«Играя в прятки, маленькие дети нередко закрывают руками глаза, думая при этом, что они невидимы. Ученые под руководством Джеймса Расселла из Кембриджского университета выяснили, что стоит за этим феноменом», – пишет «DNA India». Феномен, нет слов, занятный. Но объектом исследований стали главным образом малыши трех-четырехлетнего возраста. Они еще очень мало знают об окружающем мире, друг о друге и даже о самих себе. У них много различных иллюзий, с которыми постепенно придется расставаться – иногда это будет носить болезненный характер, иногда же, напротив, радовать.

А меня это случайно выловленное в Сети сообщение заставило задуматься о другом феномене. Он гораздо более примечателен, или, повторяясь, феноменален, однако изучением его сегодня никто из ученых, судя по всему, заниматься не склонен. Речь уже не о детях, а о людях взрослых, более того – сознательно верующих.

Совершенно справедливо одним из признаков таковых людей считается регулярное посещение богослужений и столь же регулярная исповедь и Причастие. Если же человек исповедуется, то очевидно, что он знает свои грехи, видит их. Может быть, не до конца знает, не до конца видит, конечно, но, по крайней мере, в соответствии с тем, какова мера его духовного преуспеяния. Это своего рода норма. Впрочем, есть и отклонение от нее.

Как священник, я регулярно сталкиваюсь с проявлениями одной странной для христиан болезни. Странной и весьма распространенной. Главный ее симптом заключается в стремлении человека не замечать своих греховных привычек и страстей, делать вид, что их попросту нет. Я не говорю о так называемых «безгрешных людях», которые «искренне» не знают, что им сказать на исповеди, и либо с трудом выдавливают из себя привычное «грешен, как все», либо вообще молчат. Я о самых обычных людях. Они стараются жить по-христиански, с большей частью присущих им грехов борются, но некоторых – сознательно «не видят». Точнее не некоторых, а самых любимых, самых дорогих, тех, с которыми не то что трудно расстаться – вообще расставаться не хочется.

Такое впечатление, будто человек закрывает глаза и говорит себе: «Я этого не вижу – значит, этого нет!» Точь-в-точь как те самые дети…

Но невидимкой старающийся не смотреть на себя человек не становится. Окружающие его видят. И те страсти, на которые он сознательно внимания не обращает, словно острые углы, их задевают, причиняя дискомфорт, а нередко и боль. Как их спрячешь?

И Господь видит – от Которого вообще ничто не может укрыться, для Которого все тайное неизменно явно.

 

Как создать приход? — Наверное, этот вопрос еще не так давно носил бы сугубо риторический характер. В наши же дни он имеет совершенно прикладное значение. Нередко можно видеть храмы, в которых налицо некое странное и, сильнее скажем, страшное разобщение: настоятель и духовенство живут своей жизнью, а прихожане — своей, каждый отдельно от всех остальных. И более того: всем кажется, что иначе и быть не может…

Болезнь потребителя

Наше общество привычно именуется обществом потребления. И это соответствует действительности. Современного человека характеризует именно это: привычка потреблять, пользоваться — не только теми благами, которые ему необходимы в плане материальном, но и людьми, и отношениями, всем вообще. Если продолжить эту мысль, то можно сказать, что дух потребления проник и в религиозную жизнь. Человек зачастую приходит сегодня в храм как в некий «духовный супермаркет», где в молитве он получает утешение, надежду на исполнение своих чаяний, «очищение» — в таинстве Покаяния, «подкрепление» — в таинстве Причащения. Все это носит сугубо личный, частный характер. Некоторые даже специально любят приходить в храм в будние дни, когда на службе народу немного — чтобы «никто не мешал», или вообще — между службами. С одной стороны, как это осудишь? Ведь духовная жизнь человека — его личное дело, неслучайно она называется нередко «внутренней жизнью». С другой, мы молимся в молитве Господней: «Отче наш…», молимся от лица всей Церкви или, если брать немного уже, той церковной общины, в которой мы состоим. Мы, многие, составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены (Рим. 12, 5),— говорит апостол Павел. И еще: Один хлеб, и мы многие одно тело; ибо все причащаемся от одного хлеба (1 Кор. 10, 17). Это не может быть реальностью лишь мистической, но обязательно должно иметь внешние, зримые и ощутимые каждым из нас на практике проявления.

В Древней Церкви такое единство, общинный уклад жизни Церкви были совершенно естественны: человек входил в Церковь не как сейчас — переступая порог кем-то давным-давно построенного храма, а именно — в конкретную общину, услышав слово о Христе от возглавляющего ее епископа или священника либо от кого-то из ее членов. Либо — просто увидев жизнь этой общины, поразившись ее святости и чистоте, а еще более — той взаимной любви, которая связывала составлявших ее христиан.

Какое зло таит в себе обособленность современного христианина? Во-первых, не происходит то преодоление эгоизма, которое неизбежно будет понемногу, шаг за шагом совершаться внутри общины, человек живет своими интересами, «не замечая» тех, кто, по сути, ближе для него, чем кто бы то ни было,— людей, с которыми он молится в одном храме, причащается из одной Чаши. Во-вторых, он остается в плане церковной жизни «дикарем» — сколько бы ни молился дома, сколько бы ни читал, сколько бы ни приступал к таинствам. Он остается чуждым того опыта, который передается лишь в личном общении, воспринимает традицию церковной жизни поверхностно, внешне и, на деле, мистически, таинственно принадлежа к Церкви, сам является для нее человеком внешним.

Созидание общей жизни

Очевидно, что создание приходской общины — дело по преимуществу возглавляющего ее священника, от него зависит в этом смысле очень многое. Если он ощущает себя пастырем словесных овец, то неизбежно будет заботиться о каждой овце, в том числе и о том, чтобы она не отбивалась от стада. Сегодня распространено убеждение, что настоятель должен быть хорошим администратором, хозяйственником. Или (тут зачастую наличествует некое противопоставление с предыдущим мнением) — усердным молитвенником. Это очень важные качества, но прежде всего он должен быть… отцом. Отцом для прочих клириков храма, отцом для прихожан. Что требуется от отца? — Любовь, забота, наставление и научение. Если все это есть, то приход постепенно превращается в одну крепкую семью. Как это достигается на практике? — У священника буквально под руками находится множество средств, которые это превращение совершают.

Прежде всего, это исповедь. Один духовник как-то назвал ее «таинством усыновления». Усыновления не только Богу — вновь, через преодоление, разрушение разделяющей его с Творцом стены греха,— но и священнику, эту исповедь принимающему. Именно в таинстве Исповеди совершается поистине уникальное единение христианина и его наставника. Если священник понимает это и именно так подходит к исповеди, то достаточно скоро у него появляется то, что в Древней Руси называлось «покаяльной семьей», которая становится тем ядром, вокруг которого и формируется приход. В этой покаяльной, или, скажем иначе, духовной, семье царит один дух, одни и те же представления о церковной жизни — это естественно, поскольку от одного духовника люди научаются ее истинам, у него они получают сходные советы и наставления.

Но как возможна семья без внимания, заботы — реальных проявлений любви? И священник обязательно должен именно заботиться о своих прихожанах: знать их обстоятельства, проблемы, нужды и всегда быть готовым прийти на помощь, поддержать, утешить не только словом, но и самым делом. Это не во всех случаях реально? — Безусловно, поскольку в этом отношении возможности священника, как и любого другого человека, ограничены. Но разве он обязательно должен помогать сам? Ведь он же знает не только то, кому и какая помощь нужна, но и то, кто из прихожан и в чем может помочь. И так протягиваются невидимые нити, связывающие людей в приходе между собой в единое целое. Не обязательно, конечно, чтобы основой этого единения была только взаимопомощь (просто она — самое естественное, самое необходимое, без нее как говорить о деятельном христианстве?). Священник вообще должен использовать любой повод для того, чтобы дать прихожанам возможность друг друга узнать, познакомиться, сдружиться. Как? — Способов множество, если сказать кратко, то просто нужно использовать для этого любую «бытовую» возможность. Увидев это главное, преобладающее «направление», прихожане сами примут его. Обычно люди приобретают друзей в школе, в вузе, на работе… Но ведь так естественно для христианина быть связанным узами дружбы с теми, с кем он живет самой главной жизнью — жизнью церковной! И если священник «подсказал» это своим прихожанам, подтолкнул их к подобному «открытию», они будут ему искренне благодарны.

Общее дело

Общим делом в высшем смысле этого слова мы называем богослужение, Божественную литургию, то, что является общим не только для верующих во Христа людей, но и для Небесных Сил Бесплотных. Но каждый в разной мере участвует в этом деле, в разной мере отдает ему свои силы и свое сердце. Тут все зависит от глубины веры, от мистического настроя, от способности понять, наконец, в чем заключается то, что именуется «делом», и почему оно обязательно должно быть общим.

Поэтому для единения христианской общины, для ее постепенного возрастания необходимы и более простые «общие дела» — вполне материальные, зримые. На приходе такими делами становятся труды по благоустроению этого прихода. Благодаря им вырабатывается чувство ответственности за Церковь, человек перестает быть «внешним» по отношению к ней. Для этого достаточно бывает порой совсем ненадолго взять в руки половую тряпку и ведро, или почистить картошку в трапезной, или убрать на церковном дворе снег.

Это очень важно — знать, что в том благолепии, которое являет собой храм, в который мы регулярно приходим, есть доля и нашего участия, нашего труда. В особенности, опять-таки, общего труда. Мы можем стоять на службе, не говорить, разумеется, друг с другом, но краешком сердца помнить: вот здесь мы потрудились вместе, и здесь… И уже от этого на душе станет так хорошо и тепло, что не останется никакого сомнения: ты — среди родных людей, ты дома.

Сотрудничество

Как уже говорилось выше, очень многое на приходе зависит от его настоятеля. Многое, однако не все. Требуется совместный труд, сотрудничество. Ведь священник — всего лишь навсего человек. Получивший в хиротонии дар Божественной благодати, которая «немощная врачует» и «оскудевающая восполняет», но тем не менее человек. И ему свойственно уставать, болеть, изнемогать, а иногда и попросту — унывать. И если прихожане «делегируют» все полномочия по созиданию общей жизни и всю ответственность в этом отношении ему, а сами предпочтут роль пассажиров в поезде, где он и машинист, и кочегар, то надолго его, скорее всего, не хватит. Не потому даже, что сил окажется недостаточно и здоровья — и того, и другого может быть в избытке. А просто — не видя отдачи, отклика, ответственности взаимной, можно впасть в духовное расслабление, потерять надежду на то, что подъемлемые труды не бесполезны. Конечно, неправ настоятель, который, глядя на прихожан, думает: «Я их учу, наставляю, служу, в конце концов, они должны!..». Как и прихожане, которые убеждены, что, напротив, «ему дана благодать, и он должен!..». Что-то доброе получится лишь в том случае, если каждый будет считать должником себя и делать все, чего этот долг требует: священник — осуществлять свою просветительскую, наставническую миссию, свою отцовскую заботу, а прихожане — помогать ему, участвовать в жизни прихода кто чем может — и духовно, и материально…

Друг друга тяготы…

Есть много частностей, о которых, вероятно, еще можно было бы сказать. Но они и есть частности, а о главном, думается, сказано. Есть, пожалуй, еще лишь одна маленькая, но очень важная деталь: памятование апостольского заповедания, без исполнения которого не получится вообще ничего: Друг друга тяготы носите, и тако исполните закон Христов (Гал. 6, 2). И слов Христа Спасителя: Симон! Симон! се, сатана просил, чтобы сеять вас как пшеницу (Лк. 22, 31). Каждый из нас представляет собой совокупность тех тягот, которые ближним надо нести, если они не хотят нас терять. Но и нам надо нести их тяготы, чтобы не лгать, когда мы называем кого-то «братом» или «сестрой». Без этого невозможна церковная жизнь в принципе, без этого невозможна и нормальная, полноценная жизнь приходская. Без этого враг и правда рассеет нас в разные стороны, как ветер пшеницу. А Господь хочет, чтобы мы были вместе, были едино, были одним целым — во имя Его и ради Него. И если мы к этому стремимся, то Он обязательно нам в этом поможет.

Игумен Нектарий (Морозов)
Журнал «Православие и современность» № 15 (31)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/gizncerkvi/1502-2011-03-01-06-48-14.html

Не раз приходилось слышать, как кого-то, отправляющегося в паломническую поездку, просят: «Ты святыньку какую-нибудь привези…». И что-то всегда в этом задевало сердце. Словно нечто пренебрежительное слышалось в уменьшительно-ласкательном слове, кажущемся совсем неуместным, когда речь идет о чем-то, вызывающем благоговение. Но, впрочем, это может быть подходом слишком личным, основанным на каких-то субъективных ассоциациях. Объективно другое: сегодня и вправду так много появилось различных… «святынек», что и не знаешь иногда, как к ним относиться. Или точнее ― как деликатно, но твердо высказать свое отношение.

В чем различие?

Что в собственном смысле слова почитается в Православии как святыня (исключая, разумеется, все то, что относится к Таинствам, поскольку тут ответ на вопрос ясен)? Это чудотворные иконы, мощи святых, иногда ― места, связанные с событиями Священной истории. Такие, например, как Гроб Господень, Порог судных врат, Вифлеемский вертеп. Святыней становится порой и частичка облачения святого, рака, в которой почивало прежде его тело.

А «святынька»? Это ― камешек со Святой Горы Афон. Земелька из дивеевской Канавки. Маслице из лампадки, горящей перед почитаемым образом. Четки, приложенные к мощам. И ― многое другое.

В чем различие между тем и другим, святыней и «святынькой»? Оно очевидно. Первое ― безусловно. Второе всецело зависит от отношения, от того смысла, который в это отношение вкладывается.

И в почитании подлинной святыни возможны определенные неправильности и искажения. В одном из своих ответов на вопросы учеников преподобный Варсонофий Великий не случайно говорит о том, что можно и нужно, войдя в храм, поклониться раке с мощами угодника Божия однажды, ну, может быть, дважды, но не бессчетное количество раз, чтобы чрезмерность не обессмыслила, не лишила в конце концов чувства благоговения это самое поклонение. Святые всегда близки к нам ― в Духе Святом, все проницающем Собой. И в поклонении мощам важен тот труд, который мы подъемлем, когда совершаем такой легкий сегодня «подвиг» паломничества. И то смирение перед почивающей на них благодатью Божией, которое мы выражаем, творя поклонение. И, самое главное, важно то, что наше сердце в этот момент раскрывается, оказывается способным принять ту любовь, ту помощь, которые всегда готовы для нас у наших «братьев больших», но для которых так часто закрыты мы сами.

А бывает ведь и по-другому. Человек может жить вблизи святыни, может каждый день приходить на Гроб Господень, но его сердце будет оставаться холодным, а сам он ― жестоким, гордым и тщеславным. И если при всем при этом он будет уповать на спасительность для себя такой близости к «источнику благодати», то чем это будет, как не магизмом, или, по ставшему уже устойчивым выражению диакона Андрея Кураева, «оккультизмом в Православии»?

Однако гораздо большая опасность развития такого «магического» подхода заключается в собирании «святынек», поскольку к ним у людей малоцерковных, могущих легко приобрести их в собственность, отношение зачастую бывает как к какому-то талисману. Ведь далеко не для всех ношение, скажем, пояска с 90-м псалмом ― лишнее напоминание о необходимости почаще этот псалом прочитывать. Для огромного количества людей это просто некий оберег, не более того.

Есть и другой полюс опасности в этой ситуации ― уже упомянутая выше утрата благоговения, в том числе ― и по отношению к тому, что безоговорочно благоговения требует. Образно говоря ― запас благоговения расходуется зря, напрасно. А стяжевается оно вновь великим трудом.

Вот человек, который приехал из очередного паломничества с десятком пузырьков с маслом из различных лампад, несколькими узелками земли с нескольких же могил прославленных и еще не прославленных подвижников. Оттуда же он привез с десяток небольших иконок, приложенных к чудотворным иконам или к ракам с мощами. Повернется ли язык сказать, что это плохо? В сущности, это не плохо и не хорошо. Все проявляется в плодах.

А плоды очень часто такие. Если на пузырьках с маслом не удалось сразу написать, какое от какой иконы, то потом это забывается, и они пылятся, украшая собой святой угол или какое-то иное, отведенное им место. Где-то там же лежит и земля. Лежит, потому что не знает человек, что делать с ней. Прикладывать к больному месту, как кто-то советует? Но почему для этого нужно взять ее из одного узелка, а не из другого? Выбрать трудно… Или просто перемешать все? Получается какой-то абсурд…

А иконки? Они ведь не помещаются все в святом углу, тем более что к ним с каждой поездкой добавляются новые. Равно как и к узелкам с земелькой, и к пузырькам с маслицем. И оказывается это в конце концов в полном забвении и небрежении. И вместе с тем что-то очень важное и дорогое угасает в душе, и там становится темнее и холоднее.

Коммерция и благоговение ― вещи трудно совместимые

То, что для людей непросвещенных, не знающих по-настоящему жизни Церкви и ее учения, вера очень часто соединяется с суеверием — вещь общеизвестная и, по большому счету, закономерная. Тут и кроется источник различных «преданий старцев» (чаще ― «стариц»), иногда нелепых, а иногда и просто душевредных. Почему, например, время от времени кто-нибудь да приносит в храм заплесневевший кусочек пасхального артоса и вопрошает: а что, дескать, теперь с ним делать? Все потому, что «в народе» распространено поверье, будто артос надо хранить целый год до следующей Пасхи, а в сложных, ответственных ситуациях (хотя бы ― во время экзамена) класть его в карман для «удачи».

И, конечно, немало труда стоит священникам все эти предания постепенно, шаг за шагом искоренять. Деликатно, объясняя все очень вежливо и обстоятельно. Хотя делать это нелегко, когда приходится повторять одно и то же в разных ситуациях и десять, и двадцать и… сто раз.

Тем более что параллельно ведется весьма масштабная работа совсем иного плана. Кто не знает сегодня закона потребительского рынка? Спрос рождает предложение, предложение зачастую не удовлетворяет, а только расширяет спрос. Так происходит и в данном случае.

Огромное количество «наборов из Святой Земли»: вода из Иордана, камешек с Голгофы (Елеона, Фавора, Кармила), небольшой деревянный крестик, земля из Палестины. А если таких наборов несколько попадает в один дом? Часто они также пылятся или убираются куда-нибудь далеко и глубоко.

Иконки Троицы с вложенной туда частицей Мамврийского (?) дуба. Как тут не удивиться? От него и так немного уже осталось, откуда же все это изобилие? Или кто-то потихоньку продолжает растаскивать по кусочкам это древо, под сенью которого встречал трех Ангелов праотец Авраам?

Ладанки, приложенные к мощам святых ― не только в России, но и за рубежом, что особенно ценно. Ведь продаются они в наших православных магазинах и церковных лавках. Выбирай, что тебе угодно ― хочешь от святителя Николая, хочешь ― от святителя Спиридона, хочешь ― от преподобного Сергия. Все в наличии, надо только заплатить установленную цену.

А есть вещи вовсе чудные. Например, мел из пещер. Его советуют… есть. Да, мел вообще бывает полезен людям с недостатком каких-то минералов. Но почему он вдруг становится святыней? И зачем в монастыре поблизости от пещер шьются мешочки, в них этот мел упаковывается, а затем продается? Риторический, конечно, вопрос.

И люди ведь едят этот мел. И другим его привозят. В подарок.

Опять-таки: самое главное ― отношение

Хочу ли я сказать в этом тексте, что в принципе не нужно всего этого верующему человеку ― ладанок, маслица от чудотворных икон, земельки с могил? Нет, конечно, это не так. Но все красит мера. И, в еще большей степени,― глубокая сердечная вера.

Если человек почитает того или иного угодника Божия от всего сердца, то даже маленькая деталь, вещь, как-то связанная с его памятью, будет для него большим утешением. Он в этой вещи, образно говоря, будет видеть руку святого, к нему дружественно протянутую. И неважно, что это будет ― ладанка или земля с могилки.

И если перед какой иконой с умилением молился человек и из глубокого почитания перед Божией Матерью или подвижником, на ней изображенным, взял с собой пузырек с маслом, то он не будет у него пылиться и не потеряется, и не разольется где-нибудь в глубине комода. Но будет это масло, опять-таки, целительным и утешительным для него.

Не буду спорить. Есть и такие люди, чье сердце горит любовью ко многим святым. И для них естественно содержать в своем доме какие-то предметы, побуждающие к благоговейному воспоминанию возлюбленных им угодников Божиих. Но и отношение к ним, к этим предметам,― именно как к святыне. И так они и хранятся ― в порядке и чистоте.

И святой угол может напоминать иконостас. Но тогда к каждому святому в нем надо обращаться с молитвой, хотя бы с самой краткой. А ведь бывает: устроен такой «иконостас», и даже взгляд лишний раз к нему не обратится. Только с него на нас устремлены взоры святых, полные сострадания и мягкого укора… По известному выражению, словом: «Весь иконостас, моли Бога о нас!».

Поэтому не надо «просто так», «на всякий случай» наполнять свой дом «святыньками», а потом забывать их. Но ― только по вере. Потому что все, что не по вере, как свидетельствует апостол Павел,― грех [1].

Игумен Нектарий (Морозов)

Источник: www.eparhia-saratov.ru

---

См.: Рим. 14, 23 ^

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/gizncerkvi/1453-2011-02-24-07-05-55.html
 

Есть вещи, о которых мы редко говорим, но которые при этом очень важны. И сказанное слово, может быть, не изменяет ничего радикально, однако дает возможность задуматься — и что-то изменить.

Как-то случайно, по ошибке, один человек, Владимир Кузин, прислал нам этот маленький, но очень страшный рассказ, точнее — зарисовку из жизни.

"В конце декабря я стал свидетелем такого случая.

В окне шестого этажа одной из малосемеек по улице Тракторная показался маленький ребенок. Он влез на подоконник и принялся барабанить ручонками по стеклу, отчего… рама подалась, и окно распахнулось настежь… Я замер от ужаса. Проходившая мимо женщина в сером пальто, тоже увидев малыша в окне, вскрикнула: "Батюшки!..". Мы привлекли внимание прохожих, и вскоре возле дома образовалась толпа. Одни из собравшихся качали головами, другие что-то горячо обсуждали. Были и просто зеваки, молча и с любопытством наблюдавшие происходящее.

— Как же оно раскрылось, неужели нельзя было как следует закрыть на задвижку? — обратилась к присутствующим женщина в сером пальто.

— А я удивляюсь: где родители ребенка?— пожал плечами мужчина в очках.— Наверное, бегают по магазинам, продукты к празднику закупают…

Тем временем малыш наклонил головку и посмотрел вниз. Толпа как один ахнула.

— Если встанет на жестянку, как пить дать поскользнется и брякнется,— сделал вывод подросток.

— Глупыш, хоть бы за ручку рамы взялся…— вторила ему его подруга.

А подошедший к дому молодой человек в кожаной куртке, посмотрев вместе с присутствующими наверх, внезапно кинулся в подъезд.

— Случайно, не отец? — полюбопытствовал мужчина в очках.— Если нет, то как он дверь откроет?

— Да пускай хоть выломает,— ответила ему женщина в сером пальто.— Все равно молодец! Ведь нужно что-то делать!

Толпа замерла в ожидании развязки…

Минут через пять молодой человек в кожанке выбежал из подъезда со связкой ключей в руках и кинулся к стоявшему у стены дома "Москвичу". Быстро сев за руль, он включил двигатель и, дав газу, отъехал немного в сторону. После чего, заглушив мотор и выйдя из машины, еще раз поглядел на открытое окно с ребенком.

— Ну что, Дима?! — раздался с балкона второго этажа женский голос.

— Теперь нормально,— ответил хозяин "Москвича".— Если что — не заденет! А то бы лобовое стекло, наверное, вдребезги!..

И в этот момент показавшаяся в злополучном окне шестого этажа молодая женщина с мокрыми волосами и в банном халате схватила малыша.

— Очевидно, мамаша,— отозвались из толпы.— Видать, плескалась под душем…

— Хорош был бы ей подарочек к Новому году, если б ее сорванец сделал хотя бы шаг вперед,— заметил кто-то из присутствующих…

Постепенно толпа рассеялась… И только молодой человек в кожаной куртке еще долго и напряженно всматривался то вверх, то вниз — очевидно, прикидывая, угодил бы ребенок на лобовое стекло его автомашины или нет, если б все же вывалился из окна".

Тут даже и комментировать что-либо трудно. Но по какой-то ассоциативной связи вспомнилась другая — в чем-то очень похожая и в то же время совсем непохожая ситуация, рассказанная человеком иного поколения.

Москва шестидесятых годов, большой многоподъездный дом на Кутузовском проспекте. И вдруг на его крыше появляется женщина. Это так странно, что ни у кого нет сомнения: она хочет броситься вниз. Хочет — но ей страшно, она не решается прервать жизнь вот так, сразу. И это колебание дает шанс — не ей, а людям, захотевшим ее спасти. Откуда-то появилось одеяло, растянутое в разные стороны руками нескольких мужчин… И до тех пор, пока она все-таки не прыгнула вниз, они ждали, забыв про личные дела и обстоятельства. У них в этот момент было одно личное дело и одно личное обстоятельство: спасти человека. И они ее действительно спасли. Каким-то чудом поймали в это самое одеяло, женщина осталась жива.

Вряд ли, только сравнив два этих эпизода, можно говорить о том, как изменились люди, какими холодными и безразличными к чужой боли они стали. Но таких эпизодов — множество, из них буквально соткана серая и жесткая ткань нашей действительности. И только изредка на ней мелькнет неожиданная, яркая "заплатка" сострадания и участия. Не люди — мы, мы сами становимся холодными и безразличными, и оттого так часто жестокими, причем даже к самым близким и родным людям. Это и вправду одна из самых страшных примет нашего времени, именно поэтому так тяжело становится зачастую жить.

Есть такая сказка у Вильгельма Гауфа — "Холодное сердце". Она невелика, и сюжет ее достаточно прост. Бедный угольщик из Шварцвальда, Петер Мунк, "малый неглупый", начал тяготиться малодоходным и, кажется, совсем непочетным ремеслом, унаследованным от отца. В какой-то момент, наблюдая за людьми, которые, как виделось ему, преуспели, он даже сказал себе: "Так дальше не пойдет!". Но дальше этого и сам не пошел, потому что из всех мыслей о том, как вдруг заполучить много денег, ему не нравилась ни одна.

Однако появляется дух-искуситель, некто загадочный, известный в этих краях как Михель-голландец. Он обещает золотые горы, а взамен просит пустяк — сердце Петера, живое, умеющее биться и болеть сердце. "Зачем оно тебе, зачем тебе его тревоги и страхи, его трепет?" — спрашивает Михель угольщика. И перед взором ошеломленного Петера разворачивается поразительная панорама: целая выставка человеческих сердец, которые в склянках с прозрачной жидкостью хранятся в страшном доме Михеля. Может быть, он бы и испугался, и отступил. Но… он увидел, чьи это сердца — самых известных, самых уважаемых, самых богатых людей в округе. И он сдался, отдал свое сердце, получив взамен сердце каменное, сердце холодное, совершенно нечувствительное ни к радости, ни к горю — к своему или к чужому.

Голландец сдержал свое обещание. Петер разбогател, приобрел положение, поездил по свету… Он получил все, о чем мечтал. Но был ли он счастлив? Нет, потому что каменное сердце оставалось бесчувственным. Он не мог испытывать боли. Зато пресыщенность, скука стали его уделом.

Чем-то надо было наполнить эту образовавшуюся вдруг пустоту. И Петер стал работать, сделался, как бы мы теперь сказали, финансовым гением. Но главным в его бизнесе было ростовщичество. И десятки обездоленных, всего лишившихся людей, их жены плакали у него перед домом, умоляя простить долг, спасти, вернуть их к жизни. Однако каменное сердце не знало жалости, с каждым днем оно становилось все холоднее и жестче. Петер спускал с цепи собак, и люди разбегались в страхе.

Его не трогал вид нищей матери, которая, опираясь на палку, преодолевая тот же страх, все-таки приходила иногда к его сияющему огнями дому. Порой он бросал ей какую-то мелкую монету, порой — не давал ничего, но раз за разом его все больше и больше раздражала эта настолько знакомая сгорбленная фигура, эти когда-то такие родные черты лица.

Он наконец женился — на Лизбет, самой красивой и самой добродетельной девушке в Шварцвальде. Ее отец, даже не спросив дочери, поспешил ответить согласием знаменитому богачу. А она была так смиренна и послушна, что не сказала ни слова вопреки.

Жизнь ее превратилась в сущий ад. Ее — живое — сердце разрывалось, когда она, не удержавшись, подавала какой-нибудь несчастный пфенниг бедняку, а муж разражался проклятиями, словно его лишили всего состояния. И однажды произошла трагедия. Подав втайне от Петера кружку вина и кусок хлеба какому-то старику, она попалась: муж увидел все это. В гневе он ударил Лизбет по лицу, и она упала бездыханной… И тогда начался его ад. Да, у него было каменное сердце, но сам он все-таки остался живым человеком.

Сказка есть сказка. Петер в конце концов получил назад свое сердце. А когда он горько плакал, вспоминая свою жестокость, тех бедняков, которых разорил, преданную мать, убитую жену, то Господь смилостивился над ним. Пришли живая Лизбет и мать, простившие его. И он был счастлив в своем обычном деревянном доме, с любимой женой и детьми и часто повторял: "Лучше довольствоваться малым, чем иметь золото и всякое добро, но при этом холодное сердце".

Как часто страшное "чудо" потери живого сердца совершается сегодня! И совсем не обязательно, чтобы происходило это с политиками или олигархами, с теми, кто решился ради достижения поставленной цели пойти на все. Эти люди "не ведают, что творят", но притом зачастую знают, что делают, какой ценой платят — они, а чаще другие — за желанный успех.

Важнее другое: мы все сегодня рискуем ощутить однажды холод камня в своей груди. Жизнь человека в наши дни превращается в жалкий и бесцельный бег белки в колесе. Колесо крутится, и только поэтому надо бежать. И трудно поверить, что надо всего лишь остановиться, чтобы остановилось и оно, и уже самостоятельно регулировать скорость движения впредь. Но кто-то раскручивает колесо. Кто-то… Об этом "ком-то" замечательно сказал преподобный Макарий Египетский: "Сатана просеивает нас в своем решете, словно пшеницу".

Этот бег лишает нас возможности думать глубоко и всерьез, чувствовать по-настоящему, лишает, по сути, возможности жить. И жизнь становится выживанием, скольжением по блестящей ледяной поверхности, под толщей которой лишь угадываются неясные очертания чего-то важного, так и не понятого, даже и не увиденного как следует. И не только важное для нас там, под спудом льда. Туда загнано и страшное: нищие старушки с пенсией, похожей на насмешку, умирающие на улицах люди, давно уже потерявшие человеческий облик, но оставшиеся людьми, там война, там смерть, там же — оправдывающая все это ложь. И мы спешим мимо этих картин, как бы не замечая их.

И сердце… атрофируется, что ли? Да, делается точно искусственным, может, не всегда каменным: иногда резиновым, иногда пластиковым, иногда каким-то еще. И мы делаемся такими, какие мы есть: людьми XXI века, способными беспокоиться о том, чтобы ничего не случилось с нашей машиной (домом, дачей), и равнодушно глядящими на ребенка, который вот-вот выпадет из окна. И в искусственное, мертвое сердце не входит Господь.

Как сохраниться, как уберечься от такой беды, которая тем-то и страшна, что когда она приходит, то уже и не понимаешь, что это — беда? Ведь трудно противостоять общему течению, общему бегу, подмене жизни — выживанием. И реальность — лучшее тому свидетельство.

Наверное, есть только один такой способ, простой и многими забытый —довериться Богу, отдать Ему свою жизнь, свое сердце, чтобы Он Сам сохранил его для нас. И не требовать чего-то "конкретного" взамен, а принимать, что даст Господь. Ведь только Он знает, что нам на самом деле нужно. Решиться прекратить бег и просто начать жить, не боясь куда-то не успеть, отстать. Жить по совести, по-Божьему, но без этой несчастной спешки. Жить и "искать прежде всего Царствия Небесного", твердо веря, что прочее приложится.

И еще. Мы не можем спасти всех погибающих, не можем помочь всем нищим, не можем исцелить всех страждущих. Но мы верующие люди, и мы имеем возможность откликнуться на любое несчастье, на любую боль. Потому что есть Господь, видящий и знающий все это. И есть мы, могущие сострадать и молиться. И Господь ждет нашей молитвы, словно "повода", чтобы оказать кому-то милость.

Игумен Нектарий (Морозов)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/fashion-trends-all-over-the-world/1245-2011-01-27-11-49-31.html

Есть в нашей жизни то, что можно было бы условно назвать «пробными камнями». Ударяет «пробный камешек» в сердце человека, и вдруг обнаруживается его отношение — к людям, к жизни как таковой, к Богу. «Восхождение» и есть такой пробный камень, и действительно интересно и вместе с тем важно — как по-разному отозвались на соприкосновение с ним разные — но все верующие — люди.

Нельзя стать предателем на время

Есть произведения искусства, при знакомстве с которыми становится очевидно: сам человек, каким бы талантливым он ни был, не смог бы создать такого романа, такого полотна, такой симфонии… И верующий человек говорит порой в таких случаях: «К этому прикоснулся перст Божий». А что касается «Восхождения» Ларисы Шепитько, то, кажется, Господь вдохнул в эту картину некое дыхание жизни. Она и воспринимается как самая жизнь, ее трудно пересказать, указать на какие-то яркие моменты — вся «яркость» здесь в глубине, на уровне таких переживаний, которые почти невозможно бывает облечь в словесную форму.

У «Восхождения» есть своя история — непростая, но объясняющая, тем не менее, как подобный фильм мог быть снят и показан в советское время. «Религиозная притча» — так он был оценен, и эта оценка, безусловно, правдива. Поэтому, несмотря на все внешние обстоятельства, которые помогли фильму состояться (или, наоборот,— смотря на них), хочется сказать, что он воспринимается как чудо, особенно когда представляешь себе 1976 год, когда работа над ним была завершена.

Пересказать его действительно трудно — да и нет, наверное, нужды. Лучше его посмотреть, точнее — пережить. Но об одном все-таки хотелось бы сказать.

Много говорилось и написано много про фильм, ставший своего рода прорывом,— про «Остров» Павла Лунгина. И по достоинству — это явление, причем не только кинематографическое, но и духовное. Однако позволю себя такое мнение: «Остров» — фильм о том, что «Бог есть» и есть покаяние, фильм для людей, которые еще не пришли в храм или же только-только переступили его порог. А забытое, ушедшее в прошлое «Восхождение» — фильм практически о том же, только уже для людей церковных.

«Остров» говорит: что бы ни совершил человек, у него всегда остается возможность покаяться, «заслужить» прощение. Но мы об этом итак хорошо знаем, даже слишком хорошо — настолько, что «грешить с надеждой на покаяние» присуще едва ли не большинству из нас. А пожалуй что и большинству. «Надо бояться греха? — Не надо! Ведь есть покаяние…».

А «Восхождение» открывает иную, крайне важную собственно для нас грань этой же реальности: покаяние есть, но вместе с тем в жизни конкретного человека может уже не оказаться для покаяния ни времени, ни места, ни возможности.

В фильме несколько действующих лиц, и практически каждое очень запоминающееся, яркое — будь то немецкий староста, оказавшийся связником партизан, молящийся в ночи перед казнью о милости и прощении Божием, или еврейская девочка Бася, от которой требуют, чтобы она выдала тех, кто прятал ее у себя, или следователь Портнов, который продал душу одновременно немцам и диаволу и уверен: после смерти нет ничего. Но главная драма разыгрывается между двумя товарищами-партизанами — Сотниковым и Рыбаком.

Сотников не допускает возможности даже мельчайшего, даже ничего не значащего компромисса. Он не сильный физически человек, он нездоров, он, как и каждый из нас, боится боли. Но после того, как на его груди была выжжена огромная звезда, он, придя в себя, задается лишь одним вопросом: не слишком ли сильно закричал в последний момент, уже теряя сознание? И друга, Рыбака, который вовсе не пострадал, спрашивает в первую очередь тоже об одном: выстоял ли он?

Рыбака же заботит совсем другое: он страшно, как-то по-животному хочет жить. Во что бы то ни стало, наперекор всему. И ему непонятна бескомпромиссность Сотникова. Он считает, что надо выкарабкаться любой ценой: обмануть, притвориться, даже, может быть, на время в немецкую полицию пойти… А потом убежать и снова бить врага…

Ну а почему бы и нет? Если удастся, если действительно можно вот так обвести немцев вокруг пальца?

И Сотников дает другу на этот вопрос лаконичный и страшный ответ:

— Коля, не лезь в… Вовек не отмоешься!

Но Коля боится лишь смерти.

И вот сделан первый шаг: утром, когда становится понятно, что их ожидает казнь, он бьется в истерике и кричит, что готов идти в полицию. А затем превращается в еще безоружного, но тем не менее конвоира для своего друга. А затем, сам не заметив как,— в палача. Рыбак лежит в обнимку с деревянной колодой, которую вытащил из-под ног Сотникова, замершего уже в петле, и слышит похвалу полицая:

— Ловко ты его вздернул, как кролика!

И лицо его искажается болезненной гримасой недоумения и ужаса:

— Кто? Я?!

А дальше — дорога обратно, от виселицы в комендатуру. И тихий голос старушки, врезавшийся в сердце:

— Иуда ты, Иуда…

И заплаканный мальчик в буденовке, бегущий за ним и заглядывающий в лицо, со взглядом, которого, сколько ни проживи, не забудешь.

А во дворе комендатуры — деревянный туалет, в котором Рыбак, лихорадочно шепча: «Сейчас… сейчас!», безуспешно пытается повеситься. И опять встающий перед глазами образ Иуды.

А потом — распахнутые ворота, снег, свет наступившего дня, храм на пригорке. Свобода, которая так вожделенна и которой никогда уже не будет. И дикий, звериный крик отчаяния, вырвавшийся из груди Рыбака. И горький, безнадежный плач. Безнадежный, потому что, оставшись один, он не стал сильнее, ему все так же нечего противопоставить мысли о смерти, о «яме» и «червях» в ней…

…Есть у американского писателя Джона Стейнбека такой роман — «Зима тревоги нашей». Его герой, житель небольшого города,— потомок некогда славного в этом городе, но затем обедневшего рода. Ему надоело его положение простого продавца в магазине у эмигранта-итальянца, ему надоели укоризны («Ну как же ты, на таком месте…»), надоела нужда. И он решается на какое-то короткое время сделаться… подлецом. Выдать властям этого самого итальянца, нелегально въехавшего лет 30 тому назад в США. Это просто — ведь тот и доверяет-то в жизни лишь одному человеку — ему, своему продавцу. Дать спиться до смерти своему самому близкому другу-алкоголику и получить от него в наследство участок земли, необходимый для строительства аэродрома…

И как он все это объясняет себе, как оправдывается перед собой?

— Я был на войне, я убивал, но ведь я не стал убийцей. Я сделаю подлость раз, другой, третий, но ведь я не стану подлецом навсегда.

И это рассуждение заводит его так далеко, что и жить уж больше невмоготу. И только чудо и любовь спасают «временного подлеца» от самоубийства…

…Как же это важно: делая шаг, помнить о том, что он может стать началом пути в один конец, туда, откуда уже нет возврата.

И еще важно: знать, что каждый шаг ведет либо вверх, либо вниз. И от этого шага и от других шагов зависит, чем станет наша жизнь — восхождением или нисхождением, ведь третьего не дано.

И, кажется, именно об этом весь фильм — о том, как постепенно подходит человек к этому удивительному моменту истины — к смерти. Нет и не может быть никакой случайности в нашей жизни, о которой непрестанно промышляет Господь. Тем более нет в ней места случайности перед лицом открывающейся перед человеком вечности. Каждый выбор, каждое решение, каждый поступок — вверх или вниз. И от сегодняшнего выбора зависит завтрашний. Из маленьких деталей, из мелочей складывается постепенно то, что вдруг, в одно мгновение решит однажды участь каждого из нас.

Игумен Нектарий (Морозов)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/fashion-trends-all-over-the-world/1260--lr-.html

Игумен Нектарий (Морозов)Странная любовьА вот приходилось сталкиваться: говорит (пишет) человек о Церкви ― горячно, гневно, в чем-то обличает… Но нет при этом чувства, что он ее ненавидит. И только невольно задумываешься: а почему он так горячится?

Я обмолвился в предыдущей записи о том, что для верующего человека счастье нередко обретается в среде искушений и скорбей. И столкнулся с недоуменным вопросом: как это может быть, ведь скорбь и искушения - то, что противоречит самой идее благобытия, которое многие и воспринимают как непременный атрибут счастья. Но дело в том, что счастье - не просто чувство удовлетворения процессом жительствования здесь, на земле. Не просто ощущение комфорта и беспечальности своего существования. Счастье подлинное, неложное подает нашему сердцу лишь Тот,Кто его (сердце) сотворил. Когда мы с Ним, то мы счастливы. А где встречается человек с Богом? Иногда - в храме, иногда - на распутиях жизни, на которых, трудно сказать, мы ли обретаем Господа или же Господь обретает нас. Но чаще всего эта встреча происходит... на кресте. На кресте обстоятельств той же жизни, когда мы испытываем боль, когда мы всеми оставлены, когда нам больше не на кого надеяться, кроме Него одного. Тогда отступает в сторону все то, что обычно закрывает Его от нас, не дает думать, помнить о Нем. И если не проклинаем мы свою горькую в этот момент долю, если не ропщем на Бога, как разбойник, распятый ошуюю, а уподобляемся разбойнику благоразумному, то чувствуем: Господь рядом с нами, невидимо, но так ощутимо поддерживающий, укрепляющий, утешающий нас. А есть ли счастье большее, нежели чувствовать, что Господь так близко, что ближе - некуда? - Нет. Так и является оно нам в среде искушений и скорбей. И нет в этом ничего странного и удивительного. Для того, кто верит и для того, для кого нет в этой и в будущей жизни никого и ничего важней и дороже, чем Господь.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/14335.html
 

Православие ― счастье, от мира скрытое. Нам нечего «рекламировать». Мы не обещаем человеку, пришедшему в Церковь, легкой жизни, материального благополучия. Мы говорим об узком и тесном пути и зовем на него людей. Говорим, что в этом мире нам сопутствует скорбь,― и, скорбя, утешаемся… И мир никогда нас не понимал, и не поймет. Всегда гнал, и будет гнать. Но мы ― самые счастливые люди. И этого счастья ― счастья тесноты, скорбей, счастья трудов и испытаний, но счастья истинного, ни с чем не сравнимого, невозможно не желать для всех. Но не все желают его для себя.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/14077.html
 

Общее и непреложное правило: если видишь, что кто-то осуждает тебя, испытай свою совесть: не заслуженно ли это? Если незаслуженно, а ты желаешь ясности и мира с человеком, постарайся объясниться. Не принято объяснение ― утешайся тем, что перед Богом совесть чиста, молись, чтобы Господь все Сам прояснил, как Ему будет угодно. Если не угодно Ему упразднить это искушение, то терпеть, веря, что на это есть Его благая воля.
А если совесть обличает, то надо раскаяться перед Богом и людьми, попросить прощения, постараться исправить то, что неисправно. Если люди после этого умилосердятся, благодарить за это Бога. Если нет, нести как епитимью. Но надо помнить и то, что Господь попускает терпеть и мнимую «несправедливость» ― так бывает чаще всего. Что это значит? Вот что. У нас есть множество грехов и страстей, которые известны лишь Господу-Сердцеведцу. Люди о них не знают. Но за нашу нераскаянность и неисправление внутреннего, Господь попускает нам быть осуждаемыми за то, чего мы и не делали (не открывая грехов, которые есть на самом деле). В этом Его справедливость, но более ― милость и любовь к нам. Грехи и страсти тайные скорее губят душу. А через «несправедливость» ― на самом деле бесконечно праведную ― Господь дает нам спасительную епитимью. Одной гордости достаточно для того, чтобы за нее нести такой крест: быть осуждаемым за то, чего, быть может, и нет (но только: чего, какого греха и какой страсти нет?). Ведь гордым даже милостивый Господь противится, не тем ли более люди?

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11556.html
 

Запомнился с давних пор очень глубокий образ из «Сталкера» Тарковского, поразительного фильма-притчи. Там был такой герой ― Дикобраз, один из наиболее опытных сталкеров, то есть проводников в «Зону» (а в «Зону» многие стремились потому, что там находилась загадочная «комната», где исполнялись человеческие желания). И вот в «Зоне» пропал брат Дикобраза. И он, желая его вернуть, пошел в «Зону» и впервые в жизни вошел в «комнату». А вышел из нее… с мешком золота. Так, по крайней мере, считал один из героев фильма. Он пояснял свою мысль: «комната» дает не то, чего человек просит, а то, чего он хочет. Это очень созвучно псаломским словам: «Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит» (Пс. 19, 5). Иногда мы удивляемся тем обстоятельствам, тем событиям, которые входят в нашу жизнь нежданно, против «логики». А на самом деле они обусловлены содержанием нашего сердца, Господь дает нам «по сердцу». И на Страшному Суде даст нам по сердцу… Как важно сейчас уже всерьез постараться понять: что же там, в нашем сердце, чем полно, чем живо (или, наоборот, мертво) оно. Это и значит ― «познать себя». Но не только познать надо, а и возжелать преображения, открыть свое сердце для очищающей, исцеляющей и в конце концов преображающей его благодати, быть готовым понести неизбежную боль. Боль от «резания по живому», жжение от огня, попаляющего в нас всякую нечистоту. А если не решиться на это, то можно всю жизнь говорить: «Господи, Господи…» и стремиться при этом всем сердцем к тому, что Богу противно. И потом услышать: «Отойдите от Мене, не вем вас».

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11329.html
 

Человек в мире одинок среди людей, потому что создан не для них, а для Бога. И пока не обратится к Нему, не узнает Его, никогда не избавится от своего одиночества. Только любовь к Богу освободит его от этого тягостного чувства непонятости и оставленности, только любовь к Богу и рожденная от нее любовь к людям откроет для него сердца людей, научит чувствовать их боль, переживать их скорбь, радоваться их радостью, сделает их близкими и родными. Но и тогда, если забудется человек, если оставит Бога и станет искать понимания, помощи, любви у подобных ему несовершенных людей, возлагая на них, а не на Господа свою надежду и упование, то ждут его горести и разочарования, обиды, горькие до слез, и вновь ― мука непонятости и оставленности.
Почему? Потому что только Богу может и должно принадлежать человеческое сердце, в этом его высшее благо. Не ради Себя так устраивает Господь, но ради человека, «чтобы радость» его «была совершенна», чтобы никто не мог отнять ее у него.
Сам Господь ― это жизнь. Он имеет жизнь в Себе и дарит ее нам. Никто не имеет жизни в себе ― ни Ангелы, ни люди,― мы существуем лишь в силу того, что Он дарует нам жизнь, поддерживает ее в нас. И оттого так влечется к Нему душа, к своей Жизни, к своему бесконечному Счастью…

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11121.html
 

Каждый человек ― драгоценность, нечто единственное, неповторимое и невоспроизводимое. В нас, людях, есть что-то совершенно общее и что-то до крайности разное. Почему каждый человек одинок, обречен на одиночество? Во-первых, потому что в этом есть свой глубокий духовный смысл. Во-вторых, потому что нет двух одинаковых людей, «совпадений». А раз так, то нет и полного, совершенного понимания. В конце концов всегда остаешься один ― с тем, что есть в жизни и твоей душе самого трудного, самого больного. Остаешься один именно тогда, когда это труднее и невыносимее всего. Один ― и не один. Однако это надо еще по-настоящему понять. Вернее ― остаешься один именно для того, чтобы осознать, что ты не один, а с Тем, Кто любит тебя больше, чем родная мать, с Тем, Кого ты чаще всего при этом даже не замечаешь, С Тем, без кого бы тебя просто напросто не было… Но до осознания ― боль и слезы, невыносимая боль и горькие слезы. Хотя бывает и по-другому. Но чаще именно так.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/10999.html
 

Надо знать истину и верить ей, а себе не верить, но постоянно прислушиваться: нет ли фальши ― в мыслях, в чувствах, словах, поступках? Фальши в жизни, фальши в душе. А как понять, есть ли она или нет? У души есть слух, есть некое внутреннее чувство, которое дает возможность определить: нет ли в ней разлада. И если он присутствует, то здесь ― какая-то фальшь, неправда, ошибка, которую нужно обязательно исправить.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/8732.html