором была Лиза. Это случилось после того, как Ренуар отказался на ней жениться, несмотря на то, что был принят в доме ее родителей как зять. Отец девушки был одним из последних представителей исчезающей профессии станционных смотрителей. Спустя несколько месяцев после разрыва с Ренуаром Лиза вышла замуж за молодого архитектора и больше никогда не встречалась с художником, написавшим дышащие грациозной юностью портреты своей возлюбленной. В откровенных беседах с сыном он уклонялся от разговоров о ней и лишь упомянул свою первую любовь. Он всегда говорил о любви с сильным волнением, которое было лишь слабым отголоском давних страстей.

Portrait of Lise with Umbrella - 1867

Woman in a Garden (also known as Woman with a Seagull) - 1868

Odalisque (also known as An Algerian Woman) - 1870

Woman with a Parrot - 1871

После связи с Лизой Ренуар лишь однажды пережил любовное приключение, сладостное и трагическое, с юной натурщицей Маргерит Легран, прозванной на Монмартре Малышкой Марго. Далеко не ангелочек, эта развязная уличная девчонка водила знакомтство с подозрительными личностями, что приводило Ренуара в отчаяние. Но ему нравилась безудержная веселость и свежая прелесть девушки... Она позировала для "Бала в Мулен де ла Галетт", где изображена танцующей с кубинским художником Педро Видалем де Соларесом-и-Карденас; отсюда следует, что близкие отношения Ренуара и его модели возникли примерно в 1876 году. В конце 1878-го Малышка Марго заболела, ее самочувствие быстро ухудшалось. В январе 1879-го обеспокоенный Ренуар написал  доктору гаше, ранее лечившему ее, письмо с просьбой осмотреть больную как можно скорее. Болезнь - оспа - быстро прогрессировала, и Ренуар стал чаще обращаться к Гаше, доктору-гомеопату, а когда тот после травмы, полученной в результате несчастного случая на железной дороге, обездвижел, Ренуар в отчаянии бросился к доктору Беллио. Но румынский врач уже не мог помочь, спасти Марго было невозможно. Она умерла в конце февраля, оставив Ренуара в полной растерянности..."

Dance at the Moulin de la Galette - 1876

Margot - 1876

In the Studio (Georges Riviere and Marguerite Legrand) - 1876–1877

Portrait of Margot (also known as Portrait of a Model) - 1876 - 1877

Reading Couple (also known as Edmond Renoir and Marguerite Legrand) - 1877

The Cup of Chocolate - 1878

По материалам книги Ж.-П. Креспель "Повседневная жизнь импрессионистов. 1863-1883"./ Пер. с фр. Е.Пуряевой. - М.: Мол.гвардия, 1999. - 301[3]с.

Источник: http://impressionnisme.narod.ru/RENUAR/epizode_renuar2.htm