Дом-музей писателя А.Грина, его кабинет и рабочий стол.

 На страничке использованы фотографии из Дома-музея А.Грина, Феодосия.

 

"Сочинительство всегда было внешней моей профессией, а настоящей, внутренней жизнью являлся мир постепенно раскрываемой тайны ображения."

А. Грин

Отзывы о А.Грине.

Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателя свежестью такой же, как дышат сказки.

М. Шагинян

Александр Грин - писатель солнечный и, несмотря на трудную судьбу, счастливый, потому что через все его произведения победно проходит глубокая и светлая вера в человека, в добрые начала человеческой души, вера в любовь, дружбу, верность и осуществимость мечты.

В. Кетлинская.

Он научил меня мужеству и радости жизни.

Э. Багрицкий.

Когда дни начинают пылиться и краски блекнуть, я беру Грина. Я раскрываю его на любой странице. Так весной протирают окна в доме. Все становится светлым, ярким, все снова таинственно волнует, как в детстве.

Д. Гранин.

В Старом Крыму мы были в доме Грина. Он белел в густом саду, заросшем травой с пушистыми венчиками... Маленький дом был прибран и безмолвен... Мы не разговаривали, несмотря на множество мыслей, и с величайшим волнением осматривали суровый приют человека, обладавшего даром могучего и чистого воображения.

К. Паустовский

 Поседела волна, снизошла тишина и туман.
Словно кот на печи, тихо дремлет в ночи Зурбаган.
Где-то здесь крейсера, уходи до утра, торопись.
Чуть вздыхая, вдали молча ждет корабли старый Лисс.

Если плохи дела и следы занесла
Паутина запутанных фраз,
Если кончился день и тяжелая тень
Опустилась змеей возле глаз,
Он на помощь готов против смертных врагов,
Он подарит мне свой карабин.
Крепче старых друзей, крепче новых цепей
Только Грин.

Будет в жизни моей сто грехов, сто морей,
Будет соль.
Но, на раны дыша, принесет малыша
Мне Ассоль.
И куда б я ни шел без гроша за душой
По земле,
Я обласкан и сыт, я дождями умыт
И в тепле.

Если грянет беда, если в трюмах вода,
Если меч над моей головой,
Непременно придет, сохранит и спасет
Лучший лоцман на свете Битт-Бой.
Через призму времен в этот сказочный сон
Вновь иду за тобой, гражданин.
Крепче старых друзей, крепче новых цепей
Только Грин.

 (Павел Цветков. Июнь 1967)

Моё знакомство с творчеством Кэтрин Мэнсфилд состоялось в 1973 году, в библиотеке Клайпедского опытного судоремонтного завода, где я в то время работала.  Я взяла в руки невзрачную  коричневую книжку с почти стершимися надписями на обложке. Открыла. Пробежала глазами первые строки и поняла, что я ХОЧУ прочитать эту книгу!  И я прочитала, от первой строчки до последней. Новеллы К.М.  полны замечательной неслащавой лиричности, тонкого психологизма, завуалированных намеков на поучительность и назидательность - одним словом, мне очень жаль было расставаться с этой  книгой, когда настала пора отдавать её в билиотеку...  Одну из новелл я прочитала мужу. В ней рассказывалось о маленькой девочке, которая, чтобы сделать папе подарок на  день рождения, взяла со стола в его кабинете листы бумаги и увлеченно рисовала птичек, зайчиков, цветочки - что еще могла рисовать кроха?  Папа, обнаружив пропажу важных бумаг, разъярился и отругал малышку, заставил её вытянуть перед собой ручки и несколько раз ударил по ним линейкой...  Ну, понятно, ребенку зарещали входить в кабинет и тем более брать со стола бумаги. Само собой разумеется, ребенок виноват -  нарушил заведенное правило. Но мотивация поступка - это очень важно! - такова, что ребенок стремился порадовать папу в день рождения подарком, старался, вкладывал все свое сердечко в эту затею... и такой финал: линейкой по маленьким ручкам!  Грань тончайшая между  "можно"  и "нельзя", между  наказанием и попустительством,  между "во благо" и "во вред"... И грань эта проходит по сердцу, при условии, что оно есть! Папа из той новеллы, услышав как всхлипывает в кроватке его маленькая девочка, устыдился, раскаялся и зашел-таки поцеловать на ночь свою принцессу.

Я искала в сети электронные книги К. Мэнсфилд, но, к сожалению, там есть только аудио-книги, а из электронных библиотек мне удалось выудить всего два её рассказа. Для начала я опубликую один из них. Если Вам понравится - то и второй.  Но сначала о замечательной  новеллистке -

Кэтрин Мэнсфилд

   1888 - 1923 

Кэтрин Мэнсфилд (Кэтлин Бичем) родилась 14 октября 1888 года в Веллингтоне, в Новой Зеландии. Миру она станет известной под именем Кэтрин Мэнсфилд. У ее отца, банкира Гарольда Бичема и его жены Эни было еще трое дочерей, помимо Кэтрин, а после родился сын Лесли, любимый брат, трагически погибший во время Первой мировой. Кэтрин запомнился неспешный мир детства, в котором лениво, напоенные солнцем, проходили дни. «Пикник», «Прелюдия» она не раз опишет, как была счастлива.
В 1903 году три старших дочери отправляются в Англию, в Лондон, завершать образование в закрытом и весьма престижном учебном заведении под названием «Куинз Колледж». Там Кэтлин Бичем превращается в Кэтрин Мэнсфилд и решает посвятить жизнь писательству. Там она зачитывается Уайльдом, увлекается символистами, живо интересуется поэзией. Возможно, именно там начинается ее любовь к Чехову, чьим английским отражением ее принято считать и по сей день. Одним словом, тихая, беззаботная жизнь в Новой Зеландии больше не подходит этой девушке. Вернувшись домой, она только и грезит о том, как бы уехать обратно в Лондон. Родительское согласие на отъезд Кэтрин удастся получить не раньше, чем ей исполнится двадцать.
Бывают люди с внутренним ощущением счастья.
В одном интервью Татьяна Толстая сравнивает два рассказа Мэнсфилд и Чехова, которого английская писательница действительно считала своим учителем. Кэтрин взяла знаменитый рассказ «Спать хочется» и написала свой вариант. Небольшую повесть. В ней сирота Варька, задушившая в полусне и безумии ребенка, становится мечтательницей, грезящей наяву, вспоминающей о чем-то, думающей, живой. Совсем не о том она написала, о чем хотел Чехов. У него беспросветная российская действительность, которая только нам и понятна, у нее  маленькая жизнь, даже если горестная и одинокая, все равно счастливая, где-то внутри, потому что живая. Толстая предлагала сравнить эти два рассказа своим американским студентам. «Ни один человек не предпочел рассказа Чехова. Всем понравилась эта мыльная опера, которую развела эта Кэтрин Мэнсфилд», возмущается она.
Есть у Мэнсфилд и «чеховские» рассказы. Она знала о том, какова жизнь, когда каждый день приходится бороться за кусок хлеба, выбивать себе место под солнцем. Во второй раз Лондон встретил ее уже не так гостеприимно. Небольшой суммы денег, выделенной отцом, хватало лишь на оплату самой скромной комнаты. Какое-то время ей даже пришлось гастролировать по провинции с оперной труппой в качестве хористки. Именно в ту пору у нее начался туберкулез, ставший причиной ранней смерти писательницы.
«Чеховским» считается рассказ «Жизнь матушки Паркер». Старую поденщицу постигает тяжелое горе,  умирает ее внук, единственная ее радость. Вся ее жизнь состояла из непосильного труда, маленький лучик света, и тот отобран. И не с кем даже разделить скорбь. Нет для нее места на земле.
Рассказ «Муха» повествует о человеке, потерявшем в недавнем прошлом любимого сына. Однако, несчастье, которое когда-то казалось неизбывным, улетучилось. Героя больше забавляет муха на промокашке, пытающаяся выбраться из-под обрушивающихся на нее чернильных капель. Равнодушие поглотило мир. И все же подобные рассказы вполне могли принадлежать перу любого талантливого поклонника психологической прозы. Кэтрин нашла свою интонацию. Ее почерк легковесен, но в нем кроется любование каждой мелочью ускользающей жизни. И каждая из этих мелочей наполняет ее смыслом.
Усталая Розабел из одноименного рассказа оживляет в памяти только что прожитый, полный забот день. Она  продавщица шляп в магазинчике. Ах, как трудно угодить покупателям. Вечером, добравшись до каморки, в которой живет, она грезит о красивом кавалере, богатой обстановке, сытом горячем обеде, о родовом поместье, куда они с мужем отправятся сразу же после свадьбы. Она засыпает, закутавшись в одеяльце, и продолжает мечтать, уже во сне. «Холодные пальцы рассвета сомкнулись на ее непокрытой руке, серый день проник в унылую комнату. Розабел поежилась, не то всхлипнула, не то вздохнула и села. И оттого, что в наследство ей достался тот трагический оптимизм, который слишком часто оказывается единственным достоянием юности, еще не совсем проснувшись, она улыбнулась чуть дрогнувшими губами».
Потребность в учителе, наставнике, способном направить, указать путь, свойственна почти каждому человеку. Каждый избирает себе учителя по силам, а кто-то предпочитает им стать. Такую роль сыграл в начале XX века Георгий Гурджиев. Великий тибетский лама, как его называли, проповедовал Четвертый путь, путь внутренней реализации и пробуждения. Сущность (подлинное Я человека) преодолевает личность (совокупность псевдо-я человека). Его теория увлекла тогда многих достойных людей. Эмигрировав из большевистской России, в 1922 году Гурджиев купил замок Авон под Фонтенбло во Франции и создал там «Институт гармоничного развития человека». В этом институте провела последние месяцы жизни Кэтрин Мэнсфилд.
К тому времени ей удалось опубликовать несколько сборников рассказов: «В немецком пансионе» (1911), «Счастье и другие рассказы» (1920), «Пикник и другие рассказы» (1922) (посмертно выйдут дневники и письма), а так же стать автором критических статей, обзоров и очерков, публиковавшихся в журнале «Ритм», издателем которого был критик и журналист, ее муж, Джон Мидлтон Марри. Марри был и счастьем и бедой одновременно. Став поддержкой для жены, как для литератора, он не мог вынести ее болезни, еще больше обострившейся с началом войны. Для него это было страшной трагедией, и вид глубоко страдающего мужа отбирал последние силы у без того ослабевшей писательницы. Она отказывается от традиционного лечения, потому что чувствует себя больной не только телесно, но и духовно. «А скажи, Кэтрин, что ты понимаешь под здоровьем? И ради чего оно тебе нужно? - вопрошает себя Мэнсфилд в дневнике. Под здоровьем я понимаю способность вести полноценную, зрелую, насыщенную жизнь, в тесном контакте со всем, что я люблю: с землей и ее чудесами, с морем и солнцем… И потом, мне хотелось бы работать… Хотелось бы иметь сад, домик, траву, животных, книги, картины, музыку. И еще я мечтаю писать обо всем этом, выражать свои чувства». И вот как она заканчивает дневниковую запись: «Очень серьезно, очень трудно. Но теперь, когда я переборола эти мысли, все стало иначе. В глубине души, в самой глубине, я себя чувствую счастливой. ВСЕ ХОРОШО».
Мучительно тонкая душа, как назвала свое эссе о ней Вирджиния Вулф, остро и глубоко воспринимает жизнь, и последние месяцы в институте Гурджиева наполняет смыслом, о котором сам основатель заведения даже и не подозревал. «Я чувствую себя очень счастливой, и это понятно»,  пишет она мужу. Важной и осмысленной становится вдруг ежедневная суета с прогулками, разговорами, знакомствами, с завтраками, обедами и ужинами, с заботами каждого дня.
В январе 1923 года муж приехал навестить ее в Аббатство. Они погуляли по саду, заглянули в коровник, в котором для Кэтрин был сделан специальный помост,  место для отдыха  проведали, как продвигается стройка театра (обитатели института возводили его своими руками, и он должен был открыться уже 13 января), а вечером того же дня она умерла. «Мне кажется… я умираю»,  сказала она мужу перед смертью. Чехов в этом утверждении был лаконичнее.
Посчитав, что время было потрачено впустую, впоследствии Гурждиев не признавал своего знакомства с писательницей.. Джон через несколько месяцев женился на другой. Для них, как и для многих ее биографов, наступающая смерть Мэнсфилд была страшна и безысходна. Им невдомек, что можно жить тихой радостью, уже ушедшей, но далеко не утраченной.

(статья перепечатана с сайта lib.rus без сокращений и дополнений)

Кэтрин Мэнсфилд 

Чашка чаю

Розмэри Фелл не была красива. Нет, красивой вы бы ее не назвали. Хорошенькая? Видите ли, если разбирать по косточкам… Но ведь это страшно жестоко – разбирать человека по косточкам! Она была молода, остроумна, необычайно современна, безупречно одета, потрясающе осведомлена обо всех новейших книгах, и на ее вечерах собиралось восхитительно разнородное общество: с одной стороны – люди действительно влиятельные, с другой – богема, странные существа, ее «находки». Иные из них были просто кошмарны, а некоторые – вполне пристойны и забавны.

Два года назад Розмэри вышла замуж. У нее был прелестный сынишка, которого звали… догадайтесь, как? Питер? Нет, Майкл. Муж просто обожал Розмэри. Они были богаты, по-настоящему богаты, а не состоятельны, – какое отвратительное, вульгарное, пропахшее нафталином слово! Если Розмэри нужно было что-нибудь купить, она отправлялась в Париж так же запросто, как мы с вами идем на Бонд-стрит. Если ей хотелось цветов, ее автомобиль подъезжал к лучшему цветочному магазину на Риджент-стрит. Стоя в магазине, и оглядывая его своими необыкновенно блестящими глазами, Розмэри говорила:

– Я возьму эти, эти и вот эти. Четыре букета вот этих. И этот кувшин роз. Да, все розы из кувшина. Нет, сирени не надо. Терпеть ее не могу. Она такая растрепанная!

Продавец кланялся и убирал сирень в какой-нибудь темный угол, словно сирень и вправду была постыдно растрепанна.

– Дайте мне эти толстенькие тюльпанчики. Красные и белые.

И она шла к автомобилю в сопровождении худенькой рассыльной, которая сгибалась от тяжести огромной охапки цветов, завернутой в белую бумагу и похожей на младенца в длинном платьице.

Однажды, зимним днем, Розмэри зашла в маленькую антикварную лавку на Керзон-стрит. Она любила эту лавчонку. Во-первых, там почти никогда не было покупателей. А, кроме того, хозяин был до смешного внимателен к Розмэри. Стоило ей войти, как он расплывался в улыбке, умильно складывал руки и бессвязно выражал свой восторг. Льстил, разумеется. И всё же что-то в этом было такое…

– Видите ли, сударыня, – говорил он тихо и почтительно, – я люблю эти вещи. Я предпочитаю вовсе их не продать, чем продать людям, не способным их оценить, лишенным этого тонкого, редкостного чутья… – И, немного задыхаясь, он разворачивал квадратный кусочек синего бархата, придерживая его на стекле прилавка кончиками бескровных пальцев.

Сегодня он припас для нее ларчик. Он хранил его специально для Розмэри и даже никому не показывал. Прелестный эмалевый ларчик, покрытый таким тонким и ровным слоем глазури, что казалось – он облит кремом. На крышке было изображено дерево в цвету, под ним стоял крошечный юноша, которого обнимала еще более крошечная девушка. На ветке висела ее шляпка, величиной с лепесток герани. Шляпку украшала зеленая лента. Над их головами, словно ангел-хранитель, плыло розовое облако. Розмэри сняла длинные перчатки. Она всегда снимала перчатки, когда ей хотелось получше рассмотреть такие вещицы. Да, ларчик ей нравится. Он ей ужасно нравится, – такая прелесть! Она обязательно должна его купить. И, вертя во все стороны кремовый ларчик, открывая и закрывая его, она невольно думала о том, как хороши ее руки на фоне синего бархата. Должно быть, у антиквара, в самом темном тайнике его сознания, тоже дерзко возникла эта мысль. Он взял карандаш, перегнулся через прилавок, и его бледные, бескровные пальцы потянулись к розовым, сверкающим пальчикам.

– Осмелюсь обратить ваше внимание, сударыня, на эти цветы, вот здесь, на корсаже маленькой леди, – негромко сказал он.

– Очаровательно! – Розмэри залюбовалась цветами. – А сколько этот ларчик стоит?

Сперва владелец лавки как будто не расслышал вопроса. Потом чуть слышно ответил:

– Двадцать восемь гиней.

– Двадцать восемь гиней. – Розмэри помолчала. Она положила ларчик, снова натянула перчатки. Двадцать восемь гиней. Даже для тех, кто очень богат… Лицо ее ничего не выражало. Она смотрела на пузатый чайник, похожий на пузатую курицу, усевшуюся над головой антиквара. Когда она заговорила, голос ее звучал мечтательно. – Пожалуйста, сохраните его для меня. Я…

Но антиквар уже отвесил глубокий поклон, словно хранить для нее ларчик было пределом человеческих желаний. Конечно, он готов хранить его хоть вечность!

Дверь, сухо щелкнув, закрылась за Розмэри. Остановившись на ступеньке, она стала вглядываться в зимнюю полутьму. Шел дождь, и чудилось, что вместе с каплями влаги на улицу опускаются сумерки, кружась над мостовой, как хлопья пепла. У воздуха был холодный, горьковатый привкус. Только что зажженные фонари казались печальными, как и огни в доме напротив: они горели тускло, точно о чем-то сожалея… А люди шныряли взад и вперед, укрывшись под уродливыми зонтиками. У Розмэри странно защемило сердце. Она поднесла муфту к груди. Ей было жаль, что она не унесла с собою ларчик, – его тоже можно было бы прижать к себе. Автомобиль, конечно, ждет ее. Розмэри нужно было только подойти к краю тротуара. Но она почему-то медлила. В жизни бывают такие минуты – страшные минуты, когда человек внезапно вылезает из своей скорлупы, и видит мир, и это ужасно. Нельзя поддаваться таким минутам. Надо скорее ехать домой и выпить чаю покрепче. Но не успела Розмэри подумать о чае, как молоденькая девушка, тонкая, смуглая, призрачная, – откуда она возникла? – остановилась у самого ее локтя и шепотом, похожим не то на вздох, не то на всхлипыванье, сказала:

– Сударыня, можно мне обратиться к вам с просьбой?

– С просьбой? – Розмэри обернулась. Она увидела маленькое, нищенски одетое создание с огромными глазами, совсем еще юное, не старше самой Розмэри; посиневшими руками девушка придерживала на шее воротник и так дрожала, словно только что вылезла из воды.

– Сударыня, – снова раздался запинавшийся голос, – не подадите ли вы мне на чашку чая?

– На чашку чая? – Голос звучал просто, правдиво; он нисколько не был похож на голос попрошайки. – Значит, у вас совсем нет денег?

– Ни пенни, сударыня, – последовал ответ.

– Как странно! – Розмэри старалась разглядеть в сумерках девушку, не спускавшую с нее глаз. Не просто странно, – поразительно! И вдруг Розмэри решила, что Это – настоящее приключение. Встреча в сумерках, совсем как у Достоевского! А что если отвезти девушку к себе домой? Если сделать то, о чем столько пишут в романах, говорят со сцены, – что тогда произойдет? И уже представляя себе, как она расскажет об этом изумленным друзьям, – «Я просто привезла ее домой», – Розмэри сошла со ступеньки на тротуар и обратилась к фигуре, смутно маячившей возле нее:

– Пойдемте ко мне, выпьем чаю у меня дома.

Девушка испуганно отшатнулась. На мгновение она даже перестала дрожать. Розмэри протянула руку и дотронулась до ее плеча.

– Я говорю серьезно, – сказала она, улыбаясь. И почувствовала, какая у нее добрая, обаятельная улыбка. – Почему вы не хотите? Прошу вас. Поедем в моей машине и напьемся у меня чаю.

– Вы… вы смеетесь надо мной, сударыня, – сказала девушка, и в ее голосе прозвучала боль.

– Да нет же! – воскликнула Розмэри. – Мне этого хочется. Вы доставите мне удовольствие. Поедем!

Прижав пальцы к губам, девушка, не отрываясь, смотрела на Розмэри.

– Вы… вы не отвезете меня в участок? – неуверенно спросила она.

– В участок? – Розмэри рассмеялась. – А зачем мне быть такой жестокой? Нет, мне просто хочется напоить вас горячим чаем и узнать… узнать всё, что вы пожелаете мне рассказать.

Голодного человека уговорить нетрудно. Лакей открыл дверцу автомобиля, и через секунду они уже мчались сквозь мглу.

– Ну вот! – сказала Розмэри.

С чувством огромного торжества она просунула руку в бархатный поручень. Она оглядывала маленькую пленницу, попавшую к ней в сети, и ей хотелось крикнуть: «Уж теперь-то тебе от меня не уйти!» Но намерения у нее, разумеется, были добрые. Самые что ни на есть добрые. Она сейчас докажет этой девушке, что в жизни чудеса возможны, что добрые волшебницы действительно существуют, что богатые люди не бессердечны и что все женщины – сестры.Поддавшись порыву, она повернулась к девушке со словами:

– Не бойтесь. В конце концов, почему бы вам не пойти ко мне? Мы обе женщины. А если моя жизнь и сложилась удачнее, чем ваша, всё-таки, может быть, когда-нибудь…

В этот момент машина остановилась, – к счастью для Розмэри, не знавшей, как закончить начатую фразу. Зазвенел звонок, открылась дверь, и, сделав очаровательный покровительственный, похожий на объятие, жест, Розмэри ввела свою спутницу в холл. Она следила, какое впечатление производят на девушку тепло, свет, уют, нежный аромат – всё то, к чему сама она так привыкла, что перестала замечать. До чего волнующее ощущение! Розмэри напоминала богатую девочку, которой предстоит открыть в детской все шкафы, распаковать все коробки с подарками.

– Пойдемте наверх! – сказала Розмэри, сгорая от желания поскорей проявить свое великодушие. – Пойдемте ко мне в спальню. – К тому же ей хотелось избавить бедняжку от любопытных взглядов прислуги. Поднимаясь по лестнице, она даже решила, что не будет вызывать звонком Жанну и снимет пальто без ее помощи. Главное – быть естественной.

– Ну вот! – снова воскликнула Розмэри, когда они вошли в огромную, великолепную спальню, где шторы были уже спущены, а в камине пылал огонь, бросая отблески на изумительную лакированную мебель, золотистые подушки, примулы и синие ковры.

Девушка остановилась на пороге. Казалось, она была потрясена. Впрочем, против этого Розмэри не возражала.

– Входите и садитесь сюда, в это уютное кресло. – Она придвинула к камину большое кресло. – Идите же, согрейтесь. Вы совсем продрогли.

– Я не смею, сударыня, – сказала девушка и попятилась.

– Ну, пожалуйста! – Розмэри подбежала к ней. – Не надо бояться, право же, не надо. Сядьте, а я сейчас скину пальто, и мы перейдем в другую комнату и будем пить чай, и всё будет очень мило. Чего вы боитесь? – Она ласково толкнула свою худенькую гостью в мягкие объятия кресла.

Но ответа не последовало. Девушка села так, как ее посадила Розмэри; руки у нее были опущены, рот слегка приоткрыт. Говоря по совести, вид у нее был глуповатый. Но Розмэри не желала этого замечать. Она наклонилась к ней со словами:

– Почему вы не снимете шляпу? Ваши чудесные волосы совсем мокрые. И ведь без шляпы гораздо удобнее.

Раздался невнятный шепот, что-то вроде: «Хорошо, сударыня!» – и измятая шляпка была снята.

– Позвольте, я помогу вам снять пальто, – сказала Розмэри.

Девушка встала. Одной рукой она держалась за кресло, предоставив Розмэри стаскивать пальто. Это было совсем не просто. Девушка пошатывалась, как ребенок, еще нетвердый на ногах, и Розмэри невольно подумала, что, если люди хотят, чтобы им помогали, они и сами должны проявлять активность, ну, хоть самую маленькую, иначе всё становится страшно сложным. И что ей теперь делать с пальто? Она положила его вместе со шляпой на пол и потянулась было к каминной полке за сигаретой, как вдруг девушка быстро и невнятно прошептала:

– Простите, сударыня, но я сейчас упаду в обморок. Если я не выпью чего-нибудь горячего, мне станет дурно.

– Боже милосердный, какая я глупая! – Розмэри бросилась к звонку. – Чаю. Поскорей чаю. И немедленно бренди.

Горничная ушла.

– Но я не хочу бренди! Я никогда не пью бренди! – крикнула девушка. – Сударыня, я хочу только чашку чая! – И она расплакалась.

Это было и страшно и вместе с тем увлекательно. Розмэри опустилась на колени рядом с креслом.

– Не плачьте, бедняжка моя, – сказала она. – Не надо плакать. – И дала ей свой кружевной платочек. Всё э тодействительно потрясло ее. Она обняла худенькие, птичьи плечи гостьи.

Девушка забыла, наконец, страх, забыла всё па свете, кроме того, что они обе – женщины, и, всхлипывая, выговорила:

– Я больше не могу так. Я не выдержу! Не выдержу! Я что-нибудь сделаю с собой. Я не выдержу этого!

– Успокойтесь. Я позабочусь о вас. Ну, не плачьте! Подумайте, как хорошо, что вы встретили меня! Пока мы будем пить чай, вы мне всё расскажете. И я что-нибудь обязательно придумаю, обещаю вам. Перестаньте же плакать;,)5ы совсем ослабеете. Пожалуйста!

Девушка перестала плакать как раз вовремя: не успела Розмэри встать с колен, как горничная внесла поднос. Розмэри поставила маленький столик между собой и гостьей. Она подсовывала бедняжке всё, что было на столе, – все сандвичи, все бутерброды, – и непрерывно подливала ей горячий чай с молоком и сахаром. Все говорят, что сахар очень питателен. Сама она ничего не ела, только курила, тактично отвернувшись, чтобы не смущать гостью.

И в самом деле, чай оказался поистине чудодейственным. Когда столик был отодвинут, на спинку глубокого кресла откинулось совсем преобразившееся существо – стройная, хрупкая девушка с копной растрепанных волос, темно-красным ртом и блестящими глазами; в блаженной истоме она смотрела на пламя камина. Розмэри закурила новую сигарету. Теперь можно приступить.

– Когда вы в последний раз ели? – мягко спросила она. Но в этот момент дверная ручка повернулась.

– Розмэри, можно? – Это был Филипп.

– Конечно. Он вошел.

– Ох, простите! – Он остановился и уставился на девушку.

– Ничего, ничего! – улыбнувшись, сказала Розмэри. – Это моя приятельница, мисс…

– Смит, сударыня, – подсказала девушка. Странно, она не изменила томной позы, не испугалась.

– Смит, – повторила Розмэри. – Мы как раз собирались немножко поболтать.

– Понятно, – сказал Филипп. – Вполне. – Его взгляд скользнул по шляпке и пальто, которые валялись на полу. Он подошел к камину и стал спиной к огню. – Отвратительная погода, – произнес он, с любопытством глядя на неподвижную фигурку девушки, на ее руки и туфли, а потом снова на Розмэри.

– Да, – с необыкновенным воодушевлением подхватила Розмэри. – Просто мерзкая.

Филипп улыбнулся своей обаятельной улыбкой:

– Собственно говоря, мне нужно, чтобы ты на минутку Зашла в библиотеку. Это возможно? Мисс Смит не рассердится?

Большие глаза посмотрели на него, но ответила Розмэри:

– Конечно нет! – И они вместе вышли из комнаты.

– Розмэри, – сказал Филипп, когда никто уже не мог их услышать, – что всё это значит? Кто она такая? Объясни.

Смеясь, Розмэри прислонилась к дверному косяку:

– Я подобрала ее на Керзон-стрит. Честное слово! Настоящая находка. Она попросила у меня денег на чашку чая, и я привезла ее сюда.

– А что ты собираешься с ней делать? – спросил Филипп.

– Быть к ней внимательной, – быстро ответила Розмэри. – Очень-очень внимательной. Помочь ей. Не знаю только как. Она мне еще ничего не рассказала о себе. Но показать ей… проявить к ней… пусть она почувствует…

– Детка, ты просто сошла с ума. Это совершенно немыслимо.

– Я так и знала, что ты это скажешь, – возразила Розмэри. – А почему немыслимо? Мне хочется. Разве этого недостаточно? И потом о таких вещах всё время пишут в книжках. Я решила…

– Но, – сказал Филипп и, помедлив, срезал кончик сигары, – она же потрясающе хорошенькая.

– Хорошенькая? – Розмэри была так ошеломлена, что даже покраснела. – Ты находишь? Я… я как-то не думала об этом.

– Господи! – Филипп чиркнул спичкой. – Она совершенно прелестна. Ты подумай об этом, детка. Я был просто поражен, когда вошел в комнату. Во всяком случае… Мне кажется, ты делаешь страшную ошибку. Прости меня, дорогая, за то, что я так прямо говорю тебе об этом, и всё такое. Но если ты решишь пригласить мисс Смит к обеду, предупреди меня заранее, чтобы я успел как следует просмотреть «Журнал для модисток».

– Ты у меня глупый, – сказала Розмэри, выходя из библиотеки. Но в спальню она не вернулась. Она вошла в свой кабинет и села за письменный стол. Хорошенькая! Совершенно прелестная! Поражен! Ее сердцу билось в груди, как тяжелый колокол. Хорошенькая! Прелестная! Розмэри придвинула к себе чековую книжку. Нет, чек, тут, конечно, не годится. Она открыла ящик, вынула пять, бумажек по фунту стерлингов каждая, посмотрела на них, две сунула назад в ящик, три сжала в руке и отправилась в спальню.

Когда Розмэри через полчаса заглянула в библиотеку, Филипп всё еще сидел там.

– Я только хотела сказать тебе, что мисс Смит не будет сегодня обедать с нами. – Розмэри опять прислонилась к дверному косяку и посмотрела на мужа своими необыкновенно блестящими глазами.

Филипп отложил газету:

– Почему? Приглашена в другое место?

Розмэри подошла и села к нему на колени.

– Она ни за что не хотела остаться, поэтому я просто дала бедняжке денег. Не могла же я удержать ее насильно, – тихо сказала она.

Розмэри успела уже причесаться, чуть-чуть подвести глаза и надеть жемчуг. Она провела ладонями по щекам Филиппа.

– Я тебе нравлюсь? – спросила она, и ее нежный, глуховатый голос взволновал его.

– Ужасно нравишься, – ответил он, крепче прижимая ее к себе. – Поцелуй меня.

Последовало молчание.

Потом Розмэри мечтательно сказала:

– Я видела сегодня восхитительный ларчик. Он стоит двадцать восемь гиней. Можно, я куплю его?

Филипп стал покачивать ее на коленях:

– Можно, маленькая мотовка.

Но ей хотелось спросить его не об этом.

– Филипп, – прошептала она, прижимая голову мужа к своей груди, – а я хорошенькая?