ПО ЧЕРНОБЫЛЬСКОМУ ВРЕМЕНИ



Виктория Юхова Итоги №17/776 (25.04.11) Exclusive

«Когда чернобыльский реактор находился в руках инженеров, они аварии преодолевали. А когда он попал в руки менеджеров, которые больше думали о финансах, случилась авария 86-го года», — вспоминает академик Евгений Велихов
Один из самых авторитетных в мире физиков-ядерщиков, президент Национального исследовательского центра «Курчатовский институт», лауреат премии «Глобальная энергия» 2006 года Евгений Велихов всю свою жизнь «дружит» с атомами и считает их вполне мирными, несмотря на то что в свое время в Чернобыле получил почти критическую дозу радиации. В настоящее время 76-летний академик активен и энергичен: с кем, как не с ним, обсуждать источники энергии? Об этом, а также о ситуации на Фукусиме через призму чернобыльского опыта спустя 25 лет после трагедии Евгений Велихов рассказал «Итогам».

— Евгений Павлович, что происходит сегодня на Фукусиме?

— Я не могу судить, потому что нет достоверной информации.

— Но ведь японцы все время передают данные об уровне радиации и другие показатели...

— Передают данные по Токио, а не на станции Фукусима. Судя по всему, нет достоверной информации и у самих японцев. Как только все началось, в Японию поехал наш сотрудник Владимир Асмолов, самый крупный специалист в мире по вопросам, связанным с расплавлением зоны реактора. Но толку было мало. С ним не поделились контактами, не дали возможности пообщаться с теми, кто отвечает за эту работу. И дело не только в японском менталитете, а в том, что это частная станция. Их очень заботит, что произойдет с компанией. Вы же видели, что случилось с British Petroleum после аварии...

— А если эта частная станция начнет на Камчатку радиацию выбрасывать? Все равно не пустят?

— Конечно, есть пределы допустимого. Есть атомная комиссия в Японии, в конце концов, имеются правительство и император. Система у них своеобразная, хотя я не хочу ее ругать. Могу лишь сказать, что японцы сейчас действуют более закрыто, чем советское правительство во время Чернобыля.

— Давайте обратимся к событиям 25-летней давности, чтобы понять, может ли тот опыт быть полезен сейчас. Как вы считаете, сохраняется ли на Фукусиме угроза взрыва?

— Меня вот примерно так же Горбачев спрашивал на третий день чернобыльской катастрофы: «Киев придется эвакуировать или нет?» Я ответил: «Не знаю, Михаил Сергеевич». Он расстроился. Думал, я ему скажу: «Нет, не надо». Конечно, вероятность есть. Ведь на атомной станции все время что-то происходит, там хранится отработанное топливо, скапливаются остатки деления. В Фукусиме этот процесс как-то упустили. В результате если топливо разогреется и расплавится, оболочка повредится, то получится в какой-то степени Чернобыль — не в точности, конечно, потому что там нет пожара и не должно быть таких выбросов. С расплавленным топливом — это как, например, со ртутью: не знаешь, куда она потечет и где соберется. В Чернобыле эта лава из расплавленного топлива собиралась в разных местах. Слава богу, не в одном. Потому что в противном случае там могут возникать локальные критические массы. На самом деле в далеком 1986 году нас пугал вопрос: а вдруг это «китайский синдром»? Термин появился в 1979 году после аварии на АЭС в Пенсильвании. Тогда опасались: если помимо расплавленного урана образовался и плутоний, то сам корпус реактора треснет, топливо вытечет наружу, и тогда из Америки расплав может через весь земной шар протечь в... Китай. Но это фантазия. В Пенсильвании американцам сильно повезло, потому что они вовремя подали достаточно воды, охладили корпус. И три года вообще не подходили к реактору. В конце концов там все замерзло. В Чернобыле тоже подозревали «китайский синдром». Опасения не пустые: уран — вещество тяжелое, плотное, опускается вниз через расплавленные конструкционные материалы. И если он соберется в одну большую каплю, то может пройти глубоко. После того как удалось справиться с пожаром, нас беспокоило, чтобы не загрязнились грунтовые воды — ведь рядом река Припять, за ней Днепр, а за Днепром — Черное море. Второе опасение было по поводу того, что после первого взрыва под реактором образовался бассейн с водой. Если бы расплавленное топливо стекло в эту воду, последовал бы еще один паровой взрыв, и опять радиоактивный выброс. Первую проблему мы решили ценой героизма сотрудников станции, которые открыли заслонки и выпустили радиоактивную воду. Вторую — героизмом шахтеров, которые под руководством министра угольной промышленности Михаила Щадова вырыли под станцией помещение и установили там теплообменник, такую ловушку. Сначала нас ругали за это решение, говорили — ерунда. А сегодня на всех станциях, которые мы строим в Китае и Индии, ставятся такие ловушки. Это гарантирует, что топливо не попадет в грунтовые воды и вообще не выйдет за пределы станции. На самом деле мы, конечно, были совсем не готовы к такой аварии.

— Что же сыграло роковую роль: цепочка случайностей или какое-то одно неверное решение?

— Какие случайности, там попросту выключили все системы защиты! У нас есть замечательный симулятор на Ленинградской атомной станции, и мы там полностью моделируем эту аварию: если вы повторяете шаги, которые тогда были сделаны, то конец такой же. Разгон за секунды, реактор выходит на полную мощность, не успевает охлаждаться, и канал взрывается. К тому же чернобыльский реактор был неудачным. Его создавали для других целей — получения оружейного плутония. И решение использовать его в промышленных целях, я бы сказал, было несколько легкомысленным. Но тогда строился завод «Атоммаш» под Ростовом, требовались металлургические мощности. Вот и решили использовать технологию из военной области. Специалисты знали, что в ней есть тонкость: имеются отдельные каналы, в каждом из которых может произойти кризис кипения, тогда температура поднимется, канал лопнет — и произойдет авария. Такое уже случалось. Но когда чернобыльский реактор находился в руках инженеров, они аварии преодолевали. А когда он попал в руки менеджеров, которые больше думали о финансах, случилась авария 86-го года.

На третий день после нее я полетел в Чернобыль — Москва требовала, чтобы мы сказали, какая температура в реакторе. На основании этого специалисты должны были рассчитать, сколько могут выдержать опорные конструкции. Как это измерить? Только с вертолета. Радиация — какие-то дикие тысячи рентген в час, поэтому на реактор пройти было нельзя. А на высоте 100 метров уже можно летать и видеть, что происходит. И вот я смотрю сверху, а там дыра. Я говорю Ивану Силаеву (зампредседателя Совмина. — «Итоги»): «Иван Степанович, а реактора-то нет!» — «Как нет???» — «Ну так — нет». И действительно: взрыв не только поднял верхнюю плиту весом 3 тысячи тонн, но и нижнюю разломал. Реактор сразу весь и вывалился — графитовые стержни, топливные таблетки, все остальное. Помимо того что начал гореть графит, пошла циркониевая реакция с водой, и разгорелся более сильный пожар. Он поднимал температуру и способствовал выходу летучих газов: йод-то сразу улетучивается, а вот цезий, стронций оседают надолго... Мы с большим трудом смогли изучить ситуацию, много спорили, но в конце концов пришли к выводу, который доложили в МАГАТЭ: наружу вышло не больше трех процентов радиоактивности, а остальные 97 процентов остались в реакторе. На исследование того, что и где осталось в реакторе, нам потребовалось почти 25 лет. Это очень тяжелый труд, даже сегодня есть помещения, в которые зайти невозможно. Но все-таки сейчас мы нашли почти все топливо, поняли, что с ним произошло.

— Вы, наверное, для себя много открытий сделали во время этой работы?

— Я же вообще не занимался ядерными реакторами и имел только теоретические представления о радиометрии и действии радиации. В Чернобыль попал случайно, когда сотрудники Курчатовского института включились в общую беду. Подразделения, которые исследуют термоядерный синтез, занялись проблемой «китайского синдрома». Ну а потом премьер Николай Рыжков мне говорит: «Слушай, члены правительственной комиссии уже в Чернобыле побывали, получили дозу облучения, надо их сменить. Поезжай». Пришел домой, жена с детьми была в деревне. Оставил записку, что уехал в Чернобыль на три дня. Вернулся только через полтора месяца. Приехал с корзиной клубники. Жена говорит: «Ну ты даешь!» Я предложил дозиметром померить клубнику — немного пищит. Потом померили меня — тут как запищало! Я спрашиваю жену: «Спать со мной будешь?» Она: «А куда деваться?» Ну, говорю, тогда уж давай и клубнику съедим... Кстати, супруга моя все те полтора месяца не знала, что со мной происходит. Я мог напрямую связаться с Горбачевым, но не мог позвонить жене. Она не знала, жив ли я. В этом отношении глупо было.

— Ну вот, а говорите, что было меньше секретности, чем сейчас у японцев...

— Конечно. Но в том смысле, что мы были открыты для общения с МАГАТЭ, предоставили все данные по дозам, все рассказали довольно подробно.

— Но широкой общественности информацию не давали?..

— Действительно, широкой общественности сообщили не сразу. Я позвонил заведующему отделом пропаганды ЦК Яковлеву и говорю: «Саша, нельзя же это оставлять без информации». И довольно быстро прислали к нам телевизионщиков. Где-то 28—29 апреля я получил телеграмму от моего старого друга известного американского ученого Фрэнка фон Хиппеля. Он написал, что надо обязательно давать людям йодные таблетки — прежде всего детям. Я позвонил Ивану Степановичу Силаеву и передал это пожелание. Он пригласил меня на заседание правительственной комиссии, на котором начальник гражданской обороны и замминистра здравоохранения бодро отрапортовали, что таблетки всем выдали. Это была неправда, к сожалению. Конечно, было непросто — мало того что нужно в последнюю деревню забраться, так еще убедить бабушек принимать эти таблетки. Помню, как одна старушка даже стала йодом мазать рога своей корове...

Потом позвонил Андраник Петросьянц, председатель Госкомитета по атомной энергии, и сообщил, что к нам выезжают директор МАГАТЭ Ханс Бликс и его заместитель Морис Розен. Их надо принять в Киеве, посадить в машину и отвезти в Чернобыль. Я в ужасе — это нельзя делать, потому что по дороге радиоактивная пыль, и предлагаю лететь на вертолете. Петросьянц возражает: там по дороге секретный объект. Отвечаю, что знаю этот секретный объект, с него давно все сбежали. В общем, пришлось обращаться к Горбачеву. Мы дали гостям полную возможность все посмотреть и померить уровень радиации — они были обвешаны современными мощными приборами. Розен спрашивает: «Какой ставить диапазон?» Я говорю: «Сто примерно». — «Сто миллирентген в час?» — «Нет, рентген в час». Он несколько скис. После этого они не сильно рвались приближаться к станции. Подлетели, спрашиваем: «Хотите поближе?» Они: «Нет, и отсюда прекрасно все видно». Мы, конечно, и сами не стремились переоблучаться. Где можно было, на вертолете летали, где нельзя, использовали специальный танк. Установили предел облучения, который можем получить, — примерно 100 рентген. Для рабочих официальный предел составлял 25 рентген. У японцев, кстати, сейчас такой же.

— 100 рентген — это разовая доза? Получил — и все, в зоне больше работать не можешь?

— Да, на всю жизнь. Но как показало обследование 1000 человек из Курчатовского института, доза в 100 рентген особых последствий для организма не вызывает. Через несколько лет мне в Японии сделали анализ и показали мои хромосомы. Часть их разрушена. Ну, насчет хромосом я особо не волновался — у меня возраст не тот.

— Что сейчас происходит в Чернобыле?

— Спроектирован шелтер, который должен закрыть АЭС, потому что там много радиоактивной пыли, а имеющиеся конструкции когда-нибудь рухнут. И вот уже 25 лет обсуждается, каким он должен быть. К 2012 году будет создан дизайн, а через несколько лет обещают построить. Примерно такое же сооружение мой отец в 1938 году поставил за 25 дней — это было на заводе для подводных лодок в Северодвинске. Ему сказали: или ты поставишь его за 25 дней и будешь тут работать, или тоже будешь работать, но по другую сторону — за колючей проволокой.

— Может ли повториться Чернобыль?

— Сейчас устроить такую аварию довольно трудно — надо постараться. На современных станциях нельзя отключить все системы безопасности. Кроме того, есть пассивные экраны и защита. Так что вероятность подобной аварии гораздо ниже, чем 25 лет назад.

— Евгений Павлович, а ведь вам фактически приходилось разрешать ядерные конфликты между державами.

— Ну, не преувеличивайте... Я никогда не имел официальных должностей — пожалуй, за исключением ситуации, когда вместе с Горбачевым отправился с официальной делегацией в Рейкьявик. Время от времени доводилось участвовать в разных переговорах. Папа Римский меня приглашал для участия в работе специальной комиссии папской академии. Но лично я высоко оцениваю два достижения. Первое — это мораторий на вывод оружия в космос и прекращение противоспутниковой борьбы. Андропов принял это решение в очень трудный момент — в 1983 году. Самое интересное, что в американском Конгрессе пошли нам навстречу, без всякого официального соглашения. Ранее Громыко пытался через ООН или напрямую с американцами подписать соглашение о запрещении оружия в космосе, но ничего не получалось. А де-факто получилось. И до сих пор оружия в космосе нет.

— Если бы выпустили атом в космос, процесс мог стать неуправляемым?

— Конечно. Я все время политикам объяснял: вы же на Кубе чуть не развязали конфликт из-за того, что на расстоянии тысячи километров ракеты появились, а тут у вас на высоте 100 километров над головой они будут летать. Вы же войну устроите обязательно. Но, слава богу, этого не произошло. И это, я считаю, очень большой успех народной дипломатии, потому что и с американской стороны, и с нашей это была гражданская инициатива.

А второе достижение — это заключение в 1996 году Договора о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний. Мы привезли американских ученых в Казахстан, за 100 километров от секретного полигона, и сумели доказать, что можно без проблем проверять подземные взрывы. Договор заключили, а ратификации нет, до конца дело не довели...

— Вы делите эпоху на «до Чернобыля» и «после Чернобыля». Как изменилось развитие атомной энергетики? Что она сейчас переживает — ренессанс или кризис? Может, стоит ее притормозить, раз она на такой опасный уровень вышла?

— Сразу после Чернобыля началась всемирная истерия: мол, давайте сворачивать атомную энергетику. И действительно, в значительной степени работы прекратили — в Америке перестали заказывать атомные станции. У нас постепенно развалилось Министерство среднего машиностроения, резко упало строительство. Мы в значительной степени потеряли конструкторские и научные мощности. В общем, атомная энергетика получила огромный удар. Но в то же время были во всем этом и положительные моменты. Сразу же началось международное сотрудничество, появилась ассоциация операторов АЭС, были выдвинуты совсем другие нормы безопасности, решили вопрос защиты атомных станций. Разумеется, события в Японии тоже могут в какой-то степени затормозить процесс, но скорее по политическим соображениям, потому что технически более или менее понятно, что произошло. Главное, что реакторы выдержали цунами и удар землетрясения в 10,5 балла.

Сегодня примерно 40—50 стран собираются развивать атомную энергетику. Планы у России хорошие, но не впечатляют. Сейчас предлагается, чтобы атомная энергетика заняла 15 — 16 процентов в общем объеме энергетики страны. Этого маловато, нужно 25 процентов. А что касается мнений о том, что атомную энергетику нужно сворачивать и искать другие источники энергии... По оценке специалистов Курчатовского института, ситуация выглядит так. За последнее десятилетие в активную экономическую жизнь включилось еще 3 миллиарда человек — в основном за счет Китая и Индии. Если 20 лет назад страны по их отношению к энергетике можно было разделить на развитые и развивающиеся, то первые потребляли на душу населения в 20 раз больше энергии, чем вторые. Сейчас это соотношение сильно сократилось. Потребность в энергии настолько выросла, что человечество тратит на энергетические нужды около 10 процентов валового годового продукта. Впервые это произошло в 80-х годах — и ударил экономический кризис. Сейчас мы во второй раз подошли к этому — и опять рецессия. Есть гипотеза, хотя не все ее поддерживают, что глубинная причина кризисов кроется в избыточном потреблении энергии. С началом экономического кризиса потребление энергии, конечно, довольно быстро упало, но потом опять подскочило. Сейчас оно подходит к 9,5—9,6 процента. Это означает, что мы будем жить в условиях постоянного кризиса.

— Опасная сейсмическая зона в экономике...

— Да. Спрашивается, с чем связана такая нестабильность? С дефицитом ресурсов? Нет. Их, вообще говоря, в мире много. Нефть не кончилась, ее добывают, хотя глубже и дороже. Растет добыча газа, есть большие запасы угля. Кроме этого, развиваются гидро-, ветро- и солнечная энергетика. При современном развитии технологий можно более активно использовать лес, торф, по запасам которого, кстати, Россия сегодня первая в мире. Имеется еще ресурс водоемов: сегодня наши реки и озера ужасно заросли разного рода водорослями. А водоросли — прекрасный источник энергии. Таким образом, только в России эти три источника превосходят запасы нефти, газа и угля.

Кроме того, есть источники более далекого будущего — уран, торий, тяжелые и легкие ядра, изотопы водорода. Термоядерный синтез — вообще неограниченный источник. Так что спектр источников энергии огромен.

— И все же атомная энергия остается наиболее опасным источником энергии?

— Вовсе нет. Если посмотреть на перспективу добычи нефти и газа, то наиболее привлекательный бассейн теперь — это Арктика. Там больше углеводородов, чем в Тихом океане. Но! Если происходит разлив нефти в теплых морях, то примерно треть можно собрать, а 70 процентов будет разрушать экологию. А в Арктике не соберешь ничего — потому что лед и холодно. Значит, в Арктику нужно идти с другими технологиями. В этом смысле атомные и ядерные технологии имеют огромное преимущество. Прежде всего они экологически более чистые. Ведь какие станции сегодня дают наибольшее радиационное загрязнение? Угольные. В угле накапливается радиоактивное загрязнение, потом оно появляется в процессе сгорания, кроме того, уголь выбрасывает субмикронные частицы, вызывающие силикоз, рак легких и т. д. Я уже не говорю о том, что в шахтах гибнут люди... Или взять тот же природный газ. При его транспортировке взрываются газопроводы. Кроме того, сегодня мы переходим на транспортировку сжиженного газа — а это, вообще говоря, плавающая водородная бомба. И если такая взорвется, мало никому не покажется...

— Почти 25 лет длится проект создания международного экспериментального термоядерного реактора ITER, лет пять назад подписано соглашение о его реализации силами разных стран. Как это повлияет на ход развития ядерной энергетики?

— Если есть желание что-то менять, то приходится в это дело вкачивать триллионы долларов. А через 10 лет — так и десятки триллионов, потому что все дорожает... Революция в энергетике вряд ли произойдет, если только не изобретут вечный двигатель. Кроме того, в мире все упирается в частую смену политических сил. Сейчас мы хотя бы договорились с Европой, что они вложат в этот проект 6 миллиардов евро. Заключены основные контракты, получен и первый сверхпроводник весом примерно 100 тонн — крупнейшее в мире плато, на котором сделана площадка. Но если мы в 2019 году получим первую плазму, то термоядерную реакцию уже настоящей мощи мы сможем получить в 2026 году.

— И это станет вечным источником энергии?

— Это пока еще не вечный источник, а экспериментальная машина, после создания которой надо строить электростанцию. Но как ускорить процесс? Мы предлагаем пойти коротким путем. Термоядерные нейтроны очень выгодно использовать не просто для нагрева воды, а по их основному предназначению — для ядерных реакций. Тогда мы можем включить их в цикл развития атомной энергетики. И даже небольшое количество термоядерных электростанций, даже не электростанций, а реакторов, может существенно повлиять на улучшение качества всего замкнутого цикла. В России сейчас принято решение пойти по этому пути, обсуждают у себя такой же путь и китайцы. Это так называемый гибридный вариант. Ведь что такое атомные электростанции и что такое нефтяные? В России построена, хоть и с опозданием на 10 лет, платформа для Приразломного месторождения. Это впечатляющая вещь. Ее вес, по расчетам, будет составлять полмиллиона тонн. Сооружение 140 на 140 метров, высота 40 метров. По планам, она будет давать 7 миллионов тонн нефти в год — это эквивалентно гигаваттной атомной электростанции. А атомная электростанция на самом деле очень компактна. Если она будет плавучая, то будет весить в 20 раз меньше, чем эта платформа. Но нужно сделать следующий шаг — опять вложить деньги, инвестировать. Технически мы к этому готовы. У Росатома есть программа развития плавучих АЭС, но, к сожалению, она развивается медленно, потому что с инвестициями в нашу отрасль пока слабовато.

Источник:http://www.itogi.ru/exclus/2011/17/164420.html