Построить дом, посадить дерево, вырастить сына — вот «три кита», на которых зиждется уверенность человека в том, что жизнь прожита не напрасно. При этом не принято упоминать о главной «стройке» нашей жизни — о строительстве дома духовного.

Довольно часто в Писании встречаются духовные поучения, в которых в качестве аналогии используется образ построения дома. Этим образом оканчивается Нагорная проповедь Спасителя. Всякого, кто слушает Христа и исполняет слова Его, Господь уподобляет мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. Такому дому не будут страшны дожди, разливы рек и сильные ветры, непременно имеющие устремиться на здание. Напротив, человек, слушающий, но не исполняющий слова Христа, подобен человеку безрассудному, построившему дом на песке. Этот дом от напора стихий упадёт, и его разрушение будет великое. (См. Мф. 7, 24-27.)

Подобным образом говорит и апостол Павел. Он называет себя тем, кто положил основание веры, а человек уверовавший затем обязан возводить здание из благородного вещества: золота, серебра, драгоценных камней (1 Кор. 3, 10-15). Тому, кто строит из дерева, сена и соломы, апостол угрожает уроном, поскольку огонь испытает дело каждого. Под огнём разумеем великий день всеобщего воскресения и последнего Суда.

Призыв апостола строить из драгоценных материалов напоминает о видении Иоанном Богословом Небесного Иерусалима, где основания стены города украшены всякими драгоценными камнями... А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло (Откр. 21, 19-21).

Это, кроме прочего, означает то, что будущее блаженство не равно утраченному раю, но больше его. Больше и сложнее настолько, насколько город сложнее девственного леса. Согрешив, люди были изгнаны из цветущего сада. А в будущем им предстоит наследовать город. Об этом прямо сказано в Писании: они (праведники древности) стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город (Евр. 11, 16).

Таким образом, строительство, зодчество вписано в божественные планы, и при помощи его можно объяснять и уяснять духовные тайны точно так, как это можно делать, всматриваясь в растущий колос, в невод, полный рыбы, в подрастающую квашню, во всё то, чем изобилуют притчи.

Честертон в «Вечном человеке» даёт себе труд остановиться на образе ключей, данных Петру. Ключ, говорит Честертон, есть вещь замысловатая, хитрая. Это не камень и не дубина, но произведение ремесла и художества. Поборники радикальной простоты должны на этих словах призадуматься. Кроме того, ключ должен подходить к замку. Если ключ красив и крепок, но дверь не открывает, то что пользы в нём? Итак, ключи от Царства Небесного должны быть именно ключами от этого Царства, а не просто ключами. И без сомнения, ключ есть плод труда, доступного не всякому.

Взглянём теперь на строительство духовного дома с того же ракурса. Что является одинаково необходимым в духовных трудах и созидании дома?

И то, и другое есть процессы длительные и требующие специальных знаний. Размешивать раствор и носить кирпич может каждый, у кого достаточно здоровья. Но ровно поднимать стены и связывать углы, угадывать не заметные для непосвящённого глаза нюансы может лишь тот, кто имеет опыт. Это — первое.

Второе подобие кажется мне ещё более важным. Дом строится постепенно, этап за этапом, и ни одним из промежуточных этапов нельзя пренебречь, ничто нельзя отбросить, забыть, ни от чего нельзя отмахнуться. Нельзя, чтобы крепость фундамента не соответствовала запланированной тяжести стен. Нельзя, чтобы кривизна превысила допустимый предел отклонения. Нельзя экономить на материалах, заменяя нужное количество цемента песком. Нельзя строить дом, начиная с крыши, словно ты рисуешь его на мониторе компьютера, но нужно зарываться в землю и затем подниматься вверх, в строгом соответствии с направлением роста дерева. Ибо искусство всегда подражает природе и не имеет права пренебрегать её законами. Собственно, цивилизационные навыки человека и есть некая «вторая природа», в которой живёт человек.

Наш духовный дом строится так трудно и так медленно; его стены так часто обрушиваются, незавершённое строение столь некрасиво и завершению работ не видно конца именно потому, что мы строим абы как и сикось-накось. Строим по принципу «и так сойдёт», словно строим не для себя, а работаем в стройбате и сооружаем казарму для чужого подразделения. Мы допускаем грубейшие ошибки в планировании, не соблюдаем технологии. И души наши, возможно, похожи на недостроенный дачный городок, где куплена земля и начаты работы, но ни один домик не доведён до ума. Там нет крыши и отсырели стены. А вот там ночуют бомжи и выбиты стёкла. Ну а здесь из фундамента выросло дерево и стены подняты лишь на локоть. Спасение не такое простое дело, и глубоко неправы протестанты, в своём благодушии убеждённые, что сам факт прихода ко Христу через веру делает их раз и навсегда спасёнными.

Образ строящегося дома присутствует не только в Писании, но и в святоотеческих творениях. Авва Дорофей, к примеру, подробно останавливается на этом образе. Он говорит о полагании фундамента, каковым является беспримесная апостольская вера. Затем наступает черёд возведения стен. Стены складываются из кирпичей. Кирпичи — добрые дела, совершённые ради Господа, исполнение заповедей. Простил обиду — положил кирпич. Сдержал гнев и не дал развязаться зачесавшемуся на зло языку — положил ещё кирпич. Помолился внимательно и от сердца — ещё кирпич. Чтобы кирпичи держались друг друга, нужен цемент. Цемент — это смирение. Гордо совершённые добродетели рано или поздно рухнут, словно кирпичи, не держащиеся один за другой. Такое строительство продолжается долго. И, наконец, когда стены возведены и не падают, можно покрывать дом крышей. Крыша — это любовь, она же — венец всех добродетелей.

Очень важно отметить, что любовь как самостоятельная добродетель отсутствует. Её, любовь, невозможно возделывать и взращивать отдельно от всех остальных добродетелей. Наоборот, нужно воспитывать в себе терпение, сострадание, умеренность, воздержность, молитву, отзывчивость. И лишь когда эти труды продолжаются упорно и начинают приносить плод, есть надежда, что Бог увенчает их подарком. Бог подарит любовь, и она явится сама, как небесный дар, как венец всех ранее понесённых трудов. У нас нет любви. Это надо признать. Но в наших силах делать дела любви без самой любви. А в Божией власти подарить нам любовь, когда Ему будет угодно.

Сентиментальные рассуждения о любви не имеют никакого смысла, если параллельно не воспитываются все предшествующие любви добродетели. Это — закон. Так Ной долго строил ковчег, чтобы войти в него с семьёй и животными. А когда вошёл, затворил Господь Бог за ним ковчег (Быт. 7, 16). То есть Ной строил, а когда закончил, последнее дело осталось за Богом. За Богом всегда остаётся последнее дело, и Он Сам венчает наши труды. Это — тоже закон.

Подобное положение вещей видим и при служении Литургии. Перед её началом священник говорит: «Время сотворити Господеви», — то есть «настало время Господу действовать». Мы служим, и просим, и молимся, а Он совершает, творит. Так что о любви лишний раз говорить не стоит, но стоит трудиться ради получения любви в подарок. В противном случае мы рискуем раздражать Бога неуместными словами и нарушением строгой последовательности духовных действий.

Трудно сказать, на какой стадии готовности находится наш бесценно важный строительный объект. У кого-то выросли стены. У кого-то только положен фундамент. Но с крышей точно проблемы у всех. А у некоторых проблемы, быть может, даже с основанием. Гордиться нечем, а труды всех ожидают немалые. Посему стоит подумать об убегающем времени и о душе, стремящейся на встречу с Воскресшим Господом. Он будет принимать работу. И не только принимать работу, но и поселиться захочет в сооружённом жилище, поскольку сказано: Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною (Откр. 3, 20). Стыдно будет предоставить Господу недостроенное и неукрашенное жилище без крыши, не могущее укрыть путника ни от дождя, ни от зноя.

Кажется, сказано довольно. Пора и за работу приниматься.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/dom_tvoei_dushi.html

Могут ли слова иметь вес, вкус, запах? Слово «жизнь», как мне кажется, имеет запах и вкус, но не имеет веса. А вот слово «талант» тяжёлое. Может быть, оттого, что одним из его значений является древняя денежная единица. Килограммы драгоценного металла слиты в слово «талант», и ради этого металла люди способны на предательство, воровство и убийство.

Денежные знаки нынче не оттягивают наш карман. В бумажный век и деньги легковесны. А потому не будем отвлекаться на омоним, а будем говорить о таланте как об уникальной способности.

Талант не облегчает жизнь. По мне, он больше крест, чем утешение. Вернее, он — утешение другим, но обладателю он — крест, который нельзя бросить. Крест, с которого снимают.

Мелкая душа мечтает побыть на день царём, на час — халифом. И это для того, чтоб нарядиться в «царское», покрутиться перед зеркалом и «сфоткаться». Ещё — отдать пару взбалмошных, бессмысленных приказов. Конечно, поесть на золоте, попить из серебра. А потом надо быстрее сматываться. Пока не рассекретили и не натолкали в шею. Или пока груз ответственности и реальное бремя власти не стали пригибать к земле.

Иначе думают те, кто родился на царстве. «Не хочу быть царём», — плакал наедине с воспитателем маленький Александр Второй. Жуковский, штудировавший с наследником всемирную историю, языки, литературу, понимал ребёнка. Понимал, но поднимал его ни свет ни заря и продолжал занятия. Положение обязывает. Царствовать — титанический труд.

Точно так же обязывает талант. Он ведь не изобретён. Он дан, и за его использование спросят.

Прожить легче и лучше с ремеслом. С тем, что не рвёт тебя в небо, но помогает устроиться на земле и быть полезным. Ремесленник понятен. Талант — далеко не всегда. Ремесленник согласен со вкусом и требованиями заказчика. Талант неуживчив. С Тарковским, например, было трудно работать. Никто не понимал, что у него в голове, почему одну сцену снимали по сорок дублей. Ради какой-то коряги или сухого дерева ассистент мог провести в поисках неделю. Кстати, Андрей Арсеньевич один из тех, кто не проповедовал «радость от занятия любимым делом». Для него работа была тяжёлой и обязательной. Как будто он, как генерал на фронте, получил из ставки главнокомандующего одному ему известный приказ и молча несёт на себе груз ответственности за его выполнение.

Талант отчасти напоминает святость. Любого человека можно научить неплохо рисовать или рифмовать слова. Но никого не сделаешь вторым Репиным или Мандельштамом.

Всем нужно стремиться к праведности. Но святость выше праведности. Она всегда неожиданна и неподражаема. К тому же, вблизи истинного таланта так же трудно долго находиться, как возле раскалённой печи. Здесь тоже со святостью скрыта схожесть.

Архимандрит Софроний в книге о старце Силуане говорит, что со святыми рядом тяжело. Святой живёт перед лицом Христа, а ты это чувствуешь, но далеко не всегда можешь это понести. К святому хорошо ходить за благословением или исцелением, но, получив просимое, нужно возвращаться. И Николай Сербский пишет, что льющийся к нам и всё оживляющий солнечный свет на самом Солнце представляет собой жуткие взрывы энергии, всплески и вихри огня. Таковы и сердца святых. Они льют нам тепло, но прячут от нас свою боль и борьбу.

Истинный талант в этом отношении сродни святости. Он непонятен, и мы видим только его фасад. Можно замереть в картинной галерее. Можно бежать с работы, как на свидание, к недочитанной книге. Можно, непонятно почему, плакать от звуков флейты или скрипки. Но мы так и не поймём, чего всё это стоило автору. А главное, как это тяжело — под земной шляпой носить небесные мысли.

Без твёрдой нравственной основы талантливый человек похож на воина в ночной сорочке. Ни одного доспеха. Ни один жизненно важный орган не защищён. Оттого они сгорают рано и гибнут пачками. Мистиков, прочно стоящих на земле подобно Баху, мало. Очень мало.

Талант делает обладателя отшельником поневоле. Если он интроверт и меланхолик, тогда всё в порядке. А если нет, то одиночество будет ещё одним звеном на кандалах избранности. Оттого гений бывает так чувствителен к простому человеку. Он, отделённый от обычной жизни, способен по временам смотреть на повседневность глазами Ангела — с жалостью и милостью. Отсюда, от бессонных ночей с пожарами мыслей, пастернаковское:

Мне к людям хочется, в толпу
В их утреннее оживленье.

Потому и Моцарт, говорят, любил подолгу играть для простых людей. Даром. Просто так.

Есть, правда, гении, зелёные от злобы, любители противопоставить себя «толпе» и жёлчно рассуждать о «её» низости. Но это — другой куплет и из другой песни. Этих я в гении не записываю.

Опять хочу вернуться к повседневной жизни. Кто-то сказал, что «красота — это талант». Согласившись с этой мыслью, не умолчим о том, что красивые люди редко бывают счастливы. Красивой женщине трудно прожить свою жизнь правильно. Слишком многие жадно смотрят на её красоту. Слишком велик соблазн превратить красоту в капитал и пустить в оборот с целью получения прибыли. К тому моменту, когда зеркало просигнализирует о приближении неумолимой старости, совесть вчерашней красавицы нередко похожа на портрет Дориана Грея. В отношении всех остальных талантов эта схема тоже может работать.

Лучше поэтому не лезть ни в чужой огород, ни в чужие сани. Шапка Мономаха действительно тяжела. Середнячок без особых дарований — это Божий любимчик, человек, счастливо избавленный от множества опасностей и искушений. Хорошие отец и мать должны научить детей трудиться, должны закалить их и воспитать на твёрдых нравственных основаниях. И они же должны часто молить Бога о том, чтобы никаких чрезвычайных дарований Господь их детям не давал. Иначе вся жизнь становится под знак вопроса, и счастье детей, а вместе с ними и родителей, становится эфемерным.

Конечно, истинный гений пробьёт себе дорогу. Бороться с ним так же невозможно, как невозможно полёту мысли преградить дорогу шлагбаумом. Но, Боже милостивый, как всё это опасно и неоднозначно. И как глупы те, кто лезет в гении настырно, гением не будучи. О таких можно сказать словами Ионеско: «Один петух притворился собакой. Но ему не повезло — его узнали».

Для «бескрылых», правда, есть одно серьёзное утешение. Узнать гения, почувствовать его талант — это тоже талант. Не только сам Рахманинов, но и ценители Рахманинова гениальны. Между ними есть связь. Вероятно, он без них и невозможен. Как для одного летящего в небе самолёта нужна масса наземных служб, техников, диспетчеров, так и для одного гения нужна особая культурная среда, нужны друзья и братья по крови. Нужны те, кто поймёт с полуслова, поддержит, ободрит. Мало кто говорит и пишет о гениальности такого рода.

Наденем на нос очки с прагматическими линзами. Прищуримся и ещё раз присмотримся к предмету рассуждения. Талант покажется нам бесполезным. Даже вредным. Не зря Платон, проектируя «идеальное государство», предлагал выгнать всех людей искусства. Не зря и Ленин укомплектовал и отправил за границу целый философский пароход. Во всём этом есть неумолимая внутренняя логика. Строительство идеального общества не может примириться с яркой индивидуальностью, какой всегда является талант. Верховенский в «Бесах» очень логично планирует душить Шекспиров и вешать Коперников.

Пока одни дикари привязывают к древку кремнёвый наконечник, а другие сшивают шкуры, какой-то лентяй и мечтатель рисует на стене пещеры быков. Зачем ему это? Не лучше ли поддерживать огонь или идти на охоту? Но вот протекли столетия и тысячелетия, и мы знаем о тех далёких людях, что они умели рисовать. Они, конечно, что-то ели и как-то одевались. Но не это главное. Главное, что делает их людьми в наших глазах, — это чудесно нарисованные животные на стене одной из труднодоступных пещер.

Жизнь совершенно невозможна без некоторых вещей, которые нельзя ни съесть, ни примерить. Например, без молитвы и музыки. Но как рождается в душе то и другое, непостижимо. Как число π, природа гениальности убегает от нас в бесконечность.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/krest_kotoryi_nelzja_brosit.html

Идеал православного монашества — с уединённой молитвой и безмолвием — мало понятен западному миру. Практичная Европа и расчётливая Америка даже святость хотят измерять в категориях «общественной пользы»...

Но ХХ век многое изменил — и на карте мира, и в людских головах. Когда через границы бывшей Российской империи хлынул поток эмигрантов, которые хранили русские иконы и строили православные храмы, — мир встретился с Православием лицом к лицу. Настоящим откровением о Православии стал для мира наш земляк — святитель Иоанн Шанхайский и Сан-Францисский. Своей удивительной жизнью он многое сказал и Европе, и Америке, и Китаю — о любви, о милосердии, о монашеском подвиге. И об истинной Церкви, которой принадлежал всей душой.

О грешниках писать и говорить легко, поскольку «от нихже первый есмь аз». Частично — опыт, частично — воображение помогут продумать любую ситуацию из той области жизни, где царствуют похоть плоти, похоть очей и гордость житейская. Гораздо тяжелее говорить и писать о святых. Адекватного опыта нет. Рискуешь либо сорваться на щенячий восторг и неуёмные похвалы, либо впасть в сомнение. Обе эти крайности соприкасаются и даже сливаются в духовном мире, где земной глаз ничего разглядеть не может. Именно сомнение любит прятаться за пышными похвальными фразами, и именно любителям дифирамбов больше других угрожает отпадение в неверие.

Похвала святому — это не свидетельство лояльности, подобное стихам о вожде, которые пишут, чтобы не расстреляли. Наши слова самому святому зачем? Если о святом человеке и говорить, то лишь затем, чтобы через его опыт открыть глазам церковного народа некую важную грань духовной жизни. Может — несколько граней, но обязательно — актуальных, не для красного словца и не в копилку эрудита, а для жизни.

Вот я собрался говорить об Иоанне (Максимовиче) и, как всегда в подобных случаях, некоторое время молча сижу и к себе прислушиваюсь. В голове — тишина, не от отсутствия мыслей, а от удивления пред масштабом личности. В руках — лёгкая дрожь от величины задачи. Всего не скажешь, значит, надо говорить главное. Что?

Начну с литургии. «Весь от Бога освящен священнодействием Пречистых Тайн», — так об Иоанне говорится в тропаре. Служил он часто, почти ежедневно, независимо от того, много или мало людей было в храме. Любил служить как простой священник и потреблять Святые Дары после службы. Потреблял долго и в это время молился над Кровью Иисусовой. Один Бог знает жар тех молитв. Помню, в книге о Паисии Святогорце говорится, что некий священник, потребляя Святые Дары, всегда плакал, и его смущало, что «гадкие» слёзы капают в Чашу. Отец Паисий сказал ему: «Помолись обо мне, чтобы Господь дал мне твои „гадкие“ слёзы». Видимо, у владыки Иоанна было что-то подобное, и больше этого было. В любом случае, из алтаря он не выходил долго. Мог ещё читать Евангелие, мог молиться по чёткам. Покидая святилище, со вздохом мог сказать: «Как не хочется уходить из храма».

Любая литургия служится «о всех и за вся». Любая литургия есть событие вселенской важности. В службе сжимается вся история мира до размеров геометрической точки. И прошлое, и будущее мира сворачиваются внутрь, как свиток, как небо в Апокалипсисе, к центру, и служащий священник видит и то, и другое вместе. Вот одна из цитат благодарения: «Поминающе вся о нас бывшая: Крест, гроб, тридневное Воскресение, на небеса восшествие, одесную седение, второе и славное паки пришествие». Второе Пришествие тоже вспоминается! Служащий священник или епископ выходит за рамки временных условностей и становится активным участником всей человеческой истории.

Призваны к этому все служители алтаря, хотя не все это понимают и чувствуют. Так и в море купаются многие, но ныряют на глубину и достают со дна сокровища единицы. Иоанн нырял в глубину и доставал оттуда настоящие сокровища.

Его можно смело называть всеправославным епископом. Его сердце жило не только тревогами и проблемами русской эмигрантской общины и не только мыслями о судьбе покинутой Родины, но и тревогой о Православии как таковом. В своём стремлении к глубокому единству христиан в молитве и вере архиепископ Иоанн откопал и очистил колодцы, засыпанные песком исторического забвения. Это — память о тех святых, которые просияли на Западе до Великой схизмы XI века. Святой Дунстан, святой Колумба, Ансгарий Бременский, Патрик Ирландский и многие другие древние святые Запада — это представители подлинного вселенского Православия, забвение о которых сильно обедняет наше чувство церковности. Владыка Иоанн отыскивал и переиздавал их жития, находил обращённые к ним молитвы, посещал места их трудов и страданий, обретал частицы мощей и прочие реликвии. Труд этот нуждается в продолжении, и плоды его будут удивительны. Но начинать всегда сложнее. Начинать — значит дерзать. Начинать — значит преодолевать инерцию столетий и разгонять сладкое марево поместной замкнутости. Для этого нужен апостольский дух и молитвенная неотторжимость от Главы Церкви — Христа.

Как владыка молился, молиться способны единицы. В своих монашеских трудах он подражал земляку — Мелетию Харьковскому, который проводил ночи, стоя на молитве, а спал только сидя на стульчике. В наш расслабленный век, в нашу эпоху влюблённости в телесный покой и удобства такие труды кажутся просто невозможными. Но они были. Тому свидетели — многие. Митрополит Антоний (Храповицкий) поражался подвижническому духу тогда ещё иеромонаха Иоанна и называл его Ангелом во плоти. Тёплое солнышко Сербской земли, великий умница и сам — подвижник, епископ Николай (Велемирович) указывал на Иоанна (Максимовича), если его спрашивали, есть ли сегодня святые, подобные древним.

Первой любовью будущего подвижника были жития святых. Он читал их всю жизнь и знал так хорошо, словно жил в их обществе. Кроме этого, с момента монашеского пострижения он не расставался с Библией. За внимательным чтением Священного Писания святителя можно было застать всегда, когда он находился в келье. Он старался вычитывать или прослушивать весь круг ежедневных служб. Где бы ни находился — в самолёте или в автомобиле — в три часа пополудни всегда открывал дорожный Часослов и читал <nobr>9-й</nobr> час. О нём можно сказать то, что в посмертных воспоминаниях и похвалах говорили многие об отце Иоанне Кронштадтском: он жил в Церкви. То есть не захаживал в церковь, не работал в Церкви, не жил за счёт Церкви, не уважал Церковь издалека. Он именно стремился жить Церковью ежесекундно и стал от неё не отделим.

По этносу — украинец, по жизни — изгнанник и гражданин мира, по духу он был русским православным святителем, а также монахом-подвижником и даже — юродивым, совмещая в своей малой жизни почти всё лучшее, что связано с понятием Православия. Это самое богатство Православия вообще и русского Православия в частности владыка Иоанн по воле Божией обнаруживал перед лицом западного мира.

Западное секулярное сознание требует от христианства практической пользы, которую понимает как социальное служение. В необходимость подвига и силу молитвы это секулярное сознание не верит и считает их излишними. Владыка Иоанн показал в себе самом именно Православие как подвиг. Саму церковную историю он оживил и сделал очевидной. При этом благотворительность, столь любимая неверующими человеколюбцами, явилась через него тоже. Архиепископ Иоанн создавал приюты, каждое воскресенье посещал больницы, устраивал столовые для бедноты, в шанхайских трущобах выкупал младенцев у опустившихся родителей, чтобы затем устроить их воспитание. Всё, что связано с милосердием, проистекало из его трудов, как мощный и свежий поток из источника. Но это было именно чудотворное милосердие, рождённое подвигом и ночной молитвой, а не сентиментальностью и желанием похвалы.

Случаи исцелений по молитвам владыки Иоанна трудно исчислить. При этом, как истинный Христов ученик, владыка не лишал молитвы и иноверных. Посещая больницы, он мог, по просьбе родных или самого больного, остановиться надолго для молитвы у постели католика, протестанта или иудея. Часто, очень часто безнадёжные дотоле больные выписывались на следующий день из клиники при неописуемом всеобщем удивлении. Но, как это всегда бывает у святых, его любовь не простиралась до безразличия в вопросах вероисповедания. Иоанн Шанхайский был против смешанных браков и обучения православной молодёжи в инославных училищах, так как это угрожало потерей веры. Он терпеть не мог новейших обычаев, вроде празднования Хэллоуина, видя в этом непозволительную степень обмирщения. В богословии он не был ни консерватором, ни либералом. Его богословие было живым, поскольку оно было литургичным. На каждой службе — проповедь. В посланиях пастве — ни одного лишнего слова, всё по делу, во всём — ясность и строгость, уравновешенная любовью. Знаменателен один пример. Будучи приглашённым в иезуитский колледж, владыка остановился возле иконы Архистратига Михаила. «Это — наш покровитель», — сказал местный патер. — «Это вам так кажется, что он — ваш покровитель», — ответил владыка. Зная близость Иоанна к небесной жизни, нетрудно понять, что это не были просто слова. Вера святых отцов, вера поруганной и оставшейся вдали Родины, Православие было для него единственной Истиной. Особенно трогательно то, что жизнь святителя вся была тому подтверждением.

Подражать Иоанну трудно. Чаще всего — вряд ли возможно. Можно дёрнуться, начать, но затем устанешь, замедлишь ход и скатишься ниже той точки, с которой начал движение. Что делать? Всем нельзя не только быть Моцартом. Всем нельзя даже Моцарта играть. Дай Бог хотя бы Моцарта слушать, что для многих уже — высота недосягаемая. Так же и в подвижничестве.

Сам владыка Иоанн осознавал невозможность подражания своему образу жизни для каждого клирика или монаха. Одного молодого священника, стремившегося к строжайшему посту, он даже лично заставлял есть колбасу, научая через это тому, что пост — не цель, а средство. Но не только ради подражания стоит знакомиться с жизнью подвижников. Есть и другие радостные плоды.

Например, такая мысль: Церковь жива! Разменявшая третье тысячелетие своей земной истории, Церковь, рождающая таких светильников, — жива! Если мы знаем святых, подобных Иоанну Шанхайскому, то сомнение в благодати Святого Духа, которой напитано Тело церковное, — смертный грех. Нам есть откуда черпать мудрость, у нас есть источники, в которых можно омыться и очиститься. Мы можем быть светлы и сильны, терпеливы и радостны, каждый — в свою меру. Пить мудрость и черпать силу мы можем из тех же источников, что и приснопамятный владыка: из Божественной литургии, из Писания и Предания, из преданности Церкви странствующей и общения с Церковью торжествующей.

http://otrok-ua.ru/sections/art/show/vsepravoslavnyi_episkop.html