Нельзя жить чувствами. Это не жизнь ― живая и реальная, а блуждание в мире отголосков, отблесков, ответных вибраций. Чем может и должна наполняться жизнь любого человека? Бог ― единый Творец всего существующего. И только человек, Его образ и подобие, может быть как бы «сотворцом». Господь желает претворить нас в «новую тварь», и здесь ― область нашего сотрудничества, сотворчества с Богом. Это сотворчество и сотрудничество ― единственное подлинное, оправданное наполнение нашего земного бытия. Оно включает в себя все: наш труд над собой, взаимоотношения с Богом, миром, людьми, оно заключается, обще говоря, в нашей жизни по Евангелию в Церкви. Жизнь по Евангелию ― в этом всё: нескончаемое восхождение к Богу и одновременное нисхождение в бездну смирения. Это так «просто» и так трудно. От этой «простоты» и от этого труда бежит человек. А надо не обманывать себя, но снова и снова возвращаться от блужданий «около» на главную дорогу.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/7021.html
 

«Господи, откройся, если Ты есть»Беседа о вецерковлении с игуменом Нектарием (Морозовым)Зачем человеку церковная жизнь и как к ней приобщиться? Как нужно читать Евангелие, чтобы сердце не осталось глухо к евангельским истинам? Как научиться молитве? Достаточно ли приходить в храм только для того, чтобы поставить свечи? Ответы на эти вопросы вы узнаете из небольшого цикла бесед, первую из которых мы публикуем в этом выпуске.

Надо знать истину и верить ей, а себе не верить, но постоянно прислушиваться: нет ли фальши ― в мыслях, в чувствах, словах, поступках? Фальши в жизни, фальши в душе. А как понять, есть ли она или нет? У души есть слух, есть некое внутреннее чувство, которое дает возможность определить: нет ли в ней разлада. И если он присутствует, то здесь ― какая-то фальшь, неправда, ошибка, которую нужно обязательно исправить.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/8732.html

Вообще: что такое чувство? ― Способность человека к ощущению чего-либо, как на физическом, так и на душевном и духовном уровнях. Так ли важна эта способность сама по себе? ― Важно то, как человек ею распоряжается.
Все святые отцы говорят о том, что без хранения чувств подлинная христианская жизнь ― внимательная, осмысленная, богоугодная ― невозможна. Речь идет не о том, чтобы хранить лишь внешние чувства: не слышать, не видеть, не обонять, не осязать недолжного. Не менее важно хранение душевных чувств ― контроль над ними, правильное оценивание их, суждение о них судом евангельским, вынесение «приговора» и приведение его в исполнение.
Человеческая душа имеет три главные силы (они могут называться у разных авторов немного различно, но суть такова): разум, воля и чувство. После грехопадения праотцев в Эдеме в состоянии этих сил произошло страшное изменение: они извратились, стали действовать против своего естества. В Эдеме человек не только видел, но и «чувствовал», «ощущал» Бога, ощущал неизреченную радость сопребывания с Ним. Это было величайшим «удовольствием» (если уместно здесь подобное слово) его души. Но по преслушании Божественной заповеди, после единократного предпочтения земного небесному «вожделение» Бога сменилось в человеке вожделением всевозможных удовольствий также земного происхождения ― душевных и плотских, во всем их многообразии. И какого, каких конкретно удовольствий и их оттенков ищет человек, зависит от его склада или устроения. Очень важно, что это искание удовольствий носит во многом характер бессознательный, инстинктивный, что ли. То есть человек, как магнит к железу, влечется к удовольствию, к тому, чтобы чувствовать его.
Но влечется уже волей. И воля его, свободная сама по себе (в отношении выбора), тоже находится в состоянии глубочайшего повреждения грехопадением: преклоняется к тому, что приятно чувствам,― без рассуждения, спасительно это или погибельно. Повреждение воли можно определить, как ее развращение.
Как же может человек спастись, если и чувства, и воля так страшно повреждены, развращены? Какая еще в нем остается «точка», способная откликнуться на призыв Божественной благодати и «повести» затем верным путем? Разум ― вот менее всего поврежденная, согласно святоотеческому учению, сила человеческой души. Разумом, а не волей, не чувством, отличает человек вначале добро от зла. Благодать просвещает поначалу человеческий разум, и он говорит человеку: «Это ― плохо, это ― хорошо». И так начинает человек «спасаться». Но разум, хоть менее, а тоже поврежденный. И ему нужен образец, внутренний критерий правильности суждений. И это ― Евангелие. Регент хора слушает звучание камертона и «сверяет» с ним звучание голосов, чистоту тона. И христианин слушает Евангелие, читает его, внимает ему и с ним сверяется во всем. Так постепенно исцеляется ум, истрезвляется от упоения страстями, ослепления ими. Признаки его исцеления ― помышления о смерти, о суде, аде и рае, помышления об исправлении жития, о своем долге перед Богом и людьми.
А воля и чувства пребывают в прежнем упоении и бесчинствуют. Иногда чувство уязвится от помысла, и человек ощутит, скажем, страх перед неотвратимостью ответа. И воля преклонится от этого чувства к правильному выбору. Иногда даст Господь душе ощутить радость, и она вкусит иного ― духовного наслаждения. И это сообщит ей опыт и побуждение стремиться к духовному. И воля, выбирая, к чему преклониться, будет иметь опору в этом опыте. Но все же, вместе с тем, и воля, и чувство ― в страстях утопают. И ум со своим различением добра и зла должен стать здесь владыкой. В песнопениях служб преподобным это очень частый образ: «Ум владыку над страстьми поставил еси» и как следствие ― «хуждшее покорил еси лучшему».

http://igumen-nektariy.livejournal.com/7336.html
 

Для многих из нас Церковь — неизведанная планета. Большая, величественная, но, к сожалению, часто совсем чужая. Именно поэтому с настоятелем храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» игуменом Нектарием (Морозовым) мы решили поговорить о воцерковлении. Зачем человеку церковная жизнь, и как к ней приобщиться? Как нужно читать Евангелие, чтобы сердце не осталось глухо к евангельским истинам? Как научиться молитве? Достаточно ли приходить в храм только для того, чтобы поставить свечи? Ответы на эти вопросы вы узнаете из небольшого цикла бесед, первую из которых мы публикуем в этом выпуске.

— Отец Нектарий, вокруг нас много людей колеблющихся, которые не могут четко определиться, верят они или нет, хотят они сделать шаг за порог Церкви или церковная жизнь не для них. Можно ли этим людям дать какой-то общий совет? Митрополит Антоний Сурожский в одной из своих бесед формулирует такой вопрос: каким образом неверующий человек может загореться желанием искать то, о чем, как неверующий, он и понятия не имеет? И действительно, каким образом? Можно ли предложить какой-то «рецепт»?

— Мне кажется, что о рецепте можно говорить только применительно к человеку, который сам ищет ответы. Ведь не бывает так, чтобы мы шли по улице, а нас догнал врач и начал выписывать рецепт. Сначала надо прийти к врачу. То есть первичным должен быть личный поиск. Совет можно давать, только если человек просит об этом. Иначе наши слова будут восприниматься как вторжение в область личной жизни и свободы.
Вот митрополит Антоний задается вопросом, как может начать искать человек ничего о предмете поиска не знающий. Но тот же владыка Антоний, как и другие авторы и святые отцы, говорил о том, что человек может устремиться к божественной жизни, соприкоснувшись с чем-то, что об этой жизни свидетельствует. Когда один человек видит другого, облик которого и вся жизнь говорят о возможности некоего иного существования, то он может заинтересоваться, уязвиться сердцем. И тогда в его душе рождается стремление к увиденной, отличной от его, жизни.
А бывает, что человек просто чувствует какую-то неясную, непонятную тоску по той жизни, которой здесь, на земле, он не находит. И можно только подсказать направление поиска, но не дать рецепт. О самом прямом пути сказано в жизнеописании игумена Никона (Воробьева). Будучи молодым человеком, нецерковным и неверующим, он искал для себя смысл жизни. Этот поиск, а точнее сам смысл, был него насущно необходимым. Он был образованным, умным человеком, но в какой-то момент оказался в тупике. Это касалось не внешних обстоятельств, ему было важно именно знать, для чего он живет. Ответить на этот вопрос он не мог и находился практически на грани самоубийства. И в этом состоянии он впервые обратился к Богу и сказал: «Господи, если Ты есть, то откройся мне! Я ищу Тебя не для каких-нибудь земных, корыстных целей. Мне одно только надо: есть Ты, или нет Тебя?». И он услышал удивительной красоты колокольный звон. Позже он понял, что нигде поблизости не было храма, откуда этот звон мог бы доноситься. Но дело не в самом звоне, а в том ответе, который он почувствовал в своем сердце. И все, что мы можем советовать человеку в подобном положении,— это вот такую молитву, обращенную к Богу: «Господи, если Ты есть, то откройся мне. Вразуми меня, что мне дальше делать, чтобы быть с Тобой».
Потому что людям, абсолютно внешним по отношению к церковной жизни, мы можем рассказывать о том, как Христос основал Свою Церковь на земле и для чего, но они могут нам не поверить. А вот когда Господь уже что-то сказал человеку, и его сердце на это откликнулось, то тогда можно вести разговор дальше.
— То есть человек сомневающийся может молиться о том, чтобы Бог открылся ему?
— Об этом не только можно, об этом необходимо молиться. Совершенно необходимо.
— Довольно часто в разговорах, в СМИ можно услышать или прочитать: «он человек воцерковленный», или наоборот кто-то сам может сказать о себе: «я верю, но не воцерковлен». Можно пояснить, чем церковный или воцерковленный человек отличается от нецерковного?
— Воцерковление – это процесс вхождения в церковную жизнь. Когда человек только крестился, он как бы прошел через те врата, которые его вводят в Церковь. А дальше он может либо замереть на пороге, либо пойти дальше и жить в том доме Божием, которым Церковь является. Если человек крестился, затем один раз исповедовался, причастился, и только время от времени приходит в храм, то, конечно, о воцерковлении говорить трудно.
Воцерковление имеет место тогда, когда человек в жизнь Церкви врастает. Когда мы говорим о Христе «вочеловечился», то это значит, что Он стал человеком, а не просто прикоснулся к человеческой природе. Воцерковиться — значит стать человеком церковным, в Церкви живущим. То есть иметь Церковь центром своего бытия, всей жизни, так как в ней Христос, и она оставлена Им на земле для нашего спасения.
А бывает так, что человек в церковь приходит, но она для него одно из тех многих мест, где он бывает, как клуб, ресторан, кафе, кинотеатр. То есть первично в его жизни что-то совершенно иное. Конечно, воцерковленным такого человека никак не назовешь.
— А зачем человеку нужна церковная жизнь, участие в Таинствах? Уместно ли здесь говорить о наличии мотивации, и какова она у тех людей, которые живут церковной жизнью уже не один год?
— Ответить очень коротко можно словами священномученика Киприана Карфагенского: «Кому Церковь не Мать, тому Бог не Отец».
Можно сказать и вот о чем. Если человек считает себя христианином и верует во Христа, то ему достаточно заглянуть в Священное Писание, чтобы понять: целью прихода в мир Спасителя, Его проповеди, крестных страданий, смерти, воскресения было основание Церкви. Господь говорит в Евангелии, что Он пошлет по себе другого Утешителя. А когда ученики выражают скорбь о том, что Он уходит от них, Он отвечает: «Лучше для вас, чтобы Я пошел; ибо, если Я не пойду, Утешитель не приидет к вам» (Ин. 16, 7). В день Пятидесятницы на апостолов нисходит Дух Святой, это и есть день рождения Церкви. И если человек в течение всей жизни для себя ее не открывает, то он проходит мимо самого главного, того, ради чего приходил на землю Христос.
Если же говорить о церковных Таинствах, то возможно такое сравнение. Каждое Таинство и церковный обряд — это некая лесенка, по которой мы поднимаемся для того, чтобы стать причастниками благодати. Человеку, как существу вещественному, это необходимо для его духовного восхождения. И Церковь предлагает для этого наиболее оптимальный путь, самую прямую из возможных дорог.
Стоит отметить еще такой важный момент: в Церкви у каждого есть свобода, и она велика, но есть и определенные рамки. И нужно пройти именно таким путем, который предлагает Церковь. Это необходимое условие приближения к Богу, потому что человек очень гордое существо, а Церковь его смиряет. И как только он смирился, он начинает по-настоящему понимать, для чего это было ему нужно.
— Расскажите, как совершается первый шаг к воцерковлению. Наверняка среди наших читателей есть люди, которые хотели бы приблизиться и приобщиться к церковной жизни, но не всегда знают, с чего начинать.
— Вот мы пришли в церковь в первый раз, и возможно, она заинтересовала нас как памятник архитектуры, или кто-то посоветовал зайти. И мы даже не знаем по-настоящему, зачем здесь оказались. Но вдруг в храме благодать Божия коснулась нашего сердца, и мы поняли, что хотим быть здесь. Мы видим, что какие-то люди заходят в течение дня, начинается служба, за которой что-то говорят и поют. И если мы люди разумные, то естественно мы решаем разобраться, что здесь происходит, и как стать участником происходящего. В советские годы источников информации о церковной жизни не было, не издавались книги, не было интернета. Человек приходил и задавал свои вопросы бабушке, которая не всегда знала правильные ответы и даже, зная, порой не могла их сформулировать так, чтобы он ее понял. А сейчас все просто: что-то можно в интернете найти, что–то — в книгах. Главное, чтобы было желание, а разобраться не так уж и сложно. Поверьте, когда человек решает оформить земельный участок, ему гораздо труднее сориентироваться в действующем законодательстве. Но если он хочет, он это сделает. И если человек решил жить духовной жизнью, то он тоже обязательно разберется.
Но главным источником информации должен быть священник, с которым можно регулярно общаться в храме. И правильно поступает тот священник, который не выдает сразу всю информацию о церковной и духовной жизни, которая у него только есть, но ведет человека простым путем и говорит: «Начни с этого. Прочитай пока такие книги. Потом мы об этом поговорим». И тогда человек, действительно, как ребенок усваивает одну порцию той пищи, которая ему необходима, потом переходит к следующей.
Воцерковиться теоретически невозможно. Этот процесс можно осуществлять только практически. С самых давних времен в воскресный день все верующие собирались вместе для богослужения и для совершения Божественной Евхаристии. Сейчас этот день «дробится». В субботу вечером совершается Всенощное бдение, а воскресным утром Божественная литургия. И центром жизни для человека церковного становится субботний вечер и воскресное утро, когда он, как и в дни церковных праздников, обязательно приходит в храм.
В домашней жизни должно обязательно присутствовать утреннее и вечернее молитвенное правило и чтение Священного Писания. Это тот минимум, без которого духовная жизнь человека практически невозможна. А когда фундамент есть, тогда можно идти дальше, говорить о более глубоких вопросах и духовной, и церковной жизни. Игумен Никон (Воробьев) писал в своих письмах о том, что нет смысла говорить о дороге, обо всех ее поворотах и изгибах с человеком, который на нее даже не ступал. С ним надо говорить только об участке, который ему необходимо пройти, чтобы на эту дорогу все же выйти.
— И что же это за участок?
— А этот участок очень простой. Мы родились, живем, и мы знаем, что рано или поздно мы умрем. И у нас, если мы разумные и ответственные перед самими собой люди, возникает вопрос: «Ради чего вся жизнь, если после нее наступит смерть?». Если человек бежит от этого вопроса, то он самоубийца, и его жизнь какой-то затяжной прыжок. Человек прыгнул и не раскрывает парашют, а ждет, когда ударится о землю. Придет смерть, и она в пух и прах разобьет все, что было здесь, на земле. И, может быть, это произойдет даже гораздо раньше, чем можно было предполагать. Но разумный человек все-таки задается вопросом: «Для чего все?». И этот вопрос ведет его дальше. И, если он готов быть с самим собой честным и искренним, то он обязательно приходит к религиозному поиску. И тогда он не может пройти мимо христианства. Потому что никогда в истории человеческого рода не было никого, подобного Христу. Если мы будем смотреть на буддизм, то увидим безразличие к человеку и его страданиям, стремление выйти за пределы этих страданий и не ощущать ни своей боли, ни чужой. Ислам достаточно холодная, прагматичная религия, очень жесткая по отношению к человеку. И только в христианстве мы найдем любовь и готовность положить душу за того, кто тебе дорог и близок. Не как какое-то временное эмоциональное проявление, а как закон жизни по вере во Христа, которая ведет человека тем путем, которым нужно идти, чтобы спастись.
                                        

 

Мало чувствовать глубоко и остро. Можно целый день переходить от чувства к чувству и этим жить. А между тем, чувства в человеке ― далеко не главное. Чувства ― калейдоскоп ощущений и состояний, игра, фон, деревья, мелькающие в окнах поезда по сторонам от дороги. Когда человек смотрит на эти деревья, то главного не видит: самого пути, по которому надо двигаться. А путь, единственный путь к жизни вечной,― Христос, сокровенный в Евангелии, Его «возображение» в нас, восхождение к Нему через уподобление. Практически достигается это через труд возделания себя евангельскими заповедями, начиная с самых простых. Путь к Богу ― не глубокие чувства, не переживания, не вдохновения и озарения. Путь к Богу ― в том, чтобы учиться поступать по Евангелию, сначала ― в самом элементарном. В том, чтобы не слукавить лишний раз. Не обмануть ― других и себя ― в какой-то мелочи, в которой даже и смысла обманывать нет. Не ответить свысока. Не обидеться на то, что колет самолюбие. Не пренебречь тем, что кто-то делает за тебя твое дело, а сделать самому. Не смотреть по сторонам ― зная, что ничего богоугодного не увидишь. Уметь уступать ― даже в мелочах. Уметь понуждать себя ― опять же, начиная с мелочей. Словом, путь к Богу ― в том, чтобы стараться различать искушения и с Божией помощью трудиться над их преодолением. Испытывать: в чем здесь воля Божия? ― и стараться ее исполнить.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/8076.html
 

Почему наша христианская жизнь становится подчас такой унылой и скучной, такой заурядной и будничной, что мы бываем близки к разочарованию в ней и не отказываемся от нее разве что по инерции? Или - из страха ответа на Суде, который все-таки еще пребывает в наших сердцах. Неужели она - жизнь христианская - и по природе своей такова, то есть уныла и скучна? Неужели в ней нет места радости, причем не только знакомой нам - земной, но и небесной? Но ведь была же радость в начале, было ощущение полноты бытия, куда же все это пропало? Словно поманили и обманули... Но нет, Господь нас не обманывал. Нас вообще никто не обманывал, кроме нас самих. Ведь дело-то, разумеется, не в том, какова христианская жизнь (она прекрасна), а в том, каковы мы. "Ревнуйте о дарах больших, и я покажу Вам путь еще превосходнейший" (1 Кор. 12, 31),- пишет коринфянам апостол Павел. Потому-то и скрывается от нас этот превосходнейший путь, что не ревнуем мы о дарах больших. Мы желаем этих даров, ждем их, как чего-то заслуженного, но именно что не ревнуем об их стяжании. То есть, попросту говоря, не делаем того малого, что от нас зависит: не трудимся, не работаем над собой. А если и делаем это, то без ревности, без усердия. И теряем таким образом возможность видеть то, что Господь нам уже дал, становимся неспособными это данное воспринимать, радоваться ему, наслаждаться им. Потому что данное - духовно, и для того, чтобы пользоваться им, надо тоже хотя бы в какой-то степени быть духовными, жить по духу, а не по плоти, подвизаться подвигом добрым. Ну и большего, "нового" Господь уже не дает - зачем, если и "старым" пренебрегли?..

http://igumen-nektariy.livejournal.com/8666.html

 

В нашей жизни много такого, что совершенно противно Богу: это наши страсти и их воплощение ― совершённые грехи. Это раны, язвы нашей души. И вспоминая их с сочувствием, мы вновь переживаем их, кладем еще один камешек в стену, выросшую между нами и Богом.
Но и не только в этом дело. Память ― то, что дано человеку для того, чтобы помнить о Боге. И уже в Боге «видеть» и «помнить» всё: события и людей, самого себя. А если он наполнен памятью об этом не «через» Бога, то для Бога в его уме и сердце часто не остается места.
То, что было ― было не само по себе, а для того, чтобы способствовать тому, что будет. Когда садовод ухаживает за растением, то многое делает с ним: поливает, чем-то опрыскивает, накрывает... Но все это не важно само по себе. Важен результат ― плод, который растение принесет. Так же и события нашей жизни важны постольку, поскольку они формируют нас для вечности в соответствии с тем, как мы их принимаем и переживаем.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/9154.html
 

Игумен Нектарий (Морозов)В наших сердцах Богу нет покоя. Беседа о видении своих греховПознать себя очень важно, иначе как человек поймет, что ему с собою делать? Бывает так, что человек, придя в Церковь, сразу устремляется к каким-то вершинам святости, а на деле-то он не прекратил еще нисхождения в ад. Начало добродетели именно в этом — в том, чтобы прекратить спуск. А сегодня человек приходит в храм — и молится, и участвует в Таинствах, но делами своими, помышлениями своими продолжает нисхождение в бездну.

А вот одна из мыслей, к которой вообще часто приходится возвращаться и которая в моей встрече с сотрудниками ФСКН звучала (цитирую по дневниковой - "бумажной записи" - которую сейчас случайно открыл):
"Как неустроенна человеческая жизнь, какой хаос и смятение царят в ней! И желает человек все в порядок привести, с мыслями, чувствами собраться, обстоятельства уладить. И — ничего не выходит. Почему так? Потому, что нарушено самое главное, без Бога живет человек. Но когда взыщет он Бога, когда встанет на свое место перед Богом — место раба перед Владыкой (но в то же время и сына перед Отцом), когда уразумеет, какое место должен занимать в его жизни Господь — а место это самое главное,— тогда и Бог Сам все приведет в порядок, все расставит по своим местам".

http://igumen-nektariy.livejournal.com/10154.html
 

Человек должен стремиться к минимальной внутренней зависимости от ситуаций и обстоятельств. Невозможно, конечно, быть равнодушным к происходящим в жизни переменам ― добрым или худым. Но нельзя захватываться тем, что происходит, всецело. Должна быть главная, все собой поддерживающая и скрепляющая основа жизни ― внутренний мир. А мир этот может быть лишь тогда, когда созидается он в нашей душе Богом ― при нашем к Нему обращении и устремлении.
Люди, обстоятельства, ситуации ― все это непостоянно. Человек, самый хороший, самый лучший человек - и он подвержен изменениям: мы знали его одним, но внутренние перемены могут показать нам его совсем иным. И это бывает очень больно и скорбно: иногда оттого, что теряешь человека, а иногда оттого, что он пропадает (и это ― гораздо больней). Ни на что нельзя опереться в земном мире так, чтобы этой опоры не лишиться. Кто-то воспринимает это как трагедию. А кто-то благодарит Бога, за то, что таким образом Господь дает по-настоящему понять, что единственная опора ― Он.
Неразумно искать от людей того, чего они не могут на самом деле дать. Человек ― существо, не имеющее источника бытия в себе, он воспринимает бытие от Бога, Им поддерживается в бытии своем. Но он не есть что-то, существующее само по себе. Людей надо любить, порой быть готовым отдать за них жизнь, но нельзя за них держаться, нельзя на них надеяться. В Священном Писании есть такие слова: «проклят человек, который надеется на человека» (ср.: Иер. 17, 5) и еще: «всяк человек ― ложь» (Пс. 115, 2). Проклят ― не потому, что Господь проклинает, а потому, что это само по себе проклятье: надеяться на то, что не оправдывает надежды. Ложь ― не потому, что лжет, а в силу изменчивости.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/10291.html
 

Каждый человек ― драгоценность, нечто единственное, неповторимое и невоспроизводимое. В нас, людях, есть что-то совершенно общее и что-то до крайности разное. Почему каждый человек одинок, обречен на одиночество? Во-первых, потому что в этом есть свой глубокий духовный смысл. Во-вторых, потому что нет двух одинаковых людей, «совпадений». А раз так, то нет и полного, совершенного понимания. В конце концов всегда остаешься один ― с тем, что есть в жизни и твоей душе самого трудного, самого больного. Остаешься один именно тогда, когда это труднее и невыносимее всего. Один ― и не один. Однако это надо еще по-настоящему понять. Вернее ― остаешься один именно для того, чтобы осознать, что ты не один, а с Тем, Кто любит тебя больше, чем родная мать, с Тем, Кого ты чаще всего при этом даже не замечаешь, С Тем, без кого бы тебя просто напросто не было… Но до осознания ― боль и слезы, невыносимая боль и горькие слезы. Хотя бывает и по-другому. Но чаще именно так.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/10999.html
 

Человек в мире одинок среди людей, потому что создан не для них, а для Бога. И пока не обратится к Нему, не узнает Его, никогда не избавится от своего одиночества. Только любовь к Богу освободит его от этого тягостного чувства непонятости и оставленности, только любовь к Богу и рожденная от нее любовь к людям откроет для него сердца людей, научит чувствовать их боль, переживать их скорбь, радоваться их радостью, сделает их близкими и родными. Но и тогда, если забудется человек, если оставит Бога и станет искать понимания, помощи, любви у подобных ему несовершенных людей, возлагая на них, а не на Господа свою надежду и упование, то ждут его горести и разочарования, обиды, горькие до слез, и вновь ― мука непонятости и оставленности.
Почему? Потому что только Богу может и должно принадлежать человеческое сердце, в этом его высшее благо. Не ради Себя так устраивает Господь, но ради человека, «чтобы радость» его «была совершенна», чтобы никто не мог отнять ее у него.
Сам Господь ― это жизнь. Он имеет жизнь в Себе и дарит ее нам. Никто не имеет жизни в себе ― ни Ангелы, ни люди,― мы существуем лишь в силу того, что Он дарует нам жизнь, поддерживает ее в нас. И оттого так влечется к Нему душа, к своей Жизни, к своему бесконечному Счастью…

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11121.html
 

Запомнился с давних пор очень глубокий образ из «Сталкера» Тарковского, поразительного фильма-притчи. Там был такой герой ― Дикобраз, один из наиболее опытных сталкеров, то есть проводников в «Зону» (а в «Зону» многие стремились потому, что там находилась загадочная «комната», где исполнялись человеческие желания). И вот в «Зоне» пропал брат Дикобраза. И он, желая его вернуть, пошел в «Зону» и впервые в жизни вошел в «комнату». А вышел из нее… с мешком золота. Так, по крайней мере, считал один из героев фильма. Он пояснял свою мысль: «комната» дает не то, чего человек просит, а то, чего он хочет. Это очень созвучно псаломским словам: «Даст ти Господь по сердцу твоему и весь совет твой исполнит» (Пс. 19, 5). Иногда мы удивляемся тем обстоятельствам, тем событиям, которые входят в нашу жизнь нежданно, против «логики». А на самом деле они обусловлены содержанием нашего сердца, Господь дает нам «по сердцу». И на Страшному Суде даст нам по сердцу… Как важно сейчас уже всерьез постараться понять: что же там, в нашем сердце, чем полно, чем живо (или, наоборот, мертво) оно. Это и значит ― «познать себя». Но не только познать надо, а и возжелать преображения, открыть свое сердце для очищающей, исцеляющей и в конце концов преображающей его благодати, быть готовым понести неизбежную боль. Боль от «резания по живому», жжение от огня, попаляющего в нас всякую нечистоту. А если не решиться на это, то можно всю жизнь говорить: «Господи, Господи…» и стремиться при этом всем сердцем к тому, что Богу противно. И потом услышать: «Отойдите от Мене, не вем вас».

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11329.html
 

Общее и непреложное правило: если видишь, что кто-то осуждает тебя, испытай свою совесть: не заслуженно ли это? Если незаслуженно, а ты желаешь ясности и мира с человеком, постарайся объясниться. Не принято объяснение ― утешайся тем, что перед Богом совесть чиста, молись, чтобы Господь все Сам прояснил, как Ему будет угодно. Если не угодно Ему упразднить это искушение, то терпеть, веря, что на это есть Его благая воля.
А если совесть обличает, то надо раскаяться перед Богом и людьми, попросить прощения, постараться исправить то, что неисправно. Если люди после этого умилосердятся, благодарить за это Бога. Если нет, нести как епитимью. Но надо помнить и то, что Господь попускает терпеть и мнимую «несправедливость» ― так бывает чаще всего. Что это значит? Вот что. У нас есть множество грехов и страстей, которые известны лишь Господу-Сердцеведцу. Люди о них не знают. Но за нашу нераскаянность и неисправление внутреннего, Господь попускает нам быть осуждаемыми за то, чего мы и не делали (не открывая грехов, которые есть на самом деле). В этом Его справедливость, но более ― милость и любовь к нам. Грехи и страсти тайные скорее губят душу. А через «несправедливость» ― на самом деле бесконечно праведную ― Господь дает нам спасительную епитимью. Одной гордости достаточно для того, чтобы за нее нести такой крест: быть осуждаемым за то, чего, быть может, и нет (но только: чего, какого греха и какой страсти нет?). Ведь гордым даже милостивый Господь противится, не тем ли более люди?

http://igumen-nektariy.livejournal.com/11556.html
 

Игумен Нектарий (Морозов)Литургия в стране восходящего солнцаКакие ассоциации приходят обычно на ум, когда мы слышим слово «Япония»? Сад камней, самураи, дымящийся Фудзи… Или более современное — удивительно трудолюбивые люди, осуществившие в конце двадцатого века невиданный прорыв в области внедрения в промышленность новых технологий… Когда мы только собирались в Японию, то даже затруднились, какую цель поездки указать в сопроводительном письме за подписью правящего Архиерея. Впрочем, у самого Владыки, Епископа Саратовского и Вольского Лонгина, сомнений не было: «Паломничество» — вписал он своей рукой.

Православие ― счастье, от мира скрытое. Нам нечего «рекламировать». Мы не обещаем человеку, пришедшему в Церковь, легкой жизни, материального благополучия. Мы говорим об узком и тесном пути и зовем на него людей. Говорим, что в этом мире нам сопутствует скорбь,― и, скорбя, утешаемся… И мир никогда нас не понимал, и не поймет. Всегда гнал, и будет гнать. Но мы ― самые счастливые люди. И этого счастья ― счастья тесноты, скорбей, счастья трудов и испытаний, но счастья истинного, ни с чем не сравнимого, невозможно не желать для всех. Но не все желают его для себя.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/14077.html
 

Я обмолвился в предыдущей записи о том, что для верующего человека счастье нередко обретается в среде искушений и скорбей. И столкнулся с недоуменным вопросом: как это может быть, ведь скорбь и искушения - то, что противоречит самой идее благобытия, которое многие и воспринимают как непременный атрибут счастья. Но дело в том, что счастье - не просто чувство удовлетворения процессом жительствования здесь, на земле. Не просто ощущение комфорта и беспечальности своего существования. Счастье подлинное, неложное подает нашему сердцу лишь Тот,Кто его (сердце) сотворил. Когда мы с Ним, то мы счастливы. А где встречается человек с Богом? Иногда - в храме, иногда - на распутиях жизни, на которых, трудно сказать, мы ли обретаем Господа или же Господь обретает нас. Но чаще всего эта встреча происходит... на кресте. На кресте обстоятельств той же жизни, когда мы испытываем боль, когда мы всеми оставлены, когда нам больше не на кого надеяться, кроме Него одного. Тогда отступает в сторону все то, что обычно закрывает Его от нас, не дает думать, помнить о Нем. И если не проклинаем мы свою горькую в этот момент долю, если не ропщем на Бога, как разбойник, распятый ошуюю, а уподобляемся разбойнику благоразумному, то чувствуем: Господь рядом с нами, невидимо, но так ощутимо поддерживающий, укрепляющий, утешающий нас. А есть ли счастье большее, нежели чувствовать, что Господь так близко, что ближе - некуда? - Нет. Так и является оно нам в среде искушений и скорбей. И нет в этом ничего странного и удивительного. Для того, кто верит и для того, для кого нет в этой и в будущей жизни никого и ничего важней и дороже, чем Господь.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/14335.html
 

Мы живем во время размытых понятий. Оно очень удобно для тех, кто любит ловить рыбу в мутной воде. И в равной степени - и для тех, кто боится, что его выведут на чистую воду. А кто этого боится больше всего, кто всеми силами старается этого избежать, чья ставка в той игре, которая ему кажется жизнью, максимально высока? Это - враг нашего спасения. Именно для него важно всегда оставаться в тени, его гордость и тщеславие - совсем особого рода, он не стремится к "популярности", его сила - в незаметности. Незаметен он, и человек борется не с ним, а с подобными себе людьми, врагом же искушаемыми. Незаметен он, и мы отчаиваемся в самих себе, видя в собственном сердце неутихающую бурю страстей, искушаясь помыслами, которые нам же самим представляются дикими и страшными. Отчаиваемся, потому как не понимаем, что и буря эта, и помыслы эти - его рук дело, он производит в нас это мятеж, он "закидывает" мыслями непотребными, мечет их в нас, словно камни из пращи. Как бороться, когда не знаешь, не видишь врага? - Никак. Но стоит узнать и увидеть, как все становится гораздо легче, появляется определенность, которая позволяет не унывать, не отчаиваться, а мужественно, день за днем вести против врага брань, приобретая опыт, становясь искусней.
Но нередко бывает, что "размытость", "мутность" понятий оказывается желанной не только для нашего извечного противника, не только для тех, кто восстает на Бога или просто не хочет о Нем знать. Порой и мы сами ныряем в эту мутную воду и стараемся спрятаться в ней от Господа, от себя, от собственной совести. Ясность, определенность не только сообщают жизни искомую простоту, они вместе с тем требуют той же ясности, той же определенности и от нас - в наших действиях, в поступках, в словах, в мыслях. Они требуют от нас труда, требуют отказа от того, от чего должно отказаться, требуют изменить в нашей жизни, что так не хочется менять... Требуют подвига.
И малодушие часто приводит к тому, что мы притворяемся. Притворяемся, что "не знаем", "не понимаем", говорим, что "конечно, так, но все ведь неоднозначно"... Мы размываем то, что должно быть твердым и неизменным, предельно четким. Иногда это приносит мнимое облегчение, ложное успокоение. Ложное - потому как кратковременное, ограниченное, по крайней мере, пространством земной жизни.
Но не надо обманываться. Ныряя в мутную воду, мы найдем в ней лишь того, кто еще до нас начал прятаться в ней. Того, кто и по земле не ходит, а пресмыкается, теряясь в ее рельефе. И эта находка счастья нам не принесет...

http://igumen-nektariy.livejournal.com/14413.html
 

Каждый верующий человек знает о том, что путь ко спасению труден и тернист. И едва ли не самое сложное (а пожалуй, что и самое) на этом пути - та непрестанная борьба, которую нам необходимо вести - с собой, со своим "ветхим человеком", насквозь пропитанным грехом, целиком состоящим из страстных желаний, худых навыков. Но есть и другая борьба, которую мы ведем...
Раз за разом на полиелейной или бденной службе слышишь или произносишь этот возглас: "Яко свят еси Боже наш и во святых почиваеши...". И, вдумываясь в его смысл, понимаешь, о чем здесь идет речь: о том, что сердца святых - место покоя Божия. Покоя от чего? - От борьбы... Той самой, которую ведем с Богом мы. Мы и правда боремся с Ним, почти что всю жизнь. Ведь Он мгновение за мгновением строит наше спасение, ведет к той цели, важнее которой нет ничего. А мы... Мы противимся Ему, мы наперекор Божественному стремлению стараемся выстроить жизнь по собственному плану, искренне подчас не осознавая, насколько он расходится с планом Божиим. Не даем Богу нас спасать, как утопающий, который вместо того, чтобы покорно довериться спасателю, колотит руками по воде, кричит, захлебывается, хотя мог бы уже спокойно двигаться к берегу, влекомый рукой опытного пловца.
Это и есть та борьба, которую необходимо прекратить, "сдаться" то есть - на волю и на милость Божию. И, может быть, когда-нибудь наше сердце тоже станет местом Божественного покоя.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/15099.html

Апостол говорит, что Бог есть любовь, и это истинно так. Но что заключаем мы из этого? Мы ожидаем прощения своих грехов, снисхождения к нашим неправдам и немощам, сами прощаем себя, надеясь на эту любовь. И действительно — любви свойственно миловать и прощать, как солнцу освещать и согревать. Но… Мы редко задумываемся о том, что любовь требовательнее, чем закон. Любовь чувствительна ко всякой, даже малейшей измене. Закон удовлетворяется исполнением дел его. А любовь — нет. «Сыне, даждь мне твое сердце»,— любовь говорит о сердце, а не о делах, не потому, что не нуждается в них или признает их чем-то маловажным, но потому что дел ей недостаточно. Мы часто думаем: «Всего лишь сердца требует Бог!..». Но что есть сердце? Сердце — весь человек со всем тем, что есть в нем. Всего человека требует Любовь, всего человека ищет Бог, желая, чтобы человек отдал Ему себя без остатка!
«До ревности любит Дух, живущий в нас» (Иак. 4, 5). Можно сказать надсмотрщику, наблюдающему за исполнением закона: «Это сделаю, а то пока оставлю…». Но можно ли сказать Тому, Кто любит и ждет нашей любви: «Я буду любить Тебя, но оставлю еще в своем сердце для того и для другого, а Ты этого места не занимай». Нет! Этот торг, постыдный и неуместный, приводит к тому, что душа уже просто НЕ МОЖЕТ любить Бога.
Чтобы любить на самом деле, человек должен отдать свое сердце Богу, отдать Ему ВСЮ свою любовь. И только затем — в Боге, в единении своей воли с Его волей любит людей, как любил и любит их Богочеловек, Господь наш Иисус Христос, пришедший на землю исполнить волю Отца Своего.
Поэтому и святые подвижники, отрекшись от мира и посвятив себя Богу, и были так осторожны в проявлении своих чувств по отношению к людям, пока воля их не подчинялась совершенно воле Божественной: они страшились действовать не по Богу, а по своей страсти, когда человеческое вытесняет Божественное из сердца…
Только в Боге жизнь, Им она подается нам, Им поддерживается и только через Него должна восприниматься нами. Нельзя искать в этой жизни «своего» — «своих прав», «своих интересов», «своей жизни». Все «свое» — не Божие, а значит оно — не жизнь, а уводит от жизни, убивает человека, лишает его жизни вечной. И поистине счастлив и блажен человек, который поймет это и всего себя без остатка и изъятия предаст Богу.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/15129.html
 

У каждого человека есть смутное ощущение чего-то забытого, очень близкого, очень родного, невыразимо дорогого и нужного. И осколки этого рассыпаны во многом. Но в целом ― ни в чем не находит его человек. И не может найти в дольнем мире, потому что это ― Бог.
Что такое Бог? Неверный, не имеющий права на существование вопрос. Бог ― не «что», а «Кто». Бог ― это Тот, Кто дал мне мое бытие, без Кого я бы не мог бы существовать и одного мгновения и без Кого я вообще не хотел бы существовать. Он ― Тот, Кто любит меня так, что я не могу этого ни осмыслить, ни вместить, Чья любовь переполняет мое сердце и сливается в нем с моей маленькой, несовершенной любовью к Нему. Он ― Неизреченная Красота, Которая приоткрывается чуть-чуть, на краткие мгновения и перед Которой душа замирает в безмолвном изумлении. Красота, Которую душа ищет потом день и ночь и не может успокоиться ни в чем другом. Ищет и безутешно плачет, потому что знает: она недостойна этой красоты… И в среде этого горького плача снова ― явление Красоты и Любви, Которой живет, Которой переполняется сердце. Явление ― еще более уязвляющее душу ненасытимым ничем желанием, безудержным стремлением к Ней.
Бог ― это Тот, перед Кем не хочется говорить, хочется все больше молчать, вслушиваясь в себя, вслушиваясь в то, что говорит душе Он… Это молчание гораздо наполненней слов, которые, как сказал преподобный Исаак Сирин, суть орудия века сего, в то время, как оно (молчание) ― таинство века будущего.
Без Бога все теряет свой смысл, без Него ― все пустота, мрак, горечь. Но люди этого не знают ― не знают того, что так горько, так мрачно им потому, что они не приняли Бога, не отворили Ему ни разу, когда Он стучал в двери их сердец ― не взламывал, не врывался, а просто стучал. Но это здесь. Здесь люди находят для себя какие-то утешения ― друг в друге, в предметах этого мира… Утешения, которые менее прочны, чем легкая паутина, расползающаяся от неосторожного прикосновения. А там, в другой жизни, этих утешений, этой паутины больше не будет. Будет только два положения: с Богом и без Бога. И больше ничего.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/15682.html#cutid1
 

В качестве эксперимента на протяжении нескольких месяцев я веду блог на сайте саратовского информационного агентства "Взгляд-инфо". Оказалось, что эксперимент этот требует определенного мужества и выдержки. Нет, конечно, приходилось предполагать, что критические комментарии появятся и будет их немало, однако то, с чем пришлось столкнуться, скорее напоминает не критику, а (без преувеличения) сатанинскую ненависть. За некоторых "комментаторов" по-настоящему страшно - столь откровенно их богохульство и столь же безумно. Иногда возникает искушение свой блог на этом сайте закрыть, но, с другой стороны, есть немало саратовцев, которые блог читают и просят не прекращать публиковаться в нем. Поэтому пока закрыть все же не решаюсь... Но вот вспомнилась в связи со всем этим написанная мною же несколько лет тому назад статья "За что не любят Церковь". Решил ее перечитать, а потом - и выложить здесь...

Итак:

ЗА ЧТО НЕ ЛЮБЯТ ЦЕРКОВЬ

Верующему человеку такая постановка вопроса покажется странной. Однако есть люди, которые действительно не только не любят Церковь, но и восстают против нее, видят в ней своего врага, а на деле сами являются ее непримиримыми врагами… Нелюбовь может иметь разные объекты и разные проявления. Кто-то не любит чай с лимоном — и не пьет его. Кто-то не любит Моцарта — и не слушает его произведения. Кто-то не любит, подобно поэту Владиславу Ходасевичу, гулять — и не гуляет. Ну а кто-то не любит Церковь. Что ж, можно тогда просто в нее не ходить. Но нет! Нелюбовь эта обязательно находит свои проявления в непрестанных обвинениях, клевете, требованиях «запретить», «упразднить», «не пущать». И это — в нашем, ко многим по-настоящему страшным явлениям совершенно равнодушном, обществе! Что же так раздражает, что внушает такую обеспокоенность, вынуждает «действовать»? Существующие на сегодняшний день претензии к Церкви более или менее известны: они регулярно предъявляются ей на страницах периодических печатных изданий, в теле- и радиоэфире. Попытаемся вкратце разобрать наиболее распространенные из них, а вместе с тем предложить свой вариант ответа, кто же и за что на самом деле питает к Церкви такую активную неприязнь.

«Господствующая религия»,
или «Продолжение традиций тоталитаризма»
Мы живем сегодня в стране, в которой очень многое построено на критике и отрицании, так что до сих пор процессы деструктивные парадоксальным образом преобладают над созидательными. Сознание определенной части наших соотечественников формировалось в условиях деятельного «демонтажа» советской системы и какого-то совершенно неудержимого порыва (или прорыва) к свободе в самом широком смысле этого слова. Система действительно была страшной, «шаг влево, шаг вправо» расценивался как попытка бунта, о свободе — особенно совести, веры — говорить не приходилось. Но вот система демонтирована, идеологический отдел ЦК КПСС вкупе с аналогичным управлением КГБ СССР больше никому не приказывают, как жить, о чем думать, во что верить. Однако люди, главным содержанием жизни которых стала ожесточенная «борьба против…», а жизненным кредо — либерализм, так и остались заложниками уже сложившейся психологии.
На каком-то внутреннем, почти подсознательном, уровне они ищут нового противника, нового «ограничителя свобод». И находят его — в лице Церкви. Дело в том, что в современном хаосе вседозволенности, «толерантности», доходящей до беспринципности, Церковь практически одна выступает как институт предельно консервативный (то есть — верный своим традициям), постоянно заявляющий о наличии такого понятия, как нравственность, и, как следствие,— о безнравственности образа жизни, уже ставшего сегодня преобладающим. Так Церковь автоматически становится врагом, которому предъявляется целый комплекс тяжких обвинений.

Православие в России (как, например, в Болгарии, Сербии, современной Греции) традиционно являлось государственной, а первоначально и «государствообразующей» религией. И, несмотря на семидесятилетнее истребление веры в Советском Союзе, большинство наших соотечественников до сего дня говорят о себе именно как о православных. В числе их — и многие современные государственные деятели, и военные, и люди науки, и состоятельные предприниматели. Благодаря этому, а в большей степени в силу того влияния и доверия, которыми пользуется в обществе Церковь, государство все чаще прибегает к ее помощи (так что даже возникло такое выражение, как «социальное партнерство» между государством и Церковью).
Более того, уже добрый десяток лет в нашей стране звучат — достаточно беспомощные — слова о том, что Россия — государство без идеологии, а идеологии между тем как не было, так и нет. И кое-кто уже всерьез начинает поговаривать, что такой идеологией должно стать Православие (что, конечно, не совсем правильно: религия не может быть идеологией, просто в основу идеологии могут быть положены принятые Православием принципы отношения к государству, человеку, нравственным проблемам и т.п.). Закономерно также, что государственные структуры прибегают сегодня к услугам православных экспертов, когда речь идет о нейтрализации деструктивной деятельности на территории России тоталитарных сект, уже давно воспринимающихся мировой общественностью в качестве одной из наиболее серьезных угроз современности.
Все это вкупе вызывает немалое раздражение и у тех, кто воспринимает свободу исключительно как независимость от «сковывающих» нравственных устоев, и у тех, кому чужды стремления некоторых сегодняшних политиков к созданию сильного, сплоченного государства. Раздражение приводит к формулированию целого комплекса «политических обвинений».
Наиболее распространенные из них такие: «Православие стремится к господству в России за счет приобретения статуса государственной религии», «РПЦ занимает в стране место ушедшего в небытие идеологического отдела ЦК», «Церковь преследует инакомыслящих» (последнее — о сектантах).
О первом говорить просто странно. Разве Церковь — партия, общественная организация, «ложа»? Нет. Никаких политических целей она не преследует; более того, в отличие от советских времен, священнослужители Русской Православной Церкви, согласно ее Уставу, не имеют права на участие в выборах, не могут являться представителями как законодательной, так, тем более, и исполнительной ветвей власти.
Есть такое выражение, как «восстановление исторической справедливости». Ее добивались и добиваются граждане государства Израиль (само образование этого государства уже явилось актом восстановления такой справедливости), представители армянской диаспоры, репрессированных народов Кавказа. К этой же справедливости, хотя бы частичной, стремится сегодня и Русская Церковь. Большинство ее веками созидавшихся храмов было разрушено, «культурные ценности» (церковная утварь, иконы, облачения и т.д.) изъяты, движимое и недвижимое имущество в стране и за рубежом незаконно отторгнуто. За это прощения у Церкви официально никто не просил — ни гонители, ни государственная власть. Но это не самое страшное. Гораздо страшнее — сотни тысяч верующих людей, убитых, замученных, доведенных до смерти в лагерях только лишь за то, что они не пожелали отречься от Христа. И за это перед Церковью также никто не каялся.
По всему миру действуют израильские «центры памяти о Холокосте», вся планета призывается к памятованию о трагедии еврейского народа. Армяне год за годом точно так же напоминают миру о совершенном в их отношении турками геноциде. Об этом пишут и говорят с сочувствием, такая историческая память вызывает уважение. Но почему же так раздражает любое напоминание о той трагедии, которую пережила в ХХ столетии Русская Церковь, почему кровь ее чад не имеет никакой цены, почему она, в конце концов, не имеет права требовать «справедливости», а если и осмеливается хоть как-то «бороться» за нее, то слышит в свой адрес такие горькие и несправедливые упреки?
Совсем непонятно, какая связь между Церковью и КПСС. Идеология последней (в том числе и в ее моментах, касающихся Церкви) хорошо известна. Родственно ли ей нравственное и богословское учение Православия? Кажется, на этот вопрос любой, даже самый предвзятый, человек ответит отрицательно. А если кому-то из нынешних политиков оказывается близка та система духовных и моральных ценностей, которая десять веков была для России традиционной, то что же в этом худого?
И уж совсем абсурдно обвинение в преследовании инакомыслящих. Церковь не имеет репрессивного аппарата (и государство для нее таковым совершенно объективно не является). В наши храмы, центры реабилитации жертв тоталитарных культов приходят люди (или их близкие), искалеченные сектами, в которых они оказались, зачастую — совершенно утратившие способность к социальной адаптации. Не свидетельствовать об этом, не предупреждать своих сограждан об опасности мы не можем. Почему же это воспринимается как «борьба за власть», «преследование» и т.п.? Разве не уместнее здесь говорить просто о том, что мы поступаем в соответствии с тем, чего требует христианская совесть: видим угрозу и заявляем о ней?

«Современные мракобесы»
Еще одно традиционное обвинение — в отсталости, непроходимой «дремучести», мракобесии. Дескать, сама Церковь безнадежно отстала от времени и старается других утянуть назад, в прошлое, выступает этаким «тормозом прогресса». Да и то самое, что можно верить в «чудеса», уже представляется признаком некой ограниченности, ущербности сознания («Как можно всерьез говорить об этом?», «Бросьте вы свои сказки!»).
Мы не будем в ответ на это напоминать о том, что в свое время именно Церковь была весьма действенным «двигателем культуры и прогресса». Разговор о дне сегодняшнем. А он со всей наглядностью показывает, что и духовенство, и верующие миряне — люди в высшей степени современные… к сожалению. Да, действительно, мне, например, жаль, что в силу необходимости нам приходится входить в проблематику сегодняшней политической и экономической жизни общества. Приходится пользоваться современными техническими средствами, без чего мы просто «выпали» бы из мира, в котором нам нужно служить и действовать. Кем только сегодня не становится «по совместительству» настоятель прихода! И строителем, и юристом, и, конечно, администратором, и «блюстителем порядка». Положение и необходимость обязывают: и захочешь остаться мракобесом и «тормозом», «отсидеться в тиши», да сама жизнь не даст, всему научит…

«Церковный бизнес»
Следующий упрек, по сути,— диаметрально противоположен предыдущему. Если одни видит в Церкви «политическую организацию», другие — сборище мракобесов, то третьи — «бизнес-корпорацию». Священники представляются людьми, стремящимися получить за оказанные «услуги» максимально высокую оплату, церковная торговля — едва ли не святотатством.
Кажется, основа подобного отношения — характерная для определенного склада людей привычка считать не принадлежащие им деньги, изучать содержимое чужих карманов и при этом ни в коем случае не замечать чьих бы то ни было проблем. Послушать да почитать иных журналистов, так складывается впечатление, что сегодня лучший способ поправить свое материальное положение — это «пойти работать священником». И будто бы во многих случаях именно такое рассуждение определяет выбор молодого человека, решившего поступить в семинарию.
Когда-то в журналистике был популярен такой прием: журналист получил задание стать… (и далее указывалось, кем именно стать ему поручили и что из этого он вынес). И наверное, неплохо было бы, если бы журналист, пишущий о священниках-миллионерах, получил как-нибудь задание стать приходским пастырем — причем не в храме, который кто-то уже восстановил, положив на это свои силы и здоровье, а в храме только открывающемся, в котором еще нет ни штата, ни певчих, ни прихода как такового, а только лишь один расход. И пусть он поживет так (да не один, а с семьей, да еще не в городе, а в сельской местности — как и большинство) и уже после этого пишет о «легких церковных деньгах».
Получает священник храм, в котором крыша есть, но она течет, стены целы, но штукатурка с них осыпается, полы не проваливаются, однако протерлись до неприличия. И что ему делать? Махнуть рукой и сказать: «Ладно, так сойдет!»? Да ведь это храм Божий, в него приходят молиться люди, и выглядеть он должен достойно. Продать свою квартиру? Объявить голодовку на центральной площади города (села)? Выход напрашивается, да и есть, только один: искать деньги. И приходится бедному батюшке день за днем обивать пороги разных кабинетов, ходить в полном смысле с протянутой рукой и — пытаться «правильно организовать» храмовую торговлю. Вряд ли ради этого только он принимал сан. И тем более не для того, чтобы называли его за это сребролюбцем. А просто есть такая вещь, как долг служения Богу, Церкви и людям, и именно ради него приходится и просить деньги, и зарабатывать их, и напраслину терпеть.
Да, такой сферы, в которой не находилось бы места злоупотреблениям, нет. Случаются они и в Церкви. И действительно, не на нищих, разоренных приходах, а там, где есть «чем поживиться». Но только почему же именно эти негативные примеры становятся определяющими при оценке православного духовенства? И почему чье-то рвачество дает право обвинять озабоченного поиском необходимых средств настоятеля в грехе сребролюбия?
И еще маленькое дополнение: те же самые люди, которые с такой легкостью и вместе с тем резкостью судят о «попах-корыстолюбцах», совершенно спокойно (толерантно) относятся к представителям западных сект, действующих на территории нашей страны. Сект, которые представляют собой баснословно богатые транснациональные финансовые корпорации, первоначальную материальную базу которых составили (да и постоянно продолжают питать) средства рядовых членов этих культов, продававших из «послушания» своим лидерам как собственные дома и квартиры, так порой и самих себя — в самое настоящее, реальное рабство. Почему все это покрывается любовью и снисхождением, хотя нет у этих сект ни разрушенных храмов, ни разоренных монастырей, которые надо возвращать к жизни из небытия? Трудно сказать…

«Моральный облик»
Парадоксально: авторы, которых, судя по другим их публикациям, уже совершенно не интересуют какие бы то ни было вопросы нравственного характера (существовавшие в советские времена в органах печати отделы морали давно упразднены), в высшей степени придирчиво исследуют «моральный облик» современного духовенства. Периодически в печати и на ТВ появляются «жареные» материалы, которые, с точки зрения их создателей, должны свидетельствовать о нравственном разложении клириков Русской Православной Церкви. Иногда речь в них идет о «крутых иномарках», на которых ездит тот или иной священник, иногда — о «злоупотреблении служебным положением» (варианты злоупотреблений могут предлагаться различные), иногда — о том, что в православной традиции именуется падением, то есть о различных грехах против целомудрия.
Каждая такая публикация — выстрел в Церковь, в Тело Христово, энергия этого выстрела — порой ненависть, порой подлость, порой смешанное с честолюбием невежество. «Стреляющие» так или иначе достигают своей цели. Подобные сюжеты и публикации способствуют формированию в кругах людей, не живущих церковной жизнью, совершенно ложного отношения к духовенству как к некой корпорации, внутри которой творятся темные, греховные дела, тщательно скрываемые от постороннего взора.
Больно ранят такие материалы и людей церковных: порой и в их души закрадывается змейка неоправданной подозрительности, недоверия по отношению к своим (или «чужим») пастырям. Но чаще происходит другое: верующие люди воспринимают (и в какой-то мере вполне справедливо) подобный «черный пиар» как вражду против Православия и, следовательно, против них самих и очень неуютно чувствуют себя в стране, где такая вражда оказывается допустимой.
Однако главное «противоядие» здесь одно: трезвое отношение ко всему, что пишут в газетах и показывают по телевизору, и ясное понимание того, что, к сожалению, и там, и там очень много самой низкопробной лжи. (Один склонный к афористичным высказываниям писатель — последний начальник советской разведки Леонид Владимирович Шебаршин — как-то назвал телевидение средством общения мошенников с простаками. Жестко, но поразительно точно.)
На наших глазах в прессе и на телеэкране различные политические и финансовые группы выливают друг на друга целые потоки грязи, предъявляют друг другу самые страшные обвинения. Тратят на это колоссальные средства. И не меньшие — чтобы доказать потом электорату или потребителям свою собственную невиновность (либо хотя бы виновность не во всем), или, как это сегодня называют, «отмыться». Оправдано ли будет, если и Церковь частично включится в этот процесс, то есть начнет так же оправдываться, доказывать свою чистоту и невинность, отстаивать ту истину, что очередное обвинение — ложь, «компромат», сфабрикованный из несуществующих фактов? Думаю, что в полной мере это невозможно по двум причинам: во-первых, это все-таки ниже ее ни с чем в этом мире не сравнимого достоинства. Во-вторых, чтобы выступать в этой игре со своими противниками на равных, у нее просто-напросто нет необходимых для этого денежных средств.
Ложь и клевета — орудия врага рода человеческого, клеветника и лжеца искони (см.: Откр. 12, 10; Ин. 8, 44). Этими орудиями он пользовался в борьбе против христианства еще на самой заре его истории: и древних христиан в чем только ни обвиняли: и в разврате, и в совершении кровавых жертв… Так что по сути то «новое», с чем мы сталкиваемся сегодня,— еще не забытое старое.
Правды ради следует, впрочем, сказать и о том, что, согласно верной народной пословице, в любой, даже самой доброй семье, а тем более такой большой, как Церковь, обязательно бывают свои «уроды». Бывают люди, в том числе и священники, которые не понимают сути своего служения или забыли ее и живут и поступают недостойно своего сана. Трудно этому удивляться: в Церковь люди приходят из мира очень испорченного, развращенного, посреди того же мира они совершают и самое свое служение. И если кто-то оступается и падает, то отношение Церкви к таким людям — сострадание и милосердие, она увещевает их покаяться и исправиться. Если же болезнь оказывается неисцельной, то рано или поздно подобные священники запрещаются в служении, к ним применяются слова апостола Иоанна Богослова: «Они вышли от нас, но не были наши» (1 Ин. 2, 19).
Однако разве эти немногие отрицательные примеры могут свидетельствовать о «моральном облике» клира в целом? Если какой-нибудь душевнобольной парикмахер вдруг зарежет своего клиента, то вряд ли из-за этого люди начнут обходить парикмахерские стороной и стричься дома. Но если использовать этот отдельный факт для нагнетания массовой истерии в прессе, то вполне возможно, что стрижка на дому станет для многих предпочтительной. Пример примитивный, но так же примитивен и «ход против Церкви»: «если среди "них" встречаются подобные люди, то значит, и все они такие!».
Что противопоставить этому напору и этой так явно звучащей в хоре антицерковных голосов фальши? Опять-таки — элементарную трезвость и логику, которые чаще всего помогут отличить истину от вымысла. Или хотя бы заставят задуматься, насколько «качественный» продукт предлагают в данном случае СМИ своему столь доверчивому «простаку»-потребителю.

«Ханжи в черных рясах»
Церковь подвергается нареканиям за свою «несовременность» и еще в одном отношении. Несовременным сегодня некоторым очень «продвинутым» людям представляется нравственное учение Церкви, в первую очередь — о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, о добродетели целомудрия. Кажется, мы живем уже даже не в тот век, когда масскультура посредством своих глашатаев призывала «стряхнуть с себя оковы предрассудков», «освободиться от условностей», делать то, что хочется, «прямо здесь и сейчас». Если прежде люди стеснялись говорить об «определенных» сторонах своей жизни, грехи против целомудрия считались чем-то постыдным, то в наши дни ситуация кардинально изменилась, изменилась настолько, что нормы той, ушедшей в прошлое, жизни даже и припоминаются-то с трудом. Сейчас наоборот: человек, каким-то чудом сохранивший целомудрие, стесняется этого факта, боясь, что его осмеют или сочтут неполноценным более «раскрепощенные» знакомые.
Право на близкие отношения без ответственности, на отсутствие нравственного самоконтроля, а тем более контроля с чьей бы то ни было стороны, и иные подобные права становятся сейчас очень значимой составляющей той «свободы», которую ее ревнители почитают чем-то безусловно священным. И потому разве удивительно, что Церковь, так или иначе, но постоянно напоминающая о том, что подобная свобода именуется малопривлекательным словом «блуд» и что конец ее таков же, как и конец ничуть не менее свободных Содома и Гоморры, вызывает доходящее порой до ненависти раздражение, а ее служители именуются «ханжам» и «фанатиками»? Но очевидно и другое: вины Церкви тут нет никакой, она просто называет вещи своими именами.

«Фарисеи и лицемеры»
«А вы сами-то верите в то, чему учите?» — такой вопрос в разных вариантах нередко звучит в адрес представителей православного духовенства. Что вызывает подобное сомнение? То простое обстоятельство, что, по слову апостола Павла, для того, чтобы верить, надо «обезуметь», утратить «мудрость» этого мира? И может быть, самим вопрошающим не под силу подвиг такой веры? Но самое главное — чему мы учим. Сможет ли кто-то сказать, что в Евангелии есть что-то «античеловеческое»? Нет, его содержание — любовь: Бога к человеку, человека к Богу и людей друг ко другу. Невероятной представляется история Церкви, особенно в той своей части, которая относится к жизни святых, повествует об удивительных ее обстоятельствах, о совершавшихся ими силой благодати Божией чудесах? Но если бы знали Фомы неверующие, насколько достоверными должны быть представленные в соответствующую комиссию сведения о чудесах, чтобы они действительно были приняты Церковью за чудеса Божии и чтобы святые были прославлены! История Церкви — такой же (а зачастую и гораздо более достоверный) документ, как история государства. Нельзя игнорировать ее — будь то дошедшие до нас из древности мученические акты, или бесчисленные свидетельства о чудесах святителя Николая, или беседа Мотовилова с преподобным Серафимом Саровским о цели христианской жизни. Нельзя игнорировать ее, поскольку она реальна и подтверждена многочисленными свидетельствами верующих людей, в том числе и тех, что заплатили за право такого свидетельства своей мученической кровью.
И мы действительно верим в то, чему учим. А если кому-то все равно кажется, что это не так, то пусть он вспомнит слова Спасителя, убеждающего Своих учеников поступать не по делам, но по учению фарисеев и книжников, поскольку учение их было верным, а жизнь — плохой (см.: Мф. 23, 2–7). И наше учение о любви к Богу и к ближнему верно и весьма хорошо. И за то, что мы несмотря ни на что стараемся нести это учение людям, кажется, совсем не стоит нас так строго судить.

И все-таки: за что?
И после всего выше разобранного и сказанного, а точнее, именно вследствие этого хочется задать все тот же вопрос: «И все-таки: за что?». И ответ невольно напрашивается очень простой: да по сути — ни за что.
Кто-то не любит по инерции, не будучи способен преодолеть власти стереотипов, навязанных еще советской идеологией. Кто-то — по причине того, что его жизнь превратилась в постоянное противление Богу, а содержанием бытия стала ненависть к Нему и всему, связанному с именем Его. Кто-то — потому, что Церковь — пусть даже невольно — становится обличительницей его недобрых дел. Ну а кто-то — оттого, что видит в ней помеху в своей борьбе за власть над человеческими душами (не потому, что Церковь выступает как конкурент и участвует в этой борьбе, а в силу того, что она освобождает людей от уз лжи и ими становится уже не так просто манипулировать).
Но разве во всем этом есть хоть какая-то вина Церкви? И разве оказываются состоятельными те обвинения, которые предъявляются ей?..
Вот, пожалуй, самое главное: Церковь невозможно любить, не узнав, что же она такое есть, а узнав — также невозможно не полюбить ее. И можно, наверное, сказать одну парадоксальную, требующую от «внешнего» человека глубокого осмысления вещь: мы, «люди Церкви», знаем действительные недостатки той жизни, которой мы живем,— наши собственные недостатки, очевидные по-настоящему порой только для нас самих. И это совсем не препятствует нашей любви к Церкви. Почему? Потому что только она и может помочь человеку избавиться от своих недостатков и стать другим — лучшим и достойным ее бесконечной святости и чистоты.

http://igumen-nektariy.livejournal.com/16078.html#cutid1
 

Игумен Нектарий (Морозов)Странная любовьА вот приходилось сталкиваться: говорит (пишет) человек о Церкви ― горячно, гневно, в чем-то обличает… Но нет при этом чувства, что он ее ненавидит. И только невольно задумываешься: а почему он так горячится?

Есть в нашей жизни то, что можно было бы условно назвать «пробными камнями». Ударяет «пробный камешек» в сердце человека, и вдруг обнаруживается его отношение — к людям, к жизни как таковой, к Богу. «Восхождение» и есть такой пробный камень, и действительно интересно и вместе с тем важно — как по-разному отозвались на соприкосновение с ним разные — но все верующие — люди.

Нельзя стать предателем на время

Есть произведения искусства, при знакомстве с которыми становится очевидно: сам человек, каким бы талантливым он ни был, не смог бы создать такого романа, такого полотна, такой симфонии… И верующий человек говорит порой в таких случаях: «К этому прикоснулся перст Божий». А что касается «Восхождения» Ларисы Шепитько, то, кажется, Господь вдохнул в эту картину некое дыхание жизни. Она и воспринимается как самая жизнь, ее трудно пересказать, указать на какие-то яркие моменты — вся «яркость» здесь в глубине, на уровне таких переживаний, которые почти невозможно бывает облечь в словесную форму.

У «Восхождения» есть своя история — непростая, но объясняющая, тем не менее, как подобный фильм мог быть снят и показан в советское время. «Религиозная притча» — так он был оценен, и эта оценка, безусловно, правдива. Поэтому, несмотря на все внешние обстоятельства, которые помогли фильму состояться (или, наоборот,— смотря на них), хочется сказать, что он воспринимается как чудо, особенно когда представляешь себе 1976 год, когда работа над ним была завершена.

Пересказать его действительно трудно — да и нет, наверное, нужды. Лучше его посмотреть, точнее — пережить. Но об одном все-таки хотелось бы сказать.

Много говорилось и написано много про фильм, ставший своего рода прорывом,— про «Остров» Павла Лунгина. И по достоинству — это явление, причем не только кинематографическое, но и духовное. Однако позволю себя такое мнение: «Остров» — фильм о том, что «Бог есть» и есть покаяние, фильм для людей, которые еще не пришли в храм или же только-только переступили его порог. А забытое, ушедшее в прошлое «Восхождение» — фильм практически о том же, только уже для людей церковных.

«Остров» говорит: что бы ни совершил человек, у него всегда остается возможность покаяться, «заслужить» прощение. Но мы об этом итак хорошо знаем, даже слишком хорошо — настолько, что «грешить с надеждой на покаяние» присуще едва ли не большинству из нас. А пожалуй что и большинству. «Надо бояться греха? — Не надо! Ведь есть покаяние…».

А «Восхождение» открывает иную, крайне важную собственно для нас грань этой же реальности: покаяние есть, но вместе с тем в жизни конкретного человека может уже не оказаться для покаяния ни времени, ни места, ни возможности.

В фильме несколько действующих лиц, и практически каждое очень запоминающееся, яркое — будь то немецкий староста, оказавшийся связником партизан, молящийся в ночи перед казнью о милости и прощении Божием, или еврейская девочка Бася, от которой требуют, чтобы она выдала тех, кто прятал ее у себя, или следователь Портнов, который продал душу одновременно немцам и диаволу и уверен: после смерти нет ничего. Но главная драма разыгрывается между двумя товарищами-партизанами — Сотниковым и Рыбаком.

Сотников не допускает возможности даже мельчайшего, даже ничего не значащего компромисса. Он не сильный физически человек, он нездоров, он, как и каждый из нас, боится боли. Но после того, как на его груди была выжжена огромная звезда, он, придя в себя, задается лишь одним вопросом: не слишком ли сильно закричал в последний момент, уже теряя сознание? И друга, Рыбака, который вовсе не пострадал, спрашивает в первую очередь тоже об одном: выстоял ли он?

Рыбака же заботит совсем другое: он страшно, как-то по-животному хочет жить. Во что бы то ни стало, наперекор всему. И ему непонятна бескомпромиссность Сотникова. Он считает, что надо выкарабкаться любой ценой: обмануть, притвориться, даже, может быть, на время в немецкую полицию пойти… А потом убежать и снова бить врага…

Ну а почему бы и нет? Если удастся, если действительно можно вот так обвести немцев вокруг пальца?

И Сотников дает другу на этот вопрос лаконичный и страшный ответ:

— Коля, не лезь в… Вовек не отмоешься!

Но Коля боится лишь смерти.

И вот сделан первый шаг: утром, когда становится понятно, что их ожидает казнь, он бьется в истерике и кричит, что готов идти в полицию. А затем превращается в еще безоружного, но тем не менее конвоира для своего друга. А затем, сам не заметив как,— в палача. Рыбак лежит в обнимку с деревянной колодой, которую вытащил из-под ног Сотникова, замершего уже в петле, и слышит похвалу полицая:

— Ловко ты его вздернул, как кролика!

И лицо его искажается болезненной гримасой недоумения и ужаса:

— Кто? Я?!

А дальше — дорога обратно, от виселицы в комендатуру. И тихий голос старушки, врезавшийся в сердце:

— Иуда ты, Иуда…

И заплаканный мальчик в буденовке, бегущий за ним и заглядывающий в лицо, со взглядом, которого, сколько ни проживи, не забудешь.

А во дворе комендатуры — деревянный туалет, в котором Рыбак, лихорадочно шепча: «Сейчас… сейчас!», безуспешно пытается повеситься. И опять встающий перед глазами образ Иуды.

А потом — распахнутые ворота, снег, свет наступившего дня, храм на пригорке. Свобода, которая так вожделенна и которой никогда уже не будет. И дикий, звериный крик отчаяния, вырвавшийся из груди Рыбака. И горький, безнадежный плач. Безнадежный, потому что, оставшись один, он не стал сильнее, ему все так же нечего противопоставить мысли о смерти, о «яме» и «червях» в ней…

…Есть у американского писателя Джона Стейнбека такой роман — «Зима тревоги нашей». Его герой, житель небольшого города,— потомок некогда славного в этом городе, но затем обедневшего рода. Ему надоело его положение простого продавца в магазине у эмигранта-итальянца, ему надоели укоризны («Ну как же ты, на таком месте…»), надоела нужда. И он решается на какое-то короткое время сделаться… подлецом. Выдать властям этого самого итальянца, нелегально въехавшего лет 30 тому назад в США. Это просто — ведь тот и доверяет-то в жизни лишь одному человеку — ему, своему продавцу. Дать спиться до смерти своему самому близкому другу-алкоголику и получить от него в наследство участок земли, необходимый для строительства аэродрома…

И как он все это объясняет себе, как оправдывается перед собой?

— Я был на войне, я убивал, но ведь я не стал убийцей. Я сделаю подлость раз, другой, третий, но ведь я не стану подлецом навсегда.

И это рассуждение заводит его так далеко, что и жить уж больше невмоготу. И только чудо и любовь спасают «временного подлеца» от самоубийства…

…Как же это важно: делая шаг, помнить о том, что он может стать началом пути в один конец, туда, откуда уже нет возврата.

И еще важно: знать, что каждый шаг ведет либо вверх, либо вниз. И от этого шага и от других шагов зависит, чем станет наша жизнь — восхождением или нисхождением, ведь третьего не дано.

И, кажется, именно об этом весь фильм — о том, как постепенно подходит человек к этому удивительному моменту истины — к смерти. Нет и не может быть никакой случайности в нашей жизни, о которой непрестанно промышляет Господь. Тем более нет в ней места случайности перед лицом открывающейся перед человеком вечности. Каждый выбор, каждое решение, каждый поступок — вверх или вниз. И от сегодняшнего выбора зависит завтрашний. Из маленьких деталей, из мелочей складывается постепенно то, что вдруг, в одно мгновение решит однажды участь каждого из нас.

Игумен Нектарий (Морозов)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/fashion-trends-all-over-the-world/1260--lr-.html

Есть вещи, о которых мы редко говорим, но которые при этом очень важны. И сказанное слово, может быть, не изменяет ничего радикально, однако дает возможность задуматься — и что-то изменить.

Как-то случайно, по ошибке, один человек, Владимир Кузин, прислал нам этот маленький, но очень страшный рассказ, точнее — зарисовку из жизни.

"В конце декабря я стал свидетелем такого случая.

В окне шестого этажа одной из малосемеек по улице Тракторная показался маленький ребенок. Он влез на подоконник и принялся барабанить ручонками по стеклу, отчего… рама подалась, и окно распахнулось настежь… Я замер от ужаса. Проходившая мимо женщина в сером пальто, тоже увидев малыша в окне, вскрикнула: "Батюшки!..". Мы привлекли внимание прохожих, и вскоре возле дома образовалась толпа. Одни из собравшихся качали головами, другие что-то горячо обсуждали. Были и просто зеваки, молча и с любопытством наблюдавшие происходящее.

— Как же оно раскрылось, неужели нельзя было как следует закрыть на задвижку? — обратилась к присутствующим женщина в сером пальто.

— А я удивляюсь: где родители ребенка?— пожал плечами мужчина в очках.— Наверное, бегают по магазинам, продукты к празднику закупают…

Тем временем малыш наклонил головку и посмотрел вниз. Толпа как один ахнула.

— Если встанет на жестянку, как пить дать поскользнется и брякнется,— сделал вывод подросток.

— Глупыш, хоть бы за ручку рамы взялся…— вторила ему его подруга.

А подошедший к дому молодой человек в кожаной куртке, посмотрев вместе с присутствующими наверх, внезапно кинулся в подъезд.

— Случайно, не отец? — полюбопытствовал мужчина в очках.— Если нет, то как он дверь откроет?

— Да пускай хоть выломает,— ответила ему женщина в сером пальто.— Все равно молодец! Ведь нужно что-то делать!

Толпа замерла в ожидании развязки…

Минут через пять молодой человек в кожанке выбежал из подъезда со связкой ключей в руках и кинулся к стоявшему у стены дома "Москвичу". Быстро сев за руль, он включил двигатель и, дав газу, отъехал немного в сторону. После чего, заглушив мотор и выйдя из машины, еще раз поглядел на открытое окно с ребенком.

— Ну что, Дима?! — раздался с балкона второго этажа женский голос.

— Теперь нормально,— ответил хозяин "Москвича".— Если что — не заденет! А то бы лобовое стекло, наверное, вдребезги!..

И в этот момент показавшаяся в злополучном окне шестого этажа молодая женщина с мокрыми волосами и в банном халате схватила малыша.

— Очевидно, мамаша,— отозвались из толпы.— Видать, плескалась под душем…

— Хорош был бы ей подарочек к Новому году, если б ее сорванец сделал хотя бы шаг вперед,— заметил кто-то из присутствующих…

Постепенно толпа рассеялась… И только молодой человек в кожаной куртке еще долго и напряженно всматривался то вверх, то вниз — очевидно, прикидывая, угодил бы ребенок на лобовое стекло его автомашины или нет, если б все же вывалился из окна".

Тут даже и комментировать что-либо трудно. Но по какой-то ассоциативной связи вспомнилась другая — в чем-то очень похожая и в то же время совсем непохожая ситуация, рассказанная человеком иного поколения.

Москва шестидесятых годов, большой многоподъездный дом на Кутузовском проспекте. И вдруг на его крыше появляется женщина. Это так странно, что ни у кого нет сомнения: она хочет броситься вниз. Хочет — но ей страшно, она не решается прервать жизнь вот так, сразу. И это колебание дает шанс — не ей, а людям, захотевшим ее спасти. Откуда-то появилось одеяло, растянутое в разные стороны руками нескольких мужчин… И до тех пор, пока она все-таки не прыгнула вниз, они ждали, забыв про личные дела и обстоятельства. У них в этот момент было одно личное дело и одно личное обстоятельство: спасти человека. И они ее действительно спасли. Каким-то чудом поймали в это самое одеяло, женщина осталась жива.

Вряд ли, только сравнив два этих эпизода, можно говорить о том, как изменились люди, какими холодными и безразличными к чужой боли они стали. Но таких эпизодов — множество, из них буквально соткана серая и жесткая ткань нашей действительности. И только изредка на ней мелькнет неожиданная, яркая "заплатка" сострадания и участия. Не люди — мы, мы сами становимся холодными и безразличными, и оттого так часто жестокими, причем даже к самым близким и родным людям. Это и вправду одна из самых страшных примет нашего времени, именно поэтому так тяжело становится зачастую жить.

Есть такая сказка у Вильгельма Гауфа — "Холодное сердце". Она невелика, и сюжет ее достаточно прост. Бедный угольщик из Шварцвальда, Петер Мунк, "малый неглупый", начал тяготиться малодоходным и, кажется, совсем непочетным ремеслом, унаследованным от отца. В какой-то момент, наблюдая за людьми, которые, как виделось ему, преуспели, он даже сказал себе: "Так дальше не пойдет!". Но дальше этого и сам не пошел, потому что из всех мыслей о том, как вдруг заполучить много денег, ему не нравилась ни одна.

Однако появляется дух-искуситель, некто загадочный, известный в этих краях как Михель-голландец. Он обещает золотые горы, а взамен просит пустяк — сердце Петера, живое, умеющее биться и болеть сердце. "Зачем оно тебе, зачем тебе его тревоги и страхи, его трепет?" — спрашивает Михель угольщика. И перед взором ошеломленного Петера разворачивается поразительная панорама: целая выставка человеческих сердец, которые в склянках с прозрачной жидкостью хранятся в страшном доме Михеля. Может быть, он бы и испугался, и отступил. Но… он увидел, чьи это сердца — самых известных, самых уважаемых, самых богатых людей в округе. И он сдался, отдал свое сердце, получив взамен сердце каменное, сердце холодное, совершенно нечувствительное ни к радости, ни к горю — к своему или к чужому.

Голландец сдержал свое обещание. Петер разбогател, приобрел положение, поездил по свету… Он получил все, о чем мечтал. Но был ли он счастлив? Нет, потому что каменное сердце оставалось бесчувственным. Он не мог испытывать боли. Зато пресыщенность, скука стали его уделом.

Чем-то надо было наполнить эту образовавшуюся вдруг пустоту. И Петер стал работать, сделался, как бы мы теперь сказали, финансовым гением. Но главным в его бизнесе было ростовщичество. И десятки обездоленных, всего лишившихся людей, их жены плакали у него перед домом, умоляя простить долг, спасти, вернуть их к жизни. Однако каменное сердце не знало жалости, с каждым днем оно становилось все холоднее и жестче. Петер спускал с цепи собак, и люди разбегались в страхе.

Его не трогал вид нищей матери, которая, опираясь на палку, преодолевая тот же страх, все-таки приходила иногда к его сияющему огнями дому. Порой он бросал ей какую-то мелкую монету, порой — не давал ничего, но раз за разом его все больше и больше раздражала эта настолько знакомая сгорбленная фигура, эти когда-то такие родные черты лица.

Он наконец женился — на Лизбет, самой красивой и самой добродетельной девушке в Шварцвальде. Ее отец, даже не спросив дочери, поспешил ответить согласием знаменитому богачу. А она была так смиренна и послушна, что не сказала ни слова вопреки.

Жизнь ее превратилась в сущий ад. Ее — живое — сердце разрывалось, когда она, не удержавшись, подавала какой-нибудь несчастный пфенниг бедняку, а муж разражался проклятиями, словно его лишили всего состояния. И однажды произошла трагедия. Подав втайне от Петера кружку вина и кусок хлеба какому-то старику, она попалась: муж увидел все это. В гневе он ударил Лизбет по лицу, и она упала бездыханной… И тогда начался его ад. Да, у него было каменное сердце, но сам он все-таки остался живым человеком.

Сказка есть сказка. Петер в конце концов получил назад свое сердце. А когда он горько плакал, вспоминая свою жестокость, тех бедняков, которых разорил, преданную мать, убитую жену, то Господь смилостивился над ним. Пришли живая Лизбет и мать, простившие его. И он был счастлив в своем обычном деревянном доме, с любимой женой и детьми и часто повторял: "Лучше довольствоваться малым, чем иметь золото и всякое добро, но при этом холодное сердце".

Как часто страшное "чудо" потери живого сердца совершается сегодня! И совсем не обязательно, чтобы происходило это с политиками или олигархами, с теми, кто решился ради достижения поставленной цели пойти на все. Эти люди "не ведают, что творят", но притом зачастую знают, что делают, какой ценой платят — они, а чаще другие — за желанный успех.

Важнее другое: мы все сегодня рискуем ощутить однажды холод камня в своей груди. Жизнь человека в наши дни превращается в жалкий и бесцельный бег белки в колесе. Колесо крутится, и только поэтому надо бежать. И трудно поверить, что надо всего лишь остановиться, чтобы остановилось и оно, и уже самостоятельно регулировать скорость движения впредь. Но кто-то раскручивает колесо. Кто-то… Об этом "ком-то" замечательно сказал преподобный Макарий Египетский: "Сатана просеивает нас в своем решете, словно пшеницу".

Этот бег лишает нас возможности думать глубоко и всерьез, чувствовать по-настоящему, лишает, по сути, возможности жить. И жизнь становится выживанием, скольжением по блестящей ледяной поверхности, под толщей которой лишь угадываются неясные очертания чего-то важного, так и не понятого, даже и не увиденного как следует. И не только важное для нас там, под спудом льда. Туда загнано и страшное: нищие старушки с пенсией, похожей на насмешку, умирающие на улицах люди, давно уже потерявшие человеческий облик, но оставшиеся людьми, там война, там смерть, там же — оправдывающая все это ложь. И мы спешим мимо этих картин, как бы не замечая их.

И сердце… атрофируется, что ли? Да, делается точно искусственным, может, не всегда каменным: иногда резиновым, иногда пластиковым, иногда каким-то еще. И мы делаемся такими, какие мы есть: людьми XXI века, способными беспокоиться о том, чтобы ничего не случилось с нашей машиной (домом, дачей), и равнодушно глядящими на ребенка, который вот-вот выпадет из окна. И в искусственное, мертвое сердце не входит Господь.

Как сохраниться, как уберечься от такой беды, которая тем-то и страшна, что когда она приходит, то уже и не понимаешь, что это — беда? Ведь трудно противостоять общему течению, общему бегу, подмене жизни — выживанием. И реальность — лучшее тому свидетельство.

Наверное, есть только один такой способ, простой и многими забытый —довериться Богу, отдать Ему свою жизнь, свое сердце, чтобы Он Сам сохранил его для нас. И не требовать чего-то "конкретного" взамен, а принимать, что даст Господь. Ведь только Он знает, что нам на самом деле нужно. Решиться прекратить бег и просто начать жить, не боясь куда-то не успеть, отстать. Жить по совести, по-Божьему, но без этой несчастной спешки. Жить и "искать прежде всего Царствия Небесного", твердо веря, что прочее приложится.

И еще. Мы не можем спасти всех погибающих, не можем помочь всем нищим, не можем исцелить всех страждущих. Но мы верующие люди, и мы имеем возможность откликнуться на любое несчастье, на любую боль. Потому что есть Господь, видящий и знающий все это. И есть мы, могущие сострадать и молиться. И Господь ждет нашей молитвы, словно "повода", чтобы оказать кому-то милость.

Игумен Нектарий (Морозов)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/fashion-trends-all-over-the-world/1245-2011-01-27-11-49-31.html

В нашей жизни часто случаются вещи, которые выходят за рамки нашего повседневного существования. Внезапная болезнь, уносящая жизнь близкого человека, авария или иной несчастный случай могут выбить из колеи любого, даже самого психологически стойкого человека. В чем причина таких страшных событий? Если Бог это воплощенное добро, то почему Он попускает происходить трагедиям? Есть ли в них некий духовный смысл или мы страдаем совершенно бессмысленно? Нет на земле человека, которого не волновали бы эти вопросы. Но свою особую актуальность они приобретают в дни Великого поста, когда каждый православный христианин старается жить на пределе своих духовных возможностей. Пролить на них свет мы попросили настоятеля храма в честь иконы Божьей Матери «Утоли моя печали», игумена Нектария (Морозова).

Основа жизни

—Отец Нектарий, понятно, что мы живем в, мягко говоря, несовершенном мире — мире, по слову апостола, лежащем во зле. И питать иллюзии по поводу легкой жизни без бед было бы наивно и с духовной точки зрения, вероятно, даже опрометчиво. Но специфика любых трагедий в том, что они как нож в спину. Как следствие рушится система координат, мы испытываем шок. Если цель таких страданий рай и спасение души, то почему они даются нам такой дикой ценой? Или это тот единственный случай, когда цель оправдывает средства?

— Если говорить о цели оправдывающей средства, то да — это тот единственный случай, где цель оправдана, потому что здесь действует Сам Господь. Когда люди стремятся к какой—то цели, они обычно пользуются средствами, которые не могут быть безболезненными для окружающих, и, естественно, они жертвуют кем—то ради чего—то. Если Господь действует суровыми и даже, как порой нам кажется, страшными средствами, то в конечном итоге никто ничем не жертвует, все только приобретают. Только это приобретение происходит не здесь, во временной жизни, а в вечности. Что до системы координат, наверно, она рушится потому, что была слишком некрепкой, неустойчивой и в конечном итоге неверной. Есть люди, их правда меньшинство, которые сами задумываются, а в той ли системе координат они живут, правильно ли смотрят на мир. И задают себе вопросы: а что будет, если я останусь нищим, бездомным, если от меня отвернутся все близкие и родные, если я заболею болезнью, которая оборвет мою жизнь, что у меня останется? Если человек приходит к выводу что не останется ничего, он начинает думать: а что же тогда может быть той единственной основой жизни, которая ее оправдает, даже если эта жизнь будет состоять из одних скорбей? И вот оказывается, что кроме веры, внутренней утвержденности в Боге и доверия Ему, негде черпать силы и негде найти оправдания всему, что с нами происходит. Лишь тогда, когда у человека утверждается в сердце вера в то, что есть жизнь вечная, для которой эта жизнь — только подготовка, появляются у него и силы достойно переносить все, что с нами происходит в этой жизни. Некоторые люди сами к этому приходят, другие, чтобы это понять, нуждаются в каком—то сильном потрясении.

— Получается, что Бог пытается наставить человека на путь истинный через потрясение. Но разве это гуманно? Разве нет в Его арсенале других, менее шокирующих средств?

— Смотря, что считать гуманностью. Понимаете, человек рискует прожить свою жизнь — временную, короткую, земную и ни разу не задуматься о вечности и перейти в вечность совершенно не готовым к ней, и для вечности погибнуть, оказаться неспособным в этой вечности жить с Богом. В вечности ведь нет трех положений, а есть только два — либо с Богом, либо без Бога. Одно состояние можно охарактеризовать как полноту счастья и жизни, другое — как отсутствие этой полноты и как следствие муку, которая уже ничем не утолима. И вот если для человека требуется настолько сильное средство, чтобы прозреть и начать готовиться к вечности, если это средство необходимо, можно ли винить Бога за то, что Он это средство употребляет? Наверняка бы Он употребил гораздо более мягкое средство, если бы оно могло подействовать. Почему когда человек попадает в больницу с онкологией, его начинают лечить химиотерапией? Потому что нет другого способа ему помочь. Если бы он был, врачи наверняка бы им воспользовались. А Господь — это самый совершенный врач, который не может ошибиться ни в диагнозе, ни в тех средствах, которые Он употребляет для лечения.

Есть очень неправильное, двойственное отношение к Богу и к тому, что происходит в мире. С одной стороны, большинство людей в течение жизни не задумываются о том, угодно Богу или не угодно то, что они совершают. Человек совершенно не хочет вторжения Бога в свою жизнь, он хочет исполнять свою волю, жаждет полной свободы, никем и ничем не ограниченной. А вот о последствиях этой свободы он, как правило, не задумывается. И лишь когда с нами происходит что—то страшное, когда нам встречается такой же человек, чья свобода ничем не ограничена, и в силу этого он считает, что имеет право взять в руки кирпич и ударить нас по голове, мы задаем вопрос, а куда же смотрит Бог. В то время когда мы отстаивали свое право жить по собственной воле, мы не задавались этим вопросом. Мы не хотим, чтобы Господь, ограничивал нашу свободу, но хотим, чтобы ограничил того, чья свобода опасна для нас. А как это может быть? Либо Господь дает свободу всем, либо Он всех свободы лишает. Он не тиран и не властитель. Он создал нас для того, чтобы мы либо избрали Его, либо от Него отказались.

Иногда лучше подождать…

— А где гарантия, что выбранное Богом средство подействует, что человек не озлобится, не впадет в отчаяние?

— Если человек искренен с собой и с другими людьми, то он в любой ситуации, как бы ни было тяжело, способен рассмотреть правду. Если у человека этой честности нет, он всегда найдет, на кого переложить вину за то, что с ним произошло худого. Вот вы решили кого—то обмануть, или я решил. И при этом я понимаю, что делаю то, что является грехом, и это Богу не угодно. Но я решил это сделать, и мне никто не указ, даже Господь. И если Он мне явится и скажет: не делай этого, я отвечу: «А почему? А я хочу!». И я это сделаю. А потом кто—то точно так же поступит со мной, ведь я этим кому—то зло причинил. А потом кто—то мне причинит зло, только большее. И я говорю: нет, вот то малое зло, которое я делал, было оправдано, а большее не оправдано. Господи, вот Ты здесь не должен вмешиваться, а там пойди и вмешайся. Это странная логика.

— Но разве правильно считать, что такие события всегда напрямую связаны с нашей греховностью? Ведь мы видим, как страдают порой совершенно невинные люди, которые ведут правильный с церковной точки зрения образ жизни. Святые и те страдали…

— Вопрос о соотношении воли человеческой и воли Божьей довольно сложный. Человек видит лишь фрагмент того, что с ним происходит, Господь видит целое. Поэтому нам сложно судить. Мы видим что, с человеком произошло несчастье, мы можем сказать, он плохой и поэтому с ним это произошло, и можем ошибиться. Или сказать: нет, он хороший человек, и Господь специально попустил это для его же блага, и тоже можем ошибиться. Мы не знаем, что в сердце у этого человека, это знает только Господь. Единственный случай, когда мы более-менее точно можем ответить на вопрос, «за что и почему», это когда дело касается нас самих: объяснение происходящему мы можем найти глубоко в своем сердце. Но здесь есть некоторые очень важные нюансы. Есть такой замечательный пример из одного патерика. Некоторый монах жил в пустыне вместе с известным старцем-отшельником. И по каким-то делам пошел в город и увидел, как в этом городе очень пышно хоронили знатного человека, который был известен своей порочной жизнью. Вернувшись в пустыню, он нашел старца, которого растерзали дикие звери и которого даже некому было похоронить. И вот он заплакал в страшном недоумении, не понимая, как такое могло случиться. Позже во сне он получил от Бога ответ на свой вопрос, который заключался в следующем. Этот богатый человек, грешный и нечестивый, имел в своей жизни несколько добрых дел, и за них Господь дал ему эти пышные похороны и хвалебные речи. Но в жизни вечной этот человек уже не получит никакого утешения, потому что его земная жизнь была наполнена злодеяниями. Что касается старца, он был действительно праведником, но в его жизни было несколько грехов, которые Господь хотел страданием очистить и изгладить. Но опять-таки эту логику может понять и принять лишь тот, для кого существует вечность. Человек, который смотрит на жизнь в плоскости временной, этого не поймет и не примет.

— А если человек не готов ждать, если он хочет справедливости уже сейчас, в этой жизни?

— А если он не готов ждать, тогда приходит порой болезнь и время ожидания сокращает. Скажите, как мы относимся к человеку, который забыл своих родителей, родивших его на свет, вырастивших его, и не хочет их ни видеть, ни знать? О таком человеке говорят, что он негодяй, отрекшийся от матери и отца. А как говорить о человеке, которого создал Бог, но которому нет никакого дела ни до Бога, ни до Его закона, ни до того воздаяния, которое Он уготовал каждому? Так и происходит некий выбор, который человек делает в своей жизни. Один живет для Бога и для вечности, другой полностью эту реальность игнорирует, но она от этого не становиться менее реальной.

О детях

— Когда со взрослыми происходят плохие события, мы это еще как-то можем принять. Но почему болеют и умирают дети? Они ведь ни в чем не виноваты…

— Вне церковной ограды я знаю очень мало родителей, которые, ожидая ребенка, делают все, что рекомендуют врачи. Перестают курить, употреблять алкоголь, друг с другом ругаться и на время беременности прекращают супружеские отношения. А ведь это совершенно очевидный духовный факт, что если родители воздерживаются от отношений в период беременности, рождается ребенок, скажем так, менее испорченный, чем родившийся у родителей, которые эту духовную истину игнорируют.

— А как же поговорка: сын за отца не отвечает?

— Ребенок за родителей не отвечает — с одной стороны, с другой грех — он как радиация, и ребенок волей-неволей несет на себе груз последствий всего того, что делали родители в течение своей жизни. Есть такая вещь как гены, она не духовный характер носит, а чисто биологический. Но ребенок получает либо дурную наследственность, либо положительную и никуда от нее не деться. Точно так же, только неким невидимым, незримым образом он получает и вот эту страшную радиацию — радиацию греха, которую родители приумножали в течение своей жизни. А за грехом всегда идет болезнь и в конечном итоге смерть. Вы можете сказать, что порой умирают дети и у глубоко верующих родителей и родителей, которых можно было бы назвать праведниками. Но для таких родителей смерть ребенка никогда не становится трагедией, потому что всегда присутствует понимание того, что Господь забрал его из этой жизни в тот момент, когда ребенок был более всего готов к вечности. Ведь Бог не хочет ни одного человека погубить, поэтому каждого забирает из этой жизни тогда, когда он максимально к этому готов. Либо когда человек исполнил в своей жизни ту меру совершенства, которую мог исполнить, либо когда он имеет риск уклониться в более дурную жизнь. Почему говорят, что хорошему человеку Господь в течение жизни постоянно посылает какие-то скорби, болезни и при этом никак не наказывает злодеев? А причина одна: Господь, собственно говоря, не наказывает, Он воспитывает. И для человека разумного и верующего болезнь или несчастье всегда станут основанием задуматься о своей жизни. Человек начнет искать связь между тем, что он делает, и тем, что с ним происходит. Таким образом, Господь его вразумляет. Если же человек совершенно игнорирует духовную реальность и для него даже элементарная человеческая мораль — лишь пустой звук, зачем его вразумлять и останавливать?..

Впрочем, получить окончательные ответы мы сможем лишь, когда предстанем перед Богом на Страшном Его суде. Мы увидим Бога и от Него получим объяснения всего того, что происходило с нами. Если бы мы все видели и знали уже в этой жизни, наша вера не была бы верой, а была бы рациональным знанием, не имеющим перед Богом никакой ценности. Не случайно апостол Фома слышит от Христа: что блажен не тот, кто увидел и уверовал, а тот, кто уверовал, не видя. Вот это и есть самая настоящая вера, достойная высокой награды.

Источник жизни

— И все же почему бы Богу иногда не вразумлять нас пряником? Почему именно кнут Он использует в качестве воспитательного средства?

— Первый пряник — это жизнь, которую Господь нам дает. Жизнь — это чудо, это дар, но кто ее так воспринимает, и кто благодарен Дарителю? Если вы мне что-то подарите, а я вас за это не поблагодарю или поблагодарю кого-нибудь другого, вам неприятно будет. Но дело не в том, что Богу неприятно, просто это неправильно. А все, что в отношении человека к Богу неправильно, не может не сказаться на его жизни. Есть один единственный источник жизни — Бог. Если говорить образно, есть каналы, по которым мы эту жизнь получаем, поскольку сами в себе мы жизни не имеем. Как ток бежит по проводам и достигает лампочки, которая загорается, точно также в нас вливается жизнь. Но когда человек от Бога сам отворачивается, он «перекручивает» эти каналы и жизнь перестает его достигать и иссякает в нем. Это проявляется постепенно ― в виде болезней, несчастий, уныния, которое сегодня называют депрессией и которое приводит человека вообще к нежеланию жить. И это проявляется не только на нас, но и наших близких. Слова Достоевского о том, что каждый перед каждым виноват, это не просто психологический образ, а очень существенное наблюдение, которое имеет реальное подтверждение. Каждый человек является либо сосудом благодати, либо сосудом, вмещающим в себя иную, темную силу.

— Разве не в силах Бога наполнить этот сосуд тем, чем Он Сам считает нужным, ведь Он всесилен?

— Есть очень хороший по этому поводу афоризм. Некоего богослова спросили, может ли Бог создать камень, который Он не мог бы поднять. Если Он может создать такой камень, а Он может, потому что Он всесилен, то как же Он не сможет его поднять, значит, опять не всесилен? Такая вот ловушка. А ответ очень простой — такой камень уже создан, это человеческое сердце. Бог не может его поднять, но не потому, что не способен, а потому что тот закон, который Он установил и который является основой бытия, предполагает отсутствие насилия. Вы хотите быть живым свободным человеком или биологическим роботом, в которого можно вложить программу и заставить ее выполнять?

Может ли Бог наполнить нас благодатью? Да, теоретически может. Но человек сгорит от этой благодати. Ведь что такое ад на самом деле? Апостол Павел говорит, что в вечной жизни Бог будет «всяческая во всех», то есть повсюду. Откуда же ад, страдания? А вот отсюда страдания. Для одного благодать будет радостью и утешением, а для другого — огнем, который его сожжет. Наполните сатаниста благодатью, и он сгорит. Или хотя бы приведите в храм, и он не сможет там находиться, возможно, он упадет на пол и будет биться, и его придется вынести. Вот это его ад — уже здесь на земле.

Свобода выбора

— Еще говорят, что Бог дает столько страданий, сколько человек способен перенести. А где мера этой переносимости и что она вообще значит?

— Это значит перенести событие с пользой для себя, иметь силы не сломаться и не погибнуть от него.

— А где критерий этой пользы, его можно как-то определить?

— Если мы говорим о том, что Господь старается принести нам пользу не здесь, в этой временной жизни, а в жизни вечной, то мы должны говорить в первую очередь о той духовной пользе, которую человек может получить. Сможет, если захочет. Есть и другие слова апостола Павла, он говорит о том, что «любящим Бога все содействует ко благу». Кто-то причинил нам зло? ― Но если мы по-настоящему верующие люди, это, безусловно, обратится нам во благо. По-разному: кого-то это смирит, кого-то удержит от каких-то поступков, о которых он потом жалел бы, другого заставит глубже войти в себя и жить той глубиной внутренней жизни, которой бы не было без этого события. А человека, который не знает и не хочет знать Бога, это озлобит, ожесточит и возможно даже погубит. Каждая жизненная ситуация может быть повернута и к нашей пользе, и к нашему вреду. Сатана, когда он пытается погубить человека, досадить ему, тем самым тоже может принести ему благо. Мы знаем историю с праведным Иовом. Сатана попросил у Бога позволения искушать праведного Иова, он отнял у него все по попущению Божьему — здоровье, имущество, детей. И вместе с тем мы знаем, что праведный Иов все это снова обрел еще в этой жизни и гораздо больше он обрел в вечности. И сколько таких праведных Иовов было на протяжении всей истории человеческого рода. Множество, просто один из них упомянут в Священном Писании. И рядом с праведным Иовом мы видим его жену, которая говорит: похули Бога и умри. И другие хулят Бога и умирают. Но этот выбор каждый делает сам, потому что каждый сам отвечает за свою жизнь.

Роскошь быть мужественным

— Но почему один человек может вынести больше, другой меньше? Что это, качество личности, сила воли, степень жизнеспособности или глубина веры?

— Все эти факторы вместе, конечно. Понимаете, вера требует очень большого мужества души. Верить, не будучи мужественным человеком, очень сложно. Но мужественным человеком может быть и человек слабый, и больной, и боязливый и даже очень малодушный. Просто один решается быть мужественным, а другой не решается. Меня всегда поражал один пример. У Сент-Экзюпери есть герой, летчик Гийоме из «Планеты людей», его самолет потерпел крушение в Андах. И он на протяжении очень долгого времени шел, потом полз через снега, и он мог замерзнуть каждый день. И он каждый день замерзал, засыпал, но потом вставал и снова шел. Он понимал, что если он замерзнет, и его не найдут, то его семья не получит той страховки и того содержания, которые должна была получить, если его все-таки найдут. Поэтому у него была конкретная цель — замерзнуть там, где его найдут. А что такое замерзающий человек, какую он испытывает боль и страдания, это ни с чем не сравнишь…И вот он добрался до людей — существо, которое уже и человека мало напоминало. Но он шел, хотя другой бы на его месте давно замерз…

Я не говорю о временах мученичества, можно вспомнить время второй мировой войны. Почему один человек шел на пытки, но не предавал тех, чья жизнь от него зависела, а другой сдавал всех? Можно ли сказать, что это зависит от физических сил, от крепости? В фильме Ларисы Шепитько «Восхождение» по повести Быкова есть два партизана, один сильный, уверенный в себе, замечательный воин, другой слабый и больной, по вине которого они даже попали в плен. И вот этот больной проявляет чудеса мужества и ни на грамм не колеблется. А сильный ломается сразу, потому что больше всего он хочет жить. Получается, что этот выбор есть не только у верующего человека, но и у человека неверующего, но который имеет более высокие идеалы, нежели жизнь сама по себе - как некое животное стремление жить во что бы то ни стало.

— Если наши несчастья во многом происходят по нашей же вине, можно ли себя как-то застраховать от таких событий или это как в лотерее — никогда не знаешь, какой билет вытянешь в последний момент?

— Нет, застраховать себя нельзя. Да в этом нет и нужды. Нужно просто жить и стараться исполнять волю Божию о нас, ту волю, которая полнее всего выражена в Евангелии. И делать это надо не для того, чтобы с нами «чего-то не стряслось», не из рабского страха, а ради того, чтобы быть с Богом, чтобы ничто нас от Него не отлучало. А если случится поскользнуться, упасть, в чем-то отступить от Бога, то опять-таки ― не надо бояться «последствий», надо просто снова вставать и идти вперед.

Вообще, знаете, нет ничего в жизни страшнее, чем… бояться. Страх делает человека рабом ― что бы этот страх не внушало: болезнь, несчастье, потеря, смерть. Нужно помнить, что все, что не убивает нас, делает нас лишь мужественнее и сильнее… Убивает только грех, и не просто грех, а грех нераскаянный, с которым нет никакого желания расставаться. Только его и надо бояться, только он, этот грех, по-настоящему страшен.

Беседовала Елена Балаян
Газета "Саратовская панорама" №№ 13-14 2009г.

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/duhovnayagizn/1281--l-r-.html

Не так давно я смотрела «прямую линию» — т.е. такую передачу, где священник в прямом эфире отвечал на вопросы телезрителей — на екатеринбургском православном телеканале. В студию позвонила женщина из какого-то уральского городка; то, что она говорила, показалось мне поначалу очень странным: «Когда я шла на исповедь, я записала свои грехи на бумажке, батюшка эту бумажку порвал, но я не знала, что клочки надо сжечь, я носила их в сумке. Что мне теперь делать, исповедоваться еще раз, или как?..» Священник, присутствовавший в студии, объяснил звонившей, каким образом на исповеди отпускаются грехи, но не выразил при этом никакого удивления по поводу действий неизвестного батюшки, рвавшего после исповеди какую-то бумажку.

И вдруг я вижу, что этот явно неканонический обычай — разрывание священником бумажки, на которой исповедующийся записал свои грехи — получил распространение и в Саратове, и в других городах, где мне приходилось последнее время бывать по работе. Я выразила свое недоумение знакомому священнику, который, кстати, тоже рвет бумажки, если прихожане его об этом просят. Батюшка ответил, что это просто традиция, что ничего страшного в этом он не видит: «Многим людям это нравится, как-то успокаивает — зачем же им отказывать?»

Однако во мне это вызывает протест. Мне кажется, что Таинство Исповеди, Таинство отпущения грехов, установленное Церковью, в данном случае подменяется чем-то другим, возможно, магическим обрядом. Если человек считает, что без разрывания бумажки грехи не будут ему отпущены, значит, он в это Таинство просто-напросто не верит. А как неприятно видеть клочки «исповедных» листочков на аналое рядом с крестом и Евангелием! Так как же нам на все это реагировать?

Татьяна Васильева, читательница «Православной веры»

Отвечает игумен Нектарий (Морозов), настоятель Архиерейского подворья — храма в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» города Саратова:

Записать свои грехи на листке бумаги, идя на исповедь,— это вполне приемлемая практика. Человеку ведь трудно припомнить все, что с ним произошло — даже если от последней исповеди его отделяет всего лишь неделя. Человек волнуется, его может одолеть рассеянность, да и враг может смутить. Тезисно, без подробностей записать свои грехи и воспользоваться этим листком бумаги как своего рода шпаргалкой вполне целесообразно.

Однако же нигде не сказано, что должно происходить вот такое ритуальное разрывание священником листка бумаги с перечнем грехов и последующее сожжение обрывков.

Таинство Исповеди включает в себя накрывание головы кающегося епитрахилью, прочтение разрешительной молитвы и священническое благословение. Брать из рук кающегося бумажку и ее разрывать — это обычай, не имеющий никакого сакрального значения, т.е. никакого отношения к отпущению совершенных грехов. Какое-то символическое значение здесь при желании можно увидеть — «…рукописание грех наших растерзавый». Но к самому Таинству это никакого отношения не имеет, это просто некое внешнее действие.

Правильно ли поступает священник, выполняющий подобные просьбы прихожан? Лично я этих бумажек не рву. Тем, кто об этом просит — объясняю, что на отпущении грехов это никак не скажется. Иначе — если не объяснять — со многими людьми происходят совершенно неприемлемые вещи: человек исповедался — может быть, даже со слезами,— над ним прочитали разрешительную молитву, но забыли при том разорвать бумажку, и он страдает, переживает, ему кажется, что исповедь его не совершилась.

Еще одна «безобидная» традиция, или, верней, народно-церковная примета связана с Таинством Крещения: в некоторых храмах постриженные волосы младенца или взрослого крещаемого закатывают в воск, вернее, в кусочек свечи, и бросают в купель. И все присутствующие, как правило, кидаются смотреть: плавают эти волосы или утонули. И делают из этого вывод о дальнейшей судьбе человека — скоро или не скоро он умрет. Это несовместимо с церковным, православным сознанием. Поэтому я, как настоятель храма, прошу священников подобного не делать.

Мне представляется, что при совершении Таинства лучше избегать действий, не включенных Церковью в чинопоследование, даже если они носят характер сложившейся традиции и представляются безобидными. Ведь сегодня в храм приходит очень много людей религиозно неграмотных, и риск возникновения у таких прихожан обрядоверия очень высок; особенно если до прихода в храм человек успел начитаться околоцерковной и прочей «эзотерической» литературы, побывать у экстрасенсов и т.п. Существуют общецерковные традиции — отирание губ платом после Причащения, помазание на полиелее, преподание просфоры после подхода ко кресту — но эти вещи логичны, как логично все правильное, и неслучайно носят общецерковный характер.

К сожалению, сегодня мы сталкиваемся с вещами совершенно неправильными. Например, такая практикуемая некоторыми лжестарцами «православная экзотика», как «лечение копием», к которому прибегают многие верующие и полуверующие люди. Действительно, есть определенный чин, в котором используется копие,— «на страсти, от недуга и немощи творимыя»; но он не имеет ничего общего с той практикой «лечения копием», которую точнее всего было бы назвать копьеукалыванием и которая небезопасна с медицинской точки зрения. Кроме того, это кощунственно, ведь копие в Церкви предназначено для того, чтобы вырезать из просфоры Агнца.

Приходилось слышать даже о таком методе «исцеления души и тела», как надевание на мирянина священнической фелони или головного убора — в некоторых монастырях, у некоторых скороспелых «старцев» с этим можно столкнуться. Ничего общего с церковной жизнью и с нормальной здоровой церковной практикой это не имеет. Но, к сожалению, для многих сегодняшних полуцерковных людей — чем чуднее, чем экзотичнее то действие, которое с ними производится, тем больше уверенность в его магической силе.

Вернемся к тому, о чем написала наша читательница, т.е. о практике разрывания листочков с грехами после исповеди. С психологической точки зрения, может быть, понятно желание человека разорвать после исповеди листок бумаги, на котором он записывал свои грехи,— чтобы больше к ним не возвращаться, больше о них не вспоминать, чтоб никто, наконец, как-то случайно этой бумажки у него не нашел. Но, если уж у вас появилось такое желание — лучше порвите свою шпаргалку (шпаргалку всего лишь, а не хартию грехов!) сами, не предлагайте священнику это делать. Порвите и выбросьте в ближайшую урну по выходе из храма — только и всего.

Что же касается обрывков бумаги на аналое… На аналое должны находиться только крест и Евангелие, присутствие на аналое каких-либо других предметов недопустимо.

Кто-то, прочитав все это, спросит, возможно: как же мне, человеку в Церкви малоопытному и — что естественно для начала пути — малознающему, разобраться во всем этом: что правильно, что нет? Я привел бы здесь, пожалуй, колоритное выражение протодиакона Андрея Кураева: входя в храм, надлежит снимать шапку, но не голову. Есть такая универсальная вещь как здравый смысл. Недаром святые отцы говорили, что ум — это то, что наименее повреждено грехопадением в человеке. Мы способны отличить разумное от неразумного, нормальное от ненормального. А если у вас возникли сомнения, возникли вопросы, то лучше задать их — не кому-то «знающему» из прихожан, а священнику. Задать не с вызовом, а с желанием разобраться. Потому что наше участие в церковной жизни должно быть сознательным: мы всегда должны понимать, что делается, и зачем.

Газета «Православная вера» № 2 (406) 2010 г

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/duhovnayagizn/1282-2011-02-10-07-40-07.html

Когда человек "с улицы" заходит в храм, то он слышит пение и чтение, много еще не понятных слов и выражений, среди которых попадается, однако, и то, что оказывается вполне узнаваемым. Если он задержится здесь еще на какое-то время, то увидит, как в какие-то определенные моменты зажигается или гаснет свет, открываются и закрываются царские врата… Все это для него пока еще не наполнено конкретным смыслом. Однако именно это — центр всей церковной жизни, это — богослужение.

Книги и пособия по изучению богослужебного устава Православной Церкви дают примерно такое определение понятия "богослужение": "Богослужение — основное средство для выражения христианами внутренней религиозной веры и благоговейных чувств к Богу, а также и средство нашего таинственного, сокровенного общения с Богом. Поэтому и цель богослужения заключается в том, чтобы дать христианам наилучший способ для выражения обращаемых к Господу прошений, благодарений и славословий. Вместе с тем богослужение лучше всего содействует наставлению и воспитанию верующих в истинах Православной Церкви и правилах христианского благочестия".

В нем — все православное богословие, учение о нравственном идеале. В нем — высочайшие образцы святости и в то же время свидетельство о немощности и испорченности человеческого естества.

И все это выражено, заключено в слове — в тех молитвословиях и песнопениях, которые читаются и поются в церкви. Как научиться их понимать? Прежде всего, усвоить одну простую и непреложную истину: церковную жизнь невозможно узнать "со стороны", она открывается только изнутри. Поэтому для того, чтобы понять богослужение, необходимо чаще на нем присутствовать, приходить в храм регулярно (по крайней мере, в воскресные и праздничные дни). А, присутствуя на службе, вникать, вслушиваться, вдумываться в то, что на ней происходит. Спрашивать у духовенства и у более воцерковленных людей о том, что остается непонятным. И обязательно читать книги, дающие элементарное представление о богослужении, порядке его совершения и его символике (список таких книг см. ниже).

Впрочем, прежде чем говорить о самом богослужение, нужно, наверное, хотя бы немного сказать о месте его совершения.

Место совершения богослужения

Местом совершения богослужения является храм, который по достоинству именуется "домом Божиим" (подробнее о храме и о том, что находится в нем, мы расскажем в одном из последующих выпусков "Школы духовной"). Господь присутствует везде и во всем, и все — творение Его рук, однако в то же время храм — совершенно уникальное место на земле, место особенного Божественного присутствия, место, специально освященное епископом для совершения в нем церковных служб: Таинств и обрядов.

Если говорить о традиционной церковной архитектуре, то состоит храм из трех частей: алтаря, собственно храма и притвора. Алтарь — то, что в церкви ветхозаветной именовалось словосочетанием "Святая святых". Он символизирует собой небо, где пребывает в Своей неизреченной славе Господь; здесь совершается главное Таинство Православной Церкви — Евхаристия, и тогда алтарь становится той прибранной и устланной горницей, где состоялась почти 2000 лет тому назад Тайная Вечеря, на которой ученики и апостолы Христовы впервые непостижимым образом причастились Его Тела и Крови. В алтарь имеют право входить только священно- и церковнослужители, то есть духовенство и те, кто несет в храме алтарное (или, как говорят иначе, пономарское послушание). Перед алтарем, отделяя его от остального храмового пространства, возвышается иконостас.

Средняя часть храма, то, что называется храмом, знаменует собой мир людей, но мир уже оправданный крестной жертвой Спасителя, освященный Им. Здесь во время службы стоят и молятся верующие.

И, наконец, притвор, — пространство от входа в храм до его средней части, как бы преддверие храма, область соприкосновения земного и небесного. В древности здесь стояли кающиеся и оглашенные (люди, готовящиеся к Таинству Крещения), а сейчас притвор фактически "слился" с храмом. Как правило, здесь продаются духовная литература и свечи.

В силу различных обстоятельств некоторые виды богослужения по благословению священноначалия могут совершаться и вне храма, однако Таинства Евхаристии и Священства должны совершаться только здесь (в период гонений литургия служилась иногда и в частных домах, и в лагерях, но это — особые, исключительные условия).

Виды богослужения

По виду своему богослужение делится на общественное и частное. Об общественном можно сказать, что оно совершается от лица всей Церкви и по потребностям всех христиан (хотя бы в конкретном храме и присутствовало всего несколько человек, кроме священника и хора). Прежде всего, это Божественная Евхаристия, или, иначе, литургия, а так же вечерня, повечерие, утреня, полунощница и часы.

Частное богослужение совершается по нуждам и желаниям конкретных людей. Это так называемые требы: крещение, венчание, соборование, погребение и поминовение усопших, водосвятие, молебны и более мелкие последования, смысл которых — в освящении всех сторон жизни верующего человека.

Безусловно, богослужение общественное как по значению, так и по содержанию своему неизмеримо важнее. Но в то же время и сложнее, "непонятнее". Частное богослужение менее значительно, именно частно, подчинено определенным частным потребностям. Однако в то же время оно проще и оттого доступнее. Поэтому и можно видеть порой, как после литургии оживляются в храме люди, не отличающиеся глубокой, сознательной церковностью, — оживляются, когда после отпуста начинается панихида или молебен, то, что "понятно". Есть в этом глубокая неправильность, искажение правильного понимания церковной, богослужебной жизни. А причина чаще всего в том, что человек оказывается неготовым к самому минимальному труду: труду понимания, узнавания "нового", "сложного", труду учебы и роста. Кроме того, к сожалению, проявляется тут и самая распространенная и вместе с тем страшная болезнь современного человека — эгоизм: служба — общее, а треба — "личное". И оказывается, что "личное", "мое" — гораздо дороже.

А между тем само слово "литургия", которое в более широком смысле может быть отнесено не только к Таинству Евхаристии, но и ко всему церковному богослужению, означает не что иное, как "общее дело". Это то общее дело, посредством которого мы в Церкви действительно можем становиться единым целым, реально ощущать себя живыми "клеточками" таинственного Тела Христова. Это то общее дело, которое объединяет Ангелов Божиих и святых в их небесной славе и нас, грешных и немощных, на земле — с ними.

Игумен Нектарий (Морозов)

Некоторые книги о богослужении:

1. Всенощное бдение и литургия.
2. Устав богослужения в вопросах и ответах.
3. Священник Константин Субботин. Руководство к изучению Устава Богослужения Православной Церкви.
4. Священник Константин Никольский. Пособие к изучению устава богослужения Православной Церкви.
5. Протопресвитер Александр Шмеман. Введение в литургическое богословие.

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/component/content/article/106-2011-01-24-13-03-32/1297-2011-02-11-02-45-00.html
 

В пространстве храма, даже в промежутке между службами, обретается достаточно много людей. Вместе с тем для человека, решившего зайти в церковную ограду, – со своими вопросами, недоумениями, а то и со своей бедой – нередко встает вопрос: к кому обратиться? В особенности, если священник в этот момент в поле зрения не виден. Впрочем, возможен и другой вариант: к пришедшему и растерявшемуся «новичку», напротив, обращается кто-то незнакомый – делает замечание или пытается дать совет. Стоит ли принимать это за «голос Церкви»? И вообще – к кому и к чему в храме следует и стоит прислушиваться, а к чему – не стоит?

Переступившего церковный порог новообращенного христианина действительно никто не встречает с транспарантами, или с табличками, как иностранца в аэропорту. А потому в роли доверенного лица и советчика порой оказывается первый человек, к которому «не страшно» оказалось подойти. Женщина, стоящая у «прилавка», где записывают для поминовения имена; бабушка, присматривающая за подсвечником; наконец, просто «опытная прихожанка» – вернее, человек, вид которого «свидельствует об опытности» в церковной жизни. Именно на их суд предлагаются самые разные, порой запутанные житейские рассказы, сопровождающающиеся вопросами вроде: «А можно ли мне причащаться?». Или: «И как нам теперь его окрестить?» А также универсальным: «И вот что с этим можно сделать?»

Мысль о том, что как продавец в церковной лавке, так и уборщица или помогающие священнику на службе алтарники давать подобных советов не «уполномочены», в этот момент отходит на задний план. Мы ведь и не «по должности» у них все это спрашиваем, а по-человечески... Так то оно так только вот, спрашивая у человека его личное мнение, не стоит ожидать в ответ непогрешимых истин. Даже если этот человек простоял у самого центрального подсвечника, как нам кажется, не один десяток лет.

Парадоксально, но факт: многие церковные суеверия рождаются как раз-таки в этой образующейся при храме среде ревностно-благонамеренных прихожан. Поскольку храм для людей, проводящих в нем целый день, невольно становится местом общения и «обмена информацией». А слухами, как известно, земля полнится…

Посоветовать, к слову, могут все что угодно. Например, поставить по одной свече на каждый церковный подсвечник и заказать сорокоусты в трех (обязательно в трех) храмах. Или прочитать сорок акафистов какому-нибудь святому – не объясняя даже, какой в этом смысл. А если суть непонятна – то и польза от этого, мягко говоря, сомнительная.

Впрочем, главная беда, говорят священники, даже не в том, что кто-то «с умным видом» может дать нам совершенно нелепый совет. А в том, что в храмы сегодня приходит большое количество людей, имеющих свое представление о Православии. Некую «измышленную» веру, понятную и удобную для них самих. И приходя на службы, привыкая к церковной жизни, они все же так и остаются в рамках своего. А затем, став «опытными прихожанами», начинают учить этим собственным представлениям и других.

Довольно часто подобные поучения побуждают новоиспеченных христиан искать в Церкви чего-то особенного. Особо «благодатных» храмов, особо ревностных духовников, особо быстрых и «чудесных» исцелений. Нередко человека «из мирских», решившегося поделиться той или иной проблемой, встречают непреложным суждением: с этим вам, конечно, надо съездить к старцу… И не состоявшийся еще прихожанин отправляется в долгие, иногда бесконечные скитания и поиски, думая, что в обычном приходском храме уже ни в чем не найдет помощи в своей «исключительной» беде. Когда-нибудь он, возможно, попадет на исповедь к священнику, который откроет ему глаза. И будет недоуменно оправдываться: а мне так сказали… Только вот – кто сказал? Действительно, и имени не запомнил…

Ответ на вопрос, кого в храме слушать, кажется крайне прост: священника – и, конечно же, Бога. Сложность в другом – умеем ли мы их услышать? Понять, что батюшка обращается к нам не только тогда, когда мы просим его разобраться в «конкретно нашей» истории, – но и словами проповеди, произносимой за каждой воскресной службой и так небрежно подчас воспринимаемой нами. Что Бог говорит с человеком не только посредством чудес – но и словами Евангелия, которое здесь и сейчас, на богослужении, читается для собравшихся людей. И что искренняя, сокрушенная исповедь стоит многих тысяч свечей, бездумно поставленных к «нужной» иконе о здравии. Ведь именно с этого – с трезвой оценки и переосмысления своей жизни, с очищения души в Таинстве исповеди – и начинается, по опыту многих верующих, настоящий путь в православной вере.

Елена Сапаева

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/vocerkovlenie/1298-2011-02-11-03-06-30.html

Два года назад я написала статью «На пороге храма». Она и привела меня в Церковь. Но до сих пор меня не покидает ощущение, что я так и не переступила этот порог. Я словно оказалась посередине — между прошлым и будущим, но «держаться» за этот «миг» сил больше нет. Надо делать выбор. Либо зайти, либо захлопнуть за собой дверь. Первое — трудно, последнее — невозможно.

* * *

Мне всегда нравилась работа журналиста. Нравилось узнавать что-то новое и делиться своими открытиями с читателями. Больше всего на свете я мечтала помогать людям, вести журналистские расследования, хотела изменить мир к лучшему… Но писать чаще всего приходилось о пластиковых окнах, гидромассажных ваннах или о том, чем паркет отличается от ламината. Что я и делала, утешая себя мыслью, что хороший журналист должен уметь писать обо всем. Поэтому это раздвоение или даже растроение личности (если «халтуры» было много) меня сильно не волновало — иногда все-таки удавалось делать стоящие материалы на социальную тему! И я как-то не задумывалась о том, что рано или поздно за каждое свое слово буду держать ответ. Только когда пришла работать в церковную газету. Только там я поняла, как это больно — «раздваиваться под пилой». Писать про паркет и ламинат мне стало совсем неинтересно — ни за какие деньги. А еще я поняла, что хороший журналист — это тот, кого серьезно волнует то, о чем он пишет.

* * *

Поначалу мои знакомые воспринимали мою работу как очередной этап в жизни, а попытку открыть для себя Православие — как обычное увлечение: мало ли что с людьми не случается, кто-то вот нэцке собирает! Но потом, поняв, что это всерьез и надолго, забеспокоились. Одна знакомая светская журналистка, увидев меня, усмехнулась: «Что, уже в платочке ходишь? Так нужно? Dress-code?».— «Нет, так проще». И действительно, по работе мне приходилось общаться со многими людьми, бывать в храмах, где платок и юбка — не пропуск, а своего рода символ, означающий «я — своя». Так, наверное, первые христиане рисовали на песке рыбу…

Благо, что мои родные и близкие меня в моем стремлении не ограничивали. За исключением, пожалуй, самого близкого — мужа, который мое желание воцерковиться воспринял без энтузиазма, и поначалу даже грозился выбросить из дома все иконы, но все же разрешил оставить — строго на одной полке, и нигде больше! Маленькая икона появилась также в машине — после того, как мы чуть было не разбились, муж согласился освятить ее.

А вот знакомые — те просто решили, что я «пропала для общества». Поначалу некоторые из них еще пытались «вернуть меня к жизни», для чего рекомендовали срочно уйти с работы. Мне даже предложили непыльное место, хорошую должность с высоким окладом и условием: писать о том, о чем скажут. Каких-то два года назад я бы, наверное, согласилась. А теперь — нет. Почему? Не стала объяснять. Слова «радость жизни во Христе» их вряд ли убедили бы. Зачем упоминать имя Господа в суете?

Так меня оставили в покое. Не могу сказать, что круг моих знакомых резко сократился — он изменился. Прошлые отношения себя исчерпали. Мы изредка созваниваемся, поздравляем друг друга с праздниками, желаем здоровья и всяческого благополучия. Настоящие же друзья остались со мной, приняв меня такой, какая я есть. Появились и новые — хорошие, добрые, готовые прийти на помощь в любую минуту. И все же что-то не дает мне покоя, не дает почувствовать себя полностью «своей», войти в храм и остаться в нем навсегда.

* * *

«Смерти нет. Наша жизнь не заканчивается крышкой гроба. Есть вечная жизнь, они верят…». Стоп. Кто это — они? Ты же говоришь о своей вере, значит, ты тоже должна быть в «их» числе! Я даже не успела понять, как это произошло — только что я сама отреклась от своей веры. И сделала это не под страхом колесования или расстрела, а просто, в разговоре, пытаясь утешить близкого человека в минуту горя и рассказать ему то, что сама успела узнать о Православии — вере, в которую крещена, но о которой знаю не больше, чем житель затерянного в пустыне африканского племени!

Господи, прости меня!

* * *

«Только не проповедуй!» — все мои неофитские порывы поделиться новообретенными познаниями с мужем, как обычно, заканчиваются неудачей. «Нет, ты послушай!».— «Не хочу!».— «Почему?».— «Ты изменилась. Стала страшной занудой. И в платке — как бабулька! Мне не нужна жена-монашка! Я женился на другой»…

Господи, почему так тяжело? Как рассказать о той радости, которая живет в моем сердце с тех пор, как в него постучался Ты? Как поделиться ею, не поучая и не превращаясь в фарисея? Как донести ее? Рассказать о самом главном, без чего вся жизнь обессмысливается, замыкаясь в круговорот: поспал-поел-пошел на работу-вернулся-выпил пива-посмотрел телевизор-лег спать? Ведь как это страшно — никогда не проснуться!

* * *

«Знаешь, сегодня в храме наш сынок впервые сам подошел к Причастию!».— «Что это такое?».— «Это — самое главное, что может быть в жизни христианина. Он приобщился Святых Христовых Таин».— «А, понял, выпил вина с хлебом?».— «Нет, это не просто вино с хлебом. Это Тело и Кровь Христовы».— «Вы что — вампиры?»…

Что же происходит? Почему так трудно говорить о Тебе, даже когда хотят слышать? Как научиться говорить о Тебе, чтобы люди поняли? Как стать достойной той Любви, которую Ты принес в этот мир?

* * *

«Ты — сектантка! Вы все в твоей Церкви — сектанты».— «Пожалуйста, перестань, я устала, я не хочу с тобой ругаться».— «Нет уж, ты говори. Может, Господь проверяет тебя, хочет узнать, насколько ты сильна в своей вере?».

Господи, помоги мне!

* * *

Снова спорим. «Пойми, я — военный. Церковь и армия несовместимы».— «Еще как совместимы: Суворов был гениальным полководцем и при этом верующим человеком!». Оба замолкаем, когда видим по телевизору воинский храм, куполом которому служит часть боевой ракеты.

* * *

Долгое время я пыталась понять: что же скрывается за негативным отношением людей к Церкви? Какие-то личные обиды, предрассудки или банальная глупость: я этого не понимаю, значит, этого быть не должно? Заявления типа «религия — опиум для народа», «вера — удел рабов», «РПЦ — коммерческая организация» или того хуже — «вторая КПСС» — даже не хочется брать в расчет, настолько они не вразумительны. Какова же суть претензий, предъявляемых современным обществом к Православию? Насколько велика пропасть между ними? И преодолима ли она?

На зимних каникулах мы с сестрой повели наших детей в театр на спектакль «Владимир — Красное Солнышко». Обрадовались, решив, что в рождественские дни поставили спектакль о святом равноапостольном князе, благодаря которому Русь приняла Крещение. Но радость была преждевременной. Лучшими «друзьями» князя, пытающегося спасти Солнце и победить Тьму, оказались леший, бабка-короежка, заря-заряница, вода-водяница и прочая нечисть. А в конце мы чуть не упали со стульев, услышав, что князь Владимир принес на Русь много новых богов!

Что это — необразованность режиссера или торжество язычества? Почему так воинственно настроены люди именно по отношению к родной вере, благодаря которой была создана наша страна, культура, литература? Неужели всерьез можно рассуждать о том, что у России было богатое языческое прошлое и письменность, уничтоженная «огнем и мечом» пришедшими на Русь «захватчиками» — святыми Кириллом и Мефодием?

* * *

Мне кажется, я поняла, в чем дело. Православие — слишком «неудобная» вера. Человеку, предпочитающему комфорт во всем, легче поклоняться нескольким богам — кого-нибудь да задобришь. Или вообще не думать о Боге. Ведь грех — до осознания его таковым — не так страшен, как после. Одно дело — жить, не задумываясь о последствиях, и совсем другое — посмотреть на себя со стороны, в свете евангельской Истины, осознать свою неправоту и попытаться изменить себя. Вот здесь и начинается самое сложное. Гораздо проще обвинить весь мир во всех своих грехах, бедах, неудачах, болезнях, чем признать, что это ты сам виноват во всем, что с тобой происходит.

Поэтому так трудно стоять на пороге храма. Жить по-прежнему уже нельзя, а по-новому — тяжело. И начинаются бесконечные «вихляния», поиски компромиссов, которых нет и быть не может, ибо отказ от веры — это смерть. И если ты дойдешь до определенной черты, назад дороги уже не будет. Можно либо зайти в храм, либо закрыть дверь с другой стороны. Нельзя, увидев свет в полной темноте, сказать, что ты ничего не видел. Можно ослепнуть и вновь погрузиться во тьму. Или наконец прозреть и продолжить путь к свету.

* * *

«Что такое пост?».— «Это ограничение себя в горизонтали, чтобы расти в вертикаль».— «А почему же вы не едите именно мясо? Оно не дает расти?».— «Так положено».— «Ничего-то ты не знаешь! Белковая пища слишком тяжелая, отнимает много сил и не дает сосредоточиться на молитве. Это один из ваших батюшек говорил по телевизору!». Оказывается, пока меня не было, муж смотрел православную передачу о посте и фильм о монахах, выращивающих арбузы на Валааме,— впервые не переключил на другой канал. На столе — «подарок» для меня: баночка с консервированными ананасами.

Господи, спасибо Тебе!

Ольга Новикова

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/lichnwiopwt/1299-2011-02-11-03-41-05.html

Возможно, автора, о котором пойдёт речь, не все знают «в лицо»: по имени, названиям произведений. Однако неизменно «угадываются» строчки известных песен – на стихи, написанные её рукой.

Счастье - что онo? Та же птица:
упустишь - и не поймаешь.
А в клетке ему томиться
тоже ведь не годиться,
трудно с ним, понимаешь?

Это Вероника Тушнова. Без сомнения, один из самых откровенных и душевных поэтических голосов середины ХХ века. Это из-под её пера вышло столь обнадёживающее:

Понимаешь, всё ещё будет!
В сто концов убегают рельсы…

И вот это ещё. Пронзительное, всем знакомое:

И так захочешь теплоты,
Не полюбившейся когда-то,
Что переждать не сможешь ты
Трёх человек у автомата…

В её стихах не просто «лирические размышления». Многие из них можно назвать «опытом выживания» души в трудных, горьких жизненных ситуациях. Возможно, поэтому они так полюбились целому поколению российских женщин – и не одному уже. Поэтичная, но сильная натура, умеющая любить, прощать и ждать. А ещё – радоваться самым простым жизненным вещам. Таков, наверное, вкратце словесный портрет их лирической героини.

* * *

Впрочем, написать хотелось немного о другом – менее «литературном» и более «человеческом». В предисловиях к сборникам поэтессы сказано обычно – вскользь – о её «драматичной судьбе». Что было в этой судьбе, во многом понятно из творчества. Спасала раненых в госпиталях, выживала с маленькой дочкой в скудные послевоенные годы… Но главными в её жизни были всё же не эти трудности. А тот «загадочный незнакомец», которого она хранила как некую тайну сердца, от которого годами ждала и не получала писем, к которому, несмотря ни на что, готова была явиться по первому зову – и вновь обречённо вздыхала: Ты так, наверное, богат, Что ничего тебе не надо. Наверное, более всего и притягивает в этой истории о любви такая вот всепоглощающая готовность отказаться от себя («За это можно всё отдать…») и… странная обделённость.

Настолько странная и «несправедливая», что рано или поздно поневоле задумаешься – а кем же был «он». Точнее, как же могло случиться так, что даже такое преданное чувство не смогло растопить чьего-то сердца. Не вызвать хотя бы благодарности, позволения просто быть рядом. А если «он» был так жесток, то почему его всё же любили. Ведь, в конце концов…разве для такой любви Бог сотворил человека?..

О личной жизни поэтессы известно немного – и в основном из косвенных источников. Первый муж – Юрий Розинский – был врачом-психиатром и оставил их с дочкой ещё в годы войны. Встречаются неясные упоминания и о втором её браке. И что-то ещё было – в самом конце жизни – это явственно проступает в стихах. То, что заставляло искать «хоть строчки, хоть слова оттуда, оттуда…».

Что же всё-таки происходило в это время «на той стороне» - в душе того, кого так безнадёжно порой звали и ждали? Захотелось найти об этом хоть одно письменное свидетельство. Не из любопытства – скорее, пытаясь что-то по-христиански понять. И однажды я его нашла.

Я тебя не хочу встречать.
Я тебя не хочу любить.
Легче воду всю жизнь качать,
На дороге камни дробить.
Лучше жить в глуши, в шалаше,
Там хоть знаешь наверняка,
Почему тяжело на душе,
Отчего находит тоска…

Сказать, что эти строчки «просто поразили» – недостаточно. Ибо написал их всё-таки не «жестокий», а глубоко мыслящий человек. Так же непросто переживающий ощущение «последней любви», как и та, кого он встретил. С одним только важным «дополнением» – человек верующий. А именно, поэт и писатель Александр Яшин, автор правдивых повестей о деревне, «исследователь» крестьянской души. Христианин, не боявшийся при советской власти хранить в доме иконы и Евангелие. Отец семерых детей.

Вероника Тушнова покорила его не только необычной, восточной, не увядшей и в зрелости красотой, но – прежде всего – умением понять, вместить в себя тревоги и скорби другого человека. Способностью – а может быть и настоящим даром – о котором он писал:

Надо —
Пройдет по пояс
В звездном сухом снегу,
Через тайгу
На полюс,
В льды,
Через «не могу».

Будет дежурить,
Коль надо,
Месяц в ногах без сна,
Только бы — рядом,
Рядом,
Радуясь, что нужна.

Именно любовь, взаимная и земная – и только она - давала ей ощущение всесильности, какой-то «всеспособности» души:

Длится волшебство не иссякая,
повинуются мне
ветер, дым,
пламя, снег и даже сны,
пока я
заклинаю именем твоим.

Впрочем, иногда проступало в этих счастливых строчках то смутное, о чём, кажется, нельзя было бы не задуматься…

Много счастья и много печалей на свете,
а рассветы прекрасны,
а ночи глухи...

Незаконной любви
незаконные дети,
во грехе родились они —
эти стихи.

Только вот задумываться – до поры до времени – не хотелось.

Так уж вышло, а я ни о чем не жалею,
трачу, трачу без удержу душу свою...

Для верующей души писателя эта «смутная» беззаконность значила гораздо больше. Иначе, наверное, не решился бы «оторвать от сердца» запретное, возвратиться к жизни в семье, восстановить мир и любовь в которой, может, и не было уже никакой возможности. Был ли это «нравственный выбор»? Скорее, даже – выбор духовный. Почти не отражённый в поэтических образах, разве что в одной, написанной чуть позже, незаметной строчке:

А мы друг друга и там узнаем…

Чего стоила эта разлука поэтессе со звучным именем Вероника, нам уже отчасти известно. Этой душевной болью были рождены, пожалуй, самые горькие из строк, увековеченных в её книгах.

Знаешь ли ты, что такое горе?
Его переплыть - всё равно что море,
Его перейти - всё равно что пустыню,
А о нём говорят словами пустыми.
Говорят: “Вы знаете, он её бросил...” 
А я без тебя как лодка без вёсел,
Как птица без крыльев,
Как растенье без корня...
Знаешь ли ты, что такое горе?

Только вот воспринимается эта боль уже немного по-другому. Точнее, не возникает желания как-то «оправдать» её. Хотя и осудить – тоже. «Что такое горе», её адресат знал. И пожалуй, точнее всего выразил в одном из более поздних стихотворений -«Переходные вопросы»:

Какой мерой мерится
Моя несуразица?
И в Бога не верится,
И с чёртом не ладится.

Переживать такую раздвоенность для христианина страшней, чем быть оставленным – каким бы то ни было человеком на земле. И думается уже, что это не поэт свою возлюбленную, а она его – трагично для себя – «не понимала»… 

В стихах Вероники Тушновой, как и во многих других, входящих в число поэтических образцов, звучит мысль о «неподсудности» любви. Сложная и важная тема… Сложная потому, что судить наше сердце может только Господь, и как это будет – действительно «один Бог знает». Важная оттого, что всё же можно сказать: чувство не становится святым просто оттого, что является очень сильным. Как не может – по определению – нести в себе святость ничего, что уводит нас от Бога. А любовь, «неподсудность» которой хочется доказывать всему миру, увы, очень часто уводит… 

Как бы там ни было, обращённые к Тушновой и Яшину строчки Эдуарда Асадова - Вы жили как Ромео и Джульетта, Хоть были втрое старше, чем они – можно назвать очень близкими к жизни. В недалёком будущем их обоих ждала мучительная и «безвременная» смерть от одного и того же, онкологического, недуга. Вероника Михайловна умерла в возрасте пятидесяти лет летом 1965 года. Писатель прожил после её похорон чуть более трёх лет. Не стоит, наверное, напрямую связывать столь горький итог с действием какого-либо «нравственного закона». Но перечитывая их последние строчки, невольно ловишь себя на мысли: какую же большую цену – в виде душевных, а порой и физических мучений – платит потом человек за то, что вовремя от чего-то не уберёгся.

...Дописать или оборвать -
Горе горькое догоревать?
Сам с собой не всегда в ладу.
По своей
Иль чужой вине
Так живу, как сквозь строй иду,
Что ни день -
Горю на огне.

И вместе с тем, этот период жизни – от разрыва с любимым до смерти в больничной палате – был прожит поэтами очень по-разному. Он стал своего рода финишной прямой, в которую были вложены все оставшиеся силы и чаяния души. А также последним душевным «фотоснимком» того, какими они вошли в Вечность.

Вероника Тушнова умирала в тяжёлых мучениях. О последних месяцах её жизни сохранились скупые, во многом типичные свидетельства современников. И строчки – самые последние, прощальные.

Я стою у открытой двери,
я прощаюсь, я ухожу.
Ни во что уже не поверю,—
все равно
напиши,
прошу!

Её жизнь закончилась всё в том же ожидании и неутолённой тоске. Кажется, так воспевавшая любовь земную, она не верила в её бесконечность и бессмертие. Лишь изредка – проблесками и как-то неосознаваемо по-христиански - ощущалось, что «что-то не так».

Я ищу приворотного зелья,
а нужна-то
живая вода.

Перед смертью она успела подержать в руках сигнальный экземпляр своего последнего сборника – «Сто часов счастья». Возможно, они действительно были в её жизни. И вместе с тем, в статьи о поэтессе прочно вошло признание её близкой подруги, Н.И. Катаевой-Лыткиной: «Не знаю, была ли она счастлива в жизни хотя бы час». 

Александр Яшин, несмотря на уже свершившийся разрыв, переживал её смерть крайне тяжело. Встречается упоминание и о том, что примерно в это же время покончил с собой его шестнадцатилетний сын. А сам он был смертельно болен. Казалось бы, незачем больше и жить…Но у него появляются силы ещё и бороться за свою душу. Так, появляется стихотворение «Перед исповедью».

…Выговориться дочиста -
Что на костер шагнуть.
Лишь бы из одиночества
Выбиться как-нибудь. 

Может, еще и выстою
И не сгорю в огне,
И, как на той комиссии,
- Годен!-
Запишут мне.

Как трудно оказывается «выстоять», прорывается потом в отдельных строчках, образах – таких «знакомых», кажется, многим из нас по трудным минутам в борьбе с собой.

…Подари, Боже,
ещё лоскуток
Шагреневой кожи…

А за несколько месяцев до своей кончины он, неровным уже, срывающимся стихом напишет:

Не оскорблю ни одного дерева —
Ни на одном не повешусь.

Перед смертью он попросил повернуть его кровать к окну и долго смотрел на церковь Вознесения в Коломенском. По воспоминаниям дочери Натальи, именно так – спокойно – прощался он со всем и вся. И лишь в последний час, держа за руку жену, опять «плакал и казнился».

И кажется, за это короткое время он много успел сделать для своей души… 

* * *

Порой, перечитывая того или иного автора, сталкиваешься с какой-нибудь точной фразой и не можешь понять – откуда она? Вроде бы, не могла она быть результатом его размышлений – но откуда-то родилась. Иногда автору удаётся выразить на бумаге больше, чем он задумал, больше, чем то, до чего «дошёл» он сам. И самые знаменитые строки Вероники Тушновой, кажется, из этой категории:

Не отрекаются, любя.
Ведь жизнь кончается не завтра…

Действительно, «не завтра». И не послезавтра, никогда. Только вот «отрекаемся» мы не тогда, когда расстаёмся, а когда позволяем чему-то дорогому погибнуть для жизни вечной. И потому, как ни странно, нужно действительно иногда «перестать ждать» - именно ради того, чтобы потом встретиться.

И кажется, если бы эта преданная, тонко чувствующая женщина до конца ощутила это, не пришлось бы читать в предисловиях о её «драматичной судьбе».

Значит ли это, что «всё было неправильно» в её словах? В книге, с которой хотелось порой заснуть, как с плюшевым медведем – столько она давала надежды… Наверное, всё искреннее, сказанное с душевной болью вообще не может быть «правильным» или «неправильным», а тем более «безнравственным» и «ложным». Оно может быть лишь подверженным горьким заблуждениям.

И потому хочется - просто в память об этой душе – попытаться исполнить то, о чём так безнадёжно просила она на пороге ухода из земной жизни:

Не на будущее,
так за прошлое,
за упокой души,
напиши обо мне хорошее.
Я уже умерла. Напиши!  

Елена Сапаева

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/chelovek/1300-2011-02-11-12-03-57.html

Краткий экскурс в историю расцерковления России

Во время нашей первой встречи мы отчасти коснулись такого понятия как "воцерковление". И я тогда же обещал, что мы обязательно вернемся к этой теме для того, чтобы побеседовать о воцерковлении более основательно. Более того, я думаю, что для более-менее обстоятельного разговора об этом понадобится как минимум несколько встреч и бесед.

Почему я решил говорить о воцерковлении уже при нашей второй встрече? Мне кажется, что эта тема на сегодняшний день — самая важная и нужно очень серьезно к ней подходить.

Жизнь в Церкви — это жизнь во Христе, в этом ее смысл, ее главная цель в достижении живого богообщения. Святые отцы для объяснения того, как происходит процесс вхождения в эту жизнь, чаще всего использовали образ виноградной лозы и ветви, образ, коренящийся в Евангелии. Но на практике, к сожалению, приходится очень часто видеть нечто совершенно иное. Мы говорили уже о том, что человек, лишь переступивший порог храма, подчас крайне нелегко входит в церковную жизнь. Однако это только полбеды. Настоящая беда заключается в том, что человек может ходить в храм годами и даже десятилетиями и оставаться при этом все той же, по слову апостола Павла, "дикой маслиной" (см.: Рим. 11, 17). Дикость же заключается в том, что человек и верующий, и искренний, все равно остается в положении по отношению к Церкви внешнем. Он чувствует, что есть какая-то очень глубокая, очень важная, в общем, главная жизнь, к которой он до конца не причастен, которая от него сокрыта. То есть человек как бы скользит по ткани церковной жизни, но не врастает в нее, не становится до конца ее элементом, что-то от него все равно остается на поверхности.

И, наверное, в этом нет ничего странного, это вполне закономерно, если учитывать те условия, в которых живем мы и в которых существует Церковь. Я обмолвился в прошлый раз о том, что прежде такое понятие как "воцерковление" не существовало, в нем не было нужды. Но это не совсем верно. Нужда была, но она не осознавалась. И потому наша первая беседа о воцерковлении будет во многом экскурсом в прошлое, позволяющим лучше понять настоящее.

***

Мы порой склонны идеализировать то, чего хорошо не знаем, но о чем слышали много хорошего. И так же мы, верующие люди, бываем порой склонны к тому, чтобы идеализировать церковную жизнь дореволюционной России. Однако на деле она была страшно далека от идеала. Вообще история Православия в России была далеко не безоблачной, была достаточно скорбной, и гонения на него начались, по сути, не тогда, когда к власти пришли большевики, но гораздо раньше, во времена петровские, а может, даже и еще раньше. Это отдельная, очень грустная, но и очень поучительная тема, изучение которой многое проясняет и в новейшей истории Русской Церкви.

Сейчас же хотелось бы сказать о том, что имеет отношение собственно к нам, что не может не сказываться на вашей с нами жизни. Процесс расцерковления русской жизни начался давно. Никто не гнал христианство как таковое, никто не говорил, что его нужно отменить и вместо него вновь насаждать язычество — античное или наше, так сказать, родное, славянское. Но между тем происходило нечто еще более страшное: гонимым оказывался самый дух христианства, его сокровенная сущность, из него вымывалось, вычищалось то, что Господь в Евангелии называет его солью (см.: Мф. 5, 13; Мк. 9, 50; Лк. 14, 34) . То есть усилия врагов Церкви — сознательных и не сознательных — сводились к тому, чтобы превратить ее в некую пустую оболочку, лишенную содержания, к тому, чтобы выхолостить самое христианство, оставить миру лишь некую "декоративную" его версию.

Этот процесс очень интенсивно развивался на протяжении нескольких столетий. Трудно уложить в несколько предложений то, что происходило в это время, это скорее должно служить темой для глубоких исторических исследований. Можно указать некоторые отдельные, но очень важные черты расцерковления.

Коренной переворот в отношении к Церкви произвел, безусловно, Петр I. При нем Церковь фактически стала занимать в государстве место какого-то министерства, ведомства духовных дел. Он очень жестко, тиранически ликвидировал на долгие века Патриаршество на Руси. Сначала — на протяжении долгого времени просто всячески оттягивал избрание нового Патриарха взамен почившего Адриана. А затем, собрав всех Архиереев, он поставил их перед фактом принятия так называемого "Духовного регламента", документа, по большому счету незаконного, самое создание и введение в жизнь которого являлось поруганием над Церковью, противоречило тем законам, на основании которых Церковь существует и управляется ее иерархией.

При этом, чтобы никто не сомневался в серьезности намерений самодержца, чтобы ни у кого не было желания открывать по поводу его монаршего решения дискуссию, Петр, по свидетельству историков, поступил так. С одной стороны он положил "Духовный регламент" и сказал епископам: "Вот вам патриарх духовный". А с другой стороны он положил кортик и продолжил: "А вот вам патриарх — материальный".

***

Тогда же определились те тенденции в государственной политике в отношении к Церкви, которые получили развитие в дальнейшем и которые обусловили многие из тех бед, плоды коих мы пожинаем и поныне.

Прежде всего, надо сказать, что, начиная с Петра, Церковь и ее иерархия были поставлены в прямую зависимость от государства, вплоть до того, что, согласно "Духовному регламенту", "крайним судией" в делах Духовной Коллегии Архиереи обязаны были исповедовать Императора, удостоверяя это исповедание клятвой.

Монастыри просвещенный монарх пожелал превратить в трудовые артели или дома инвалидов. Это не удалось вполне, но постепенно монашество на Руси стало в полном смысле изводиться. Были затруднены условия, при которых человек мог быть отпущен из общества в обитель, многие монастыри в виду этого пришли в запустение и были закрыты. Впоследствии были введены так называемые "монастырские штаты", то есть для монастырей было определено максимальное количество членов братии. Больше этого количества брать в обитель послушников, постригать в монашество просто запрещалось. Наверное, мало кто об этом знает, но, например, преподобный Серафим Саровский, формально не был иноком Саровской пустыни. Когда его постригали, то свободной вакансии в обители по штату не было. И потому документально великий Саровский подвижник числился в братии приписанного к Сарову небольшого монастыря.

В церковную жизнь с этого времени все глубже начинает проникать совершенно чуждый ей мирской и более того, западный дух. Это проявляется во всем. Канонические иконы в храмах сменяются иконами живописными, очень близкими к католической традиции. На смену древним, возводящим душу горе церковным напевам приходит музыка, мало отличающаяся от оперной, музыка страстная, мятежная, совершенно не согласная с содержанием тех церковных песнопений, которые на нее перелагаются.

И самая церковная жизнь принимает все более светский характер, не выдерживает давления диктующего ей свои условия, взгляды и принципы мира. Более того, властителями умов на Руси становятся иностранцы, причем не всегда даже философы или писатели, а просто политики, карьеристы. Особенно характерно в этом отношении время фактического немецкого господства, период, получивший наименование бироновщины. Например, архиепископ Феофилакт Лопатинский, выступавший во времена Анны Иоанновны против засилия протестантизма, в конечном итоге оказался в заключении, подвергся жестоким пыткам, был лишен архиерейства и монашества.

И естественно, что в таких условиях, когда нет гонения на веру как таковую, но делается все для погашения духа истинного христианского благочестия, происходит угасание собственно духовной жизни. Пустеют монастыри, в которых издавна находили для себя приют не только стремившиеся к жизни иноческой боголюбцы, но и просто искавшие духовного окормления верующие люди. Епископат, духовенство все более и более оказываются погруженными в жизнь мира, в жизнь света, и жизнь духа все более и более замирает.

***

Но, конечно, в Церкви всегда действует Господь. И как бы не пытались ее превратить в какую-то госструктуру или социальный институт, в своей сущности она все равно остается таинственным Телом Христовым, и Господь все равно воздвигает в ней людей, которые сами находят путь из тупика, из которого, казалось, нет выхода, и помогают найти его другим. Не будет преувеличением, если мы скажем, что одним из таких людей для Русской Церкви, по крайней мере, для ее монашества в 18 веке, стал преподобный Паисий Нямецкий, или иначе, Величковский (1722–1794). Он подвизался некоторое время в Молдавии, затем на Афоне, где вокруг него собралось большое монашеское братство. Затем, в виду того, что братство разрасталось, он был вынужден снова переселиться на территорию современной Румынии, где под его руководством и окормлением созидались два монастыря — Секуль и Нямец. Роль преподобного Паисия в судьбе русского монашества по-своему уникальна и сопоставима, наверное, с ролью лишь преподобного Сергия Радонежского. Не имевший сам духовного наставника, вынужденный переходить из обители в обитель в поисках той истинной монашеской жизни, к которой он стремился и которой не находил, преподобный Паисий сам стал впоследствии отцом множества монахов, воспитанных и наставленных им в самых строгих правилах иноческой жизни, напитанных, словно каким-то живительным нектаром, учением святых отцов.

И его ученики, как когда-то ученики преподобного Сергия, разошлись по Руси и фактически заново возродили в ней монашескую жизнь. Оптина пустынь, Глинская пустынь, Соловецкий монастырь, Валаам, Александро-Невская Лавра, Пешношский монастырь и еще буквально десятки монастырей и скитов в России восприняли через учеников преподобного его предание, его, если можно сказать так, школу монашества. И тем чудом, которое явилось в 19-м и начале 20-го века в Оптиной в лице ее известных сегодня всему православному миру старцев, мы обязаны, безусловно, преподобному Паисию и подвигу всей его жизни.

И именно он был тем человеком, который с особенным усердием занимался на протяжении многих лет переводами с греческого и изданием святоотеческих книг, которые как он сам знал по своему опыту, являлись жизненной необходимостью для всех ищущих спасения и духовного совершенства христиан.

Можно привести всего лишь один пример, очень наглядно свидетельствующий о том, какова была в то время мера невежества, царившего подчас не только среди мирян, но и среди монашествующих в России в 19-м столетии.

Известно, что преподобный Лев Оптинский, ученик ученика преподобного Паисия и фактически насадитель старчества в Оптиной пустыни, первоначально подвергался очень серьезным нареканиям не за что иное, как именно за старческое окормление стекавшегося к нему во множестве народа. Ему даже под страхом различных прещений запрещали на какое-то время принимать приходящих к нему. Была в числе его духовных чад и некая монахиня, отличавшаяся особенным доверием и преданностью старцу. И в результате ее так же обвинили в неблагонадежности, стали вести за ней в ее монастыре надзор и, наконец, изъяли из ее келейного имущества то, что показалось особенно подозрительным ее начальству и что могло, как казалось ему, свидетельствовать о вредности ее общения со старцем. А этими самыми уликами, свидетельствовавшими о неблагонадежности, оказались две книги: "Лествица" и "Поучения преподобного аввы Дорофея".

И только благодаря усилиям учеников старца Паисия, благодаря их трудам и трудам их учеников произошло то, что можно назвать возрождением российского монашества, тем более чудесным, что казалось оно совершенно нечаянным.

***

Однако, как мы знаем, это возрождение не было долговременным. И, наверное, главным образом потому, что в целом церковная жизнь в обществе все более и более приходила в упадок. Все для большего числа людей религия становится формальностью. Для этого времени характерно такое прочно вошедшее в обиход выражение, как "исполнить христианский долг". Под долгом понималась обязанность христианина хотя бы однажды в год причаститься Святых Христовых Таин. То, что является центром, средоточием всей духовной жизни верующего человека, величайшее счастье, дар Божественной любви, претворяется во всего лишь на всего долг, который раз в году надо отдать Богу и начальству и чувствовать себя вслед за тем совершенно свободным.

Семинарии превращаются в своеобразный оплот революционности. Из них нередко выходят люди, которые впоследствии становятся самыми настоящими врагами Церкви. И здесь не обязательно надо приводить в пример Сталина, который в свое время учился в семинарии, или Николая Гавриловича Чернышевского, известного каждому саратовцу. Это явление носило массовый характер. И причина очевидна: молодые люди, оказывавшиеся на семинарской скамье и не имевшие ни понимания того, что они пришли изучать в духовную школу, ни любви, ни даже сочувствия к чему бы то ни было духовному, быстро изверивались во всем, превращались в циников, в людей, для которых вообще нет ничего святого.

И если мы читаем в воспоминаниях благочестивых паломниках о тех, кто ехал в те годы в Оптину, то это были люди именно "вырвавшиеся" из мира, люди, для которых Оптина явилась как бы неким откровением. И, конечно, они составляли меньшинство и многим казались, по сути, чудаками, как кажемся нашим современникам чудаками мы с вами.

Поэтому революционное и последующее за ним богоборчество не было чем-то неожиданным. Оно явилось логическим результатом долговременного процесса.

Я говорю об этом не для того, чтобы убедить вас в том, насколько все было плохо в России в церковном отношении до 17-го года. Я просто пытаюсь вкратце объяснить истоки той ситуации, которую мы имеем на сегодня. Святитель Игнатий (Брянчанинов) нередко говорил о том, как важно понять дух того времени, в которое мы живем. Понять для того, чтобы, увидев враждебность этого духа христианству, уклониться от него, не быть отравленным им. А нам сегодня, образно говорю, нужно найти ту точку на карте, в которой мы находимся. Найти ее, чтобы знать, как и куда двигаться дальше.

Церковная традиция претерпевала изменения на протяжении последних веков. Наши предки в конце 19-го – начале 20-го столетия уже жили в условиях духовного оскудения, хотя нам оно и кажется со стороны изобилием. Сейчас традиция практически утрачена: прерванной оказалась преемственность, посредством которой осуществляется передача самой жизнью приобретенного опыта церковной и, что может быть еще важнее, духовной жизни. И очень многому приходится в наши дни учиться едва ли не с нуля.

***

И здесь есть немало опасностей, из которых я хотел бы назвать хотя бы две, на мой взгляд, наиболее серьезные. Первая из них заключается в том, что человек, придя в Церковь, может даже не понять, что ему нужно чему-то учиться здесь. То есть в лучшем случае он через какое-то время овладеет некой внешней премудростью: узнает, в какие дни и в какие праздники нужно обязательно быть в храме, как ставить свечи, подходить к иконам, кланяться и креститься, как готовиться к Таинствам Исповеди и Причастия. И в каком-то смысле овладение такими познаниями будет достижением, поскольку многие не знают даже этого. Но страшно, когда внутренний поиск христианина на этом заканчивается, если он не понимает, что в Церкви необходимо научиться не просто пребывать, а нужно научиться жить в ней. И жизнь эта есть постоянный поиск и изменение, работа над собой, то внутреннее, если хотите творчество, к которому призван человек.

Заповедь о необходимости "просить, искать и стучать" (Мф. 7, 7) данная Спасителем, и есть указание на этот подвиг и труд, без которого христианская жизнь немыслима. Критикуя протестантов, мы говорим о том, что они, лишь только обратившись ко Христу, уже считают себя спасенными. Им кажется, что спасение из возможности сразу, автоматически, превращается в данность. Но то же самое заблуждение потихоньку, без лишнего шума, перекочевывает и в нашу церковную жизнь. Святые отцы, люди живой, деятельной веры, благодарили Бога за данный нам дар вечной жизни, за свершившееся домостроительство спасения. Но и совершая чудеса и творя великие знамения, они никогда не были уверены в своем личном спасении. Не были уверены потому, что по выражению преподобного Петра Дамаскина, спасение совершается между страхом и надеждой. Иными словами всегда, даже для самого отчаянного грешника есть надежда на спасение. И в то же время даже самый великий праведник не может с убежденностью назвать себя спасенным.

Поняв это, невозможно не задаваться на протяжении всей своей жизни вопросом: а так ли мы живем, чтобы спастись? Наверное, лучше всего выражено это у одного современного греческого писателя, архимандрита Херувима (Карабеласа) в его книге "Ностальгические записки из удела Божией Матери". Он рассказывает об одном афонском подвижнике, который, встречая кого-либо из собратьев по подвигу, подходил и задавал всего лишь один вопрос: "Как братия, спасемся ли мы?". И в этих словах звучала боль его сердца, казалось, в них сосредоточена вся его жизнь. Но этот вопрос все больше уходит из нашей современной христианской жизни. Мы очень часто "просто живем", колеблемые волнами житейского моря, мы больше концентрируемся на том, как его переплыть, но редко задумываемся, с чем мы достигнем другого берега.

Нам кажется, что мы уже сели в корабль, который сам по себе доставит нас в пристань спасения. И действительно — Церковь является таким кораблем. Но пассивные пассажиры даже таком на судне не достигнут цели. Цели достигнуть можно только в том случае, если мы сами будем грести, поднимать и опускать, когда это нужно паруса, всматриваться в тот курс, которым мы идем. А иначе с нами, людьми церковными, считающими себя таковыми, очень легко может произойти то, что описано в горькой евангельской притче о мудрых и юродивых девах.

***

Вторая опасность, о которой тоже нужно сказать, иного порядка. Наверное, всем так или иначе приходилось слышать о таком явлении как обновленчество или модернизм. Но обновленчество не всегда является результатом чьего-то злого умысла, вообще не всегда носит характер чего-то планируемого или программируемого. В Церковь сегодня по-прежнему приходит достаточно много людей, хотя, может быть, и не так много, как десять лет тому назад. И очень часто, формально воцерковившись, человек пытается идти вперед, не оглянувшись назад. А в христианстве это невозможно, это самая страшная ошибка.

Если говорить о Церкви в ее земном плане, в плане ее истории, то правильно будет сказать, что лучшее в этой истории не впереди, а позади. Потому что позади для нас — это жизнь Спасителя, проповедь апостолов, века мученичества, когда в полном смысле слова на их мощах, на их крови созидалось все здание Церкви. Позади — время огненной, живой и действенной веры, время великих святителей и преподобных, подвиги которых кажутся нам сейчас чем-то невероятным, так что порой мы едва можем верить в их реальность. И книги из этого прошлого, творения святых отцов — сокровище Церкви, поскольку написаны они не от головы, не от интеллекта, а из опыта. За каждым словом их наставлений — опыт их собственных поисков, ошибок, преткновений, опыт их поражений и, наконец, опыт побед.

И нет другого фундамента для правильной церковной и духовной жизни, кроме учения святоотеческого. А именно об этом фундаменте, об этом опыте очень часто забывают современные христиане. И проявляется это в стремлении жить так, словно и не было отцов и всего написанного ими, а если и было написано, то для кого-то другого, не для нас. Результатом всего этого становится некое модернизированное, обновленное, а на самом деле выхолощенное христианство. Остаются Таинства, остается церковная жизнь, как внешняя форма, но вновь уходит самое главное: понимание этой жизни как непрестанного труда над собой, борьбы с соблазнами мира и с собственными страстями, как постоянного, неуклонного восхождения.

И без этого содержания жизнь в Церкви оказывается совершенно непонятной, уходит та радость, которую вначале как бы авансом дает нам Господь. Она начинает казаться серой, будничной, и человек постепенно разочаровывается в ней. Она может оставаться составляющей его земного бытия, он может приходить в храм. Но это не так много изменяет, как могло бы, точнее должно было бы изменить в его жизни. Христианство воспринимается как что-то важное, но оно не воспринимается как главное, как единственное, как то, вокруг чего, на основании чего должна строиться вся остальная жизнь. И человек не находит в Церкви ответа на свои вопросы. Вернее, находит, но они кажутся ему неудовлетворительными, кажутся прописными истинами, которые в реальной жизни вряд ли применимы.

И это неудивительно, потому что Евангелие открывается по-настоящему тогда, когда человек понуждает себя жить по Евангелию, дар Духа подается тому, кто готов проливать кровь своего сердца в борьбе с грехом. Причем не только с тяжкими и смертными грехами, но и со всем тем, что стоит между ним и Богом. Но для того, чтобы эту борьбу начать, нужно понять ее необходимость — воспринять эту необходимость как данность при самом своем вхождении в Церковь. Иными словами — воцерковляя человека, мы обязательно должны помочь ему это понять, а прежде всего, конечно, должны понять это сами.

***

Святитель Игнатий в одном из своих сочинений предлагает собственный вариант продолжения притчи Спасителя о званных на брачный пир (см.: Мф. 22, 2–14). Он говорит о том, что после завершения празднества Домовладыка послал слуг на улицу снова, послал их посмотреть, а вдруг остался кто-то еще, кто тоже мог быть присутствовать на этом пире, кто хотел этого, но на пир не попал. И действительно, какие-то несчастные, какие-то убогие нищие и калеки собрались, вновь наполнили помещение, где проходил пир. И Домовладыка предложил им вкусить то, что осталось от богатой, роскошной трапезы.

Ни одного целого блюда не досталось уже на долю пришедших, они не смогли получить ясного представления о том, какое пиршество имело здесь место до их прихода. Однако они тем не менее насытились, утолили свой голод. И затем хозяин дома сказал: "Я прошу прощения у вас, я не ожидал, что вы придете ко мне, поэтому на вашу долю выпали только эти остатки и ничего более". Но насыщенные им в один голос ответили: "Что ты! Мы не могли рассчитывать и на такую трапезу и потому мы безмерно благодарны тебе". И когда они вышли, то хозяин сказал своим слугам: "Теперь закрывайте, больше никого не будет".

Святитель Игнатий в таких чертах, вероятно, хотел показать свое видение состояния современного ему мира и Церкви. Но какой же образ употребить нам для описании той ситуации, в которой находимся мы? Если продолжить развитие этой притчи, то можно, наверное, сказать, что мы — люди, которые входят в уже закрывающиеся двери, протискиваются в маленькую щелочку. И на столах мы находим уже так мало, что можем не умереть с голоду, но не можем почувствовать себя сытыми.

Однако это все-таки лишь образ. Образ очень красноречивый, реалистичный, но все же мы не знаем, когда окончательно закроются двери, это знает только Сам Домовладыка — Господь.

Хотя можно сказать и такие дерзновенные слова: знает это только Господь, а вот зависит это от нас. Потому что Божественная любовь устремлена к каждому, и откликнуться или не откликнуться на нее есть дело уже нашего собственного выбора.

Мы говорим о том, что многому сегодня нужно учиться с нуля, собирая по крохам опыт от тех, кто все же трудами и скорбями его приобрел, вчитываясь в книги святых отцов, пользуясь как пособиями творениями подвижников, более близких к нам по времени, которые старались сделать отеческое учение более понятным и для себя, и для нас.

Можем ли мы, обращаясь к традиции практически утраченной, восстановить, возродить ее? Реальность свидетельствует о том, что это очень трудно. Но история Церкви свидетельствует о другом, о том, что это возможно.

Потому что научились жить во Христе и со Христом апостолы — уже не рядом с Ним, а посреди дикого, жестокого, до предела развращенного языческого мира. Да, они имели пример Самого Спасителя, имели вспомоществующую им благодать. Если вера сравнивается с пламенем, то сердца их тем пламенем были не просто объяты, но поглощены без остатка. Но мы знаем так же, что сила Божия совершается в немощи, что благодать нередко преизобилует там, где умножился грех. Конечно, не как воздаяние за этот грех, но как помощь для того, кто хочет бороться с грехом. И Господь действует в нашей жизни тем больше, тем реальней, чем большую ощущаем мы в этом нужду.

И от нас зависит сегодня очень много: если невзирая ни на что мы научимся быть настоящими христианами, живыми членами Церкви в этом мире, то мы сможем дать хотя бы что-то тем, кто придет после. А иначе перед нами и перед миром открывается лишь скорбный путь угасания и умирания, путь Апокалипсиса.

Поэтому начать надо с самого малого: с понимания того, что мы практически ничего не знаем и не умеем, и остро захотеть учиться. А Господь на это желание призрит и благословит его.

Игумен Нектарий (Морозов)

«Я хочу найти свой собственный путь». Кто из нас не произносил этих слов? Меж тем, они коварны. Они содержат долю правды: мы действительно должны воспринимать тот путь, по которому идем, как свой, как единственно возможный для нас, и душа наша, и сознание должны нам об этом свидетельствовать. В противном случае мы недалеко по этому пути уйдем. Но, с другой стороны, мы должны вовремя ответить себе на вопрос, куда именно мы собрались: к Истине или к себе, любимому, единственному, неповторимому. Чего именно мы хотим: обрести жизнь вечную или просто облегчить, упростить себе жизнь привременную. На первых порах нам трудно в этом разобраться. В нынешней ситуации — особенно трудно. Слова Спасителя берегитесь, чтобы вас не ввели в заблуждение (Лк. 21, 8) обращены к каждому из нас. Два наших автора решили рассказать о собственном опыте — опыте тяжелом, болезненном, но полученном, скорее всего, по Промыслу Божию — и оказавшемуся необходимым.

 Парахристианства не бывает

Мы живем в эпоху потребления, в эпоху доминирования материального мира. И не можем не чувствовать духовного голода. Многие из нас воспринимают его как некий внутренний дискомфорт, и этот дискомфорт заставляет искать — облегчения страданий, ответов на вопросы, разрешения проблем…

Спрос рождает предложение. Рынок специфических услуг чрезвычайно богат: экстрасенсы, парапсихологи, космоэнергетики, биоэнерготерапевты, белые и черные маги, гуру, ясновидящие, потомственные ворожеи, гадалки, знахарки, ведуньи, колдуньи...

Каталог услуг также поражает многоформатностью: подлечат язву, вернут мужа, в отсутствии оного снимут венец безбрачия, помогут найти путь в жизни, почистят карму, улучшат судьбу, окажут помощь сбившимся с пути родным — по фотографии отучат от пьянства, наркомании, блуда, расскажут, кем ты был в прошлой жизни, дадут подробные бизнес-консультации — в общем, любой каприз за ваши деньги. Поражает повсеместная реклама этих «помощников» — в газетах, журналах и на телевидении. Реклама в СМИ — удовольствие недешевое. Можно сделать вывод, что затраты покрываются доходами — народ верит и надеется, обращается за помощью.

Вот подлинные рекламные шедевры: «Адепт высшей магии. За час верну мужа». «Обряд “Кольцо рабства” даст безграничную власть над любимым. Обряд снять невозможно. Официальная письменная гарантия». «Бабушка Ясновидящая. Имею 40 ступеней посвящения. Приворожу без греха, вреда здоровью. За один день — на всю жизнь. Работа ведется официально, государственная регистрация, фиксированные цены (прейскурант). Выдаются чеки». «Экстрасенс ответит на любые вопросы. Исполнит ваше желание». «Эксклюзивные мгновенные тройные привороты и отвороты (без фотографии). На все обряды дается письменная гарантия». «Вуду-приворот. Обряд на замужество. Разрешение на работу выдано Правительством Москвы». «Наследница таинственного древнемагического искусства. Владею вершинами профессионального мастерства привлечения денежного потока». И наконец — «Лечу зубы по фотографии».

Что происходит с людьми после обращения к этим «чудотворцам»? Об этом в рекламе умалчивается. Но в моей жизни есть вразумляющий опыт обращения к представителю этого зазеркалья.

Лариса — привлекательная женщина среднего возраста — называла себя парапсихологом, клиентов принимала на квартире. В основном к ней обращались люди с различными болезнями, порой неизлечимыми — те, от которых медицина отказалась. Я была физически здорова, но у меня был тяжелый период в жизни, и я решила с ней пообщаться. Росла я в семье нецерковной, хотя во младенчестве меня крестили; о Боге в моей семье никто никогда не говорил, в церковь ходили только поставить свечки, да и то по большим праздникам. Наша первая встреча была для меня ошеломляющей — несколько часов со мной впервые говорили о Боге, а также о таких неожиданных для меня понятиях, как гордыня, алчность, зависть, жадность, гнев, ложь, и других подобных вещах и об их связи с моими бедами. Это была совершенно новая для меня информация, и она потрясла меня до глубины души. Вот каков был мой духовный голод — голод, в котором я не отдавала себе отчета.

Так началось наше общение с парапсихологом Ларисой. Оно продолжалось около пяти лет. Я получала советы относительно выбора книг, и за эти годы прочитала всю «Диагностику кармы» небезызвестного Сергея Лазарева; Крайона, Луизу Хэй, Ошо, «Беседы с Богом» Нила Уолша, Лиз Бурбо, Дипак Чопра и кучу всякой эзотерической литературы. Любую мою трудность, любую вставшую передо мной преграду Лариса могла объяснить, указывая на мои конкретные ошибки в мировоззрении, в мыслях, действиях. Ничего из того, что мне открывалось, не входило в противоречие с моим внутренним миром и моими взглядами.

Лариса действительно видела все мои слабые стороны и отрицательные проявления. Указывая мне на них — на гнев, к примеру, или на обидчивость — она учила меня их «прорабатывать», и у меня создавалась иллюзия очищения от этих «сорняков». Сейчас я понимаю, что те ростки грехов и заблуждений, которые я, как мне казалось, пропалывала, на деле вымахали в гигантские кусты-мутанты. Но тогда все это было так увлекательно!

Долгое время я не платила никаких денег, кроме оплаты первого посещения. Поэтому все разговоры Ларисы о бескорыстном служении людям казались правдой. Теперь-то я догадываюсь: Лариса зарабатывала деньги на других людях. Скорее всего, на людях, нездоровых физически, и на тех, кто приходил к ней с частными проблемами. А такие, как я, служили бесплатной рекламой: рассказывали о Ларисе своим друзьям и знакомым, многих к ней привели.

Потом начался новый этап — уже совсем не бесплатный и не дешевый. Он назывался «постановкой на контакт». Другими словами, я получала доступ к безграничному информационному полю. Невозможно объяснить, как это работало, но я могла дать ответ на любой поставленный вопрос. Ответы сами приходили в голову. Мой друг, через которого я, собственно, и познакомилась с Ларисой, уже был «на контакте», и мы с ним развлекались, давая друг другу ответы на вопросы о заведомо неизвестных отвечающему ситуациях. Периодически мы давали информацию другим людям. Звучало это, к примеру, так: «Из-за чего у меня на работе возник конфликт?» — Из-за того-то и того-то. «А почему мой ребенок меня не слушается?» — А вот почему… Люди поражались верности ответов. А у нас после таких наплывов верных ответов на вопросы происходил колоссальный выброс энергии — появлялось много сил, резко повышалось настроение.

В то время я заканчивала университет, мне предстояло получить диплом психолога. Я продемонстрировала это свое умение Марии Михайловне — руководителю моей дипломной работы. Мы провели эксперимент. Мария Михайловна задавала вопросы типа: «Что за ситуация сложилась у меня с человеком, о котором я сейчас думаю?». Мою возможность отвечать, не зная самих ситуаций, она назвала сверхинтуицией.

Наступил, однако, такой момент — я перестала контактировать с нашим «гуру». Начала посещать храм, регулярно причащаться, читать церковную литературу. Прошло больше года. Я вышла замуж, родила ребенка. Но беспокойная мысль о собственной неблагодарности, чувство вины не оставляли меня в покое. Под Новый год я решила нанести Ларисе последний визит. В подарок — будто под руку кто-то толкнул — купила аромолампу с красным китайским драконом.

Поболтав о своих делах несколько минут и вручив новогодний подарок, я ушла от нее окончательно. Я рассталась с ней в душе, так, по крайней мере, я в ту минуту это себе представляла. Но дальше все пошло, как в классическом фильме ужасов.

Я перестала спать и есть. Моя голова превратилась в горящий улей: мысли стремительными пчелами, не останавливаясь ни на минуту, обжигали мою голову. Все началось с вопроса: «Как Бог, Который есть любовь, отдал Своего Сына на такие мучения?». Появилось нестерпимое желание снять нательные крестики с себя, ребенка и мужа. Муж не позволил этого сделать, но на вторые сутки ночью в полубессознательном состоянии свой крестик я-таки выкинула в окно.

Следующие дни и ночи были самыми страшными в моей жизни. Описать словами происходящее невозможно. Иллюзорная реальность в моей голове полностью заслонила собой окружающий мир. Все мысли, приходящие мне в голову, обретали черты реальности. Из ощущений доминировали совершенно жуткий антарктический холод, ничем не утоляемая жажда и дикий страх. Помню, пришла мысль в голову, что, наверное, то же самое испытывают грешники в аду. Сама, будучи психологом, знакомая с азами психиатрии, я оценивала свое состояние как критическое. Если люди в таком состоянии попадают в наши психиатрические лечебницы, их там залечивают до безнадежного состояния. Причем реальность активно отзывалась на мое сумасшествие. К примеру, часа в два ночи я подумала о своей маме, и внезапно начала лаять подаренная ею игрушечная музыкальная собака, которую в тот момент никто не трогал, так как весь дом спал. Этот лай прекратило только вскрытие механизма и удаление батареек.

На мое счастье рядом со мной оказался хороший священник — протоиерей Владимир Пархоменко, настоятель Преображенского храма в нашем селе Пристанное. Я кинулась к нему и все ему рассказала. Он возвращал меня в реальность, он «якорил» меня к этому миру любыми способами, держал мою психику на плаву, делая упор только на реальные вещи. Однажды он спросил, смотрела ли я фильм «Игры разума» — про математика-шизофреника, которому иллюзия заменила реальность. «Вот и ты сейчас в этом состоянии»,— сказал он. И попал в точку.

Помню тот день, когда я почувствовала мгновенное прояснение рассудка и душевное облегчение. Как будто среди ночи выглянуло яркое солнце и осветило все окружающее пространство. Именно тогда отец Владимир сказал, что стоит прибегнуть к практике монахов в монастырях — тяжелый физический труд и внутренняя беспрерывная Иисусова молитва. Мои родители как раз делали ремонт и нуждались в помощи. Мороз стоял трескучий, и нужно было откалывать ломом замерзший песок и складывать его в мешки. Муж организовал меня на эти работы. Мешков восемь прошли как в тумане: сначала мне казалось, что я тащу человеческие головы, такие тяжеленные были мешки, потом — что в мешках души. Не помню, сколько я работала, но физически это было настоящим испытанием, хотя я занималась спортом и слабой себя никогда не считала.

Потом поменялся весь окружающий мир. До этого он напоминал голографическую картинку. А теперь стал объемным и приобрел свои натуральные очертания. Я вспомнила о еде. И о многом другом. Я вернулась в реальность.

Все, что со мной произошло, было, конечно же, попущением Господним и необходимым уроком: мне показали истинное обличье моего учителя. Ведь я долгое время не могла определить истину. Потому в моей жизни параллельно существовали монастыри, святые источники, богослужение, исповедь, Причащение… и парапсихолог Лариса. Многие годы я попросту раздваивалась. Что Бог ни делает, все к лучшему.

По прошествии времени я поняла, что Лариса — достаточно сильный гипнотизер. Поэтому все, что она мне внушала во время нашего общения, я начинала видеть в жизни. Примеров приводить не буду. Скажу только, что отношения в моей семье стали ужасающе скверными. Но тогда я не понимала, откуда ветер дует.

Сейчас эта парапсихологиня вышла из подполья, у нее свой кабинет в одной из гостиниц в центре Саратова. Она и пара ее учеников успешно промывают мозги жаждущим истины. По слухам, бесплатность у Ларисы кончилась, цены растут.

А у меня — новый учитель, новый гуру — полуторагодовалый сын. Чему же он меня учит? Он учит меня упорству в достижении целей (которого мне так не хватает). Учит самостоятельности, бесстрашию, чистой радости от происходящего, беспрерывному познаванию мира и любви к нему, учит открытости и искренности… Короче, учит стоящим вещам. Только сделав глоток родниковой воды, можно понять, что ранее пил болотную муть.

Чем глубже я погружаюсь в Православие, тем нагляднее для меня те гнилые доски в чистеньком заборе, который строила лжепророчица вокруг нас. Не спорю, основа скопирована с христианства. «Бог есть любовь, без него мы ничто, на все воля Божья» — через все рассуждения Ларисы это проходило красной нитью. Много говорила она о молитве. Но это были совсем не те молитвы, которым учит нас Церковь. Это были, скорей, некие монологи — самовыражение через «обращение к Богу». К Церкви и ко всему, что с нею связано, Лариса относилась критически: «Бог в душе, а не в архитектурном сооружении… Мы тоже ищем Бога, но идем к Нему своим путем». Но это было не движение к Богу, нет: нам предлагалось завести роман с самим собой на всю жизнь. Мистически и эгоистически настроенным людям с ленцой этот путь к Богу кажется более интересным, а подчас и просто захватывающим.

Православная Церковь призывает нас к ежедневному, ежечасному труду. Она не дает нам готовых ответов на вопросы о нашей жизни и судьбе. У таких, как Лариса — иначе: делать особо ничего не надо. Пришел — и за тебя все решили, и на все вопросы ответили, и здоровье поправили, и над судьбой поработали. А ты только денег заплатил. Многих это устраивает. Эти люди идут к «чудотворцам» вроде Ларисы и иже с нею. Но приведут их эти волшебники совсем не туда, куда обещают.

Светлана Пшеничная

Поражение гипнотизера

Написать об этом я хотела давно. Но мне не хватало уверенности в том, что это сегодня кому-то нужно. Теперь эта уверенность есть.

Немало лет назад, в журналистской молодости, я ответила согласием на предложение Ирины — психолога и давнего моего товарища по студенческому стройотряду. Ирина пыталась построить некий бизнес на платных семинарах по входившему в моду НЛП — нейролингвистическому программированию сознания. «Мы пригласили преподавателя из Новосибирска. Это необыкновенный человек. Он раскроет тебе твои возможности. Это очень дорого, но для тебя будет бесплатно. Таких впечатлений ты нигде не получишь. Потом подготовишь публикацию, все прочитают…».

Саратовцам, пожелавшим получить необыкновенные впечатления и раскрыть собственные возможности, предстояло провести семь суток в закрытом режиме, в арендованном пансионате на 6-й, кажется, Дачной. На сон и личные потребности отводилось четыре-пять часов в сутки, а все остальное время мы подвергались весьма интенсивному и агрессивному воздействию.

«Преподаватель из Новосибирска» носил фамилию Суриков. Звали его, насколько я помню, Константином. Но имя это пребывало для обучаемых под запретом. Мы должны были называть гуру Гаем — таков был его псевдоним. Нам всем было также велено выбрать псевдонимы, отказаться на эти семь суток от своих имен и ни в коем случае никому по имени не представляться. Многим это сразу показалось занятным — чем-то вроде увлекательной игры. Теперь я понимаю: это было нужно для того, чтобы лишить нас защиты, состоящей в жизненном опыте, в наработанных понятиях, мнениях, убеждениях каждого человека — в том, что ему дорого, что он сам готов защищать, в чем он до сей поры находил опору и надежду.

Суриков был по образованию врач-психиатр, но изучал, судя по всему, отнюдь не только психиатрию и даже не только это самое НЛП. Ему нельзя было отказать в весьма неординарных способностях и волевых качествах. О его амбициях мне рассказала потом та самая Ирина, психолог, вовремя, кстати, разорвавшая с ним связи: «Он говорил мне, что покорит мир — и в это нетрудно было поверить».

В отличие от многих нынешних «учителей-просветителей», Суриков не проповедовал суррогатного христианства. Напротив, он весьма резко и брутально требовал от своих учеников отказа от веры в Бога: «Кто здесь верит в Бога? Я предлагаю вам выпрыгнуть из окна — пусть этот ваш всевышний подхватит вас и мягко опустит на землю». Не знаю, отдавал ли он при этом себе отчет в том, что практически повторяет формулу искушения Христа сатаной, запечатленную Евангелием.

Суриков, он же Гай, обрушивал на наши головы гремучую смесь из ницшеанства, Кастаньеды, все тома которого проштудировал, и новейших разработок НЛП. Его лекции были продуманы очень хорошо — наивное, непросвещенное сознание втягивалось в них, как в гибельный водоворот. Перед нами вставал фантасмагорический мир — мир, в котором не было, по выражению нашего гуру, «ничего плохого и ничего хорошего», а также «ничего более важного, чем что-либо другое». Иными словами — не было иерархии ценностей и не было понятия о добре и зле. В этом мире отсутствовала также истина: «Что бы мы ни говорили — все это в любую минуту может оказаться ложью». Как и положено настоящему гуру, Суриков-Гай был со своими учениками суров. Любое непослушание или небрежение каралось грубым, беспощадным высмеиванием, унижением, оскорблением. В Сурикове было нечто, просто раздавливающее людей — здоровенные мужики боялись его, как первоклашки боятся строгого учителя, и совершенно не стыдились этого страха, сходу признавая, что «Гай — совсем не такой человек, как мы».

Но главную опасность представляло не это. Новосибирский психиатр был обучен очень сильному гипнозу. Его методы совершенно не были похожи на дилетантское «сцепите руки над головой — и вот, вы не можете их расцепить». Слушавшие Сурикова люди погружались в состояние, на первых порах напоминавшее приятный сон — слушателю казалось, что он просто начинает дремать от усталости. Но это был, как я теперь понимаю, не сон, а идеально управляемое состояние психики. Сопротивляться этому воздействию было невероятно трудно — напомню, что мы были ослаблены недостатком сна. Но я сопротивлялась и не давала гипнотизеру погрузить себя в «это» — в то, что не имело для меня названия. Гордиться здесь нечем. Я была крайне незрелым, неопределившимся человеком, я представляла собою непонятно что, не всегда находила в себе силы на корректировку поведения. И только сам Господь мог вложить в меня то, что никогда не дало бы мне стать адептом Сурикова. Я была далека от Церкви, но имела уже начатки христианского сознания и ни за что не согласилась бы обходиться без Бога. Все мое существо говорило завоевателю «нет». Почему такой защиты не оказалось у других — не знаю. Помню Лену, молодую женщину-врача — она говорила мне, что только познакомившись с Гаем начала по-настоящему жить, а раньше — «коптила небо». Помню Таисию Петровну, пожилую учительницу, выросшую в детдомах и не нашедшую счастья во взрослой жизни: она рыдала как помешанная и сквозь эти рыдания благодарила Гая, называя его своим счастьем. В сорокалетних мужчинах проявлялись застарелые комплексы недостатка мужественности — им казалось, что именно Гай сделает их настоящими, «крутыми».

Когда наш гуру впадал в обличительный пафос — «вы черви — я даю вам крылья, но вы предпочитаете ползать в своем навозе…» — становилось особенно ясно, что он актерствует. «Митрополит Антоний обращается к каждому из нас прямо и искренне, от всего сердца,— лихорадочно размышляла я, вспоминая маленькую синюю книжку проповедей Сурожского архипастыря,— а этот играет и как бы не удостаивает нас того, чтоб быть прямым и искренним с нами».

Профессиональный долг — увидеть все до конца! — не давал мне уйти из этого пансионата, что неплохо было бы сделать — в целях сохранения здоровья. На мою беду, Суриков положил на меня глаз, выделив из общей массы — я показалась ему интересным, перспективным объектом. Он втягивал меня в агрессивные диалоги, оборачивавшиеся колоссальным стрессом. Ведь, имея, по милости Божией, духовную защиту, я совсем не имела защиты психологической. А мои слабости и комплексы Суриков видел превосходно.

В последние сутки суриковского «семинара», совсем уже лишенные сна, мне стало худо. На недомогание от какой-то физической болезни это походило меньше всего. Описать это состояние трудно — для него просто нет слов в человеческом языке. Немногое, что я могу отразить словесно — страшная лихорадка, чувство страха и беспомощности. Окружающее воспринималось фрагментарно — будто передо мною стоит экран, и на нем появляются чьи-то руки, чье-то лицо, какие-то предметы, откуда-то доносится чей-то голос.

До сих пор не понимаю, как я добралась до дома. Помню, что спала — ровно сутки. А проснувшись и сориентировавшись во времени… поняла, что не знаю, как жить дальше. Все, чем я жила ранее, казалось растоптанным.

Православие в моем тогдашнем мире если и присутствовало, то только в виде двух-трех книжек упомянутого выше владыки Антония; главным же для меня была поэзия. В те минуты мне казалось, что я никогда уже не смогу ни читать стихов, ни писать их. Это было едва ли не первое, что я ощутила.

Прошу прощения за смысловой перепад: среди моих любимых поэтов нет Иосифа Бродского. С моей точки зрения, он чужд той русской поэтической традиции, которой я питалась сызмала. Однако именно Бродскому суждено было в те часы если не спасти (я, собственно, не погибала, чтоб меня спасать), то, по крайней мере, выручить меня из малопонятной и крайне затруднительной ситуации. На моем столе лежал его двухтомник; я раскрыла наугад и прочитала:

Когда снег заметает море, и скрип сосны
Оставляет в воздухе след, глубже, чем санный полоз…

Я услышала скрип сосны и поняла, что поэзия существует по-прежнему. Значит, мой мир жив. Доктор из Новосибирска не завоевал его и не уничтожил.

Никакой публикации я, конечно, не подготовила. Отвергая суриковскую идеологию в своей душе, я совершенно не была готова публично с нею полемизировать — у меня не было для этого ни знаний, ни опыта, ни уверенности.

Через несколько месяцев, шагая по улице, я увидела Сурикова: это была очередная его саратовская гастроль. Я решила бегло поздороваться и пройти мимо; но через минуту поняла, что сибирский гуру сменил маршрут и преследует меня. Вскоре он заслонил мне дорогу и спросил, как у меня теперь дела, т.е. чем, с моей точки зрения, продолжилось, как повлияло на мою дальнейшую жизнь наше с ним знакомство. Еще через минуту асфальт под моими ногами дрогнул, дома поплыли куда-то в сторону, а перед глазами осталось только лицо Сурикова с напряженными, недобро суженными глазами. Однако, по милости Божией, я произнесла то, что должна была произнести: «Я отвергаю вас; то, что вы делаете, то, чему вы пытались нас учить — дурное, злое дело».

Для Сурикова это было стрессом! Он пытался продолжить диалог, переключить мое внимание: «Ты ведь вроде в газете работаешь? Что там пишут про Белое Братство? Чем кончился этот процесс над ними в Киеве? А ты не думаешь, что этот твой всевышний — он мог специально привести тебя ко мне?».

Потом он оставил меня, сказав на прощанье «спасибо». За полученный урок или просто за откровенность — не ведаю. Больше я ничего не слышала — ни про этого человека, ни про его последователей. Мира, по крайней мере, он с той поры не завоевал, и это уже хорошо. Однако…

Когда моя подруга Ольга стала ходить на занятия в какую-то школу йоги, я не придала этому особого значения. Когда же она рассказала мне, каких теперь видит демонов — «ты не поверишь, совершенно отчетливо… Жутчайшие ребята… Нет, это не галлюцинация» — я поняла, что ничем уже не помогу.

Люди, будьте осторожны. Берегите себя!

Марина Бирюкова

Эксперименты вслепую

Обе ситуации, о которых идет речь выше,— совсем не редкость, не исключение. Возможно лишь, что эти примеры ярки и рельефны, но сами случаи типичны для нашего времени. Поиск «духовного» не там и не так — характерная черта эпохи, более, нежели от чего-либо другого, страдающей именно от бездуховности. Человек чувствует, что мир физический со всем тем, что в нем есть, не удовлетворяет, не насыщает его; он ощущает мучительную душевную пустоту, от которой не избавляют ни материальное благополучие, ни успешная карьера, ни даже любовь. И он ищет, чем напитать свой алчущий дух.

Казалось бы, двери Церкви открыты всем, и ее двухтысячелетний опыт и многостраничные святцы свидетельствуют о том, что пищу для своего духа находили и находят в ней миллионы и миллионы людей. Но в Церкви столько всего непонятного! Здесь требуется огромный труд: сначала, чтобы узнать и понять, затем — чтобы решиться на ежедневную, ежечасную борьбу со своим ветхим человеком, с его страстями, без которой христианство невозможно.

А вокруг так много других открытых дверей! Так много учителей и наставников, готовых преподать ищущему человеку тайные, сокровенные от прочих знания! И это оказывается, с одной стороны, удивительно просто, а с другой — удивительно привлекательно: не только соприкоснуться со «сверхъестественным», но и стать не таким как все, особенным. Искушение, точь- в-точь повторяющее то, что лишило наших праотцев пребывания в раю и радости богообщения.

И нет ничего странного или неожиданного в том, что подобному соблазну поддаются люди, не знающие Христа, далекие от Церкви. Это в каком-то смысле даже закономерно. В большей степени печально, что он не минует и тех, кто уже перешагнул порог храма и, быть может, уже не раз приступал к таинствам Покаяния и Причащения. Что это? Духовная слепота, неразборчивость в средствах для достижения цели, леность, тщеславие? Пожалуй, все вместе. Это и толкает человека на скользкий и вместе с тем манящий путь: отказавшись от работы над собственным сердцем, довериться кому-то, кто «знает лучше», кого «Бог избрал», кто «просвещен свыше». И начинается — поиск «старцев» и «чудес», «бабушек», таинственных, скрытых от мира «угодников Божиих». Или же — жизнь, параллельная жизни в Церкви, жизнь, в которой верующий человек, не смущаясь (или смущаясь, но преодолевая смущение) очевидным противоречием, общается с экстрасенсами, астрологами, биоэнергетиками. Забывая при этом, что в мире не существует «нейтральной» энергии. Есть Божественная благодать, и есть страшная, разрушительная сила, которая принадлежит тому, кто, по слову апостола Павла, нередко и с большим искусством принимает вид Ангела света. Можно много рассуждать о том, что эта демонская сила не опасна сама по себе, что она подобна тьме, которая не имеет собственной сущности, а является всего лишь отсутствием света. Однако, не вдаваясь в споры, скажем так: и во тьме, независимо от того, что она такое, человек спотыкается, падает, расшибается, порой даже насмерть. И эта темная, бесовская сила так же ослепляет, приводит к падениям, разрушает физическое и душевное здоровье, и если не обратится человек к единственному Источнику света, то может совсем погибнуть, причем не только для этой, но, что гораздо страшнее, и для будущей жизни.

К обоим авторам Господь был милостив: дав немного пострадать, Он избавил их от тех совсем уж печальных последствий, к которым могли привести их далеко не безопасные эксперименты. Отчасти — оттого, что в них самих было то, что не дало врагу совершенно овладеть их душами, оттого, что их заблуждение не было сознательным удалением от Бога, а стало лишь следствием неопытности и неблагоразумия. Отчасти же — потому, что их опыт и их свидетельство, возможно, кому-то принесут пользу, послужат к назиданию, заставят задуматься…

Игумен Нектарий (Морозов)

Журнал «Православие и современность» № 14 (30)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/duhovnayagizn/1304-2011-02-11-14-28-50.html

В молитве однообразия не бывает

Но перед значением иных слов или молитв мы все равно будем стоять, словно перед стеной, пока нам не поможет понять их наша собственная жизнь — жизнь реальная, внешняя. И вместе с тем жизнь внутренняя, в том числе и молитвенная. Вообще молитва домашняя, частная — одно из лучших средств к пониманию храмового богослужения. И не только потому, что в ней человек больше располагает собой и своим временем и может разобраться в том, что ему еще не ясно. В молитве домашней у нас есть время и свобода и для другого: для того, чтобы остановиться на том, что коснулось нашего сердца, вызвало его сочувствие, есть возможность молиться более сосредоточенно, осознанно, даже — творчески. И этот опыт молитвы, постепенно приобретаемый нами, помогает потом в храме. И человеку, который не просто присутствует на службе, а молится на ней, она уже не кажется однообразной, потому что на одни и те же слова сердце его будет откликаться каждый раз по-иному.

Важно понять систему

Есть еще один важный момент в понимании богослужения. Человеку свойственно во всем искать какую-то определенную логику, систему. Когда она найдена, все становится значительно проще. И в богослужении, которое от начала и до конца подчинено очень строгой и очень стройной логике, тоже нужно найти эту самую систему. Здесь тоже можно выделить два способа ее выявления для себя и последующего познания. Первый — естественный, более простой, не требующий дополнительных усилий. Если человек ходит в храм регулярно, он начинает видеть, что определенные моменты в богослужении регулярно повторяются, причем не только каждое воскресенье или праздник, но и каждый день. А другие, наоборот, варьируются, то появляются, то исчезают. И потом человек начинает понимать, что все это, конечно же, не случайно происходит, что все это имеет какое-то объяснение.

Это самое время для того, чтобы взять в руки литературу, объясняющую богослужебный устав, и попытаться разобраться в ней. Есть такая книга — Типикон, это тот Устав, по которому живет сегодня Церковь, точнее, тот идеальный Устав, на который при всех отступлениях от него мы сегодня все же ориентируемся. С ним трудно разобраться сразу. Но есть, скажем, Толковый Типикон Скабаллановича. И это не просто нужная книга, это книга еще и очень интересная, рассказывающая историю происхождения тех или иных элементов богослужения, их объясняющая.

И есть еще пособия по изучению Устава. Тоже есть сложные, предназначенные для его детального разбора, необходимые уставщику на клиросе, который составляет богослужебное последование на текущий день. Это, например, известное пособие Розанова [1]. А есть более простые, доступные книги: Субботина [2], Никольского [3]. С них лучше всего и начинать.

Додуматься трудно, прочитать можно

Но богослужение — это не только определенная последовательность песнопений, молитвословий, действий священника и диакона. Это еще и очень глубокая символика, изначально присущая ему. Что, например, означает каждение, кроме того, что в момент его совершения храм наполняется благоуханием ладана? Это образ Духа Святого, действующего в Церкви, и в то же время — образ молитвы, восходящей, как сказано в Апокалипсисе, к небу, словно фимиам [4].

Или что значит такая маловажная деталь на подризнике священника, как бахрома внизу, почему без нее его нельзя шить? Это — ангельское оперение. И орарь диакона — в какие-то моменты он становится крылом, которым он, подобно шестокрылатым серафимам, закрывает глаза, не могущие взирать на Божественную славу.

До всего этого сам навряд ли додумаешься. Но об этом тоже можно прочитать в книгах по литургике, науке о богослужении. Из наиболее простых и, если можно так сказать, базовых нужно назвать, наверное, две. Это "Новая скрижаль" епископа Нижегородского и Арзамасского Венимина и творения святителя Симеона Солунского. Понимание символической стороны богослужения сделает наше восприятие его более полным и глубоким.

Церковные песнотворцы

Интересно узнать и о людях, которыми богослужебные тексты были написаны — ведь интересно нам бывает знать, кому принадлежит понравившаяся нам картина или задевшая за живое музыка. Тем более интересно это в данном случае, потому что великих гимнографов меньше, чем великих писателей, музыкантов и живописцев.

В каждом богослужении обязательно присутствуют псалмы — и полностью, и в отдельных стихах своих. И, конечно, трудно понять их, не зная ничего об их авторе, царе и пророке Давиде, о его битве против Голиафа, о его преследовании Саулом, о непонимании жены, о его падении, когда, подчинившись слепой страсти, он не только совершает прелюбодеяние, но и посылает мужа своей возлюбленной на верную смерть.

Есть Великий покаянный канон, самое, пожалуй, удивительное, самое, действительно, великое творение церковной гимнографии. И нельзя не знать ничего о его творце, святителе Андрее, епископе Критском.

А как по-настоящему, до конца понять замечательную стихиру, которая поется в среду Страстной седмицы: “Господи, яже во многия грехи впадшая жена…”, если ничего не знать об ее авторе? В ней говорится о женщине-блуднице, помазавшей ноги Спасителя миром. Но написала ее монахиня, инокиня Кассия, несостоявшаяся византийская императрица, отвергнутая за свою мудрость невеста императора Феофила. И что, какой жизненный и духовный опыт положен был ею в основу этого глубочайшего песнопения — об этом стоит задуматься.

И многое другое есть, что тоже нужно и важно было бы узнать. И тут тоже на помощь приходят книги. Например, “Гимнография и эортология” [5] архимандрита Киприана Керна. Название кажется сложным, но книга небольшая и читается легко. Или еще один, еще более близкий к нам по времени труд, оставленный недавно почившей схимонахиней Игнатией: “Церковные песнотворцы” [6].

Откровение Царствия Божия

Но богослужение Православной Церкви не только имеет свою историю, не только обладает глубоким символизмом, оно еще и глубоко мистично. Храм — место, где Небо соприкасается с землей, это откровение Царствия Божия на земле. В нем незримо присутствуют небесные силы, в него спускаются к нам из горнего мира святые, которых мы видим изображенными на иконах, память которых мы совершаем, те, кого мы призываем здесь в молитве. Это поле совершенно особого действия Божественной благодати. Что происходит во время Великого входа на литургии, что происходит, когда хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Христовы, когда они преподаются верующим? — Некоторые святые видели это, видел это составитель литургии святитель Иоанн Златоуст, как свидетельствует об этом в одном из своих писем его пламенный почитатель преподобный Нил Синайский. Видел это и бывший некогда великим грешником и ставший великим праведником святой Нифонт, епископ Кипрский. Видели и другие святые, и свидетельство об этом дошло до нас в их творениях, в житиях, которые повествуют о них.

Хорошо прочитать об этом. Но очень много значит в это верить. Помнить, что, войдя в храм, мы действительно оказываемся на Небе, действительно вступаем в то, что принадлежит Небесному Царствию. Хотя бы это и был самый скромный храм, даже убогий. Хотя бы и был он наполнен грешными людьми, и самыми грешными из них были бы мы сами, все равно это так. Дай Бог это чувствовать и нам. Чувствовать и переживать то, что переживал архимандрит Павел (Груздев), когда после освящения Даров опускался на колени и тихо говорил: “Господи, Ты снова с нами”.

Ковчег спасения

И есть еще один аспект богослужения, о котором я также хотел бы сегодня сказать, который очень важен для понимания церковной жизни. Это то единство, возможность которого и заключается, и даже без нашей порой воли реализуется в богослужении. В творениях святых отцов Церковь нередко сравнивается с кораблем или же с ковчегом спасения. Это очень глубокий, очень хорошо помогающий проникнуть в сущность того, что есть Церковь, образ. По крайней мере, в то, что касается людей, которые в Церковь входят.

Если иметь живое воображение, то, наверное, нетрудно представить, что чувствовало семейство Ноя в ковчеге. Весь мир затоплен водой, все, кроме них, погибли, волны вздымаются до небес, грозя захлестнуть и это последнее прибежище последних людей на земле. Нигде не видно ни островка суши. И остается только ковчег, шум волн, ударяющих в него, завывания ветра и люди, тесно прижавшиеся друг к другу, отогревающие один другого своим теплом. Им не за что бороться, не из-за чего соперничать. У них одно желание и одна цель: спастись, дожить до того мгновения, когда потоп прекратится, когда снова можно будет ступить на землю.

Это, если хотите, идеальная картина того, что должно быть в Церкви, в духовном, конечно, смысле. И если это далеко не всегда так, то тем не менее так может быть, и только это правильно, к этому мы должны стремиться.

И то же можно сказать об образе корабля. В древности — вы, наверное, знаете — корабль несли по морю не только паруса. Множество гребцов, их слаженные, четкие движения заставляли его бежать по волнам. И отцы потому нередко говорят, что молитва уединенная — плавание, в которое человек пускается на небольшой лодочке по бескрайнему морю. А молитва церковная — плавание, совершающееся в корабле. Здесь, если кто-то изнеможет, потеряет силы, то может отдохнуть, придти в себя, потому что его выручат те, кто вместе с ним находится на скамье гребца. В храме молитва каждого распространяется на всех и, наоборот, молитва общая покрывает каждого человека.

И это не только в пределах какого-то конкретного прихода, это — в масштабе всей Церкви, потому что за каждым богослужением мы молимся обо всех своих братиях и сестрах во Христе, какие только есть во всем мире. И все они также молятся за нас.

Это надо глубоко понять, точнее — почувствовать, пережить. Помнить об этом не только в тот момент, когда мы оказываемся в храме, а стараться удерживать это в памяти и в чувстве сердца на протяжении всей своей жизни. Это и будет значить, что мы действительно пребываем в Церкви, ощущаем себя частью этого великого целого, частью органической и неотторжимой.

Игумен Нектарий (Морозов)

1. Розанов В. Богослужебный Устав Православной Церкви: Опыт изъяснительного изложения порядка богослужения. М., 2002. ^
2. Субботин К. Руководство к изучению Устава богослужения Православной Церкви. Киев, 2004. ^
3. Протоиерей Константин Никольский. Руководство к изучению богослужения Православной Церкви. М., 2002. ^
4. См.: Откр. 5, 8. ^
5. Архимандрит Киприан (Керн). Литургика: гимнография и эортология. М., 2000. ^
6. Монахиня Игнатия. Церковные песнотворцы. М., 2005. ^

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/vocerkovlenie/1312-2011-02-12-13-25-16.html
 

Для того чтобы разобраться в ходе богослужения, человеку необходимо понять его строй: из чего оно составляется, какова система, согласно которой из различных молитвословий и песнопений складывается единая, кажущаяся совершенно монолитной, служба.

"Господи, помилуй"

Не раз приходилось слышать от людей малоцерковных расхожие слова: "Как не зайдешь в храм, там всё одно и то же — все поют: "Господи, помилуй!"". Это так и не так. Действительно, за каждым богослужением звучат эти очень простые, но наполненные самым глубоким смыслом слова. Более того: пожалуй, и весь смысл богослужения как такового можно было бы свести (причем, без его существенного обеднения) к этому краткому прошению. Мы просим у Бога милости, помилования, и в этом — все: наше благобытие на земле, наше вечное спасение, Царство Небесное и никогда не прекращающаяся радость богообщения.

Но на самом деле богослужение не есть некая застывшая, изо дня в день монотонно повторяемая форма. Точнее можно сказать так: оно состоит как из неизменных, так и из изменяемых частей. И если узнать, какова, с одной стороны, его постоянная структура и каков, с другой, принцип "изменений", то гораздо легче и следить за службой, и, главное, понимать ее. А то, что мы понимаем, перестает быть для нас "чужим", становится гораздо ближе, родней.

О кругах богослужения

Существует в литургике (науке о богослужении) понятие о кругах богослужения. Их три: суточный, седмичный и годовой. Суточный круг образуют собой те молитвословия и песнопения, которые относятся к определенному времени суток — вечеру, полуночи, утру и т.д., сообразно с воспоминаемыми в это время священными событиями.

Седмичный круг складывается из молитвословий и песнопений, которые связаны с тем или иным днем седмицы (или, если это понятнее, недели. Тут надо сразу сделать оговорку, что в богослужебном плане слово "седмица" соответствует принятому в светской жизни понятию "неделя", а слово "неделя", в свою очередь, является синонимом "воскресенья").

И, наконец, круг годовой состоит из молитвословий и песнопений, приспособленных к дням года сообразно с событиями, празднуемыми в эти дни (праздником в церковном понимании являются как Пасха и Рождество, так и, например, память любого святого. И поскольку нет такого дня, на который не приходилась бы память какого-либо святого, то не будет ошибкой сказать, что в храме каждый день праздник. Просто праздники бывают различными по своей значимости).

Естественно, что три этих круга существуют не отдельно друг от друга, а совмещаются в каждой церковной службе: ведь любой день — это одновременно и день суточный, и день седмицы, и день года.

"Седмирицею днем хвалих Тя"

(Пс. 118, 164)

Тем, кто читает Псалтирь, богодухновенное творение царя и пророка Давида, наверное, известны слова 118-го псалма: "Седмирицею днем хвалих Тя о судьбах правды Твоея". В них литургисты видят указание на множественность молитвенных обращений к Богу в течение дня или, что в данном случае то же, множественность церковных служб.

Постепенно, с течением времени, сложились следующие богослужебные последования, известные, впрочем, уже с очень давних пор. Это вечерня, повечерие, полунощница, утреня, 1-й час, 3-й час, 6-й час, 9-й час и литургия.

Естественно, что собираться в храм девять раз в течение дня для людей, живущих в миру (как, по большому счету, и в монастыре), очень неудобно. По этой причине уже в древней Церкви было принято совершать богослужение три раза в день: вечером — вечерню, утром — утреню и днем (около полудня) — литургию.

К этим трем главным службам присоединены были и остальные шесть кратких служб, для которых первоначально собирались особо. Так, к вечерне присоединены 9-й час (перед вечерней) и повечерие (как явствует из самого названия службы — после вечерни); к утрени — полунощница (перед утреней) и 1-й час (после утрени); к литургии — 3-й и 6-й часы (перед литургией). Таким образом, богослужебный строй оказался согласным с другими словами псалмопевца: "Вечер и заутра и полудне повем и возвещу, и услышит глас мой" (Пс. 54, 18).

Впрочем, нужно сказать, что в современной богослужебной практике более привычным стало не трех-, а двухкратное — утром и вечером — собрание народа в храм на молитву (вообще, следует знать, что при единых общих принципах богослужебные практики не только разных Поместных Церквей, но даже и разных епархий или приходов и монастырей могут существенно отличаться друг от друга в деталях, что и создает порой определенные проблемы для понимания службы, если человек не успел как следует разобраться в Уставе. Мы в данном случае стараемся по преимуществу отразить наиболее распространенную практику приходского богослужения, чтобы сделать свои объяснения доступными для максимального числа своих читателей).

"И бысть вечер, и бысть утро, день един"

(Быт. 1, 5)

Дневной богослужебный круг не случайно начинается с вечерни: церковный день, как и день ветхозаветный, берет начало именно вечером, по сказанному в Библии о первом дне бытия мира: "И бысть вечер, и бысть утро, день един". И так же не случайно замыкается он Божественной литургией: это самая важная из всех церковных служб, все остальные служат приготовлением к ней. Здесь — очень глубокий образ или мысль, выраженные самим делом: через молитву человек постепенно приготовляется, восходит к высшей точке богообщения, единения с Богом в Таинстве Евхаристии, Причащения Святых Христовых Таин.

Подробно о каждой из служб, входящих в суточный круг, мы будем говорить в последующих выпусках "Школы духовной", а здесь скажем вкратце о том, как строится богослужебный день в большинстве приходских храмов Русской Православной Церкви. При том сделаем и некоторые необходимые оговорки.

Во-первых, фактически исключены сегодня из приходского богослужения полунощница и малое повечерие (повечерие великое служится и на приходах, но исключительно Великим постом или в составе всенощного бдения перед некоторыми из великих праздников), составляя принадлежность богослужения монастырского.

Во-вторых, утреня, которая, как следует из ее наименования, должна совершаться, естественно, по утрам, в подавляющем большинстве храмов (в том числе и монастырских) совершается в настоящее время по вечерам. Это справедливо кажется совершенно нелогичным, тем более что и молитвословия, и песнопения этой службы содержат в себе немало указаний именно на утренние часы. Однако в условиях современной жизни с таким изъяном в Уставе приходится мириться, следуя принципу, согласно которому из двух зол, безусловно, следует выбирать меньшее.

Дело в том, что если бы утреня совершалась в приходских храмах в свое время, то есть непосредственно перед литургией, то утреннее богослужение в своей общей продолжительности было бы достаточно долгим (3-4 часа). Это сделало бы посещение службы и, соответственно, Причащение, по крайней мере по будним дням, очень затруднительным или даже невозможным для очень многих прихожан. И, скорее всего, в результате утреня подверглась бы очень сильным сокращениям, как это можно наблюдать порой и в приходской практике других Поместных Церквей. Неоправданное сокращение отдельных моментов службы — это, к сожалению, и так достаточно трудно изживаемая болезнь современной церковной жизни. И совсем не хотелось бы давать лишние поводы к ее обострению.

Итак, сегодня богослужебный день выглядит следующим образом. Вечер — 9-й час, вечерня и утреня с присоединяющимся к ней 1-м часом. Утро — 3-й и 6-й часы и сразу после этого Божественная литургия.

Игумен Нектарий (Морозов)

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/bogoslugenie/1351-2011-02-16-02-31-42.html

Что есть церковная жизнь и как на нее настроиться

В прошлый раз — и было это уже достаточно давно — мы говорили о воцерковлении. Но это было скорее предисловие к данной теме, потому что по существу речь шла, наоборот, о том историческом процессе расцерковления русского общества, который и породил необходимость воцерковлять людей, вводя их в церковную жизнь

Сегодня мы будем беседовать о другом, немного перефразируя название известной книги святителя Феофана Затворника,— о том, что есть сама церковная жизнь и как на нее настроиться.

* * *

Когда можно говорить о том, что человек стал церковным? Мне кажется, только начиная с того момента, когда он ощущает себя уже принадлежащим Церкви. Принадлежащим ей в самом глубоком смысле этого слова, когда он чувствует, что стал ее частью и уже больше не мыслит своей жизни вне ее. Ему может быть непросто в Церкви, ему может не все нравиться в ее человеческом, скажем так, элементе, но жить без нее он больше не может. Вы, наверное, помните такой момент в Евангелии от Иоанна, когда Господь говорил с иудеями о Хлебе, сходящем с Небес, то есть о Себе Самом, говорил впервые о будущем Таинстве Евхаристии. И иудеям это учение показалось настолько невероятным, невместимым для их ограниченного человеческого ума, что они стали отходить от Христа. Отошли даже некоторые из учеников, говоря: "Какие странные слова! Кто может это слушать?" (Ин. 6, 60). И тогда Господь спросил Своих ближайших учеников из числа двенадцати, Своих апостолов, не хотят ли и они оставить Его. От лица всех Ему ответил Петр. Он сказал: "Господи! к кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни" (Ин. 6, 68).

И вот когда у человека появляется в душе такое отношение к Церкви, то можно сказать, что он ей действительно принадлежит, стал ее достоянием.

Однако в то же время и Церковь становится для него "своей", он начинает ее воспринимать не просто как место, куда приходит помолиться, а как то, что принадлежит ему. Не одному, конечно, но вместе со всеми теми людьми, которые и составляют ее здесь, на земле. То есть появляется такое ощущение общности, ощущение того, что существует единое целое, неотъемлемой, природной частью которого ты являешься.

Но, конечно, при этом можно говорить о разной степени воцерковленности, о различной глубине церковного сознания человека.

* * *

Как же происходит самый процесс вхождения в церковную жизнь? Первый этап соприкосновения с церковной жизнью известен всем. Это время, когда человек только заходит в храм, чтобы поставить свечу, помолиться перед той или иной иконой, зачастую даже не зная толком, кто на ней изображен. Просто человек нуждается в помощи и за этой помощью приходит в храм, поскольку больше ему идти уже некуда. Это еще во многом корыстный или, если сказать мягче, прагматический подход к области духовного. Хотя и здесь проявляются различия в человеческом устроении: кто-то относится к такому походу в храм, как к некой формальной процедуре, которую он торопится как можно скорее завершить. А кто-то постепенно начинает понимать, что такое молитва. И как следствие, приходит в храм уже не только потому, что случилась какая-то беда или, скажем, надвигается экзаменационная сессия, но и просто потому, что ему хорошо здесь побыть наедине с Богом и наедине с самим собой.

Следующий этап — когда человек начинает понимать, что здесь, в Церкви, течет какая-то своя, не бросающаяся, может быть, сразу в глаза, жизнь. Понемногу у него начинает появляться к ней интерес: а что это за жизнь, в чем она заключается, какой в ней смысл? И это уже, безусловно, шаг вперед на пути к Богу. Потому что многие, и осознавая наличие этой жизни, совершенно не испытывают желания быть к ней причастными. Они так и говорят о жизни Церкви: "это их жизнь".

Однако человек глубокий, не поверхностный со временем обязательно начинает испытывать желание если и не приблизиться к жизни Церкви, то, по крайней мере, ее понять. Он начинает приходить в храм чаще, регулярнее, бывает здесь уже не только в промежутке между богослужениями, но и на самых богослужениях. Но, несмотря на это, остается риск так до конца и не разобраться в происходящем в храме. И можно видеть, что очень многие люди так вот никак и не разберутся. А причина этого очень проста: узнать и понять церковную жизнь можно только изнутри, являясь ее частью.

* * *

Безусловно, центром, стержнем церковной жизни, является богослужение. И потому естественно, что именно через участие в нем, через молитву за богослужением человек входит в эту жизнь.

Вначале знакомство с богослужебной жизнью носит характер знакомства естественного, спонтанного — так знакомится с водой человек, который в нее вошел: он узнает, что она мокрая, что она холодная или теплая и т.п. Что требуется на этом этапе по преимуществу? Наверное, умение быть неравнодушным, заинтересованным. И как следствие — вслушиваться, вдумываться в то, что на службе читается и поется.

У святых отцов человек, в отличие от прочих живых существ, именуется существом "словесным", то есть разумным. Слово является носителем смысла. И если мы хотим понять, что происходит в Церкви, то необходимо быть внимательными к слову. Не только к слову проповедника, стоящего на амвоне, но и — и даже в первую очередь — к словам тех песнопений и молитвословий, из которых состоит богослужение. Посредством их человек может понять для себя по большому счету все, через богослужебные тексты раскрывается и нравственное учение Церкви, и ее богословие, и, если угодно, ее мистика — как таинственное общение человеческой души с Богом.

Внимание к слову — это и есть настоящая молитва, которая без внимания невозможна.

Наверное, практически каждый человек, бывавший, а тем более регулярно бывающий в храме, переживал во время богослужения те особые состояния, которые могли дать ему реальное понимание того, что здесь он соприкасается с иной, не земной, а небесной жизнью, с миром не материальным, а духовным.

Но есть некоторое различие в том, как человек к этому состоянию восходил. Бывает и так, и даже часто бывает, что человек приобретает первый опыт соприкосновения с Божественной жизнью в то время, когда в храме он подобен ребенку, еще не научившемуся ни говорить, ни понимать речи других людей. Это действует Сам Господь, Его благодать утешает, радует сердце нового младенца во Христе и в жизни церковной — младенца, у которого, может, и у самого уже есть дети. Это всегда происходит неожиданно и почти не зависит от усилий самого человека.

Бывает и по-другому. Человек вслушивается в текст молитвословий, и неожиданно ему открывается смысл — пропетой стихиры, или фразы из нее, или всего лишь одного слова. Причем этот смысл открывается не просто его рассудку, но и его сердцу. И в этот момент он чувствует себя так, как чувствовала кровоточивая, когда прикоснулась к краю ризы Христовой. Только это прикосновение не рук, а сердца, которое оживает, точнее, живет в эти мгновения подлинной жизнью, той, для которой мы созданы.

Поэтому можно сказать, что понимание смысла богослужения — очень важная составляющая правильного вхождения человека в церковную жизнь. Что главное в Церкви? — То, что она дает человеку возможность быть с Богом, это лествица Иакова, по которой совершается восхождение от земли на небо. И церковные богослужения становятся для нас как бы ступеньками этой удивительной лестницы, постепенно возводящими нас выше и выше. Или, иначе, позволяющими нам спуститься как можно глубже в собственное сердце, в свою тайную клеть, потому что именно там, по слову преподобного Исаака Сирина, и находится дивная клеть небесная. Там происходит и наша встреча с Богом.

* * *

Что нужно для того, чтобы научиться понимать богослужение?

Прежде всего, как мы сказали, внимание, интерес, отношение к нему, как к самому главному, что происходит в храме. Кстати, когда человек вслушивается в пение и чтение по-настоящему, он начинает понимать, какой же неправдой является утверждение о том, что церковнославянский язык непонятен большинству приходящих в Церковь. Наоборот, ведь основная масса слов в нем знакома каждому из нас. А многие незнакомые слова становятся понятными благодаря тому, что мы логически мыслим, и сама логика подсказывает нам их значение.

Хотя, конечно, есть слова, понять которые так сходу не получается. Но это должно только придавать процессу узнавания дополнительную остроту и интерес. И нужно просто взять в руки церковнославянский словарь, чтобы сделать поразительные открытия, узнав, например, что слово "оправдания", — помните, мы просим Господа научить нас "оправданиям Своим",— означает на самом деле "повеления". А слово "глумляхся" означает "размышлял". А "наглая смерть", от которой мы просим нас избавить,— это скорая, нечаянная, неожиданная смерть.

Сегодня немало уже вышло таких словарей, есть "Полный церковнославянский словарь" протоиерея Григория Дъяченко, есть замечательная "Учебная псалтирь" с переводом с церковнославянского на русский и целый ряд других изданий. Причем найти их можно не только в магазинах и библиотеках, но даже и в Интернете.

* * *

Но перед значением иных слов или молитв мы все равно будем стоять, словно перед стеной, пока нам не поможет понять их наша собственная жизнь — жизнь реальная, внешняя. И вместе с тем жизнь внутренняя, в том числе и молитвенная. Вообще молитва домашняя, частная — одно из лучших средств к пониманию храмового богослужения. И не только потому, что в ней человек больше располагает собой и своим временем и может разобраться в том, что ему еще не ясно. В молитве домашней у нас есть время и свобода и для другого: для того, чтобы остановиться на том, что коснулось нашего сердца, вызвало его сочувствие, есть возможность молиться более сосредоточенно, осознанно, даже — творчески. И этот опыт молитвы, постепенно приобретаемый нами, помогает потом в храме. И человеку, который не просто присутствует на службе, а молится на ней, она уже не кажется однообразной, потому что на одни и те же слова сердце его будет откликаться каждый раз по-иному.

* * *

Есть еще один важный момент в понимании богослужения. Человеку свойственно во всем искать какую-то определенную логику, систему. Когда она найдена, все становится значительно проще. И в богослужении, которое от начала и до конца подчинено очень строгой и очень стройной логике, тоже нужно найти эту самую систему. Здесь тоже можно выделить два способа ее выявления для себя и последующего познания. Первый — естественный, более простой, не требующий дополнительных усилий. Если человек ходит в храм регулярно, он начинает видеть, что определенные моменты в богослужении регулярно повторяются, причем не только каждое воскресенье или праздник, но и каждый день. А другие, наоборот, варьируются, то появляются, то исчезают. И потом человек начинает понимать, что все это, конечно же, не случайно происходит, что все это имеет какое-то объяснение.

Это самое время для того, чтобы взять в руки литературу, объясняющую богослужебный устав, и попытаться разобраться в ней. Есть такая книга — Типикон, это тот Устав, по которому живет сегодня Церковь, точнее, тот идеальный Устав, на который при всех отступлениях от него, мы сегодня все же ориентируемся. С ним трудно разобраться сразу. Но есть, скажем, Толковый Типикон Скабаллановича. И это не просто нужная книга, это книга еще и очень интересная, рассказывающая историю происхождения тех или иных элементов богослужения, их объясняющая.

И есть еще пособия по изучению Устава. Тоже есть сложные, предназначенные для его детального разбора, необходимые уставщику на клиросе, который составляет богослужебное последование на текущий день. Это, например, известное пособие Розанова. А есть более простые, доступные книги: Субботина, Никольского. С них лучше всего и начинать.

* * *

Но богослужение — это не только определенная последовательность песнопений, молитвословий, действий священника и диакона. Это еще и очень глубокая символика, изначально присущая ему. Что, например, означает каждение, кроме того, что в момент его совершения храм наполняется благоуханием ладана? Это образ Духа Святого, действующего в Церкви, и в то же время — образ молитвы, восходящей, как сказано в Апокалипсисе, к небу, словно фимиам.

Или что значит такая маловажная деталь на подризнике священника, как бахрома внизу, почему без нее его нельзя шить? Это — ангельское оперение. И орарь диакона — в какие-то моменты он становится крылом, которым он, подобно шестокрылатым серафимам закрывает глаза, не могущие взирать на Божественную славу.

До всего этого сам навряд ли додумаешься. Но об этом тоже можно прочитать в книгах по литургике, науке о богослужении. Из наиболее простых и, если можно так сказать, базовых, нужно назвать, наверное, две. Это "Новая скрижаль" епископа Нижегородского и Арзамасского Венимина и творения святителя Симеона Солунского. Понимание символической стороны богослужения сделает наше восприятие его более полным и глубоким.

* * *

Интересно узнать и о людях, которыми богослужебные тексты были написаны — ведь интересно нам бывает знать, кому принадлежит понравившаяся нам картина или задевшая за живое музыка. Тем более интересно это в данном случае, потому что великих гимнографов меньше, чем великих писателей, музыкантов и живописцев.

В каждом богослужении обязательно присутствуют псалмы — и полностью, и в отдельных стихах своих. И, конечно, трудно понять их, не зная ничего об их авторе, царе и пророке Давиде, о его битве против Голиафа, о его преследовании Саулом, о непонимании жены, о его падении, когда, подчинившись слепой страсти, он не только совершает прелюбодеяние, но и посылает мужа своей возлюбленной на верную смерть.

Есть Великий покаянный канон, самое, пожалуй, удивительное, самое, действительно, великое творение церковной гимнографии. И нельзя не знать ничего о его творце, святителе Андрее, епископе Критском.

А как по-настоящему, до конца понять замечательную стихиру, которая поется в среду Страстной седмицы: "Господи, яже во многия грехи впадшая жена…", если ничего не знать об ее авторе? В ней говорится о женщине-блуднице, помазавшей ноги Спасителя миром. Но написала ее монахиня, инокиня Кассия, несостоявшаяся византийская императрица, отвергнутая за свою мудрость невеста императора Феофила. И что, какой жизненный и духовный опыт положен был ею в основу этого глубочайшего песнопения — об этом стоит задуматься.

И многое другое есть, что тоже нужно и важно было бы узнать. И тут тоже на помощь приходят книги. Например, "Гимнография и эортология" архимандрита Киприана Керна. Название кажется сложным, но книга небольшая и читается легко. Или еще один, еще более близкий к нам по времени труд, оставленный недавно почившей схимонахиней Игнатией: "Церковные песнотворцы".

* * *

Но богослужение православной Церкви не только имеет свою историю, не только обладает глубоким символизмом, оно еще и глубоко мистично. Храм — место, где небо соприкасается с землей, это откровение Царствия Божия на земле. В нем незримо присутствуют небесные силы, в него спускается к нам из горнего мира святые, которых мы видим изображенными на иконах, память которых мы совершаем, те, кого мы призываем здесь в молитве. Это поле совершенно особого действия Божественной благодати. Что происходит во время Великого входа на литургии, что происходит, когда хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Христовы, когда они преподаются верующим? — Некоторые святые видели это, видел это составитель литургии святитель Иоанн Златоуст, как свидетельствует об этом в одном из своих писем его пламенный почитатель преподобный Нил Синайский. Видел это и бывший некогда великим грешником и ставший великим праведником святой Нифонт, епископ Кипрский. Видели и другие святые, и свидетельство об этом дошло до нас в их творениях, в житиях, которые повествуют о них.

Хорошо прочитать об этом. Но очень много значит в это верить. Помнить, что, войдя в храм, мы действительно оказываемся на небе, действительно вступаем в то, что принадлежит Небесному Царствию. Хотя бы это и был самый скромный храм, даже убогий. Хотя бы и был он наполнен грешными людьми, и самыми грешными из них были бы мы сами, все равно это так. Дай Бог это чувствовать и нам. Чувствовать и переживать то, что переживал архимандрит Павел (Груздев), когда после освящения Даров опускался на колени и тихо говорил: "Господи, Ты снова с нами".

* * *

И есть еще один аспект богослужения, о котором я также хотел бы сегодня сказать, который очень важен для понимания церковной жизни. Это то единство, возможность которого и заключается, и даже без нашей порой воли реализуется в богослужении. В творениях святых отцов Церковь нередко сравнивается с кораблем или же с ковчегом спасения. Это очень глубокий, очень хорошо помогающий проникнуть в сущность того, что есть Церковь, образ. По крайней мере, в то, что касается людей, которые в Церковь входят.

Если иметь живое воображение, то, наверное, нетрудно представить, что чувствовало семейство Ноя в ковчеге. Весь мир затоплен водой, все, кроме них, погибли, волны вздымаются до небес, грозя захлестнуть и это последнее прибежище последних людей на земле. Нигде не видно ни островка суши. И остается только ковчег, шум волн, ударяющих в него, завывания ветра и люди, тесно прижавшиеся друг к другу, отогревающие один другого своим теплом. Им не за что бороться, не из-за чего соперничать. У них одно желание и одна цель: спастись, дожить до того мгновения, когда потоп прекратится, когда снова можно будет ступить на землю.

Это, если хотите, идеальная картина того, что должно быть в Церкви, в духовном, конечно, смысле. И если это далеко не всегда так, то тем не менее так может быть и только это правильно, к этому мы должны стремиться.

И то же можно сказать об образе корабля. В древности — вы, наверное, знаете — корабль несли по морю не только паруса. Множество гребцов, их слаженные, четкие движения заставляли его бежать по волнам. И отцы потому нередко говорят, что молитва уединенная — плавание в которое человек пускается на небольшой лодочке по бескрайнему морю. А молитва церковная — плавание, совершающееся в корабле. Здесь, если кто-то изнеможет, потеряет силы, то может отдохнуть, придти в себя, потому что его выручат те, кто вместе с ним находится на скамье гребца. В храме молитва каждого распространяется на всех и, наоборот, молитва общая покрывает каждого человека.

И это не только в пределах какого-то конкретного прихода, это — в масштабе всей Церкви, потому что за каждым богослужением мы молимся обо всех своих братиях и сестрах во Христе, какие только есть во всем мире. И все они также молятся за нас.

Это надо глубоко понять, точнее почувствовать, пережить. Помнить об этом не только в тот момент, когда мы оказываемся в храме, а стараться удерживать это в памяти и в чувстве сердца на протяжении всей своей жизни. Это и будет значить, что мы действительно пребываем в Церкви, ощущаем себя частью этого великого целого, частью органической и неотторжимой.

Игумен Нектарий (Морозов)


http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/vocerkovlenie/1359--q-q-.html

Я хочу исповедоваться, но боюсь, что священник наложит на меня епитимью. Что это такое?

Епитимьи ни в коем случае не следует бояться: она не является наказанием, а служит лишь средством уврачевания ран, нанесенных человеку тем или иным грехом, средством борьбы с укоренившимися благодаря долгому навыку страстями. Благоразумный священник всегда следует важнейшему врачебному принципу — «не навреди», и не налагает на кающегося бремени чрезмерно тяжелого, неудобоносимого. Бывают, правда, случаи, когда священники молодые или же просто «горящие ревностью не по разуму», пытаются извлечь соринку из глаза другого человека посредством удара бревном (см.: Мф. 7, 4-5). То есть дают ему непосильное молитвенное или постническое правило, либо отлучают от Причастия на слишком долгий срок, так что кающийся по злохитрому умыслу сатаны оказывается поглощенным чрезмерной печалью, чего так опасался в свое время сам апостол Павел, сначала позаботившийся об исправлении, а затем — об утешении одного из членов церковной общины, впавшего в страшный даже по тем временам противоестественный грех. Если подобное (то есть встреча со священником не очень опытным и осторожным) произошло, то необходимо обратиться к духовнику и опытному, и искусному, имеющему доброе свидетельство как от верующих, так и от своих собратий, с тем, чтобы испросить у него совета и наставления.

Вообще же под епитимьей обычно понимается или определенное молитвенное правило, или посильный подвиг — поклоны, пост, или временное отлучение от Причастия. Но повторимся еще раз: главный принцип назначаемой епитимьи заключается в том, что она должна служить не делу разрушения, а делу созидания души христианина, должна не уязвлять, а врачевать. Конечно, для человека с чувствительным самолюбием и сравнительно легкая епитимья может быть непростым испытанием, однако если он смирится с ней, она, безусловно, принесет ему пользу.

С какого возраста дети должны исповедоваться перед Причастием? Как научить ребенка исповедоваться?

Принято считать, что впервые ребенок должен исповедоваться перед Причастием по достижении семилетнего возраста. Этого правила лучше всего и придерживаться. С некоторой лишь оговоркой: бывают дети, которые и в шесть лет обладают настолько ясным сознанием и душевным развитием, что могут по-настоящему серьезно и вдумчиво исповедоваться, а бывают и такие, что в восемь лет совершенно не понимают, чего хотят от них родители, когда подводят к аналою с Крестом и Евангелием. И вполне разумно одних допустить до исповеди несколько раньше, а от других не требовать того, к чему они еще не готовы, поскольку формализм в духовной жизни неприемлем и может принести огромный вред, взращивая в христианине с младых ногтей самого настоящего фарисея.

Научить человека исповедоваться – не так уж и легко. Не только дети, но и вполне взрослые прихожане исповедоваться не умеют. И огромную ошибку допускают родители, когда требуют, чтобы дети исповедовались по некоторому – формальному же – списку вопросов. Тем более неприемлема такая уродливая практика, когда папа и мама «надиктовывают» ребенку его исповедь и он твердит ее раз за разом, слово в слово, словно заезженная пластинка, не давая себя даже труда понять, что значит тот или иной названный им грех.

Куда важнее учить не исповедоваться, а жить по совести, причем учить не набивающим оскомину назиданием, а собственным, ярким и красивым примером. Когда совесть жива, сильна, она остро ощущает всякую совершенную нами неправду, и это ощущение рождает покаяние подлинное – глубокое, искреннее, сопряженное с ненавистью к греху и желанием от греха избавиться и более его не допускать. Это в равной степени относится к исповеди как детской, так и взрослой.

Как исповедовать плотские грехи? Можно ли если очень стесняешься просто записать и показать священнику?

Святые отцы учат, что исповедовать плотские грехи подробно и в деталях (равно как и блудные помыслы) не следует. Во-первых, такое внимание к деталям может возобновить в душе самого исповедующегося воспоминание пережитых падений и искушений, во-вторых, будет небезвредно и для принимающего исповедь священника, если только он не бесстрастен. Однако говорить о грехе всегда надо так, чтобы было ясно, в чем заключается его суть, чтобы грех не умалялся и не преувеличивался. В некоторых случаях ради преодоления стыда действительно бывает необходимо записать грехи на листе бумаги и дать прочитать священнику. Подобные примеры можно найти и в некоторых житиях святых, в частности, в житии святителя Василия Великого, к которому пришла женщина, чьи грехи были столь постыдны (или же она сама столь чувствительна), что ей никак не удавалось произнести их вслух, почему она и доверила их бумаге. Но лучше все же ради смирения бывает понудить себя и сказать грех как он есть самостоятельно.

Я читала, что какому-то человеку было открыто, как во время исповеди каждый грех в виде змея выходит из уст кающегося при его оглашении. А как же тогда выходит этот змей, если часто батюшка сам про себя зачитывает грехи кающегося по бумажке?

Нужно помнить, что во всех подобных откровениях видимое людьми являло собой лишь образ происходившего в области духовной. И ни в коем случае нельзя относиться к Таинству так «материалистически». «Выходящий из уст змей» — образ обнаружения кающимся своего греха в покаянии, открытие его перед Богом и перед священником. И нет решительного различия, как именно это происходит — посредством словесного оглашения или же посредством написания на бумаге. Хотя, как уже говорилось выше, лучше все-таки мужественно произносить грехи самому, терпя при этом целительные боль и стыд.

Как нужно вести себя в день Причастия? Правда ли, что нельзя чистить зубы в этот день?

Не только в день Причастия, но и в каждый день своей жизни христианину необходимо помнить о том, что каждое мгновение он находится перед взором Всевидящего Бога. Нет ничего — ни во внешних поступках его, ни в сокровенности души,— что не было бы ведомо Господу и вместе с тем не было бы значимо для Него, ибо все, что касается человека, касается, как поразительно сильно сказано в молитве преподобного Серафима Вырицкого, зеницы Божиего ока [1].

Но день Причастия все же особый, это день теснейшего единения со Христом, когда мы принимаем Его в себя в Его Пречистых Тайнах и имеем в нас «живуща и пребывающа». Соответственно и особенно внимательными к себе мы должны быть до и после Причащения, особенно остерегаться, как бы не прогневать Господами своими делами, словами и мыслями и не лишиться слишком скоро того Дара, который преподал Он нам в этом величайшем Таинстве

Вопрос же о чистке зубов, равно как и другие из этого ряда – о том, можно ли есть рыбу, выплевывать вишневые косточки и пр., - вряд ли является самым существенным. Хотя ради благоговения и некоторой естественной предосторожности можно от всех таких действий воздержаться. Помня, впрочем, что после Причастия мы специально принимали запивку и кусочек просфоры или артоса и не поддаваясь панике, если вдруг вечером по рассеянности все же почистили перед сном зубы.

Здравствуйте! Вчера причащала сына (ему 3,5 года). До этого ребенок болел (проблемы с желудком), я специально хотела его причастить, чтобы быстрее выздоровел. Причащаю его регулярно. Он выстоял почти всю службу, причастился, выпил запивочку. Но когда слушали проповедь, поперхнулся (жевал просфорку), и его вырвало. Вытерли все тряпкой и забрали, чтобы сжечь. Но я не сообразила, что одежду тоже надо было сжечь, и выстирала ее. Нужно ли мне теперь что-то делать с этой одеждой? Что делать, чтобы такие случаи больше не повторялись?

Думаю, что об этом происшествии обязательно надо упомянуть на исповеди. Приносить ли одежду в храм для сожжения? – Сейчас, после того, как Вы ее выстирали, наверное, уже не надо. Из Вашего рассказа можно понять, что вырвало ребенка просто из-за того, что он поперхнулся просфорой. Если так, то вины Вашей в этом нет и на будущее можно смотреть, пожалуй, лишь за тем, чтобы кусочек просфоры не был слишком большой. Если же его вырвало из-за желудочного заболевания, то, конечно, благоразумней было бы подождать сначала, пока он не поправится вполне, а уже затем вести на Причастие. Не исключено, что Вы могли погрешить в том, что отнеслись к Таинству слишком «утилитарно»: «чтобы быстрее выздоровел», и потому Господь попустил искушение. Впрочем, это лишь мое предположение.

Как быть, если ребенок капризничает перед Причастием? Причащать ли его или привести в другой день?

Разумнее будет посмотреть на состояние ребенка. Попытаться успокоить и, если это удастся, то все же причастить. Только принять при этом необходимые меры предосторожности: покрепче держать ручки, ножки, головку и даже попросить кого-то в этом помочь. Если же ребенок буквально заходится в крике и никак не успокаивается, так что есть риск толкнуть Чашу, то Причастие лучше отложить до другого дня. Но, разумеется, надо потом, придя домой, разобраться в себе – ведь чаще всего такое поведение ребенка во время Причащения связано не столько с его самочувствием, сколько с жизнью родителей. Всегда похвально желание папы и мамы чаще причащать сына или дочку, но не менее необходимо регулярно исповедоваться и причащаться им самим.

До какого возраста допускается кормить младенца перед Причастием?

До того момента, когда он объективно уже сможет обходиться без этого приема пищи.

Может ли мирянин несколько дней подряд причащаться Святых Христовых Таин, не исповедуясь (скажем, в воскресенье исповедовался, с воскресенья по субботу ежедневно причащаюсь без исповеди, только вычитывая правило)?

Хотя в наши дни достаточно говорится и пишется (и вполне, надо полагать, справедливо) о необходимости более частого Причащения, все должно иметь разумную меру. Если избегать крайностей и принимать во внимание советы многих опытных духовников, то можно рекомендовать причащаться раз в одну-две-три недели — в зависимости от духовной ревности и чистоты жизни конкретного человека, а также — от мнения того священника, у которого он исповедуется. Более частое Причащение возможно в случаях, когда «встречается» несколько больших церковных праздников, или на Страстной Седмице Великого поста, или при каких-то особых обстоятельствах в жизни человека (тяжкая болезнь, невыносимая скорбь и т.п.), но только – по совету и благословению священника. В таких случаях действительно можно исповедоваться однажды, а в последующие дни, если никаких крупных грехов не случилось, причащаться уже без исповеди.

Если я хочу причаститься на ночной (Рождественской или Пасхальной) службе, то с какого времени надо воздерживаться от пищи и воды?

Какой-то единой нормы на этот счет не существует, но «традиционно» принято в канун таких дней есть не позже семи-восьми часов вечера. Если же есть возможность, то лучше поупражняться в воздержании и последний раз потрапезничать еще раньше — днем. Но тут каждый должен правильно рассчитать свои силы, чтобы если после ночной службы разговение в трапезной храма не предусматривается, не изнемочь и не принести вреда своему здоровью.

 

1. Имеется в виду текст, который считается духовным завещанием прп. Серафима Вырицкого «От Меня это было». Он составлен как беседа Бога с душой человека: «Думал ли ты когда-либо, что всё, касающееся тебя, касается и Меня? Ибо касающееся тебя касается зеницы ока Моего». Цит. по: От Меня это было. М.: Данилов мужской монастырь. 2007. — Ред.^

http://www.vocerkovlenie.ru/index.php/duhovnayagizn/1406-2011-02-19-21-33-36.html