Цитата сообщения ЕЖИЧКА
У сценариста, режиссера, актрисы и телеведущей Ренаты Литвиновой репутация известная: женщина она загадочная, странная, ни на кого не похожая. Вот и еще одно тому подтверждение. «Я предпочитаю сама написать текст, вместо того чтобы отвечать на вопросы во время интервью», — заявила Рената. И передала «7Д» собственноручно написанный рассказ о себе самой.
— Сейчас я, наконец, в счастье — завершила работу над своим третьим, музыкальным по жанру фильмом «Зеленый театр в Земфире». Картина прокаталась на цифровых экранах в кинотеатрах по всей стране. На показах песни подпевали всем залом, а песня «Хочешь?», как мне сказали, — неофициальный гимн ВИЧ-инфицированных. Я об этом не знала. В жизни гораздо труднее встретить тех, с кем можно совершать прорывы, найти соратника, вдохновиться. Земфира действительно мой соратник, близкий друг, с которой мы вместе сделали дело — сняли этот фильм, не обращая внимания на всю так называемую прессу... Можно сказать, из русской эстрады меня пронзили только две личности — Цой и Земфира. На Вите Цое я вообще взрослела. И когда-то купила свой первый магнитофон, только чтобы слушать его песни. А так у меня никогда не было магнитофонов всяких, было только пианино «Заря», которое мама купила в комиссионке за дикие тогда для нашей семьи деньги — 200 рублей. Мама и папа у меня врачи. Папин род очень важный, княжеский, татарский. Очень разветвленное генеалогическое древо нашего рода, но отец не жил с нами — мне не было года, когда они расстались с мамой, и видела я его не больше десяти раз в жизни, но все эти встречи помню очень ярко. Он был красавцем, любимцем женщин, разбивателем сердец. То много работал, то кутил с друзьями. Помнится, что все его любили. Именно он первый раз в моей жизни подарил мне духи настоящие, с запахом ландыша — я такие себе иногда покупаю в честь его, и туфли на высоком-высоком каблуке. Но одну туфлю после его очень ранней смерти разорвала собака, и у меня, завернутая в бумажку, теперь хранится только одна — оставшаяся. Как у Золушки.
Только я их так ни разу и не надела. Он их принес незадолго до своей смерти, а я уже во ВГИК поступила. Меня сфотографировал парень с операторского факультета, и отец выпросил одну мою фотографию в профиль и спрятал в пиджаке. Это была последняя наша встреча. А мама так и не вышла замуж больше. И так как она очень много работала, а зарплата у врачей была ужасно маленькая, нужны были дежурства и приработки всякие, я все время торчала либо на продленке в детсаду, либо у бабушки с дедушкой на каникулах. Дедушка мой был важным начальником — главный инженер на заводе, а бабушка работала урывками, отслеживала красавца дедушку, писала стихи, вела активную общественную деятельность: была и старшей по дому, и членом партии, и все время собрания вела во дворе. Там драмы какие-то разгорались, и ей даже как-то ее «враги» вызвали «Скорую помощь» из
психбольницы. А я такая под дверью стою между санитарами и бабулей... Конечно, она заговорила санитаров, и они ее не забрали.
Короче, бабушка была яркой необузданной личностью, могла не понравившуюся ей женщину на партсобрании лопаткой для цветов ударить прямо по прическе — раньше носили такой начес из волос, бабетту. Сама видела, как бабетта эта сдулась и набекренилась под ударом. Моя бабуля всегда душилась «Красной Москвой» и приучила меня к этому запаху. И теперь эти духи — мои самые любимые. Бабушка всегда ходила в цветастых платьях, надушенная, с сумочкой, с завивкой на голове — ее тогда делали на полгода в парикмахерских, и еще сурьмили очень сильно брови, их месяц нельзя было отмыть. Бабушка была украинских кровей и польских, а дедушка, чью фамилию я ношу,
скрывал, кто он, я только знала, что отец его был белым офицером и дальше — тайна.
Конечно, все каникулы я проводила у бабушки и дедушки, а школу ненавидела. И если можно разделить детство на счастье и несчастье, то школа — это одиночество и какая-то отчаянная детская беспросветность. Я, когда ко мне кто-нибудь приходил в гости, — а ведь тогда это было ужасно, что у меня нет отца, — вешала дедушкин плащ в прихожей и шляпу. И всегда говорила, что «папа поздно придет». Мне кажется, все знали, что вру, но я упорно держалась своей версии. Я была такой одинокий ребенок в обороне от всех. Выше всех в классе, кстати. Даже выше мальчиков. Почему-то мне в детстве «присылались» такие дети — низкие и всегда ходящие компаниями, в отличие от меня, бродящей в одиночку. Возвращаясь из школы, всегда сидела дома одна. Мама оставляла горох и соленую сосиску в термосе. В шесть часов по радио я слушала радиоспектакли «Оле-Лукойе» или «Проданный смех», их особенно часто передавали. Потом читала книги из маминого шкафа, например «Большую медицинскую энциклопедию» или Бунина. Гоголя быстро прочитала — он, как мне тогда казалось, мало написал, как и Лермонтов, которого я любила. А уроки, сколько себя помню, никогда не делала, только отрывочно. И училась на пятерки. А сейчас не понимаю, какие программы в школах — там какие-то тесты, ничего не понятно, ужасной тупизной веет и автоматикой от этого образования. Мне жалко детей, когда они бредут в свои школы — вот там-то и разыгрываются самые важные драмы в человеческой жизни. Потому что в детстве нет еще такой кожи наращенной — любой может оскорбить навсегда. И эту гадость от школы я
помню, и чувство помню — одна против всех. А может, это были такие курсы выживания у меня?
Жили мы с мамой вдвоем. Потом к нам прибилась кошка из подъезда, Лора. И, представляете, умерла совсем недавно, пережила всех генсеков и падение Советского Союза, я даже заслуженную артистку успела получить, а она еще была живая! Прожила почти 27 лет! Ужасно строгая была, очень много рожала и однажды даже родила у меня на голове своих котят. Я тогда во ВГИКе училась, всю ночь писала рассказ, заснула под утро и чувствую, что у меня на голове теплое шевелится — оказалось, уже три котенка. Говорят, это хорошая примета.
А мама моя и сейчас работает врачом, она у меня очень хороший хирург челюстно-лицевой. У нее легкая рука, никогда не бывает осложнений, а ведь
существует столько безруких врачей. И сейчас я уже за ней приглядываю, мы как бы поменялись местами — я как мама у нее: звоню, проверяю. А тогда, в детстве, она меня проверяла по телефону. Я после школы ездила в музыкальную школу. Часами, помню, ждала автобус номер 61. Недавно еду в машине, смотрю, несется гадючина под номером 61 — как призрак из детства, как «Летучий голландец» возник на дороге. Самый мерзкий автобус в моей жизни, он же всегда опаздывал. Особенно когда мороз — невозможно было ждать, а тогда зимы в Москве были лютые, не то что сейчас, и сапоги у меня имелись тонкие-тонкие. И еще я ходила в ансамбль танцев «Колхида». Там учили грузинским танцам, так что я ничего не умею плясать, кроме грузинского — ну, когда руками взмахивают и по кругу. С остальными танцами у меня беда. Еще я занималась легкой атлетикой. Бег на короткие
дистанции. Но не обнаружилось таланта. Хотя именно спорт сделал меня женщиной с волей, неленивой. Я ненавижу ленивых и слабохарактерных, это самые подлые люди оказываются потом.
Счастливое детство кончилось, когда заболел мой дедушка и умирал, и меня отправили не к нему с бабушкой, а в пионерский лагерь в Грузию. А там постоянно играли в «Зарницу». Это как военный лагерь — то штаб охранять надо, то строем ходить, то на кружок барабанщиков. И провела я этот месяц почти все время на гауптвахте. Постоянно меня на нее отправляли — заделалась я там старожилом. А заключалась она в том, что все отряды уходят утром после линейки в горы, а мы, человека три-четыре, садились под дуб и чистили картошку. В тени, на ветерке — я скорее с нежностью отношусь к гауптвахте... А штрафовали
меня из-за чести в основном. Я не успевала отдавать честь старшим по званию. А это наказывалось! Не реагировала я на них. «Честь» в кавычках, конечно. Вот идет командир, например, а ты ему должна отсалютовать, а я спокойно иду мимо и не отдаю честь. Плюс еще плохо видела, а очки не носила. Всех бедных очкариков дразнили: «Очкарик — в попе шарик». Сидела я регулярно и как-то даже пристрастилась. Когда пару раз меня все-таки взяли в горы, мне вообще не понравилось — петь песни у костра или в жару таскаться с рюкзаками по горам... А с картошкой никаких проблем: начистили определенное количество — и дальше свободны. Что хочешь делай, хоть свиней седлай. Кстати, к сведению — их седлать невозможно. Мы с парнями, с которыми оставались под дубом, много разработали планов, как на них половчей прыгнуть. Свиней там было
вокруг нас стадо целое — валялись в разных позах. Мы и предпринимали различные попытки на них прокатиться, и вот уже, кажется, ногу забросил, а свинота эта выстреливает наискось из-под тебя... Такие вихревые эти существа! Кстати, я никогда не жаловалась маме, не канючила, чтобы забрала меня, например, домой или купила подарок какой-то особый. Носила, помню, дубленку с детского сада до класса восьмого, просто она становилась все короче и короче, и счастье было, что я не толстела, а рукава все время надставляли каким-нибудь мехом от старых шапочек. Я ее всегда жалела и щадила. Чего ныть? Решала свои проблемы сама.
Маму я люблю. Она у меня неравнодушный человек — если увидит, что где-то в подъезде или на улице кто-то лежит, немедленно начинает принимать в нем участие — сразу
проверяет пульс, жив ли. Мы так одного замерзшего даже спасли. Все шли мимо, а она никогда не пройдет. Почему-то вдруг вспомнилось, как в далеком детстве сидим мы с ней на пляже — мама повезла меня на море. Загораем. Женщина она яркая, блондинка. И вот один мужчина подтащит к нам свой коврик, что-то спросит, потом другой, потом третий, но все забирали коврики и исчезали… И что она такое отвечала им? Помню только ее странный смех и их молчание. И отползание. И вот лежим мы в результате одни-одинешеньки, а вокруг нас такое пустое кольцо, как воронка. Это же прелесть!
А сочиняла всякие рассказы я еще в школе, писала, если нужно было кому-то прочитать, под фамилией писателя-чукчи Рытхэу. Под своей не решалась. Фамилию его случайно увидела на обложке книги, стоящей в нашем
шкафу, и очень впечатлилась именно звучанием. В общем, читая свои произведения подружкам, я выдавала их за рассказы этого Рытхэу. А учительница по русскому и по литературе была у нас очень ироничная женщина. Ей нравилось оставлять меня после уроков и тренировать, как факультатив, не по литературе, а как правильно выжимать тряпку во время мытья пола. По ее словам, чтобы он был чистым и не залитым водой, тряпка непременно должна быть выжата как-то по-особенному, жгутом таким. Но жгут этот у меня не получалось сделать как следует. И еще она учила мыть окна мокрыми газетами. И, конечно, расстраивалась, глядя на меня. Она, как моя бабушка, говорила: «Что с тебя будет?»
Но с первого же раза я поступила во ВГИК, на сценарный факультет. Очень удобный для меня вуз, потому что
находился на расстоянии одной остановки на метро от моего тогдашнего дома. Сначала послала туда какие-то свои рассказы, потом прошла творческий конкурс, затем сдала общеобразовательные экзамены. Потом собеседование было. Когда я поступала, меня принимал классик, сценарист Евгений Габрилович. На втором курсе он мне даже предложил написать что-то в соавторстве. А я такая ветреная была, просто засмеялась на такое предложение. Еще были живы все классики советского кино — и Сергей Герасимов, и Тамара Макарова, у которых еще Кира Муратова училась и была их любимой студенткой, между прочим, это как старый МХАТ, старейшины. Священные монстры. Я именно во ВГИКе стала себя чувствовать счастливой, не как в школе. Как будто испытания закончились и из подвала я вышла в сверкающую залу, где обнаружила
интересных людей, с которыми можно было даже собираться больше двух! Это стало для меня откровением. Мне было интересно с этими людьми. Курс у нас получился замечательный — Аркаша Высоцкий учился, подружка у меня была Ажар Аяпова, на параллельном режиссерском — Саша Баширов, Охлобыстин Ваня, который стал отцом Иоанном… А был еще казахский курс, где учился Рашид Нугманов, который потом и снял «Иглу», и там преподавал Сережа Соловьев. Это сейчас я его так называю, потому что он мой товарищ. А тогда это был Сергей Александрович, и я ходила к нему на лекции, а он как раз собирался снимать «Ассу». Поступила я, когда мне только исполнилось 17 лет. И все однокурсники мне тогда казались сильно пожилыми. Помню, когда после зачисления нас собрали, я посмотрела на всех и подумала: «Боже, какие все старые и страшные!» Ну потом-то все-таки разглядела, кто там
был посимпатичнее. И поталантливее. Талант — это и есть для меня красота. Тогда на сценарных факультетах было мало девушек, и вообще на режиссерском и операторском мне помнятся только шведка Мария и прибалтийская Уна, вечно влюбленная... Это сейчас парней, по-моему, меньше стало даже на таких мужских факультетах. А в те годы меня постоянно приглашали сниматься в каких-то фильмах, или играть этюды, или сниматься на фото. Все ухаживали. Я, конечно, вела себя коварно. А как еще, если тебе 17 лет? А я только в 16 первый раз поцеловалась.
Влюбленность и любовь — две совершенно разные истории. Влюбленность мимолетна, влюбившись, ты постоянно находишься в приподнятом состоянии. С любовью, понимаете ли, сложнее. Это совершенно отдельная, большая тема.
Любовь никогда не может быть краткосрочной, годы и годы она держит нас. Она не может сопровождаться обидами, потому что это абсолютно жертвенное чувство. Как приговор. Вот тебя приговорили, и ты всегда будешь все прощать любимому человеку. Мне кажется, что тот, кто любит, любим Богом. Ведь он становится тем самым, каким Господь и просит всех быть. А ведь посмотрите, как много вокруг злых мужчин и женщин, детей, старух, водителей, врачей. Людей на том конце провода. Как собаки, которых запинали. Почему они такие? По моему ощущению, из-за того, что этих людей никто не любит, а значит, никому они не нужны и — что самое ужасное — сами они никого не любят. Поэтому и становятся... бессмысленными. Злость ведь не беспричинна. Вот если говорить о смысле жизни, который, кстати, каждый назначает себе сам, то, на мой взгляд, тут все очень просто: надо
найти того, кого ты сможешь полюбить по-настоящему и кому сможешь отдать всего себя. Я убеждена: без любви человек — никто. Ну пусть она не взаимна. Пусть! Конечно, это больно. Кто сказал, что любовь — это только удовольствие? Конечно, в ней есть моменты эйфории, блаженства, но одновременно — это боль, которая с тобой всегда. Зато тебе дано увидеть что-то. Невозможно это расшифровать. Нет у меня первой, второй и третьей любви. Мне кажется, она может быть единственной, невозможно любить много раз.
Мои браки... Это была просто официальная регистрация отношений. В достаточно, кстати, преклонном возрасте. В 29 лет я первый раз поставила в паспорте штамп (первый муж Литвиновой — кинопродюсер Александр Антипов. — Прим. ред.). Поступив в институт, практически ушла
из родительского дома и дальше уже снимала квартиры, вела абсолютно самостоятельный образ жизни. По-моему, в 17 лет человек уже совершенно взрослый. Что же касается меня, то к 18 годам я уже ясно осознавала себя в этой жизни. Сейчас, оглядывая те свои прошлые годы нынешним умудренным взглядом, могу сказать точно, что какой-то ветреной женщиной я не была, просто вела обычную жизнь юного существа, полную прекрасных и не очень прекрасных ошибок. Вот это замужество, например. Хотя мой первый муж, между прочим, был добрый человек, занимался продюсированием картин. Отличные у него были названия проектов: один — «Упырь», а другой — «Тело будет предано земле, а старший мичман будет петь». Прошел год, и… я просто съехала с его квартиры. Кстати, у него сейчас и семья, и ребенок, то есть он
не пропал. А тогда товарищ помог мне найти квартиру, навел на какого-то странного француза по имени Оливье, как у салата, который уезжал из квартиры в высотке на Котельнической набережной. Вместо этого Оливье туда въехала я. Очень хорошее было время.
Я оказалась совершенно одна в огромной квартире, предоставлена самой себе. Помню, обосновавшись на этой территории, испытала просто страшное облегчение, первое, что подумала: «Вот это и есть счастье…» Вообще-то квартира эта была очень загадочная. Почему-то каждую ночь ровно в три часа распахивались все окна спальни. В шкафах остались мешки с ботинками француза — там не было ни одного парного. И еще в районе коридора и ванной жила крыса. Здоровая, как большая кошка. Сначала я об этом не знала, но по ночам стала замечать, что по моей кровати кто-то
шастает. Так как топили плохо и было жутко холодно, я спала под тремя одеялами и чувствовала, как по ним кто-то носится. Потом обратила внимание на то, что все яблоки, которые я покупала, были надкушены, но по одному разу. Вот этого я не понимала. Ну, съела бы одно, ну, пусть два, но не все же! Мне ведь тоже надо было что-то оставить. И вот, наконец, я ее встретила. Днем. Сидела на кухне, упивалась видом из своего огромного круглого окна и вдруг вижу: идет в мою сторону она — громадная и совершенно по-человечески на меня смотрит. Не отводит взор, как говорится. Крыса с волей. Я говорю: «Здрасте, а вы что тут делаете?» Она встала, посмотрела на меня с таким очень хулиганистым видом и, вместо того чтобы побежать назад, совершенно спокойно пошла по своим делам, туда, куда ей было надо, — под холодильник. Вот так мы с ней и проживали достаточно долгое время… В
этом же доме я снимала для фильма «Нет смерти для меня» некоторых актрис, причем часть сцен с Мордюковой — именно в этой квартире. А Смирнову мы снимали в ее квартире, которая находилась в соседнем подъезде. Так вот, старейшая гример актрисы, услышав мою горестную историю про крысу, сказала: «Вы не понимаете, какая это хорошая примета! Вот увидите, в вашей жизни вся поменяется, и вы станете богатой и знаменитой». А этот момент был сложный для меня, потому что кинематограф наш в те годы совсем загибался. И фильм этот я снимала за какие-то условные деньги и настояла, чтобы великим артисткам заплатили хотя бы по сто долларов за съемочный день… Но предсказание это почему-то запомнила.
Как видите, действительно все у меня стало получше — не скажешь ведь, что я впала в безвестность и бедность. Именно в тот период меня пригласил сниматься Александр Митта в своем фильме «Граница. Таежный роман», который уже сделался телевизионной классикой, как и почти все, что он снимает. Я стала известна среди киноманов и критиков после того, как снялась у Киры Муратовой в «Увлеченьях», а так, по-народному, конечно, когда у Митты сыграла. Знаю, что он очень долго боролся, чтобы снимать именно меня в этой роли, а ему настоятельно не рекомендовали, но он настоял. Помню, у меня было много проб с разными партнерами. А я в свою очередь пролоббировала легендарную Татьяну Окуневскую на роль моей бабушки. Сверкающая была женщина. На той картине было очень много личностей. Сам Митта — работа с ним многому меня научила, ведь он не только «золотой» режиссер любимых картин, но и педагог, и трогательный,
вечно молодой безумец. В последний съемочный день кто-то себе и ногу поломал, и что-то еще, а он все летал буквально по холмам этим болотистым и все не мог остановиться. А Миша Ефремов? Мы ж с ним в «Границе...» два таких неформала: он — пьющий, я — сумасшедшая. У многих я так и ассоциируюсь с этой героиней, хотя с такой «репутацией» жить очень вольготно — ты такая, какая есть. Многие же не могут себе позволить «открыть» свое лицо, очень много людей мутных вокруг, вроде бы он добро так улыбается, но нет ему веры. А те, кто не притворяется добреньким, часто и неожиданно в моей жизни совершали благородные поступки.
Когда меня спрашивают про личную жизнь, я предпочитаю забывать негатив, и обиды не питают меня нисколько — мне, как Одиссею, хочется сказать: не помню ничего, очистить все
огнем! (Развод со вторым мужем, бизнесменом Леонидом Добровским, проходил тяжело – через многочисленные суды, встречные иски, взаимные претензии.— Прим. ред.) Если нет любви, надо менять отношения, зачем жить вместе? Ради детей нужно сохранять отношения, ребенок должен общаться с отцом, а тот в свою очередь должен быть неравнодушен к его проблемам. Есть в женщинах все-таки вбитый наглухо стереотип о том, что надо быть замужем. Во что бы то ни стало зачем-то... А зачем? Если есть любовь, мне не обязательны узы брака. Но эта схема моя, может, другим она не подходит? Ведь я работаю, сама зарабатываю, мне ничего ни от кого не нужно. Мне диктовать проблематично, только по-хорошему. Я и про мужа знала чуть-чуть, только то, что он строит мосты. И все. После развода я о нем как о человеке даже узнала больше.
Всмотрелась. Но очевидцы рассказывают, что бывают же счастливые финалы — живут по пятьдесят лет вместе и никогда не разлюбляют друг друга, и не предают, и не жадничают, а жертвуют. И не дерутся, не попрекают, а когда смерть приходит, то забирает их друг за дружкой. Хорошо бы такую любовь всем пожелать. А ведь такая любовь есть. Я точно знаю. Или мне так хочется знать. Я же работала, будучи и в браке, и в разводе, — всегда много работала: закончила документальный фильм «Нет смерти для меня» про звезд тоталитарного периода, таких как Мордюкова, Окуневская. Запустила как продюсер «Небо. Самолет. Девушка» по мотивам пьесы Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь» и через полтора месяца после рождения Ули уже начала сниматься в этой картине. Сняла свой игровой дебютный фильм «Богиня: как я полюбила». Эта картина прямо с говорящим названием. Героиня там не может никого полюбить и не понимает, что это такое, и вот с ней случается… Я много работала и не хотела работать меньше или вообще не работать. Много видела таких женщин на хозяйстве — мне так невозможно. Да и вообще, мне кажется, должна быть у женщины и материальная независимость, и ощущение того, что она что-то из себя представляет. Что же касается трудностей или ссор, то их как таковых в моей семье особенно не было. Я — неконфликтная, очень не люблю скандалить. Правда, считаю, что иной раз ссоры бывают полезны, потому что в эти моменты ты все-таки отстаиваешь право быть такой, какая есть. Ведь что такое конфликт? Это когда ты не согласна с чем-то, а тебя продавливают. Конечно, я предпочла бы разводиться без судов и следствий, и теперь вообще против всяческих регистраций еще и поэтому тоже...
Просто в состоянии аффекта люди склонны делать поступки, я сказала бы, недальновидные. Очевидно, такая реакция человеческая. Тоже, знаете ли, проверка... Ошибка с адвокатами— кстати, очень циничная у них профессия, и мало в ней порядочных, неравнодушных людей. Я знаю порядочного адвоката, но, представьте, всего одного на толпу каких-то аферистов.
Никогда не давала интервью-комментариев про развод — такие поступки, по-моему, недопустимы, потому что для меня самое важное — чтобы не страдал ребенок. У нее есть отец, они общаются, вместе я отпускаю их на моря и океаны. Вспоминая себя с придуманным папиным плащом на вешалке, я никогда не стану сознательно лишать дочку отца. Потому что знаю, что это такое — когда ты ждешь, а он не приходит. У него своя
жизнь, и ты ему не нужна. Ребенок ведь любит не за что-то, а просто за то, что он — папа.
С появлением Ульяны во мне поселился вечный страх за нее. Это как острый крючок, и нельзя с него спрыгнуть никогда. Ребенок мой недавно сказал, что подарит мне цветочный магазин, когда буду старушкой. Так что к цветочным магазинам я теперь присматриваюсь и люблю поболтать с хозяйками. В основном это все женщины на покое... В родителях есть что-то от попугаев, все время повторяешь, что это нельзя, то нельзя, но никто ж никого не слушает. Я сама не слушала. Надо любить ребенка, чтобы он знал, как его любят и как он ценен. Я всего лишь лук, который выпустил в небо стрелу, и вот она уже летит сама по себе. Ну, конечно, надо вкладываться в образование, надо читать книги, надо выбросить
телевизор из квартиры навсегда, надо ходить в музеи и надо общаться, общаться. А так боюсь всего... Я лично ненавижу Интернет как пожирателя человеческой жизни, времени. Это же целый список тревог за того, кого любишь. И еще есть опасные моменты, которые меня отвращают в людях, — холодное сердце, беспощадность, равнодушие, пресыщенность, отсутствие смысла в жизни… Но тут, по-моему, все просто: хочешь, чтобы ребенок чего-то не делал, не делай этого сама. И еще я хотела бы, чтобы она знала, что такое любовь. Это же самая главная мотивация в жизни человека — любить. Быть с тем, кого любишь.