ДВОЕ

У поезда, застыв, задумавшись - 

в глазах бездонно и черно, - 

стояли девушка и юноша, 

не замечая ничего. 



Как будто все узлы развязаны 

и всё, чем жить, уже в конце, - 

ручьями светлыми размазаны 

слезинки на её лице. 



То вспыхивает, не стесняется, 

то вдруг, не вытирая щёк, 

таким сияньем осеняется, 

что это больно, как ожог. 



А руки их переплетённые! 

Четыре вскинутых руки, 

без толмача переведённые 

на все земные языки! 



И кто-то буркнул: - Ненормальные! - 

Но сел, прерывисто дыша. 

К ним, как к магнитной аномалии, 

тянулась каждая душа. 



И было стыдно нам и совестно, 

но мы бесстыдно всё равно 

поворовски на них из поезда 

смотрели в каждое окно. 



Глазами жадными несметными 

скользили по глазам и ртам. 

Ведь если в жизни чем бессмертны мы, 

бессмертны тем, что было там. 



А поезд тронулся. И буднично - 

неужто эта нас зажгла? - 

с авоськой, будто бы из булочной, 

она из тамбура зашла. 



И оказалась очень простенькой. 

И некрасива, и робка. 

И как-то неумело простыни 

брала из рук проводника. 



А мы, уже тверды, как стоики, 

твердили бодро: - Ну, смешно! 

И лихо грохало о столики 

отчаянное домино. 



Лились борщи, наваром радуя, 

гремели миски, как тамтам, 

летели вёрсты, пело радио... 



Но где-то, 

где-то, 

где-то там, 

вдали, в глубинках, на скрещении 

воспоминаний или рельс 

всплывало жгучее свечение 

и озаряло всё окрест. 



И двое, раня утро раннее, 

перекрывая все гудки, 

играли вечное, бескрайнее 

в четыре вскинутых руки! 



Римма Казакова, 1974