Мы с Лариской договорились про Солонку никому-никому… Даже Мишке Завадскому из пятьдесят шестого. Мишка — хороший, и настоящий командир, если в войнушку биться. Но мальчишка. А мальчишкам доверять нельзя.

 

Держались мы с Лариской целый июнь и половинку июля, а потом все-таки Лариска не утерпела, а все из-за велика, которым Мишка Завадский хвастался и никому не давал покататься. Можно подумать, что мы этот велик слопаем без повидла. Ну, Завадский хвастался, хвастался, ездил туда-сюда по Пролетарской — от забора Капитоновых до самого молочного, а Лариска рассердилась и выдала все про Солонку. И то, что он у Бабсани в сарае прячется, и только по ночам в сад выходит, и то, что он булки по шесть копеек любит — рогалики, и то, что у него спина горячая-прегорячая, а на хвосте бугорки, вроде бородавок. Мишка нам язык показал, и ка-ак тормознет прям на щебенковом пригорке у гаражей… Лариска долго пятак к шишке прикладывала, который я ей дала. А копейку Мишка на земле нашел. Ну и помчали мы все втроем в хлебный — как раз свежий привезли.

 

А вечером через Бабсанин забор полезли. Там такая дырка была на углу, мы с Лариской сразу протиснулись, а Мишка еще велик свой проталкивал.

 

Солонка нас издалека учуял, зафыркал, как огроменная кошка, и задышал жарко-прежарко — изо всех сарайкиных щелей пыхало.

 

— Это он рогалик унюхал, голо-о-одный. Не бойся, он не кусается, если не дразнить, — пояснила я, чтоб Завадский не трясся так сильно, а то у него даже в животе проглоченным вчера шурупом дребезжало.

 

— Врете все. Пошел я домой, — Мишка спиной попятился, и велик за собой потянул.

 

Мальчишка, что с него взять! Только и умеет, что выступать: «Я — красный командир, разведчик, а вы — просто санитарки».

 

— Ага! А это видел!? — Лариска дверь распахнула, а из сарайной темноты красным светом прям в глаза ка-а-ак даст, а потом желтеньким замигало! Это Солонка всегда так мигал, когда нас видел — радовался. Получалось даже красивее, чем елочная гирлянда, только надо было отскакнуть вовремя, чтоб не обжечься. Потому что Солонка, словно неисправный примус, настоящим огнем изо рта полыхал.

 

 

Мишку-то мы забыли предупредить, чтоб отскакнул, поэтому вышло хорошо, что он чуть поодаль стоял, а то бы пришлось бы нам его подорожниками обкладывать.

 

 

— К-кто это? — Мишка спросил, когда очухался. Солонка уже успел нас с Лариской обнюхать и рогалик сжевать.

 

— Драко-о-он! — Лариска важничала, как будто это был только ее дракон. — Дракон Солонка!

 

— Имя вы ему какое-то девчачье придумали.

 

Мишка поближе подкрался, и даже Солонку за крыло потрогал. Ну а через полчаса уже совсем привык. И Солонка к нему привык — позволил лоб почесать и между пальцами. Солонка любил, когда ему между пальцами чешут.

 

— А летать верхом на нем можно? — Мишка деловито так поинтересовался.

 

Мы с Лариской плечами пожали. Нам как-то в голову не приходило на Солонке летать. Глупости какие! Вот в «принцесс» играть здорово. У Лариски настоящая корона была, ей папа смастерил, а у меня — фата из бабушкиного платка в ромашку. Поэтому мы с Лариской по очереди: сначала она принцесса, а я служанка, а потом — наоборот. А Солонка, всегда играл за дракона, который нас выкрадывал из дворца.

 

— Нельзя на животном летать. Оно для этих целей не предназначено, — это Лариска от папы своего нахваталась — папа у Лариски милиционером работал.

 

— Надо седло найти. И уздечку, — Мишка нас не слушал. Шарил по полкам и нашарил драный ремень. И Солонке его на шею нацепил. Дурак. Хорошо, Солонка все-таки добрый, не стал на Мишку огнем дышать, а только осторожно скинул на землю.

 

— Ну вас с вашей чепухой, у меня велик есть! — Мишка обиделся. — А я возьму и расскажу всем про дракона, его в зоопарк отдадут.

 

— Не смей! — зашипели мы с Лариской хором, а я добавила: — Вот только попробуй. Я тогда тете Вале, — это Мишкина мама, — пожалуюсь, что ты зимой у нее из шубы пять рублей вытащил и масла шоколадного купил целых два кило.

 

— Сами же и слопали это масло, — буркнул Мишка, но, по-моему, передумал Солонку в зоопарк сдавать. — Ладно. Не скажу. Только давайте его выгуляем, а то темно тут, в сарае, и грустно.

 

— А убежит? — испугалась Лариска. А я не испугалась, потому что мне Солонку жалко стало и захотелось, чтоб у него тоже были разные друзья, и небо, и деревья, и даже наша Пролетарская с самого забора Капитоновых до трамвайной остановки, а не только мы с Лариской, ну и Мишка. Тем более, какой из мальчишки друг?

 

Мы Солонку на лужайку к большому дубу вывели. Тихонечко. И он там с нами в салки играл, и даже один раз взлетел, и мы все смотрели и переживали, что он заденет каким-нибудь местом за провода или ветки. А он криво как-то затрепыхал крыльями и шлепнулся на пузо.

 

— Вот! Я так и думал: дракон этот — раненый, — Мишка поковырял пальцем в ухе. Он всегда ковырял в ухе, если нервничал. — Его в зоопарк надо. Там вылечат. А может быть даже в милицию… И вообще, откуда он к нам на Пролетарскую прибыл, а? А вдруг это — немецкий шпион? Вдруг он фотографирует местность, чтобы…

 

Пришлось Мишку несильно ударить, чтобы он ерунду не нес. Ну и признаться, что мы к Бабсане за грушами лазили, а потом услыхали, как что-то в сарае шипит. И что потом еще долго боялись засов отодвинуть, потому что внутри очень шипело и громыхало.

 

— По-твоему, будет Бабсаня шпиона в сарае держать, а? Она же ветеран войны и труда. И сама учительница.

 

— Нее… Тогда не шпион. Я думал, Бабсаня не знает про Солонку… Выходит, что мы Солонку у Бабсани украли… Тогда не его, а нас в милицию надо…

 

Иногда мальчишкам в голову лезут совершенно ужасные мысли. Мы с Лариской совсем не задумывались про «украли», а считали, что просто так. И мы заревели, а Солонка топтался рядом, горячий, как печка, и смотрел на нас сиренево и очень добро. И крылья у него были такие теплые, в коричневой прозрачной чешуе, и ногти будто золотой краской намазанные. Красивый оказался Солонка, а мы и не догадывались, ведь до этого его только в полутьме видели.

 

Мы ревели, Мишка нас успокаивал, Солонка вздыхал цветными искорками, и тут наступил поздний вечер.

 

— Это чей велосипед, а? — Бабсаня шла очень прямая и сердитая и вела за рога Мишкин велик. Мишка-бестолочь его в сарае позабыл.

 

— М-мой… — Мишка заикаться начал, а мы еще громче реветь, потому что сообразили, что сейчас нам всем влетит, а потом влетит еще дома.

 

— Забери.

 

Бабсаня приставила велик к дубу и больше нам ни слова не сказала. Вынула из передника поводок, нацепила на сникшего Солонку и повела его прочь. Солонка не упирался. Только пару раз оглянулся и подмигнул нам лохматым реснитчатым взглядом.

 

— Не наябедничает, — уверенно подытожил Мишка. — Хорошая она. Ветеран войны и труда. Айда по домам.

 

 

* * *

 

Мы терпели неделю, а потом в булочную завезли рогаликов. Оказалось, что мы с Лариской накопили на целых пять штук, а Мишка на три. И хоть Бабсаня попросила комсомольца Витьку Капитонова заделать дырку в заборе, все равно пролезть было — раз плюнуть. Солонка нас ждал. Мы допоздна играли в принцесс и дракона, а Мишка был за принца, хотя называл себя железным рыцарем, и было здорово. Так здорово, что мы даже не заметили Бабсаню, которая чернела тощей тенью в проеме и улыбалась.

 

— Приходите. Ладно уж, — разрешила Бабсаня, закрывая за нами калитку. — Только на улицу ни-ни. Не уследите, и убежит непоседа… В саду балуйтесь.

 

* * *

 

Прошел июль, август, начался сентябрь. Каждое утро мы с Лариской свистели Мишке Завадскому и все вместе спешили к Солонке. Он нас обнюхивал, шарил носом по карманам, зацеплял губами булку, жевал задумчиво. Солонка нас любил, а мы любили Солонку. Думаю, я любила его сильнее всех, хотя бы потому, что у Мишки, кроме Солонки, имелся черный одноглазый кот, а у Лариски — старшая сестра. У меня же был только Солонка. Очень редко нам с Солонкой удавалось побыть наедине, если и Мишка, и Лариска вдруг не могли прийти или опаздывали. Тогда я долго гладила Солонкин морщинистый лоб, прикладывалась щекой к обжигающему, пахнущему ржавчиной драконьему плечу, трогала кожистые крылья. Я даже целовала Солонку в сухой нос, и он не возражал, а тянулся ко мне черными ноздрями и урчал.

 

Сентябрь засыпал помойную канаву листвой до самого верха. В октябре довольный папа сказал за ужином: «Перебираемся в столицу», — и мама захлопала в ладоши, а бабушка надулась. Потом они сидели на кухне, а я лежала на животе, подсунув ладони под подбородок, и заранее скучала по Лариске, по писклявым двойняшкам Евдокимовым, по Солонке и самую чуточку по Мишке Завадскому, хоть он и мальчишка.

 

* * *

 

Однажды утром мама надела на меня новые сапоги с забавным названием «валяшки» и сказала:

 

— Ну иди, прощайся.

 

Лариска с Мишкой ждали меня возле большого дуба. Мишка то и дело шмыгал — простыл наверное, а Лариска воображала. Крутилась на месте, растопырив руки в стороны. Фата из моего-бабушкиного платка, неделю назад подаренная Лариске «навсегда-навсегда», развевалась праздничным флагом. Новое Ларискино пальто походило на золушкин бальный наряд.

 

— А меня папа в кружок записал. Хо-ри-а…графический! Буду, как Майя Плисецкая. Вот!

 

— Здорово… Слушай, — перебила я воображалу, — я тут Солонке писем написала… Нарисовала… Ровно сто штук, — стопочка тетрадно-клетчатых четвертинок, перетянутая резинкой, шуршала в ладонях. — Ты ему читай каждый день по письму, а?

 

— Еще чего, — Лариска фыркнула. — Меня это теперь не интересует, потому что я взрослая и балерина. А балерины с козами не водятся.

 

— Солонка — дракон! — я размахнулась, чтобы треснуть Лариске как следует, но промазала. Бумажная стопка выскользнула из ладони, резинка лопнула, и тетрадные листики, нарезанные неровными квадратами, полетели в грязь. — Дракон! Солонка — дракон!

 

— Коза! Обыкновенная. С рогами! — дразнилась Лариска, пританцовывая.

 

— Дракон он! А ты — дура! — Мишка, о котором все позабыли, вдруг накинулся на Лариску с кулаками.

 

— Коза! М-ме-е-е! А вы тили-тили-тесто — жених и невеста! — Лариска отпрыгнула в сторону и помчалась прочь.

 

Она бежала вприпрыжку. Мне хотелось кинуться вслед. Догнать ее. Толкнуть так, чтобы Лариска шлепнулась, чтобы шапка вместе с пришитой короной и моей-бабушкиной фатой свалилась в лужу, а желтое Ларискино пальто превратилось в половую тряпку. Я ее ненавидела, эту Лариску, потому что она врала! Солонка — дракон! И я почти сорвалась с места, но тут откуда-то появились бабушка и папа с чемоданами, а мама взяла меня за руку, и мы пошли на трамвай.

 

— Возвращайся! — Мишка догнал нас, когда мы уже садились на трамвай. Я плющила о стекло нос и смотрела, как Мишка бежит вслед, машет рукой и кричит: «Воз-вра-щай-ся-а-а-а»!

 

* * *

 

Холодный. Стылый. Гремучий.

 

Удивительно, почему в детстве они прикидываются сказочными каретами, а потом становятся просто трамваями.

 

И Пролетарская — такая крошечная: за пять минут можно пройти пешком ее всю — от некрашеного забора Капитоновых до самого молочного. А рядом с молочным раньше росла ветла, чуть дальше была булочная, а сейчас там скучные гаражи.

 

— Шуликины давно здесь не живут. Помнишь Шуликиных? Да нет… Где тебе. Вы когда уехали, тебе же пять было?

 

— Шесть, — от бабушки пахнет свечками и валерьянкой. Достаю конфеты, апельсины, два батона колбасы. — Девочку помню. Лариса или Марина. В казаков-разбойников с ней играли и в принцесс.

 

— Может и шесть… Это ж сколько лет назад вы уехали?

 

Двадцать… Двадцать на триста шестьдесят пять, не считая високосных. «Нечего ребенку в этой провинции делать. Лучше пусть мама сама приедет, заодно отдохнет, отоварится», — отец сердился, когда заходил разговор о том, чтобы отправить меня на каникулы к бабушке. Даже позавчера, когда я складывала подарки в дорожную сумку, он хмурился, нарочито громко вздыхал и сетовал на бессмысленность поездки. «Па. Ну, на пару деньков. Бабка больная совсем. Столько не виделись», — я наливала ему чаю, смотрела, как он совсем по-деревенски обмакивает рафинадный кубик в темно-золотистый кипяток…

 

— А Завадские все здесь. Мишка Завадский — дружок твой, помнишь? Чудной он. Ненормальный маненько. Вроде молодой, а ни друзей, ни гулянок. Слова клещами не вытянешь, прямо сыч. Вроде как сторожем на хлебзаводе работает.

 

«Воз-вра-щай-ся-а-а-а!» — трамвайные рельсы блестят, как драконья чешуя. Сердце ухнуло и запрыгало, будто через скакалку — «тай-тай, вы-ле-тай».

 

— Может, и загляну к Завадским. Дом у них такой, с высоким крыльцом, зеленой крышей?

 

— Где та крыша, — качает седыми косицами бабушка.

 

 

Почему это Мишкино крыльцо всегда казалось мне таким бесконечным… «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник…»

 

Худой небритый мужик в бушлате сидит на нижней ступеньке. Мужик, похожий на гигантскую картофелину, забытую в земле, а зимой вдруг выбравшуюся на свет божий. Глаза у мужика синие, веселые. Губы обветренные. На босых ногах черные калоши, а на голове шапка. Шапка странная, похожая на летный шлем — с ушами и очками на брезентовой макушке. Мужик грызет семечки, сплевывая шелуху в кулак.

 

— Мишка… — слышу в собственном голосе недоверие, испуг и немного брезгливость. И ничего не могу поделать.

 

— А? — Поднимает он глаза… — Ну, я Мишка. Чего тебе?

 

— Кузнецова я. Ольга Кузнецова, — хочется уйти, но Мишка поднимается со ступеньки, делает ко мне шаг и присматривается внимательно, щурясь. — Помнишь, мы еще в детстве дружили. Ну?

 

— А как же, — хмыкает он. Делает еще один шаг, надвигаясь на меня, словно трактор. Отряхивает ладонь о ватную штанину. Шелуха сыпется на землю. — Ничего так телочка выросла — Леля Кузнецова.

 

— Приехала вот, — протягиваю руку и едва не отпрыгиваю, когда Мишкины влажные горячие пальцы касаются моих. — Как твоя жизнь?

 

— Ничо живу. Конечно, не так, как у вас в столицах. Помаленьку.

 

Мы стоим друг против друга и молчим. Он ухмыляется. Я краснею и злюсь на себя за это. Понимаю, что нужно немедленно разбавить это тяжелое, словно мокрая половая тряпка, молчание.

 

— А я Лариску Шуликину помню. И нашу ветлу. И еще как мы целое лето играли у какой-то бабушки в сарае… — Мишка продолжает ухмыляться тяжело и влажно, и я испуганно тараторю, выталкивая из себя давно забытые имена и события… — у Бабсани, вот! Играли у Бабсани с ее козой. А ты помнишь? Мы с Лариской воображали себя принцессами, ты был рыцарем, а коза — драконом. Козу еще странно как-то звали… Как же ее звали? Не помнишь? Какое-то глупое имя…

 

— Солонка, — Мишка хмурится. Потом поворачивается и уходит в дом. Уже на пороге оборачивается. — Козу звали Солонка.

 

— Вот ведь чудаки: выдумали что коза — дракон, — отвечаю я уже пустому крыльцу.

 

* * *

 

— Ну, как Завадские? — бабушка ставит на стол картошку с луком, режет ломтями хлеб.

 

— Нормально.

 

— Мишка твой часто про тебя спрашивал, когда маленький был. Все прибегал из школы и спрашивал, «когда Лелька вернется, когда Лелька вернется».

 

— Угу, — рот у меня забит едой, и я пожимаю плечами.

 

Вечером бабушка дремлет на завалинке, я сижу рядом — набиваю смску родителям. «Все в порядке. Не беспокойтесь». Мне хочется добавить, что отец прав, и здесь действительно нечего делать, что в прошлое вернуться нельзя, и что я хочу домой. «Па, ты был пра…»

 

Мишка появляется неожиданно. Спаниельи уши летного шлема плотно обхватывают его небритый подбородок, очки опущены на глаза. Мишка здорово похож на Ихтиандра и чуточку на авиатора из голливудского фильма.

 

— Я за тобой. Он простил.

 

— Кто?

 

— Пошли же. Тебя и так долго не было, — Мишка хватает меня за руку и тянет на улицу.

 

Оказывается Мишка очень сильный. Я иду за ним. А потом, когда он ускоряет шаг, почти бегу рядом.

 

— Слушай! Я ему читал! Каждый день, как ты и просила! Каждый день. А потом ты не вернулась. И я заново читал. И еще раз. И еще.

 

— Что читал? — пытаюсь вырвать ладонь, но это непросто.

 

— Письма твои. Он слушал. Ага. А потом понял, что ты не приедешь, и обиделся. Солонка! Кто же еще?

 

 

Меня вдруг осеняет, что Мишка спился или сошел с ума, и что со мной сейчас может случиться что угодно. Мне страшно, противно. Но больше всего я злюсь, что не послушалась отца.

 

— И крыло выправилось. Не сразу. Думаешь, зачем мне шлем? Чтобы мошкара в глаза не лезла, и пыль. Там наверху пылищи — даже не представляешь сколько… — он вдруг улыбается и становится похожим на того, прошлого Мишку, на Мишку, с которым мы играли в разведчиков и войну. — Ну, сама узнаешь. Стой здесь и не двигайся.

 

Мишка отпускает мою ладонь. Наконец-то я свободна. Оборачиваюсь, чтобы мчаться прочь, и замираю. Раз-два-три. Морская фигура, замри!

 

* * *

 

У дуба теплая кора. Несмотря на то, что поздняя осень. Несмотря на слякоть. На дождь. Кора теплая и сухая. Даже через куртку я чувствую, как дуб ласкает мою спину, как щедро отдает мне опивки лета, мне — блудной, бестолковой, непомнящей. А в небе пасмурно. Темно. Луны слишком мало, чтобы разглядеть каждую чешуйку, каждый золотой ноготок, бугорки на хвосте, морщинистый лоб, черные губы… Луны достаточно, чтобы следить за стремительным, неудержимым, невероятно-нептичьим силуэтом, который мечется в угольной вышине.

 

— Мишка, не шмякнись! — выкрикиваю прямо в небо. Туда где к жаркой спине дракона приклеилась крошечная фигурка в летном шлеме. — Мишка-а-а! Отвечай!

 

Он хохочет звонко и дерзко. Машет мне рукой. Бесстрашный мой друг — Мишка.

 

Солонка взмывает высоко-высоко, и Мишкин смех становится далеким. Потом дракон срывается с неба и плавно кружится надо мной. Совсем близко. Я чувствую, как медная перхоть сыплется мне на макушку и плечи. Круг. Еще один. Солонка приземляется на полянке и смотрит сиренево, чуть с укоризной.

 

— Держи, — Мишка протягивает мне шлем. Брезентовый, со спаниельными ушами на ремешке и с очками из поцарапанного пластика. — Крепче коленками упирайся.

 

— Да не шмякнусь я, — успокаиваю Мишку, но он не верит. Мальчишки всегда не доверяют девчонкам, и наоборот.

 

* * *

 

Луна похожа на блин. Желтый и неровный. Я спешу к моему Солонке, а луна спешит за мной. Оборачиваюсь. Мишка ковыряет пальцем в ухе. Он всегда ковыряет в ухе, если нервничает.

 

Интересно, ремешок сильно натирает под подбородком? Ладно. Послюнявлю — пройдет…