Когда я приезжаю на дачу, выхожу из плотно прижатой к кустам смородины машины и захлопываю погрустневшую дверцу, то всегда говорю себе: «Считай, что это никогда не кончится».
Теперь я ничего не жду. Главное поскорее найти лопату и начать копать под строгим хозяйским взором, говорящим: «Нет, никогда этот человек не посадит дерево, не вырастит сына и уж тем более, не построит дом».
Дача как-то невольно ассоциируется у меня с молчанием. Если я сяду на веранде с книгой, да еще и в кресло (которое, кстати, я подарил хозяевам в прошлом году, дабы разбавить спартанскую обстановку.) И вот, стоит мне сесть в кресло. И эти же пары глаз глядят уже не с сожалением, а с гордой и молчаливой укоризной. Бросаю книжку, ищу лопату.
А ведь я ни на кого и никогда не смотрел с молчаливой укоризной. Даже в памятный мне зимний, плавно перетекший в ночь, вечер на заре моего автомобилизма, когда с одним действительно хорошим человеком мы пытались понять почему: «Бензин,(…), есть,(…) искра есть,(…) и давление,(…), есть,(…), а она – (…) – не заводится». Теоретические посылки исходили от мастера, а на практике их проверить должен был я. Было 23 февраля и на моей работе «теплые» люди веселились за теплым праздничным столом. А я затыкал шланги, прикреплял манометры и накручивал бесконечные круги по незнакомому району, двигатель бесконечно глох, я стучал по нему гаечным ключом, откручивал шланги, дул, крутил ключ зажигания и толкал машину. Шел снег , было холодно, я курил и думал, что вторая мировая война не закончится, пока по нашей земле бегает хотя бы один «Опель-Кадетт». В какой-то момент силы почти оставили меня. И даже тогда я ни на кого не смотрел с молчаливой укоризной, потому что вокруг уже никого не было – ни людей, не машин и где-то в километре меня ждал этот действительно хороший человек в автосервисе. И тогда я сказал: «Послушай, мессершмидт, я понимаю, что тебе здесь худо живется и что хочется домой – пить неразбавленный немецкий бензин на недеформированных немецких дорогах, но я твердо обещаю тебе, что другой жизни у тебя уже не будет, и если прямо сейчас ты не объяснишь мне почему: «Бензин у тебя есть,(…) искра есть,(…) и давление,(…), есть,(…), а ты,(…), не заводишься», то завтра для тебя уже не наступит. Завтра ты на унизительном ошейнике поедешь на разборку, где умрешь в муках, а деньги, вырученные за твои органы, я с чистой душой пропью». И мы поехали, избежав укоризненных и молчаливых взглядов.

А день все не кончается. Настает священное время обеда. Время щей и салатов из овощей. Овощи, непременно, нужно нарвать самим – ведь нам безумно интересно как это все растет. Трудотерапия, к тому же. Совсем уже скоро мне трижды предложат выпить стопку водки. Я трижды соглашусь. Затем хозяин закроет бутылку, уберет в холодильник и уйдет на послеобеденный отдых, снова оставив меня в расстроенных чувствах. Водка, с ее способностью торопить течение времени – была бы неплохим выходом. Дальше чай и обзор садовых новинок в компании хозяйки. Три рюмки – это все же три рюмки. Я становлюсь словоохотлив, пытаюсь запомнить бредовые названия растений и несмешно шучу.
Потом еще будет баня, после которой я должен сказать волшебную фразу: «Да…пар сегодня – как никогда». Если наложить все эти «как никогда» один на другой, то должен был бы получиться такой немыслимый пар, что…слов нет. Еще рюмка водки – «Да», но я уже запасся пивом и голыми руками меня не возьмешь.
Крестьянский быт предполагает ранний сон и я буду сидеть в одиночестве на деревянных ступенях глядя на безнадежно напоминающие сказку про Чиполлино участки.
Какая, все-таки, гадость этот родо-племенной уклад.