Софико Шеварднадзе поговорила с кинорежиссером Андреем Кончаловским об акуле Херста, брате Никите, памяти и ненависти Микеланджело к Рафаэлю.

 

 

— Для чего вы живете?

 

 

— В общем-то, живешь для того, чтобы тебя дети не забыли. Один умный человек сказал, что, к сожалению, человек не может жить без цели. И почему не сказать, что цель в жизни — это видеть. Просто видеть. Потому что когда ты видишь — это уже жизнь. А остальное дает человеку энергию для заблуждений. Как правило, человек несчастен, потому что у него не получается все так, как он запланировал. А кто сказал, что должно быть так, как он запланировал?

 

 

— Есть ли у вас потребность в людях, общении?

 

 

— Ты не существуешь без людей. Ты должен быть ненавидим, любим и привлекать либо ненависть, либо любовь. Самое неприятное, когда никто на тебя не обращает внимания, уже начиная с детства. Самые несчастные дети — те, на которых родители не обращают внимания. Одиночество — смерть. Мы социальные животные. Если нам дать все что угодно — книжки, икру, фуа-гра, любовника, все это погрузить в самолет или в капсулу, отправить в космос и вы будете знать, что никогда не вернетесь, — все кончится. Даже любимый человек — это хорошо, но вот все кончилось, и разойтись даже невозможно. Кошмар! Значит, нам нужны все люди, и плохие в том числе. Дзен-буддизм тоже про это. Черное и белое, инь и ян, хорошее и плохое, это все про то же, про необходимость того и другого. Мы думаем, что свет должен победить тьму. А свет победит тьму — и не будет света.

 

 

 

 

 

— Вы один из немногих людей, кто признается, что завистлив. Можете критиковать публично своего брата, рассуждать о своих женщинах, о женах... Казалось бы — открытая книга. Но при этом есть ощущение, что вы прячете ровно столько же, если не больше, чем выдаете.

 

 

— Я был бы безумец, если бы говорил все. Я даже себе не могу признаться в определенных вещах. Я говорю: «Нет, не было этого, ничего не знаю». Это вообще черта человека сентиментального и ранимого — пытаться очень тщательно контролировать свое прошлое за счет исключения.

 

 

— Но вот вы, например, не забыли свое прошлое.

 

 

— Я продукт XX века, а значит, и XIX. В XX веке память была очень длинной, потому что не было мгновенного доступа к информации, люди должны были много знать, а для того чтобы знать, нужно много помнить. Надо набрать информацию и синтезировать, методом дедукции прийти к некой истине. И этой истиной делиться со студентами, школьниками, последователями и так далее. Мудрость заключалась в памяти. Сегодня потребность запоминания отпала, люди всё меньше и меньше должны запомнить. Они не знают городов, ездят по GPS, не знают названия улиц.

 

 

 

 

 

— А как же генетическая память?

 

 

 

 

 

 

— Генетическая — да, но есть еще память логическая и интеллектуальная, ассоциативная, и все это порождает культура. Если нет культурной памяти, то нет ассоциации. А нет ассоциации, мир становится двумерным. Сейчас как раз состояние двумерности, потому что постмодернизм — это двумерность. Постмодернизм выбросил за борт корабля великую античную цивилизацию. Весь этот абстракционизм, акулы Херста, — всё это страшная история, уничтожающая.

 

 

— У вас есть представление о том, что может быть после Херста?

 

 

— Никто не знает и не должен знать. Любая цивилизация приходит к концу. Это закон диалектический. Но это не значит, что все кончается. На обломках возникает какая-то новая цивилизация. Я думаю, что, когда рушилась Римская империя, никто не знал, что возникнет христианская цивилизация. Вообще христиане были все подпольные, жили в катакомбах, скрывались. Одно рушилось, возникало другое. И тогда, и сейчас никто не представляет, что возникнет. И слава богу.

 

«Это вообще черта человека 
сентиментального и ранимого — 
пытаться контролировать свое прошлое 
за счет исключения»

 

 

 

— Считается, что вы с братом враждуете. Это на самом деле так?

 

 

— Почему все меня спрашивают о моем брате? Разве это важно?

 

 

— Да, важно.

 

 

— Вы же не бульварный журнал! Мы все-таки корни одного дерева. У нас очень эмоциональные отношения, но мы настолько разные в жизни, что со временем пришли к каким-то противоположностям. Я агностик, скептик, циник, убежден, что никто не знает ответов. Мой герой — Чехов. Никита — не агностик, верующий человек, абсолютно знающий ответы, потому что любой верующий человек знает ответы, он как бы монополист. Какой может быть монополизм, когда миллиарды людей живут в бедности? Мы настолько разные, что наши разговоры, поскольку они эмоциональные... Лучше их не иметь.

 

 

 

 

 

— Профессиональное мнение брата для вас что-то значит?

 

 

— Конечно. Он большой художник. И любой художник, у которого есть внутренняя сильная энергия, самодостаточен. Поэтому и существует такая вещь, как художественная несовместимость. Очень часто это было в истории. Леонардо и Микеланджело терпеть друг друга не могли. Рафаэль обожал Микеланджело, но Микеланджело ненавидел Рафаэля. Он говорил: «Ты вообще за мной ходишь по пятам и все воруешь». Тот говорил: «Да, ворую, а что делать?» Несовместимость не означает вражда. У меня с Никитой никакой несовместимости художественной нет, потому что в определенном смысле он исследует другие вещи.

«Сегодня потребность запоминания 
отпала, люди все меньше и меньше 
должны запомнить. Они не знают городов, 
ездят по GPS, не знают названия улиц»

 

 

 

 

— Вы бы опять сняли его в кино?

 

 

— C удовольствием, но надо думать, что он не собирается, у него другой характер. Он вообще не хотел сниматься у меня в «Сибириаде». Многие артисты не знают, что они могут. Говорил: «Ну какой же я нефтяник? Я не могу играть, я позитивный парень». Иногда артист думает, что он не может, и вообще-то он прав, но именно поэтому получаются очень неожиданные вещи. Как в жизни.

 

 

 

 

— То, что вас с ним постоянно сравнивают, раздражает?

 

 

— Нет. Меня иногда раздражает то, что люди пытаются найти в этом сенсационность. В России братья не так часто дружат. А у Шекспира братья друг друга убивали!

 

 

— Я читала в вашей книге главу о Тарковском, но так и не смогла понять, что же стало причиной ваших расхождений.

 

 

— Между двумя художниками всегда есть соперничество. С Андреем у нас была конкуренция, естественная. Расстались мы потому, что до определенного момента я был его сценаристом, хорошо питал и возделывал те семена, которые мы сеяли. Он был старше, потом заматерел я... Став режиссером, я многое стал иначе, чем он, видеть, начал ему говорить, если что-то было не так. Его это стало раздражать. В общем, из-за моей критики возник конфликт. Он понял, что я больше не могу ему соответствовать, не могу просто грядки возделывать, у меня свои семена должны быть.

 

 

— Поэтому вы до конца его жизни после этого конфликта не общались?

 

 

— Нет, это по другой причине. Когда мы расстались, то еще продолжали общаться, хоть и немного. Но он был очень внушаемый человек. Он был непоколебим в том, что делал, но в человеческом отношении он был мнительным, нервным, несчастным поэтом. Я думаю, что поэтому Володя Максимов и увез его в Италию. Он бы не поехал, если бы Максимов не убедил.

 

— Вам кажется, что Тарковский должен был остаться?

 

 

— Абсолютно. Я ему это говорил: «Тебе просто нужно вернуться, чтобы заменить синий паспорт. Меня просил даже Сизов, говорил: ты объясни ему, что Андропов лично гарантировал своим словом, что его выпустят, но не может гарантировать ему постоянное проживание с его синим паспортом. Потому что с синим паспортом полмиллиона граждан жили за границей, если всем разрешить, что случится с посольством?» Он должен был вернуться, обменять паспорт на общегражданский, и его бы тут же выпустили. Я все время ему говорил: «Ты же не атомный физик, сейчас не времена Нуреева, 80-е годы, приезжай». Но он испугался. Если бы он рискнул, я уверен, что его бы выпустили, — он был мировая звезда. Это ужасно, что ты не можешь вернуться — не видишь детей, папу и так далее. Это все грызет. Если бы он вернулся и уехал, у него не было бы этого постоянного страшного фона... А потом он стал думать, что я в КГБ...

 

 

 

— Были моменты, когда вам лично не хватало Тарковского?

 

 

— Нет. Вы знаете, мне никого не не хватает.

 

 

— Распространенная мысль, что художник должен пребывать в депрессии, чтобы творить. Влюбленность, семейная жизнь мешают творчеству?

 

 

 

 

 

— Особенно Пушкину это мешало.

 

 

— Вам никогда не мешала влюбленность в женщину в вашем творчестве?

 

 

— Нет. Помогала, мешала, все было. Я не помню, многие вещи я забыл.

 

 

— Что изменилось в ваших фильмах после того, как вы встретили Юлию Высоцкую?

 

 

— Ничего. Она хорошая актриса, и я ее снимаю.

 

 

— Вы можете объективно и здраво оценивать свои работы?

 

 

— Я думаю, что оценить свои работы невозможно. У меня есть картины получше, а есть картины, которые мне меньше нравятся.

 

 

— Вы их пересматриваете?

 

 

— От случая к случаю, когда где-то показывают. Думаешь: вот это неплохое кино, а потом смотришь другую картину и думаешь: о боже мой! Но поскольку картина улетела в космос и летит своей траекторией, ты уже ничего не можешь сделать.

 

 

— Говорят, что режиссер, в отличие от литератора, со временем не становится лучше. Вы согласны с этим? Вам лично нравится Кончаловский ранний или Кончаловский сейчас?

 

 

— Это разные люди. Я смотрю свои картины и думаю: неужели это был я?

 

 

 

 

 

— Ваши фильмы и ваши героини постоянно впадают в крайности: «Ася» снята в деревне и грязи, «Дворянское гнездо» — роскошь и изобилие. Потом идут «Курочка-ряба», «Дом дураков», а потом — «Глянец». Вы сознательно на таких очевидных контрастах работаете?

 

 

— Главная функция искусства — понять человека. Вторая функция — попытаться понять красоту мира, впрочем, как и его уродство. Понятие красоты — вещь чрезвычайно индивидуальная. Планета Меланхолия — очень красивая, а несла с собой смерть.

 

 

— Я еще хочу поговорить о вашем видеоблоге под названием «Ужаснись самому себе». Вы считаете, что Россия находится в историческом средневековье?

 

 

— Не только Россия. Не единственная страна.

 

 

 

«Думаю, что оценить свои работы невозможно»

 

 

 

 

 

 

— Что вы думаете о сегодняшнем времени?

 

 

— Для изменений в России нужна политическая воля, а необходимость в этом возникнет только тогда, когда корабль пойдет ко дну. Но мы еще не достигли дна. Достигнуть его можно в случае катаклизма: падение цен на нефть, например. Изменить все можно в течение одного поколения. Для этого нужна воля, а денег навалом. Нужно воспитать поколение родителей, а это индоктринация этических ценностей. Жестокая вещь. В Европе она происходила 300 лет — костры, виселицы, тюрьмы, наказания. Только там наказывали за отсутствие гражданства. А в России наказывали за присутствие гражданства.

 

 

— За одно поколение это можно поменять? И никакая революция тут не нужна?

 

 

— Это будет колоссальная революция, только будет не просто проливание крови, а индоктринация жесточайшая. Я думаю, что лучше всего — телесные наказания, честно говоря. Телесные наказания — палки. 15 лет были палки в Сингапуре, и все встало на места.

 

 

 

— Вам сейчас это кажется нормальным, в XXI веке?

 

 

— Вы так говорите о XXI веке. Посмотрите, что происходит! Мусульманский фундаментализм, христианский европейский фундаментализм, православие... Вот XXI век. Это война между белым европейцем и мусульманином. А Китай и Индия будут смотреть со стороны и думать, на чью сторону встать.

 

 

— Вы принимаете активное участие в воспитании ваших детей?

 

 

— Сейчас да, мне повезло, я долго живу с женщиной. А раньше до их четырнадцатилетия я никакого особенно участия не принимал, а после четырнадцати давал им все возможности получить необходимый инструмент, чтобы жить в мире. Я им всегда говорил: «Пока ты учишься, сколько бы ты ни учился, я тебя буду поддерживать. Бросил учиться — все, свободный человек. Принял решение — отвечай. Женился, бросил учиться, все, я больше не принимаю участия, живи как хочешь, твое право. Я не должен тебя поддерживать».

 

 

 

«Телесные наказания — палки. 
15 лет были палки в Сингапуре, 
и все встало на места.»

 

 

 

 

 

 

— Есть люди, мнение которых вам важно?

 

 

— Чехов и Рахманинов.

 

 

— А из простых смертных?

 

 

— А это Чехов. Тоже очень простой и очень смертный. Чехов — пионер нейтральности, чистоты и цинизма.

 

 

— Оглядываясь назад, о чем-нибудь жалеете?

 

 

— Сережа Капица сказал замечательную вещь: «Я бы хотел прожить ту же жизнь».

Источник