Хильдесхайм – город-призрак. Один из маленьких городов-посёлков в Германии, в котором время как будто остановилось. Дома словно сошли с иллюстраций к сказкам Гофмана или Шарля Перро, улицы чистые, словно на них никогда не ступала нога человека. Проведёшь пальцем по тротуару – и на нём не остаётся грязи. Ни пылинки, ни соринки. Во дворах аккуратно, словно бутафория для съёмок фильма-сказки, сложены ровненькими рядами дрова, лужайки украшают стандартные фигурки гномиков или лягушек, продающихся в соседнем супермаркете, из неприкрытых гаражей выглядывают велосипеды, а по лужайкам, кажется, никто никогда не ходил – словно это не просто газон, а пластмассовая заготовка к какому-то спектаклю.

Город будто вымер много лет назад, идёшь по пустынным улицам, и не верится, что по ним когда-то ходило человеческое существо или пробегала собака. И только слегка колыхнувшая в чьём-то окне занавеска, нечаянно задетая слишком резвым ребёнком, напоминает о том, что сейчас, в 6 часов вечера, в эту самую минуту за каждой из этих стен кто-то ужинает, читает книгу или смотрит телевизор – существует тихо и незаметно, чтобы только не задеть, не нарушить многовековую тишину этих мёртвых улиц. Немецкая сельская жизнь – это, по сути, картинка из жизни Барби и Кэна. Дома – пластмассовые. Лица – застывшие гримасы. Полые куклы без внутреннего подогрева. И одиночество – навсегда.

И ты идёшь по этим холодным, пустым улицам, и думаешь о том, насколько неправильный, несовершенный, насколько безобразный твой собственный мир по сравнению с этими причёсанными домами и ровно поставленными на дорогах знаками. Вспоминаешь сломанные лыжи на балконе и неубранную с нового года ёлку – а на носу октябрь и можно уже не убирать. Вспоминаешь длинные очереди в УФМС, в поликлиники, давку в метро и от души посланную некрасивым, но очень понятным русским матом бабку, которая испачкала твой новый костюм плохо закрытым вареньем. И всё не так: на обложках журналов красивые лица с хорошей стоматологией сидят у камина, развешенного гирляндами и рождественскими носками, а у самого только стол, Галкин по ящику, селёдка, да салат оливье. И рюмка, чтоб было не так грустно оттого, что всё не так.

И эти нарядные пряничные домики – словно укор твоей неказистой русской жизни.

Я вспоминаю эти чистые улочки, высасывающую тишину, и думаю о том, какое счастье после чистого города-призрака, в котором не осталось людей, лишь картинки из журналов, не живущие, а существующие для нашего неблагополучия, вернуться в родную страну, где и грязь своя, родная, и люди не с телом, а с душой, как полагается в русском языке, и где чужая трава хоть и зеленее, но всё ж чужая, и слава Богу, что не суждено ей стать своей.