А что вообще знали в России о Тютчеве? Успешная карьера. Двадцать два года прожил в Европе. Острослов - амурные похождения императора Николая I окрестил «васильковыми чудачест­вами». По тем временам было опасно, но царю неожиданно понравилось. Фриволен. Когда узнал, что канцлер Горчаков, встречаясь с чужой женой, дал обманутому мужу придворный чин камер-юнкера, заметил: «Горчаков походит на древних жрецов, которые золотили рога своих жертв».

Немножко экстремист. Будучи за границей, отечест­венные порядки обрисовал очень даже круто, современной оппозиции понравилось бы: «В России канцелярия и казарма. Всё движется около кнута и чина». А во время позорной для нас Крымской войны публично произнёс: «Чтобы создать такое безвыходное положение, нужна была чудовищная тупость этого злополучного человека». Под «злополучным» разумелся сам император. Такое выражение в устах высшего чиновника - это почти государственная измена. Но Тютчеву всё сошло с рук. Даже его почти паникёрское стихотворение о наступающем 1856 г., когда Россию «вынудили к миру»:

«Не просто будет он воитель,

Но исполнитель Божьих кар, -

Он совершит, как поздний мститель,

Давно задуманный удар...»

Те, кто встречал его, сходились в одном: «Почти иностранец, едва ли когда говоривший иначе как по-французски». «Чистокровное порождение европеизма, без всякого на себе клейма какой-либо национальности. В нём всё, до последнего сустава и нерва, дышало прелестью нерусской культуры!»

Черновик стихотворения «Есть в осени первоначальной…». Фото: Commons.wikimedia.org

Заметим, это всё - о Тютчеве. О том, без которого немыслима именно что русская культура. Более того - немыслимо русское сознание. Есть два поэта, которые во многом определяют поведение любого нашего соотечественника. Первым идёт Крылов. Мы с младенчества знаем, что «у сильного всегда бессильный виноват». Или что бывает, «когда в товарищах согласья нет». Ну и, конечно, понимаем: «Беда, коль пироги начнёт печи сапожник».

Но мы подрастаем и начинаем думать о чём-то более возвышенном. И тут уже полностью, безраздельно и напористо власт­вует наш цензор.

«Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймёт ли он, чем ты живёшь?

Мысль изречённая есть ложь», - Тютчев. Стихотворение «Silentium!», 1829 г.

«Нам не дано предугадать,

Как слово наше отзовётся, -

И нам сочувствие даётся,

Как нам даётся благодать...» - тоже он, стихотворение без названия, 1869 г.

«Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые!

Его призвали всеблагие

Как собеседника на пир», - да, и это тоже он. «Цицерон», 1830 г.

«Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать -

В Россию можно только верить», - ну это уже хрестоматия. Над этими тютчевскими строками, написанными в 1866 г., не издевался только ленивый.

Продолжать можно бесконечно. Тютчева знают все. И в то же время его не знает никто. Вряд ли уголовник Лёлик из кино­комедии Леонида Гайдая «Бриллиантовая рука», когда голосил: «Я устрэтил вас, и усё былоэ!», понимал, что он цитирует Тютчева.

И детишки, которые, ещё не выучив азбуки, радостно орут во дворе: «Люблю грозу в начале мая! Как долбанёт - так нет сарая!» - едва ли знают, что первая строка принадлежит Фёдору Ивановичу:

«Люблю грозу в начале мая,

Когда весенний первый гром,

Как бы резвяся и играя,

Грохочет в небе голубом».

А это и есть слава. Это и есть бессмертие. И прав был Иван Тургенев: «Тютчев создал речи, которым не суждено умереть. А для истинного художника выше подобного сознания награды нет».