"Эту книгу я писала с оголенными нервами, потому что была мамой новорожденной девочки. Она о самой главной, самой большой любви в жизни женщины - о любви к Ребенку."

 

Маша Трауб, роман "Плохая мать"...

 

 

 

"Маша Трауб невыносима.  Если вы хотите развлечься, отвлечься, почитать чего-нибудь легонького на ночь - не читайте Машу Трауб.  Маша Трауб всё про тебя знает.  Всё самое плохое - и всё самое сокровенное. То есть самое хорошее. Машу Трауб нельзя давать читать своим мужьям - иначе уйдут к той, к хорошей. Машу трауб нельзя давать читать чужим мужьям - иначе они уйдут к тебе. Машу Трауб нельзя давать читать подругам - иначе они узнают в героинях тебя. Еще хуже, если они узнают себя. Уберите Машу Трауб подальше от мамы - мама может перестать сидеть с внуками. Я подсовываю Машу Трауб дочери. Пусть почитает, какие мы. И какая она."

Ольга Романова, "Forbes".

 

Я сделала большую ошибку. Я начала читать Машу Трауб именно с этого романа.  Чтобы взять в руки другую её книгу, нужно подождать. Подождать, чтобы всё поднятое на поверхность с самого дня души опять кануло... Чтобы я, ошарашенная узнаваниями и измученная воспоминаниями, перестала искать сходство с собой в каждой мысли автора, в каждой фразе героини, в каждом повороте сюжета.  Всё, что сказано о книгах Маши Трауб выше - правда.  Читать её нужно обязательно, ибо это - катарсис!  У каждой из нас свой счет к прошлому, свои детские обиды - почитайте, и Вы всё поймете и простите маме и себе все совершенные ошибки...

Итак, небольшой отрывок , для начала:

"Я родила девочку . Точнее, так - я стала мамой девочки. Это свосем другое. Я - мама мальчика и могу отличить эти чувства. Дочка - это совсем твоё. Она - твоё продолжение, твоя кровь. Я только сейчас поняла, что это такое. Кровиночка. Я веду себя как животное - могу лишь нюхать своего детеныша, кормить и облизывать.

...

Я не хотела гостей, не хотела мужа, маму, сына, никого не хотела. Мне нужна была только моя девочка. Это прошло. Не до конца - я по-прежнему очень тяжело от неё отлипаю, но могу уже спокойно пережить двухчасовое расставание. Это правильно. Так должно быть.

...

Я стала мамой девочки. Теперь я всегда во всём буду виновата. Теперь я должна буду бросать всё и бежать к ней. Теперь я буду всю жизнь бояться за её здоровье. Теперь я буду сидеть с внуками. Теперь я поняла, насколько сильно я люблю свою маму и насколько сильно она любит меня.

...

Эта книга не только о моей маме и её жизни, но и о матерях - женщинах и даже мужчинах, которые стремились к одному: "быть хорошей матерью".

 

    Удалось мне заинтересовать Вас? Тогда - найдите эту книгу  и прочтите! Устрайвайтесь поудобнее на диване или в кресле, укутавшись мягким пледом  и читайте, читайте!.. Телевизор можно сразу же выключить - всё равно Вы на него отвлекаться не станете! Вы будете досадовать даже на внезапный звонок телефона, обещаю Вам! Только читайте! И думайте! Вспоминайте!

 

Я  Вас люблю - Ваша Марианна_Ви

 

 

Серия сообщений "Поговорим?":
Часть 1 - Наши любимые бабушки
Часть 2 - Болен друг...
...
Часть 5 - Мелочи жизни от ОШВЕ...
Часть 6 - О любви к себе... и не только!...
Часть 7 - Читая Машу Трауб...
Часть 8 - Как научится прощать или - как научиться не обижаться!...
Часть 9 - Уже начала ждать!..
...
Часть 48 - Ффигассе!!! Мне личку заблокировали!!!
Часть 49 - Доброе утро, мои дорогие! И - доброго дня!:)
Часть 50 - Весной дождь пахнет надеждой...

Серия сообщений "Почитайка":
Часть 1 - Читая Машу Трауб...
Часть 2 - Пол Виллард. Старый телефон
Часть 3 - Пол Виллард. Старый телефон.
...
Часть 8 - Анн Филип. Монолог любви.
Часть 9 - Агата Кристи. Автобиография...
Часть 10 - Я умею прыгать через лужи!..

 

Моё знакомство с творчеством Кэтрин Мэнсфилд состоялось в 1973 году, в библиотеке Клайпедского опытного судоремонтного завода, где я в то время работала.  Я взяла в руки невзрачную  коричневую книжку с почти стершимися надписями на обложке. Открыла. Пробежала глазами первые строки и поняла, что я ХОЧУ прочитать эту книгу!  И я прочитала, от первой строчки до последней. Новеллы К.М.  полны замечательной неслащавой лиричности, тонкого психологизма, завуалированных намеков на поучительность и назидательность - одним словом, мне очень жаль было расставаться с этой  книгой, когда настала пора отдавать её в билиотеку...  Одну из новелл я прочитала мужу. В ней рассказывалось о маленькой девочке, которая, чтобы сделать папе подарок на  день рождения, взяла со стола в его кабинете листы бумаги и увлеченно рисовала птичек, зайчиков, цветочки - что еще могла рисовать кроха?  Папа, обнаружив пропажу важных бумаг, разъярился и отругал малышку, заставил её вытянуть перед собой ручки и несколько раз ударил по ним линейкой...  Ну, понятно, ребенку зарещали входить в кабинет и тем более брать со стола бумаги. Само собой разумеется, ребенок виноват -  нарушил заведенное правило. Но мотивация поступка - это очень важно! - такова, что ребенок стремился порадовать папу в день рождения подарком, старался, вкладывал все свое сердечко в эту затею... и такой финал: линейкой по маленьким ручкам!  Грань тончайшая между  "можно"  и "нельзя", между  наказанием и попустительством,  между "во благо" и "во вред"... И грань эта проходит по сердцу, при условии, что оно есть! Папа из той новеллы, услышав как всхлипывает в кроватке его маленькая девочка, устыдился, раскаялся и зашел-таки поцеловать на ночь свою принцессу.

Я искала в сети электронные книги К. Мэнсфилд, но, к сожалению, там есть только аудио-книги, а из электронных библиотек мне удалось выудить всего два её рассказа. Для начала я опубликую один из них. Если Вам понравится - то и второй.  Но сначала о замечательной  новеллистке -

 

 

Кэтрин Мэнсфилд

   1888 - 1923 

Кэтрин Мэнсфилд (Кэтлин Бичем) родилась 14 октября 1888 года в Веллингтоне, в Новой Зеландии. Миру она станет известной под именем Кэтрин Мэнсфилд. У ее отца, банкира Гарольда Бичема и его жены Эни было еще трое дочерей, помимо Кэтрин, а после родился сын Лесли, любимый брат, трагически погибший во время Первой мировой. Кэтрин запомнился неспешный мир детства, в котором лениво, напоенные солнцем, проходили дни. «Пикник», «Прелюдия» она не раз опишет, как была счастлива.
В 1903 году три старших дочери отправляются в Англию, в Лондон, завершать образование в закрытом и весьма престижном учебном заведении под названием «Куинз Колледж». Там Кэтлин Бичем превращается в Кэтрин Мэнсфилд и решает посвятить жизнь писательству. Там она зачитывается Уайльдом, увлекается символистами, живо интересуется поэзией. Возможно, именно там начинается ее любовь к Чехову, чьим английским отражением ее принято считать и по сей день. Одним словом, тихая, беззаботная жизнь в Новой Зеландии больше не подходит этой девушке. Вернувшись домой, она только и грезит о том, как бы уехать обратно в Лондон. Родительское согласие на отъезд Кэтрин удастся получить не раньше, чем ей исполнится двадцать.
Бывают люди с внутренним ощущением счастья.
В одном интервью Татьяна Толстая сравнивает два рассказа Мэнсфилд и Чехова, которого английская писательница действительно считала своим учителем. Кэтрин взяла знаменитый рассказ «Спать хочется» и написала свой вариант. Небольшую повесть. В ней сирота Варька, задушившая в полусне и безумии ребенка, становится мечтательницей, грезящей наяву, вспоминающей о чем-то, думающей, живой. Совсем не о том она написала, о чем хотел Чехов. У него беспросветная российская действительность, которая только нам и понятна, у нее  маленькая жизнь, даже если горестная и одинокая, все равно счастливая, где-то внутри, потому что живая. Толстая предлагала сравнить эти два рассказа своим американским студентам. «Ни один человек не предпочел рассказа Чехова. Всем понравилась эта мыльная опера, которую развела эта Кэтрин Мэнсфилд», возмущается она.
Есть у Мэнсфилд и «чеховские» рассказы. Она знала о том, какова жизнь, когда каждый день приходится бороться за кусок хлеба, выбивать себе место под солнцем. Во второй раз Лондон встретил ее уже не так гостеприимно. Небольшой суммы денег, выделенной отцом, хватало лишь на оплату самой скромной комнаты. Какое-то время ей даже пришлось гастролировать по провинции с оперной труппой в качестве хористки. Именно в ту пору у нее начался туберкулез, ставший причиной ранней смерти писательницы.
«Чеховским» считается рассказ «Жизнь матушки Паркер». Старую поденщицу постигает тяжелое горе,  умирает ее внук, единственная ее радость. Вся ее жизнь состояла из непосильного труда, маленький лучик света, и тот отобран. И не с кем даже разделить скорбь. Нет для нее места на земле.
Рассказ «Муха» повествует о человеке, потерявшем в недавнем прошлом любимого сына. Однако, несчастье, которое когда-то казалось неизбывным, улетучилось. Героя больше забавляет муха на промокашке, пытающаяся выбраться из-под обрушивающихся на нее чернильных капель. Равнодушие поглотило мир. И все же подобные рассказы вполне могли принадлежать перу любого талантливого поклонника психологической прозы. Кэтрин нашла свою интонацию. Ее почерк легковесен, но в нем кроется любование каждой мелочью ускользающей жизни. И каждая из этих мелочей наполняет ее смыслом.
Усталая Розабел из одноименного рассказа оживляет в памяти только что прожитый, полный забот день. Она  продавщица шляп в магазинчике. Ах, как трудно угодить покупателям. Вечером, добравшись до каморки, в которой живет, она грезит о красивом кавалере, богатой обстановке, сытом горячем обеде, о родовом поместье, куда они с мужем отправятся сразу же после свадьбы. Она засыпает, закутавшись в одеяльце, и продолжает мечтать, уже во сне. «Холодные пальцы рассвета сомкнулись на ее непокрытой руке, серый день проник в унылую комнату. Розабел поежилась, не то всхлипнула, не то вздохнула и села. И оттого, что в наследство ей достался тот трагический оптимизм, который слишком часто оказывается единственным достоянием юности, еще не совсем проснувшись, она улыбнулась чуть дрогнувшими губами».
Потребность в учителе, наставнике, способном направить, указать путь, свойственна почти каждому человеку. Каждый избирает себе учителя по силам, а кто-то предпочитает им стать. Такую роль сыграл в начале XX века Георгий Гурджиев. Великий тибетский лама, как его называли, проповедовал Четвертый путь, путь внутренней реализации и пробуждения. Сущность (подлинное Я человека) преодолевает личность (совокупность псевдо-я человека). Его теория увлекла тогда многих достойных людей. Эмигрировав из большевистской России, в 1922 году Гурджиев купил замок Авон под Фонтенбло во Франции и создал там «Институт гармоничного развития человека». В этом институте провела последние месяцы жизни Кэтрин Мэнсфилд.
К тому времени ей удалось опубликовать несколько сборников рассказов: «В немецком пансионе» (1911), «Счастье и другие рассказы» (1920), «Пикник и другие рассказы» (1922) (посмертно выйдут дневники и письма), а так же стать автором критических статей, обзоров и очерков, публиковавшихся в журнале «Ритм», издателем которого был критик и журналист, ее муж, Джон Мидлтон Марри. Марри был и счастьем и бедой одновременно. Став поддержкой для жены, как для литератора, он не мог вынести ее болезни, еще больше обострившейся с началом войны. Для него это было страшной трагедией, и вид глубоко страдающего мужа отбирал последние силы у без того ослабевшей писательницы. Она отказывается от традиционного лечения, потому что чувствует себя больной не только телесно, но и духовно. «А скажи, Кэтрин, что ты понимаешь под здоровьем? И ради чего оно тебе нужно? - вопрошает себя Мэнсфилд в дневнике. Под здоровьем я понимаю способность вести полноценную, зрелую, насыщенную жизнь, в тесном контакте со всем, что я люблю: с землей и ее чудесами, с морем и солнцем… И потом, мне хотелось бы работать… Хотелось бы иметь сад, домик, траву, животных, книги, картины, музыку. И еще я мечтаю писать обо всем этом, выражать свои чувства». И вот как она заканчивает дневниковую запись: «Очень серьезно, очень трудно. Но теперь, когда я переборола эти мысли, все стало иначе. В глубине души, в самой глубине, я себя чувствую счастливой. ВСЕ ХОРОШО».
Мучительно тонкая душа, как назвала свое эссе о ней Вирджиния Вулф, остро и глубоко воспринимает жизнь, и последние месяцы в институте Гурджиева наполняет смыслом, о котором сам основатель заведения даже и не подозревал. «Я чувствую себя очень счастливой, и это понятно»,  пишет она мужу. Важной и осмысленной становится вдруг ежедневная суета с прогулками, разговорами, знакомствами, с завтраками, обедами и ужинами, с заботами каждого дня.
В январе 1923 года муж приехал навестить ее в Аббатство. Они погуляли по саду, заглянули в коровник, в котором для Кэтрин был сделан специальный помост,  место для отдыха  проведали, как продвигается стройка театра (обитатели института возводили его своими руками, и он должен был открыться уже 13 января), а вечером того же дня она умерла. «Мне кажется… я умираю»,  сказала она мужу перед смертью. Чехов в этом утверждении был лаконичнее.
Посчитав, что время было потрачено впустую, впоследствии Гурждиев не признавал своего знакомства с писательницей.. Джон через несколько месяцев женился на другой. Для них, как и для многих ее биографов, наступающая смерть Мэнсфилд была страшна и безысходна. Им невдомек, что можно жить тихой радостью, уже ушедшей, но далеко не утраченной.

 

(статья перепечатана с сайта lib.rus без сокращений и дополнений)

 

 

 

Кэтрин Мэнсфилд 

Чашка чаю

 

Розмэри Фелл не была красива. Нет, красивой вы бы ее не назвали. Хорошенькая? Видите ли, если разбирать по косточкам… Но ведь это страшно жестоко – разбирать человека по косточкам! Она была молода, остроумна, необычайно современна, безупречно одета, потрясающе осведомлена обо всех новейших книгах, и на ее вечерах собиралось восхитительно разнородное общество: с одной стороны – люди действительно влиятельные, с другой – богема, странные существа, ее «находки». Иные из них были просто кошмарны, а некоторые – вполне пристойны и забавны.

Два года назад Розмэри вышла замуж. У нее был прелестный сынишка, которого звали… догадайтесь, как? Питер? Нет, Майкл. Муж просто обожал Розмэри. Они были богаты, по-настоящему богаты, а не состоятельны, – какое отвратительное, вульгарное, пропахшее нафталином слово! Если Розмэри нужно было что-нибудь купить, она отправлялась в Париж так же запросто, как мы с вами идем на Бонд-стрит. Если ей хотелось цветов, ее автомобиль подъезжал к лучшему цветочному магазину на Риджент-стрит. Стоя в магазине, и оглядывая его своими необыкновенно блестящими глазами, Розмэри говорила:

– Я возьму эти, эти и вот эти. Четыре букета вот этих. И этот кувшин роз. Да, все розы из кувшина. Нет, сирени не надо. Терпеть ее не могу. Она такая растрепанная!

Продавец кланялся и убирал сирень в какой-нибудь темный угол, словно сирень и вправду была постыдно растрепанна.

– Дайте мне эти толстенькие тюльпанчики. Красные и белые.

И она шла к автомобилю в сопровождении худенькой рассыльной, которая сгибалась от тяжести огромной охапки цветов, завернутой в белую бумагу и похожей на младенца в длинном платьице.

Однажды, зимним днем, Розмэри зашла в маленькую антикварную лавку на Керзон-стрит. Она любила эту лавчонку. Во-первых, там почти никогда не было покупателей. А, кроме того, хозяин был до смешного внимателен к Розмэри. Стоило ей войти, как он расплывался в улыбке, умильно складывал руки и бессвязно выражал свой восторг. Льстил, разумеется. И всё же что-то в этом было такое…

– Видите ли, сударыня, – говорил он тихо и почтительно, – я люблю эти вещи. Я предпочитаю вовсе их не продать, чем продать людям, не способным их оценить, лишенным этого тонкого, редкостного чутья… – И, немного задыхаясь, он разворачивал квадратный кусочек синего бархата, придерживая его на стекле прилавка кончиками бескровных пальцев.

Сегодня он припас для нее ларчик. Он хранил его специально для Розмэри и даже никому не показывал. Прелестный эмалевый ларчик, покрытый таким тонким и ровным слоем глазури, что казалось – он облит кремом. На крышке было изображено дерево в цвету, под ним стоял крошечный юноша, которого обнимала еще более крошечная девушка. На ветке висела ее шляпка, величиной с лепесток герани. Шляпку украшала зеленая лента. Над их головами, словно ангел-хранитель, плыло розовое облако. Розмэри сняла длинные перчатки. Она всегда снимала перчатки, когда ей хотелось получше рассмотреть такие вещицы. Да, ларчик ей нравится. Он ей ужасно нравится, – такая прелесть! Она обязательно должна его купить. И, вертя во все стороны кремовый ларчик, открывая и закрывая его, она невольно думала о том, как хороши ее руки на фоне синего бархата. Должно быть, у антиквара, в самом темном тайнике его сознания, тоже дерзко возникла эта мысль. Он взял карандаш, перегнулся через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы потянулись к розовым, сверкающим пальчикам.

– Осмелюсь обратить ваше внимание, сударыня, на эти цветы, вот здесь, на корсаже маленькой леди, – негромко сказал он.

– Очаровательно! – Розмэри залюбовалась цветами. – А сколько этот ларчик стоит?

Сперва владелец лавки как будто не расслышал вопроса. Потом чуть слышно ответил:

– Двадцать восемь гиней.

– Двадцать восемь гиней. – Розмэри помолчала. Она положила ларчик, снова натянула перчатки. Двадцать восемь гиней. Даже для тех, кто очень богат… Лицо ее ничего не выражало. Она смотрела на пузатый чайник, похожий на пузатую курицу, усевшуюся над головой антиквара. Когда она заговорила, голос ее звучал мечтательно. – Пожалуйста, сохраните его для меня. Я…

Но антиквар уже отвесил глубокий поклон, словно хранить для нее ларчик было пределом человеческих желаний. Конечно, он готов хранить его хоть вечность!

Дверь, сухо щелкнув, закрылась за Розмэри. Остановившись на ступеньке, она стала вглядываться в зимнюю полутьму. Шел дождь, и чудилось, что вместе с каплями влаги на улицу опускаются сумерки, кружась над мостовой, как хлопья пепла. У воздуха был холодный, горьковатый привкус. Только что зажженные фонари казались печальными, как и огни в доме напротив: они горели тускло, точно о чем-то сожалея… А люди шныряли взад и вперед, укрывшись под уродливыми зонтиками. У Розмэри странно защемило сердце. Она поднесла муфту к груди. Ей было жаль, что она не унесла с собою ларчик, – его тоже можно было бы прижать к себе. Автомобиль, конечно, ждет ее. Розмэри нужно было только подойти к краю тротуара. Но она почему-то медлила. В жизни бывают такие минуты – страшные минуты, когда человек внезапно вылезает из своей скорлупы, и видит мир, и это ужасно. Нельзя поддаваться таким минутам. Надо скорее ехать домой и выпить чаю покрепче. Но не успела Розмэри подумать о чае, как молоденькая девушка, тонкая, смуглая, призрачная, – откуда она возникла? – остановилась у самого ее локтя и шепотом, похожим не то на вздох, не то на всхлипыванье, сказала:

– Сударыня, можно мне обратиться к вам с просьбой?

– С просьбой? – Розмэри обернулась. Она увидела маленькое, нищенски одетое создание с огромными глазами, совсем еще юное, не старше самой Розмэри; посиневшими руками девушка придерживала на шее воротник и так дрожала, словно только что вылезла из воды.

– Сударыня, – снова раздался запинавшийся голос, – не подадите ли вы мне на чашку чая?

– На чашку чая? – Голос звучал просто, правдиво; он нисколько не был похож на голос попрошайки. – Значит, у вас совсем нет денег?

– Ни пенни, сударыня, – последовал ответ.

– Как странно! – Розмэри старалась разглядеть в сумерках девушку, не спускавшую с нее глаз. Не просто странно, – поразительно! И вдруг Розмэри решила, что Это – настоящее приключение. Встреча в сумерках, совсем как у Достоевского! А что если отвезти девушку к себе домой? Если сделать то, о чем столько пишут в романах, говорят со сцены, – что тогда произойдет? И уже представляя себе, как она расскажет об этом изумленным друзьям, – «Я просто привезла ее домой», – Розмэри сошла со ступеньки на тротуар и обратилась к фигуре, смутно маячившей возле нее:

– Пойдемте ко мне, выпьем чаю у меня дома.

Девушка испуганно отшатнулась. На мгновение она даже перестала дрожать. Розмэри протянула руку и дотронулась до ее плеча.

– Я говорю серьезно, – сказала она, улыбаясь. И почувствовала, какая у нее добрая, обаятельная улыбка. – Почему вы не хотите? Прошу вас. Поедем в моей машине и напьемся у меня чаю.

– Вы… вы смеетесь надо мной, сударыня, – сказала девушка, и в ее голосе прозвучала боль.

– Да нет же! – воскликнула Розмэри. – Мне этого хочется. Вы доставите мне удовольствие. Поедем!

Прижав пальцы к губам, девушка, не отрываясь, смотрела на Розмэри.

– Вы… вы не отвезете меня в участок? – неуверенно спросила она.

– В участок? – Розмэри рассмеялась. – А зачем мне быть такой жестокой? Нет, мне просто хочется напоить вас горячим чаем и узнать… узнать всё, что вы пожелаете мне рассказать.

Голодного человека уговорить нетрудно. Лакей открыл дверцу автомобиля, и через секунду они уже мчались сквозь мглу.

– Ну вот! – сказала Розмэри.

С чувством огромного торжества она просунула руку в бархатный поручень. Она оглядывала маленькую пленницу, попавшую к ней в сети, и ей хотелось крикнуть: «Уж теперь-то тебе от меня не уйти!» Но намерения у нее, разумеется, были добрые. Самые что ни на есть добрые. Она сейчас докажет этой девушке, что в жизни чудеса возможны, что добрые волшебницы действительно существуют, что богатые люди не бессердечны и что все женщины – сестры.Поддавшись порыву, она повернулась к девушке со словами:

– Не бойтесь. В конце концов, почему бы вам не пойти ко мне? Мы обе женщины. А если моя жизнь и сложилась удачнее, чем ваша, всё-таки, может быть, когда-нибудь…

В этот момент машина остановилась, – к счастью для Розмэри, не знавшей, как закончить начатую фразу. Зазвенел звонок, открылась дверь, и, сделав очаровательный покровительственный, похожий на объятие, жест, Розмэри ввела свою спутницу в холл. Она следила, какое впечатление производят на девушку тепло, свет, уют, нежный аромат – всё то, к чему сама она так привыкла, что перестала замечать. До чего волнующее ощущение! Розмэри напоминала богатую девочку, которой предстоит открыть в детской все шкафы, распаковать все коробки с подарками.

– Пойдемте наверх! – сказала Розмэри, сгорая от желания поскорей проявить свое великодушие. – Пойдемте ко мне в спальню. – К тому же ей хотелось избавить бедняжку от любопытных взглядов прислуги. Поднимаясь по лестнице, она даже решила, что не будет вызывать звонком Жанну и снимет пальто без ее помощи. Главное – быть естественной.

– Ну вот! – снова воскликнула Розмэри, когда они вошли в огромную, великолепную спальню, где шторы были уже спущены, а в камине пылал огонь, бросая отблески на изумительную лакированную мебель, золотистые подушки, примулы и синие ковры.

Девушка остановилась на пороге. Казалось, она была потрясена. Впрочем, против этого Розмэри не возражала.

– Входите и садитесь сюда, в это уютное кресло. – Она придвинула к камину большое кресло. – Идите же, согрейтесь. Вы совсем продрогли.

– Я не смею, сударыня, – сказала девушка и попятилась.

– Ну, пожалуйста! – Розмэри подбежала к ней. – Не надо бояться, право же, не надо. Сядьте, а я сейчас скину пальто, и мы перейдем в другую комнату и будем пить чай, и всё будет очень мило. Чего вы боитесь? – Она ласково толкнула свою худенькую гостью в мягкие объятия кресла.

Но ответа не последовало. Девушка села так, как ее посадила Розмэри; руки у нее были опущены, рот слегка приоткрыт. Говоря по совести, вид у нее был глуповатый. Но Розмэри не желала этого замечать. Она наклонилась к ней со словами:

– Почему вы не снимете шляпу? Ваши чудесные волосы совсем мокрые. И ведь без шляпы гораздо удобнее.

Раздался невнятный шепот, что-то вроде: «Хорошо, сударыня!» – и измятая шляпка была снята.

– Позвольте, я помогу вам снять пальто, – сказала Розмэри.

Девушка встала. Одной рукой она держалась за кресло, предоставив Розмэри стаскивать пальто. Это было совсем не просто. Девушка пошатывалась, как ребенок, еще нетвердый на ногах, и Розмэри невольно подумала, что, если люди хотят, чтобы им помогали, они и сами должны проявлять активность, ну, хоть самую маленькую, иначе всё становится страшно сложным. И что ей теперь делать с пальто? Она положила его вместе со шляпой на пол и потянулась было к каминной полке за сигаретой, как вдруг девушка быстро и невнятно прошептала:

– Простите, сударыня, но я сейчас упаду в обморок. Если я не выпью чего-нибудь горячего, мне станет дурно.

– Боже милосердный, какая я глупая! – Розмэри бросилась к звонку. – Чаю. Поскорей чаю. И немедленно бренди.

Горничная ушла.

– Но я не хочу бренди! Я никогда не пью бренди! – крикнула девушка. – Сударыня, я хочу только чашку чая! – И она расплакалась.

Это было и страшно и вместе с тем увлекательно. Розмэри опустилась на колени рядом с креслом.

– Не плачьте, бедняжка моя, – сказала она. – Не надо плакать. – И дала ей свой кружевной платочек. Всё э тодействительно потрясло ее. Она обняла худенькие, птичьи плечи гостьи.

Девушка забыла, наконец, страх, забыла всё па свете, кроме того, что они обе – женщины, и, всхлипывая, выговорила:

– Я больше не могу так. Я не выдержу! Не выдержу! Я что-нибудь сделаю с собой. Я не выдержу этого!

– Успокойтесь. Я позабочусь о вас. Ну, не плачьте! Подумайте, как хорошо, что вы встретили меня! Пока мы будем пить чай, вы мне всё расскажете. И я что-нибудь обязательно придумаю, обещаю вам. Перестаньте же плакать;,)5ы совсем ослабеете. Пожалуйста!

Девушка перестала плакать как раз вовремя: не успела Розмэри встать с колен, как горничная внесла поднос. Розмэри поставила маленький столик между собой и гостьей. Она подсовывала бедняжке всё, что было на столе, – все сандвичи, все бутерброды, – и непрерывно подливала ей горячий чай с молоком и сахаром. Все говорят, что сахар очень питателен. Сама она ничего не ела, только курила, тактично отвернувшись, чтобы не смущать гостью.

И в самом деле, чай оказался поистине чудодейственным. Когда столик был отодвинут, на спинку глубокого кресла откинулось совсем преобразившееся существо – стройная, хрупкая девушка с копной растрепанных волос, темно-красным ртом и блестящими глазами; в блаженной истоме она смотрела на пламя камина. Розмэри закурила новую сигарету. Теперь можно приступить.

– Когда вы в последний раз ели? – мягко спросила она. Но в этот момент дверная ручка повернулась.

– Розмэри, можно? – Это был Филипп.

– Конечно. Он вошел.

– Ох, простите! – Он остановился и уставился на девушку.

– Ничего, ничего! – улыбнувшись, сказала Розмэри. – Это моя приятельница, мисс…

– Смит, сударыня, – подсказала девушка. Странно, она не изменила томной позы, не испугалась.

– Смит, – повторила Розмэри. – Мы как раз собирались немножко поболтать.

– Понятно, – сказал Филипп. – Вполне. – Его взгляд скользнул по шляпке и пальто, которые валялись на полу. Он подошел к камину и стал спиной к огню. – Отвратительная погода, – произнес он, с любопытством глядя на неподвижную фигурку девушки, на ее руки и туфли, а потом снова на Розмэри.

– Да, – с необыкновенным воодушевлением подхватила Розмэри. – Просто мерзкая.

Филипп улыбнулся своей обаятельной улыбкой:

– Собственно говоря, мне нужно, чтобы ты на минутку Зашла в библиотеку. Это возможно? Мисс Смит не рассердится?

Большие глаза посмотрели на него, но ответила Розмэри:

– Конечно нет! – И они вместе вышли из комнаты.

– Розмэри, – сказал Филипп, когда никто уже не мог их услышать, – что всё это значит? Кто она такая? Объясни.

Смеясь, Розмэри прислонилась к дверному косяку:

– Я подобрала ее на Керзон-стрит. Честное слово! Настоящая находка. Она попросила у меня денег на чашку чая, и я привезла ее сюда.

– А что ты собираешься с ней делать? – спросил Филипп.

– Быть к ней внимательной, – быстро ответила Розмэри. – Очень-очень внимательной. Помочь ей. Не знаю только как. Она мне еще ничего не рассказала о себе. Но показать ей… проявить к ней… пусть она почувствует…

– Детка, ты просто сошла с ума. Это совершенно немыслимо.

– Я так и знала, что ты это скажешь, – возразила Розмэри. – А почему немыслимо? Мне хочется. Разве этого недостаточно? И потом о таких вещах всё время пишут в книжках. Я решила…

– Но, – сказал Филипп и, помедлив, срезал кончик сигары, – она же потрясающе хорошенькая.

– Хорошенькая? – Розмэри была так ошеломлена, что даже покраснела. – Ты находишь? Я… я как-то не думала об этом.

– Господи! – Филипп чиркнул спичкой. – Она совершенно прелестна. Ты подумай об этом, детка. Я был просто поражен, когда вошел в комнату. Во всяком случае… Мне кажется, ты делаешь страшную ошибку. Прости меня, дорогая, за то, что я так прямо говорю тебе об этом, и всё такое. Но если ты решишь пригласить мисс Смит к обеду, предупреди меня заранее, чтобы я успел как следует просмотреть «Журнал для модисток».

– Ты у меня глупый, – сказала Розмэри, выходя из библиотеки. Но в спальню она не вернулась. Она вошла в свой кабинет и села за письменный стол. Хорошенькая! Совершенно прелестная! Поражен! Ее сердцу билось в груди, как тяжелый колокол. Хорошенькая! Прелестная! Розмэри придвинула к себе чековую книжку. Нет, чек, тут, конечно, не годится. Она открыла ящик, вынула пять, бумажек по фунту стерлингов каждая, посмотрела на них, две сунула назад в ящик, три сжала в руке и отправилась в спальню.

Когда Розмэри через полчаса заглянула в библиотеку, Филипп всё еще сидел там.

– Я только хотела сказать тебе, что мисс Смит не будет сегодня обедать с нами. – Розмэри опять прислонилась к дверному косяку и посмотрела на мужа своими необыкновенно блестящими глазами.

Филипп отложил газету:

– Почему? Приглашена в другое место?

Розмэри подошла и села к нему на колени.

– Она ни за что не хотела остаться, поэтому я просто дала бедняжке денег. Не могла же я удержать ее насильно, – тихо сказала она.

Розмэри успела уже причесаться, чуть-чуть подвести глаза и надеть жемчуг. Она провела ладонями по щекам Филиппа.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она, и ее нежный, глуховатый голос взволновал его.

– Ужасно нравишься, – ответил он, крепче прижимая ее к себе. – Поцелуй меня.

Последовало молчание.

Потом Розмэри мечтательно сказала:

– Я видела сегодня восхитительный ларчик. Он стоит двадцать восемь гиней. Можно, я куплю его?

Филипп стал покачивать ее на коленях:

– Можно, маленькая мотовка.

Но ей хотелось спросить его не об этом.

– Филипп, – прошептала она, прижимая голову мужа к своей груди, – а я хорошенькая?

 

 

 

Серия сообщений "ЖЗЛ":
Часть 1 - Любите Фаину Раневскую? Тогда это для вас!..
Часть 2 - Еще немного о Фаине Раневской от Агаты
...
Часть 6 - А.Грину посвящается
Часть 7 - О В.Тушновой.
Часть 8 - КЭТРИН МЭНСФИЛД
Часть 9 - Максимилиан Волошин. Гений места. Коктебель.
Часть 10 - Еще раз о Фаине Раневской...
...
Часть 25 - Памяти Анны Ахматовой...
Часть 26 - Шербур-Париж-Версаль-Шалон 1896 (романовские хроники)
Часть 27 - Хатауэй, Энн (жена Шекспира)

Театр, гроза и фонтан с лебедями

Летний обед в воскресный полдень был вкусным и легким - бабушка приготовила окрошку и нажарила ржаных гренков - черный хлебушек, нарезанный тонкими поперечными ломтями и поджаренный на подсоленном растительном масле. Когда все члены семьи уже готовы были разойтись из-за стола каждый по своим интересам, мама вдруг сказала: - Мариша, вы с бабушкой сегодня вечером идете в театр! Я, еще ни разу не бывавшая в театре, ахнула - В теааатр?! «Тихий час», положенный нам в выходные дни, не состоялся - мы с бабушкой обдумывали наряды, колдовали над прическами, дед до зеркального блеска начищал нам башмачки, хлопот было много, но то были приятные хлопоты! Нас торжественно проводили до ворот, и вот мы уже идем, держась за руки и благоухая бабушкиными духами (совсем чуть-чуть, только за ушками!), по согретым июльским солнышком широким доскам тротуара к воротам парка, что на улице Московской. От ворот - прямо, по широкой аллейке среди густых кустов сирени к круглой площадке, в центре которой фонтан с тремя лебедями. Лебеди привстали на лапках, вытянули шеи и сомкнули широко расправленные крылья, а в центре созданного ими круга - струйки воды, с журчанием и плеском падающие в чашу фонтана. От фонтана влево - и опять между кустами сирени - к Зеленому театру, где летом давала спектакли труппа Мордовского муздрамтеатра и проходили концерты местной филармонии и заезжих гастролеров. Нам предстояло увидеть (и услышать) «Баядеру». По дощатым ступеням мы поднялись к открытым настежь дверям и вошли в зал. Публика уже рассаживалась по местам, в зале приглушили свет и гул голосов стал затихать. Мы с бабушкой заняли наши кресла. Бабушка, увидев, что я волнуюсь - вцепилась в подлокотники, аж пальчики побелели! - ободряюще улыбнулась мне и погладила по руке. Я не смогла бы пересказать содержание спектакля; не помню, понравилась ли мне музыка, даже героев по именам назвать вряд ли смогла бы, но я хорошо помню свою оглушенность, ошеломленность и растерянность - столько всего сразу: музыка, танцы, пение, красивые костюмы!... Когда занавес сомкнулся в последний раз и актеры, выходившие на поклон, больше не появились, я посмотрела на свои ладошки - они были красными и горели от аплодисментов. Пока мы в толпе зрителей медленно проходили к выходу из зала, бабушка придерживала меня за плечи, чтобы я в темноте не споткнулась - свет уже почти везде погасили... Она спросила меня - Тебе понравилось? Я молча кивнула, и бабушка не стала вопросами и подробностями разрушать тот красочный и шумный мир, в котором я все еще пребывала. Но то, что обрушилось на нас при выходе из театра, мгновенно вернуло меня с небес на землю! За дверями театра бушевала яростная июльская гроза! Спрятаться было негде, и бабушка, решительно поддернув повыше юбку одной рукой, другую протянула мне - Побежали, Маришка? И мы побежали! Пробегая мимо фонтана, я увидела мокрых, глянцевых от воды и абсолютно счастливых лебедей, которые выгнули свои тонкие шейки и подставили грудки под отвесно падающий ливень! Ах, как мы бежали! Как отчаянно, как весело было мне! Гром падал нам прямо на головы и мы пригибались пониже, молнии с треском рвали черное небо и вонзались в землю прямо у нас под ногами. Ливень хлестал такой, что через минуту на нас не осталось ни одной сухой нитки - но бабушка держала меня за руку, ободряла меня улыбкой, и мне не было страшно! Мы бежали быстро, повизгивая и хохоча, до самого дома - благо бежать было недалеко, всего-то метров триста! В дверь дома мы ввалились исхлестанные ливнем, взъерошенные, как мокрые курицы, но веселые и разгоряченные - Ух ты, щеки-то какие - хоть прикуривай!, сказал дед и привычно ущипнул меня за щеку, легонько, ласково... Спала я в эту ночь крепко и снился мне... нет, не театр, мне снился ливень! Добрый, щедрый летний ливень! И бабушка.



Театр, доверие и свекровь.

Мой второй поход в театр состоялся зимой этого же года - мама принесла мне билет и сказала: Мариша, завтра пойдешь в театр! В теаааатр?! - опять обрадованно завопила я - С бабушкой?! - Нет, без бабушки. Билет у меня всего один. Ты большая, разумная девочка и должна быть самостоятельной. Я тебе доверяю. Ты рада? - Конечно, рада! Но - без бабушки... - Ничего, сказала мама, - Я объясню тебе, как найти театр! Мама подробно объяснила дорогу и я старалась ни на шаг не отступать от ее инструкций - мне доверяют! - и вот я уже стою перед старинным зданием из красного кирпича с нарядным балконом над входом и двустворчатой парадной дверью из темного дерева. Вошла и, как велела мама, сдала в гардероб шубку и валеночки, переобувшись в любимые башмачки. Прошла в зал, нашла свое место и уселась поудобнее в кресле. На сцене уже шло первое действие сказки «Золушка», а я все еще озиралась по сторонам - глаза привыкли к темноте зала, и я рассматривала ложи, балкон, тяжелый бархатный занавес, красивые кресла, вдыхала театральный запах - смесь из запахов пыльных кулис, ароматов духов и пудры, театрального грима и смоченных водой досок сцены... Вокруг меня засмеялись дети - что-то смешное происходило на сцене! Я отвлеклась от созерцания и начала следить за действием. Милая, добрая, чумазая Золушка... Её грубая и жестокая мачеха... Любящий, но такой робкий и нерешительный отец... Две её сводные сестрицы - тощая, горластая и очень вредная Гортензия и забавная, глуповатая, но добродушная Жавотта, рыжая и нелепая, с густым румянцем во всю щеку... В антракте я высунулась было в фойе, но тут же отпрянула - там бесчинствовали дошколята и младшие школьники, такие же, как я! Засидевшиеся, они упоенно разминались - носились с воплями и смехом по просторному фойе, а утомленные смотрительницы стояли с растерянными улыбками на лицах вдоль стен. Я предпочла юркнуть в зал и сесть на свое место. Суета и шум мне и в детстве не нравились. Второе отделение спектакля все расставило на свои места - добро вознаграждено, зло наказано и высмеяно! Домой я шла уже в сумерках - зимой темнеет рано. Город был сказочно красивым, чистеньким - все неказистости прикрыл свежевыпавший снежок! Фонари светили тускло, желто - их матовый, неяркий свет мягко освещал улицу... Возле фонарей кружились редкие снежинки... Дома я ответила на все вопросы взрослых и уселась рисовать. Я увлеченно рисовала Золушку - вот она в грязном чепце, с метелкой... А вот она в сверкающем платье и хрустальных башмачках на балу... Рыжая Жавотта получилась очень смешной - толстая, белолицая, с ярким румянцем, с забавной прической- «башенкой»! Бабушка подошла ко мне, села рядом и, рассматривая мои рисунки, спросила - Тебе понравилось? С тобой мне бы больше понравилось, - тихо ответила я и приложила палец к губам - не стоит расстраивать маму, она очень довольна, что старшенькая впечатлилась театром настолько, что сразу же кинулась к столу, рисовать!..
Что касается рыжей Жавотты - жизнь снова свела нас вместе, да еще как! Я была уже совсем взрослой, вышла замуж, и однажды мы с сестрой мужа Инной рассматривали старые театральные фотографии - родители мужа служили в театре. И вдруг на одной из фотографий я увидела ту самую Жавотту из детства! - Инна, я её знаю! Это Жавотта! Я в детстве была на спектакле!, - в радости завопила я. - Мариш, да это же наша мама, она Жавотту играла! - рассмеялась в ответ Инна. Она рассказала мне, как маме для создания нужного образа вкладывали за щеки ватные тампоны, а на грудь, живот и попу - ватные «толщинки», как выбеливали ей гримом лицо и рисовали яркий румянец, как плели парик - «башенку» из рыжих волос, напялив его на болванку - театральные дети, они видели все секреты гримеров, костюмеров и постижеров! Надо сказать, им эти знания не помешали восторгаться театром и любить его.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
Часть 14 - Как я была маленькой-13
Часть 15 - Ко мне вчера ворона залетала...
Часть 16 - Жигулевские горы. Ностальгия...
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Сарай и землянка

Дощатый тротуар огибал тщательно возделанный и огороженный штакетником огородик с аккуратными грядками, где буйно росли разная огородная зелень и овощи, домик Сердюковых (бывшая людская) с палисадником, утопающем в цветах - ах, как пышно цвели мальвы! – и приводил нас к длинному ряду деревянных сараев – на каждую квартиру свой сарайчик с погребом. В сарайчиках хранилась всяческая рухлядь, которую жаль выбросить, лопаты, грабли, топоры и прочая хозяйственная утварь. А также в нашем сарайчике стоял огромный старый бабушкин сундук, крашеный коричневой краской. Добротно сработанный из сухих, хорошо подогнанных досок, кованый железом, с тяжелой крышкой, он хранил много памятных вещей. Там я находила бабушкины платья и старенькие туфельки на пуговках, наряжалась, подвязывала пояском талию, подбирала юбку покороче, обувала синие туфельки на каблучках-рюмочках и превращалась то в сказочную принцессу, то в Золушку, то в королеву… Вот-вот, добродушно ворчала бабушка, в принцесс играет, нет бы в доярку поиграть, и мы обе смеялись.
Погреб хранил для нас припасы на зиму, поэтому за ним тщательно ухаживали. По весне вынимались-выбрасывались остатки солений-квашений, дубовые бочки поднимались из погреба, отмывались-отскребались до белизны, просушивались. Погреб проветривался все лето, периодически бабушка жгла там сухие стебли чернокорня – отпугивала мышей. Осенью наступала пора закладки в погреб новых запасов. В погребе был отсек для картошки, которую нам привозили солдатики для всего двора сразу и сгружали с машины у сараев мешки, выкликая фамилии по списку. Картофель рассыпали на траве, просушивали, перебирали и опускали на хранение в погреб.
Засолка огурцов и помидоров - дело особое. Бочки распаривали кипятком, чтобы они не протекали, подбивали поплотнее железные обода. Когда горячая вода переставала сочиться между досочками , воду сливали и бочки опускали в погреб. Огурцы высыпались из мешков в тазы и корыта, тщательно мылись (до скрипа!) в нескольких водах, замачивались на какое-то время. Я с удовольствием  помогала маме и бабушке, малышки тоже крутились рядом, и моим делом было следить, чтобы они не лезли в воду.   Читать далее

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
Часть 14 - Как я была маленькой-13
Часть 15 - Ко мне вчера ворона залетала...
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Сестренки.

Я не видела маму беременной, не прикладывала ладошки к ее животику, чтобы почувствовать, как брыкаются малютки, не волновалась в ожидании исхода родов – я была семилеткой и мало что понимала. Я просто знала с бабушкиных слов, что скоро у меня родятся братики или сестрички – что будет двойня, врачи тогда определяли по сердцебиению, а сердечек билось два…
Уставшая в длительном переезде из Жигулевска во Владивосток, я тихо стояла и смотрела на кровать, где на белоснежной простынке лежали мои сестрички – Лена и Ляля. Лена старшая, она на 45 минут старше Ляли, сказала мне мама. Малышки были очень хорошенькие и совершенно разные: Лена покрепче и с черноволосой головкой, Ляля – худенькая и беленькая. Но они одинаково брыкались и ловили воздух ручками. Можно ли их потрогать? Да конечно, только осторожненько! Я подошла ближе и погладила по щечкам обеих сразу, и они обе одновременно поймали ручонками мои пальцы и потащили их в кругленькие влажные ротики. Взрослые засмеялись – поймали тебя! Я разомлела от счастья – признали! Купания, кормления, стирка пеленок и подгузников – все это теперь бабушка делила с мамой пополам. Это так непросто – растить двойню! Девочки наши умудрялись жить в режиме «спать-орать-кушать» по очереди, одна спит, вторая орет и «с точностью до наоборот», не обязательно в этом порядке. При внешней несхожести они и по характеру были совершенно разные. Лена активная, напористая, она и плакала громко и требовательно, и ела жадно – присасывалась к маминой груди, а позже к бутылочке накрепко и отваливалась только наевшись, сытенькая, не отвлекаясь и не «нежничая». А Ляля плакала тихо, словно жалуясь, сетуя, что ее не слышат, ела спокойно, медленно, отвлекаясь, теребила ручками пальцы «кормилицы», могла оторваться от еды только для того, чтобы посмотреть в лицо и улыбнуться.
Во Владивостоке мы прожили недолго. Дети часто болели в сыром климате, папа оставил любимое море и мы переехали в привычную для нас среднюю полосу, в Саранск.
Квартира №3, в которой мы жили на ул.Московской в доме 23, была трехкомнатной. На самом же деле она была очень небольшой. В сенцах была отгорожена «летняя кухня», где бабушка готовила на керогазе нам всем еду, там едва помещался крохотный разделочный столик, рядом – большая табуретка с керогазом. Из сеней тяжелая, обитая ватой и дерматином дверь вела в зимнюю кухню (она же прихожая, и ванная, когда детей купали), где у левой стены стояла кирпичная плита с топкой, поддувалом, вьюшкой и прочими интересными приспособлениями, которые теперь мало кому знакомы. Сверху в плиту был вложен лист из толстого металла с конфорками – съемными кружками, чтобы можно было увеличивать и уменьшать площадь нагрева под кастрюльками-сковородками. В топку закладывались сухие дрова, которые хранились в сарае и в сенцах вдоль стен. Из поддувала совком на длинной ручке выбирали золу, которая сыпалась сквозь решетчатое дно топки, а вьюшку – задвижку в трубе – задвигали только когда прогорят дрова и угли от них покроются серым пеплом, иначе можно угореть, говорила бабушка. У противоположной стены стоял кухонных стол – большой, пузатый, с дверцами. В нем хранилась кухонная утварь и посуда. В углу дед с папой соорудили кладовку, где стояли ведра, тазы, веники, лежали тряпицы для уборки и висело на крепком гвозде большое оцинкованное корыто – в нем стирали белье и купали детишек.
Из кухни дверь влево вела в крохотную комнатку, где стоял маленький стол – тот, который мне смастерили еще во Владивостоке для школьных дел – и дедов топчан. Из кухни прямо – самая большая комната, ее так и называли – «большая», у окна письменный стол, за которым я делала уроки и по вечерам мама проверяла тетрадки. Справа от стола – мой диванчик, над ним полочка с семью слониками и балеринками из «пены». У правой стены – бабушкина кровать, а посредине комнаты неизменный круглый стол под узорчатой скатертью и оранжевым абажуром над ним.
Отапливалась наша квартира печкой-голландкой, черной лакированной красавицей, которую мы все очень любили. Она занимала центр квартиры, и все комнатные перегородки «отсекали» от нее фрагменты так, что в каждой из комнат для отопления был свой кусочек печки. У бабушки с печкой были особые отношения, печка доверяла только ей, если протапливать квартиру брались папа или дед, она капризничала, плевалась дымом, и бабушка так или иначе отодвигала горе-истопника подальше от топки и спасала положение – вытаскивала на прибитый к полу черный железный лист чадящее полено или кочергой укладывала дрова так, как печке хотелось. Печка облегченно вздыхала, начинала весело гудеть, и все были довольны. Мы любили вечерами посидеть перед открытой топкой – наблюдали за игрой огня, тихо переговариваясь, пока сестренки не засыпали на коленях мамы и бабушки, тогда их относили в кроватки. Из большой комнаты влево была дверь в комнату мамы и папы, где стоял большой зеркальный шкаф – папа очень гордился этой первой покупкой, их кровать и две железные кроватки детские кроватки с сетчатыми, как гамак, боковинками, которые опускались-поднимались по желанию. Там же стоял разрисованный бабушкой фанерный ящик с детскими игрушками. Подросшие сестрички воспитывались в строгой дисциплине, и убирать раскиданные игрушки они должны были сами. «Девочки, убираем игрушки, моем личики-ручки-ножки-попы, словом, «на горшок и спать!». Ляся тут же откликается и начинает сновать по комнатам, собирая и принося в ящик игрушки. Лена делает это медленно, с ленцой, а потом и вовсе демонстративно усаживается на горшок, мол, есть дела и поважнее игрушек. А книжек и игрушек в нашем доме всегда было множество! Папа и мама баловали-радовали нас троих одинаково, деления по принципу «младший-старший» не было, всем троим по конфете, всем троим по игрушке, таковы были правила в семье.
Папа или дедушка под Новый Год приносили и устанавливали елку, такую большую, какую только можно было поместить в нашей небольшой квартире. Мебель стояла тесно, и иногда бабушкина кровать переезжала в кухню, а ее место занимала елка. Со шкафа доставали черный ящик с узорными коваными накладными запорами – он запомнился мне еще по Жигулевску – и с небольшим застекленным окошечком в крышке (при перевозке в контейнере до Владивостока окошечко разбилось, и его так и не остеклили), сквозь которое проглядывал толстый слой ваты. Вату бережно снимали и взору отрывались волшебные вещи! Каких игрушек там только не было – изящные балерины в сверкающих пачках, сделанные искусными мастерами из ваты (сверкали они бертолетовой солью, которую мы называли «снегом»), куколки на качелях, расписанные вручную тяжелые стеклянные шары, длинные разноцветные бусы, серебристые самолетики и люстры, очень похожие на настоящие… Мама и бабушка увлеченно украшали елку, я подавала им игрушки, осторожно высвобождая их из ватных гнезд. Под елку укладывали горкой вату из черного ящика, освобожденную от игрушек, и торжественно устанавливали Деда Мороза – бабушка заранее обновляла ему ватную бороду и брови, а если было нужно – подкрашивала красной акварелью облупившиеся щеки и нос. Елка получалась на славу! Не побоюсь показаться ностальгирующей старушкой, для которой все, что «было раньше = было лучше», скажу – елки и сосенки в моем далеком детстве действительно пахли лучше! Да что там «лучше»! Они просто-напросто пахли! Пахли смолкой, хвоей, морозной лесной свежестью! (А сегодня мы устанавливаем в доме под Новый Год «сухостоину» с желтой хвоей, которая если и пахнет, то ближайшие полчаса, пока не обсохнет растаявший снег…) Под елку 31 декабря вечером взрослые тайком от нас укладывали подарки. В Деда Мороза я, восьми- девятилетняя дылда, не верила, а поэтому частенько разыскивала подарки по секретным местечкам и почти всегда уже знала, что мне подарят. Тем не менее радости и удовольствия от подарков не убывало. Чего только нам не дарили! Книжки, игрушки, сладости! А однажды мне подарили огромную, редкостную по тем временам коробку карандашей, в которой ярусами располагался набор из 72 оттенков цветов! Я нянчила эту коробку, нюхала «новенький» запах древесины и красок, исходивший от карандашей, так долго, что однажды мама спросила: «Что же ты не рисуешь новыми карандашами?». Я смутилась и ответила – «Мне их жалко…»
С Новым Годом связано много воспоминаний – вот папа принес из военкоматского спецмагазина два небольших «фруктовых» ящика мандаринов, и дом наполнился запахом цитрусов… Куда столько, спросила практичная бабушка! Чтобы есть, ответил папа. И мы ели, кто сколько мог. Аллергии и диатезы появились уже позднее, у наших детей.
А вот мы с Людочкой Зотовой кружимся в марлевых пачках – девочки-«снежинки» на празднике Новогодней Елки в военкомате. Все ребятишки в карнавальных костюмах: Вова Клоков – Буратино, Вова Киселев – принц из сказки, Света Сердюкова – лисичка. Мы дружно поем песни и рассказываем стихи, играем в подвижные игры с беготней и хохотом. Родители смеются, хлопают в ладоши, радуются, что их детям хорошо и весело.
К Новогоднему Утреннику в школе мы с бабушкой готовились долго – шили украинский костюм, плели из искусственных цветов венок с разноцветными лентами, даже сапожки мне соорудили из резиновых, обшив-обтянув их красным сатином. Получилось замечательно! Мне дали приз – резинового ежика и пакет сладостей – и сфотографировали на память! Фотография эта до сих пор хранится в моем альбоме.
Но вернемся в наш дом, что на Московской, 23…
Мама работала в школе, папа в военкомате, дед проектном институте и возвращались они домой только под вечер. Бабушка сильно уставала, умудряясь совмещать уход за детьми и их воспитание с нескончаемой работой по хозяйству. Сестренки росли, и скоро их отдали на воспитание в ясельную группу детского сада. Не сказать, что это сильно разгрузило бабушку. Малышки часто болели – то в садике подхватят инфекцию, то я из школы принесу в дом какую-нибудь очередную хворобу… Но как-то справлялись все вместе.
Девочки заговорили рано, очень любили, когда им читали книжки или рассказывали сказки. Длинные зимние вечера все в доме коротали за чтением. Если мама приносила домой новую книжку, то на прочтение ее устанавливалась очередь или устраивались «громкие читки», «вслух с выражением». Телевизора в доме не было, и единственным «окном в мир» для всех нас было радио. «Не шумите, дедушка новости слушает» - было для нас законом. Мои ровесники наверняка помнят радиопередачу «Театр у микрофона» - у радиоприемника собиралась вся семья. Верхний свет гасили, приглушалась темным платком настольная лампа и дом наш становился театром… Малышки опять засыпали у взрослых на коленях, мы слушали голоса артистов и звуки спектакля, а образы создавались у каждого свои.. Сестренки очень любили слушать детские передачи. Сидели воскресным утром рядком на диване, чинно сложив ручки на коленках, и слушали по радио незабываемый голос Любезнова: «Здравствуй, дружок! Хочешь, я расскажу тебе сказку?...»
Ляля и Лена легко обходились обществом друг друга, ведь партнер для игр всегда рядом. Однако им очень нравилось, когда мама и бабушка уходили по делам, оставляя малышек под моим присмотром дома. Развлекая сестричек, я придумала игру в «Сонечку», наивно полагая, что им это нравится – девочки мои по очереди были «Сонечкой-маленькой девочкой». Её следовало пеленать, заворачивать в одеяльце и укладывать спать на дедушкиной кровати. Я – будто бы мама будто бы уходила на работу, а Сонечка спала на кроватке. Потом я возвращалась, «понарошку» кормила ее кашкой, умывала, расчесывала, сажала на горшочек и др. и пр. … Сейчас-то я понимаю, что по сути это была игра в живых кукол, что так я осуществляла мечту всех девочек иметь живую куклу, такую, чтобы она говорила, ходила, пела, танцевала и в то же время могла послушно сидеть в уголке, когда надоест… Но тогда мне казалось, что они, как и я, получают от игры огромное удовольствие. Ленусе эта игра тем не менее быстро надоедала, и она, насупившись, отказывалась упаковываться в одеяло. А Лясенька терпеливо изображала Сонечку, пока я не говорила, что все, мол, хватит, пойдем почитаем. Читать?! Да с превеликой радостью! – было написано на Лясином личике большими буквами. Хорошо еще, что одних нас оставляли редко, а то выработалось бы у сестренок с моей помощью стойкое отвращение к «маленьким Сонечкам»!

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
Часть 14 - Как я была маленькой-13
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Горка

Зимний двор от постоянно сыплющегося с неба снега чистили солдатики – огромными деревянными лопатами счищали снежные намёты от ворот к сараю, под нашу любимую лестницу. Вскоре снежная куча превратилась в гору, которая доставала почти до верхней площадки лестницы. Вся дворовая ребятня с удовольствием её осваивала. Снег постепенно слежался, уплотнился, и в этом снежном монолите мы рыли окопчики, прорывали «тихие сапы» - тайные ходы к противнику, устраивали снежные побоища, осады-обороны крепости, разведки, дозоры и осуществляли прочие мальчишеские фантазии на тему «играем в войну». А мальчишек в нашем дворе было по пальцам пересчитать: Володя Клоков – наш одногодок, Володя Киселев и Виталя Сердюков – чуть старше, мелюзга вроде Саньки Данейкина и Женьки Шкляева в расчет вообще не принималась, как не принималась и в игры. Санька охотно играл с моими сестренками, Лялей и Леной, а Женька постоянно лип к нам, старшим, и отчаянно путался под ногами. Если его не принимали в игру (мы играем двое на двое, а ты не считаешься!), он ревел трубным басом и звал свою худенькую, юркую, крикливую бабушку – «Бааааб! Они опять говорят, что я не считаюююсь!».
В тот вечер мы затеяли на горке очередную «войну», отчаянно сражались снежками, проползали во вражеский тыл по прорытым тоннелям, орали до хрипоты «Уррррааа!» и «Впереееед!». Вовки -Клоков и Киселев – сражались, мы со Светой Сердюковой и Людой Зотовой были санитарками, перевязывали и лечили «раненых». Вовка окопался на самой вершине горы и, «защищая высоту», решил пострелять – подпрыгнув, он сбил с крыши сарая огромную сосулищу. Перехватив ее наподобие винтовки, пристроил себе под подбородок широким краем, завел «тра-та-та-та!!!», обстреливая подходы к высоте. Мне уже порядком надоело оттаскивать раненых и накладывать бинты. Разгоряченная боем, я змейкой проскользнула на лестницу и с диким воплем сиганула вниз, прямо на эту ледяную винтовку – видимо, надеясь ее разбить или хотя бы выбить из Вовкиных рук. Вовка ойкнул, выпустил оружие и приложил забитые снегом варежки к скуле. Когда он их отнял, у всех нас округлились глаза – снег окрасился красным, я поранила Вовку до крови! Светка быстренько, бочком-бочком и домой (главное – вовремя оторваться!), на худеньком Людкином личике большие глаза стали просто огромными и застыли, не мигая. Вовка Киселев переминался с ноги на ногу, но не уходил. Я прикладывала Вовке снег к ране, она все сочилась кровью. Поднялся ветер, посыпался колючий мелкий снег, пора бы и по домам, но чувство вины не разрешало уйти - ведь это я поранила Вовку, я – виновата! Принимать решение тоже пришлось мне – надо в больницу, зашивать рану! Откуда что взялось! Я решительно отмела сомнения и скомандовала – «Идем!» Вовка Киселев отступил с позиций - родители ругать будут! – и пошел домой, а испуганная Людочка Зотова так и пошла за нами, не мигая и ничего не говоря. Метель разошлась не на шутку, но мы упрямо преодолевали ветер и снежные вихри. Сколько мы блуждали по городу и где искали помощи – не помню. Мне было очень страшно, что заблудимся, так как от двора я отходила редко и город почти не знала. (Наш «ареал» был от ул. Республиканской до горы, включая парк им. А.С.Пушкина). Но я помнила, что детская поликлиника была тогда в одноэтажном небольшом доме на спуске к речке Саранке ниже теперешнего радиотрансляционного центра, сейчас там все старые здания снесены и о детстве моем мало что напоминает, разве что само место – «Тут тогда было то-то и то-то…». Сторожиха из поликлиники направила нас в больницу, а вот куда мы шли и далеко ли – начисто вылетело из памяти от еле сдерживаемой паники, которую все-таки побеждало чувство ответственности и желание помочь. «Добрые люди, помогите!» - мне очень хотелось плакать, но я крепилась. О том, что домашние меня уже ищут, волнуются, я в тот момент не думала. Где вы, добрые люди? Нашлись- таки добрые люди, оказали помощь – наложили Вовке шовчик на рану («Ничего страшного, небольшой порез, только кожа рассечена, сейчас обработаем, шов наложим – быстренько заживет, не пугайтесь!»). Вовка сопел, стараясь сохранить мужественное выражение лица, Люда все еще не мигала, глаза были огромными и глубокими от ужаса. Добрые люди пожалели замерзших испуганных ребятишек, нянечка напоила нас горячим чаем с печенюшками и проводила на крыльцо. Домой мы шли уже бодрее. Метель улеглась, ветер стих и до Московской улицы мы добрались быстрее – так нам казалось. Еще издали мы увидели наших родных – мои бабушка и мама, Людочкина родители, Вовкин папа… Одежда их была занесена снегом – видно, искали они нас уже давно. «Где вы были?!» - вопрос один на всех. Мы помолчали, и я поняла, что отвечать придется мне. За всех. Долго сдерживаемые слезы были уже очень близко, и чтобы не разреветься при всем честном народе, я говорила рублеными фразами, внятно и четко, как рапортовала: «Мы играли в войну. Я поранила Вовку сосулькой. Шла кровь. Мы пошли в больницу зашивать рану. У меня не было времени всех предупредить. Простите меня». Коротко и ясно. Вовкин папа метнулся к сыну, приподнял его подбородок, увидел сухую чистую повязку и немного успокоился. Кроткая Людочкина мама тетя Мариша вздохнула, погладила меня по голове, обняла Людочку за плечики и повела домой. Людочка наконец оттаяла, глаза ее ожили, и по дороге что-то тихо рассказывала маме. Мои мама и бабушка молча повернулись и пошли к дому. Я, поникшая, обессилевшая от внутренней борьбы, поплелась за ними, еле передвигая ноги. Дома к нам кинулись дед и папа, они тоже искали меня по всему «околотку» и только что вернулись. Что? Где? Как?... Мама начала что-то говорить на повышенных тонах, но бабушка жестом остановила её и повернулась ко мне: «Есть хочешь? Супчику горяченького, а?» Я поняла, что никто меня ругать-отчитывать не будет, облегченно перевела дух и… заревела в голос! Как же я жаловалась, как плакалась! И страшно-то мне было, и заблудиться боялась, и Вовку жалко, и Людка все время отставала, пришлось ее за руку вести, и снег в лицо, и собака за нами долго бежала и лаяла, я-то не боюсь, а они… Я захлебывалась слезами и словами, а бабушка гладила меня по плечам: «Ну, все…Ты молодец! Молодец! Ты уже совсем большая! Только уж больше не пропадай без предупреждения – ведь Вовку мог отвести к врачу кто-нибудь из взрослых. Я, например. Ну, все!... Все!...) И действительно – все… Я дома. Дед одобрительно хмыкнул и ущипнул меня за щеку. Папа ободряюще улыбнулся. Мама поцеловала перед сном. Я провалилась в сон мгновенно.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
Часть 13 - Как я была маленькой-12
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Березы

Февраль был капризен, непостоянен – то морозы, то оттепели, то снег, то дождь. Ветры завывали в трубе черной лакированной «голландки», обогревающей нашу квартиру зимой, и ломились в окна – «Пусссстиииии! Пусссстииии!» Вечерами у нас дома было особенно уютно и тихо – сестренки-малышки уже спят, мама сидит за столом и под настольной лампой-«грибком» проверяет тетради своих учеников (она преподавала французский язык сначала в школе №6, а позже – в школе № 20), папа и дедушка читают, бабушка завершает хозяйственные дела. Вот она, накинув шубейку, вышла во двор ненадолго, вернулась и тихонько подошла ко мне: «Одевайся, пойдем во двор, я тебе что-то покажу…», шепнула она. Я долго не медлила, и вот мы уже во дворе, идем по скользкому тротуару к старым березам, что возле сарая. Утренняя оттепель сменилась легким морозцем, ветер уже не беснуется, а лишь легонько остужает щеки. Небо высокое, темное и от края до края усеяно яркими звездами. Возле берез бабушка остановилась, приобняла меня за плечи и тихо сказала: «Слушай!...» Я вслушалась в тишину сонного двора и недоуменно подняла глаза на бабушку. «Слушай внимательно!», улыбнулась она. Я вслушалась и – вот оно, слышу! Тоненький, нежный, еле слышный перезвон! «Что это, бабуль?», хриплым шепотом спросила я, потому что горло перехватило от волнения, охватившего меня в ожидании чуда. Бабушка молча подняла глаза на березы, я следом за ней. Промокшие под снегом и дождем тонкие березовые веточки, прихваченные неожиданным морозцем, покрылись прозрачным слоем льда, словно лаком. Ночной ветер раскачивал веточки, и они, соприкасаясь, рождали этот легкий, хрустальный, сказочный звон… Все остальные звуки двора канули в тишину, как в темную воду. Я стояла и слушала эту чудесную музыку берез, не ощущая холода, и простояла бы еще долго, но бабушка тихонько тронула меня за плечо - «Пойдем, родная, замерзнешь…» Девчонка из рабочей слободки, женщина, пережившая в войну ад на земле, неутомимая нянька, прачка, кухарка – в гору некогда глянуть! Моя дорогая бабушка! Изумления достойны ее умение чувствовать красоту, находить ее повсюду, куда только упадет взгляд, ее любовь к природе, ко всему живому, ее таланту деликатно и ненавязчиво («Посмотри, кленовый лист, как детская ладошка – солнышко сквозь него просвечивает!», «Давай играть в «На что похоже облако?», «Из этой коряги можно выточить домового или лесовика, смотри – вот нос, вот хитрый глаз, а тут – борода…») прививать эту любовь, как редкий сорт яблони к дичку, своим внукам. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь, устав от дневных хлопот так, что останется только одно желание - рухнуть лицом в подушку и уснуть, вот так же вывести под зимние звезды своих внуков и научить их слушать музыку обледеневших березовых ветвей. Надеюсь, что смогу.

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
Часть 12 - Как я была маленькой-11
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Школа

Школа № 9, в 1-й класс которой я пошла уже после Нового года, была совсем рядом, на том же перекрестке, наискосок от военкомата. Учительница моя, Раиса Ивановна Ягофарова, была молода, красива и доброжелательна. Она много и терпеливо возилась со мной, чтобы наверстать учебную программу и восполнить все пробелы в моем недолгом образовании. Мы писали в тетрадках для чистописания деревянными ручками со вставками-перышками, обмакивая их в чернильницы-непроливайки (еще как проливались!), наполненные фиолетовыми чернилами. Чернила, разведенные родителями из чернильного порошка и налитые в бутылочки, переливались как павлиньи хвосты – зеленым, фиолетовым, розовым, бирюзовым… В тетрадках в частую косую линейку старательно выводили сначала палочки, затем крючочки и уж только потом фрагменты букв и сами буквы. Раиса Ивановна ходила между рядами парт и ровным голосом повторяла: «Нажим… Введем до нижней черты линейки … Закругление… Волосяная линия…». Уроки чистописания были сущей пыткой – перышко цеплялось за шероховатости бумаги, скрипело, брызгалось чернилами и сеяло жирные фиолетовые кляксы. Кляксы подсушивались специально вложенными в каждую тетрадку «промокашками» – впитывающими жидкость мягонькими бумажками розового или голубого цвета. (Учеников младших классов старшие так и звали – «промокашки»). После этого совсем не чистого писания добрую половину класса нужно было отмывать-оттирать. Чернила были везде – и на пальцах, и на носах, и на щеках «чистописателей». Раиса Ивановна ставила нам в пример Тамару Дорохину, круглолицую девочку с двумя светло-русыми толстенькими косками и ямочками на щеках – ах, как красиво и аккуратно пишет Тамара, только посмотрите! Читать и разбивать слова на слоги я умела лучше многих и мне было забавно наблюдать, как Раиса Ивановна тягуче, напевно произносит слова по слогам, помогая себе белой изящной ладошкой: ма – (ладошка вправо) – ма (ладошка влево), и весь класс за ней - мы – ла ра – му – старательно покачивая ладошками вправо-влево. На дополнительных занятиях по арифметике Раиса Ивановна вздыхала – «Милая моя девочка, как же много ты болеешь…». «Ага – отвечала я – всем уже переболела, осталось только умереть!». Ничего себе шуточки у малявки!


Я очень любила поэзию и хорошо декламировала, поэтому меня часто привлекали чтецом в утренники и другие детские праздники, а позже обнаружилось, что я достаточно сценична, неплохо двигаюсь, пою, и мне стали поручать небольшие роли в школьных спектаклях – так началась моя карьера самодеятельной артистки! В детский сад я не ходила (домашнее воспитание) и всем, что умела и знала, я обязана в первую голову бабушке с дедом, а затем - позже - уже мамуле с папой. В нашей семье все хорошо пели – и бабушка с мамой, и дед, а позже – когда подросли - и сестренки. Бабушка прекрасно подбирала втору к любому мотиву, а порой и третий голос (Ляля унаследовала от бабушки этот талант). Она очень любила напевные, красивые украинские песни и мы часто вечерами пели, наслаждаясь стройным звучанием наших голосов… У деда был прекрасный слух, пел он негромко, но очень точно, что называется в ноту, а не «по соседям», мягким голосом, и это добавляло к нашему пению бархатные обертоны. В нашем доме частенько собирались мамины и папины друзья – мама преподавала французский язык сначала в 6- ой школе, а позже – в 20-ой, и друзей у нее было много. Особенно запомнились Гусевы Клара и Юрий, которые жили на горке за горисполкомом, что у начала спуска к Парку им. А.С.Пушкина в самом начала Московской улицы, в здании бывшей тюрьмы. Однажды мы ходили к ним в гости, и я со страхом наступала на гулкие железные ступени и озиралась на сводчатые серые потолки и стены. У Гусевых я впервые увидела удивительный цветок – монстеру, которую тетя Клара называла «плаксой», потому что на кончиках ее листьев перед дождем появлялись капельки-росинки, и цветок словно плакал… Юрий Сергеевич преподавал английский язык, а Клара Степановна секретарила в какой-то конторе. Тетя Клара – украинка по национальности – чудесно пела. Бабушка, мама и тетя Клара пели русские и украинские народные песни и старинные романсы, эстраду того времени, а я с наслаждением слушала домашнее пение, которое звучало не хуже профессионального.
Частенько вечерами – какое счастье, что тогда у нас еще не было телевизора! – мы устраивали «громкие читки»: все по очереди привлекались к чтению вслух какой-нибудь книжной новинки. Если чтец увлекался сюжетом, торопился или начинал бубнить себе под нос, ему тут же напоминали – «Читай с выражением!», уставшего сменял следующий, и так пока мама не посмотрит на часы и не ужаснется – «Уже десятый час! Живо умываться-мыться и по кроваткам!». Режим в нашем доме соблюдался строго и канючить, капризничать, просить и умолять «Ну пожалуйста, ну разрешите посидеть с вами еще чуть-чуть!» было напрасно. Так в самом раннем детстве мне были привиты понятия «дисциплина» и «послушание».

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
Часть 11 - Как я была маленькой-10
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...

Лестница

Во дворе стоял большой старый сарай, когда-то очень давно добротно сработанный из толстых досок – бывшая конюшня с сенником теперь служила гаражом. С правого торца на сенник вела высокая дощатая лестница с перилами. Сенником никто не пользовался, на его двери ржавел огромный висячий замок, и лестницу мы с подружками считали своей вотчиной. Рядом с ней росли березы. Мы забирались на самый верх лестницы, на небольшую площадку, огороженную перилами, и замирали от восторга – до верхушек берез оставалось совсем ничего, только встать на цыпочки, сильно потянуться вверх рукой – и вот! уже почти! еще чуть-чуть и - верхушка березы! Лето, щедрое на ласку, дарило нам долгие солнечные дни, и мы сидели на горячих ступеньках, отмытых-отшорканных нами до белизны – наши мамы и бабушки так отмывали деревянные тротуары, что тянулись по всему двору. Большими тупыми ножами, которые назывались косарями, они отскребали натоптанную грязь, а потом «шоркали» доски березовыми голиками – вениками из гибких березовых прутьев, смаху обдавали доски чистой водой из ведра и они светились тепло и желто, подсыхая на жарком солнышке. После тщательной уборки двор наш был особенно уютным, промытым, даже густая трава-мурава, устилавшая все свободное пространство, зеленела в такие дни особенно ярко.
В углу под лестницей, в тени берез пряталась водопроводная колонка – чтобы добыть воду, нужно было изо всех силенок налегать на длинный металлический рычаг, раздавался характерный глухой щелчок и из крана била струя чистой, холодной, искристой воды, от которой ломило зубы. В особенно жаркие дни прямо посреди двора на самом солнцепеке в густую траву взрослые ставили детские ванночки, корыта, тазы и наполняли их водой из колонки. Вся дворовая детвора от мала до велика радостно предвкушала купание! Как же долго тянулось время! Мы окунали в воду ладошки – может, уже прогрелась? Но родители дали наказ – без команды ни-ни! Нарушитель будет безжалостно лишен удовольствия! Мы изнывали от нетерпения, всем своим видом показывая взрослым, как сильно нам жарко, но они тайком посмеивались, а с нами напускали в голос строгости – без команды ни-ни! Солнышко согревало воду и она становилась почти горячей. Наконец чья-нибудь мама, стряхивая с руки радужные брызги, со смехом кричала нам – «Эй, голопузые, купаться!» Со счастливым смехом мы не бежали – мы летели каждый к своему корыту-тазу-ванночке и плюхались в горяченькую водичку, поливались из ковшиков, били ладошками по воде, брызгались и обливались. Мамы стояли рядышком с полотенцами, перекинутыми через локотки, и сухими трусишками-маечками. Выуживая расходившихся не на шутку купальщиков из почти пустых уже корыт, мамы обтирали счастливые и чистенькие наши мордашки, просушивали намокшие головенки, обтирали спинки-животики, одевали нас в сухое и выпускали на травку подальше от места водных процедур, а сами, гремя корытами да тазами и тихо переговариваясь, убирали наши «купальни» в сенцы на гвоздики до следующего знойного дня.
Лестница была любимым местом игр – каждая из девочек нашего двора (а нас и было-то всего четверо: самые старшие, семилетки – Людочка Зотова, Света Сердюкова да я, и пятилетняя Наталка Данейкина) облюбовала себе ступеньку и никто на нее уже не претендовал, все рассаживались по свои любимым местам. На лестнице мы играли в куклы, устравая кукольные домики со спаленками и кухоньками, с обязательными походами друг к другу «в гости, на чай», шили куклам платья из цветных лоскутков, которые «копили», складывая их в мешочки, корзиночки и сумочки, иголки и нитки нам доверяли со строжайшими наказами не потерять, не втыкать их куда попало, а только в «игольницы» - нарядные подушечки, часто вышитые гладью, с оборочками и петелькой, чтобы вешать на стенку. Первое, что спрашивали наши мамы в конце «швейных» посиделок – «Где иголка?». Уж больно маленькими были швеи…

Вечерами места на лестнице занимали старшие – рабочий день окончен давно, хлопоты по хозяйству завершены, закатное солнце освещает дом и двор ровным светом, умиротворение и покой спустились с вечернего неба на крышу дома, на высокие березы и с позолоченной закатом листвы стекают по капле на лавочку под березами, где уже расположились для вечерних посиделок наши бабушки и мамы. Разговоры ведутся неспешные - журчат еле слышно негромкие голоса, а потом и вовсе стихают, и из наступившей тишины рождается песня – мама запевает «Рябину кудрявую», бабушка подхватывает втору… Песня крепнет голосами, звучит все мощнее, раздольнее, и вот уже наши дворовые певуньи распелись-раззадорились: кто-то завел «Летят утки», за ней «Вот кто-то с горочки спустился», «Ой, цветет калина»... Из соседних дворов и двориков на песню, как на огонек, собираются новые и новые певуньи, вплетаются в пышный песенный венок новые песни и новые голоса… Но вот опустились на двор густо-синие сумерки, посвежел ветерок – пора по домам. И потянулись от скамейки ручейками – каждый к своим сенцам – соседушки, шепотком прощаясь и желая друг другу добрых снов. Сестренки мои спят давно, дедушка читает газету, папа – детектив, а я сижу на широком подоконнике открытого настежь окна и жду, когда скрипнет входная дверь и войдут мои любимые Ба и Ма, разнеженные, умиротворенные песней – ведь хорошая песня, как святая вода, омывает души и сердца…

Серия сообщений "Как я была маленькой":
Часть 1 - Как я была маленькой
Часть 2 - Как я была маленькой (продолжение)
...
Часть 6 - Как я была маленькой-5
Часть 7 - Как я была маленькой - 6
Часть 8 - Как я была маленькой - 7
Часть 9 - Как я была маленькой - 8
Часть 10 - Как я была маленькой - 9
...
Часть 22 - Как я была маленькой. Заключительная глава.
Часть 23 - О воспоминаниях...
Часть 24 - Бабушкин сундук...