Бесконечно длинным больничным коридором неспешно шли между колонн, переговариваясь, дежурный врач по стационарному отделению НИИ гематологии Игорь Кудрявцев и старший научный сотрудник того же института Антон Зиновьевич Клестокрылов. Редкое ночное освещение периодически выхватывало их фигуры из рваного сумрака и вновь позволяло им растворяться во мгле галереи. Гулкие звуки шагов по тщательно отполированному санитарками кафелю сопровождались еле слышными отголосками разговора.
- …не могу с Вами согласиться, коллега. Сухие концентраты фактора VIII, быть может, и удобны с точки зрения транспортировки и хранения, но подобное их употребление, на мой взгляд, выглядит несколько вульгарно.
- Антигемофильная плазма повышает фактор VIII до 20%. А это уже – весьма привлекательная консистенция!
- Ну, не знаю, не знаю. Уж не обижайтесь на меня, голубчик, но сие есть высочайшей пробы моветон. Я, лично, предпочитаю использовать исключительно натуральные добавки. Так сказать, остаюсь консервативным приверженцем традиционных рецептов.
- Тем не менее, Антон Зиновьевич, я не случайно пригласил Вас сюда сегодня ночью. Мною, наконец, получено официальное одобрение применения нового препарата из группы пуринов в контролируемом сочетании с гипогликемическими средствами под лёгким общим наркозом, что даёт, вне всякого сомнения, удивительный результат! Смешение этих препаратов в определенной пропорции позволяет получить просто ошеломляющий коктейль! Но самое главное – я добился разрешения вводить их капельно, непосредственно в сонную артерию!
- То есть, Вы хотите сказать, что…
- Абсолютно верно, Антон Зиновьевич. Сейчас Вы сами всё увидите. Прошу! - Игорь услужливо распахнул перед Клестокрыловым тяжёлую дверь. За ней, посередине огромной палаты стояли две койки, на которых забылись в медикаментозном сне больные. Шеи каждого были оголены, и из них торчали несколько необычной формы иглы специальных внутриартериальных капельниц. Возле кроватей смиренно стояли мертвецки бледные медсёстры. Предварительно заперев дверь, они приготовились в любой момент выдернуть иглы.
Кудрявцев протянул Клестокрылову зеленоватый хирургический фартук, и сам надел точно такой же.
- Вы первый, кому доведётся изведать вкус нового коктейля, минуя пошлые и унизительные пробирки и мензурки! Внутриартериальные инфузии надёжно замаскируют все следы укусов! Приятного аппетита! Угощайтесь, коллега, – дежурный врач широко улыбнулся, открыв ряд безупречных зубов с хищно торчащими острыми вампирскими клыками, наклонился к шее одного из больных и подал знак "медсёстрам"…

Говядину отварить. Мелко нарезать.

- Нет мне покоя, Густав, в одном вопросе. Иначе не завёл бы этот разговор. Ты же знаешь, честь наёмника для меня превыше всего, ни разу не нарушил я наш Кодекс. А тут, словно червяк в спелом яблоке, точат меня изнутри сомнения. Я, вот, расскажу сейчас тебе всё по порядку, а потом уж сам решай, прав я был тогда или неправ.

С месяц тому, аккурат за день до Праздника Осла, после полудня взяли мы штурмом Ле-Транвери. Это такой французский городок, хоть и небольшой, но гарнизон в нём, должен сказать, был адский. Бились они словно черти, пока последнего их солдата не рассекли надвое. Так и после этого, та его половинка, что была при голове, всё одно пыталась кинжалом проткнуть наши ноги. Затих только когда я ещё и руки ему отрубил самолично.

Это я к тому говорю, чтоб ты понял: не самым лёгким путём в тот раз нам добыча досталась. Капитан дал всего один день на потеху, поэтому грабили всех без разбора, тащили, кто что мог унести, не особенно обращая внимание на мелочи.

Я громил то ли третий, то ли четвёртый по счёту дом. Хозяин жилища ни в какую не хотел отдавать своё добро, пришлось размозжить ему голову его же жерновом. За спиной у меня отвисал толстенный уже мешок с серебряной посудой и прочими трофеями, как попалась мне вдруг на глаза крышка лаза в подпол. Проломив половицы, вытащил я оттуда тощенькую девку и жирную старуху. Признаюсь, что в первом же из домов я так утолил свою плоть с хозяйкой и двумя её дочками, что и смотреть уж не мог ни под одну женскую юбку. А тут ещё ни украшений, ни денег на этой парочке не нашёл. Словом, толку от этих сучек для меня никакого, хотел, было, отправить в преисподнюю их никчемные души, как старая ведьма стала выть, будто резаная. Не все её вопли я разобрал, но, главное, понял, что просит она, чтоб не трогал я её внучку. Мол, девственница та ещё. Бери, говорит, что хочешь, только её пожалей. А я и так уже взял, что хотел! Схватился за рукоять меча и…

Тут меня, Густав, аж молния словно ударила! Все давно знают: если девственница сама сошьёт из сотканного ею же полотна рубашку в предпраздничную ночь, то будет та крепче миланской брони! Ни меч её не возьмёт, ни аркебуза не пробьёт!

Одной рукой тут же старушечью шею сломал, чтоб заткнулась, другой девку ту за волосы ухватил и спрашиваю, есть ли, дескать, у тебя полотно, что сама соткала? Та трясётся, говорить от страха не может и только глазами моргает, что, да, мол, имеется. Я назад её в подпол загнал, объяснив, что если к утру мне рубаху пошьёт, то в живых её оставлю. Приказал ткань с собой взять, иголку с нитками. Кинул вслед ножницы, да и завалил крышку хламьём. Сам сел сверху и стал караулить. Никого в дом не пускаю, хоть и звали меня друзья с ними победу отпраздновать. Ганс Длиннорукий даже бочонок вина мне принёс, чтобы вместе распить. Но и Ганса пришлось отправить подальше. К утру, я, конечно, его бочонок ополовинил. Глаза аж слипаются, но держусь, жду рассвета.

Как только избежавшие котла петухи прокричали - кучу хлама разгрёб, крышку поднял и девку за волосы вытащил. Гляжу, не поверишь, рубаха-то готова! Как уж она её там в темноте сработала – ума не приложу. Не иначе, сила нечистая ей помогала! Смотрю, глазам не верю и понимаю: талисман-то получился самый надёжный из всех колдовских штучек! Уж, во всяком случае, почище того амулета из засохшего дерьма одноглазого горбуна, что второй год ношу я за пазухой.

Но тут, понимаешь, разобрали меня сомнения, что если отпущу я эту девку, то какой-то молодец из наших тут же лишит её невинности. И что тогда??? Плакала, получается, магическая сила моей рубашки? С одной стороны, конечно, я ей обещал, что не трону. И, сам знаешь, Кодекс гласит, что для ландскнехта дороже всего его репутация. Но, как трактует тот же Кодекс, если свидетели могут помешать сохранению репутации, то нужно скорее избавиться от свидетелей. А удача такая с девственницей в канун праздника, сам понимаешь, один только раз может в руки попасться. Недолго думая, поднял я свой цвайхандер**, да и снёс девке голову начисто. Ни тебе угрозы для репутации, ни опасности для талисмана…

И вот утром идём мы с тобой в большое сражение. И хочу я эту рубашку надеть перед боем. Но никак не могу решить для себя, правильно ли я тогда поступил? Может, надо было всё-таки рубашку мою пропитать кровью той девственницы? Чтоб колдовство надёжней-то было? Как думаешь, Густав?
- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -
* Ландскнехты (нем. Landsknecht, от Land - страна и Knecht - батрак, солдат), немецкая наёмная пехота в 15-17 вв., являвшаяся на службу с собственным оружием. Неприступные и непробиваемые квадратные построения, ощетинившиеся во все стороны пиками и длинными мечами, ряды солдат, вооруженных аркебузами, и мобильная артиллерийская система превратились в стандарт этих новых смертоносных наемных войск. Армия ландскнехтов наводила страх одним своим видом. Они отличались исключительной жестокостью, особенно по отношению к мирному населению, и массовыми разбоями. Грабёж мирных жителей или военнопленных не считался грехом, а взятый штурмом город часто отдавался на несколько дней «на разграбление» в качестве поощрения.
Среди ландскнехтов всегда было распространено суеверие. В их рядах модно было заполучить какой-нибудь талисман, сделанный из субстанции, вызывающей сегодня рвоту. Самым мощным колдовским изделием считалась «das Nothemd» — рубашка, сотканная и сшитая девственницей в ночь перед Рождеством, в сравнении с которой не котировалась самая лучшая броня.
После Тридцатилетней войны 1618-48 в связи с переходом европейских государств к постоянным армиям Ландскнехты прекратили своё существование.
** Цвайхандер (Zweihander), двуручный меч длиной 66 дюймов (1,68 м), с обоюдоострым, иногда волнистым лезвием, весящим около 14 фунтов (более 6 кг); солдат с такими мечами называли “Солдатами на двойном жалованьи” (Doppelsoldner) - они шли в атаку в первых рядах, вламываясь в ряды неприятельских пик, ломая их и расчищая проходы для основных сил ландскнехтов.

Завести аквариум Марине хотелось всегда. Во всяком случае, достаточно давно. Сначала не соглашались родители, аргументируя отказ тем, что проблемы его содержания лягут на их плечи, следом пошли годы учёбы в институте, за ними – короткое неудачное замужество, словом, всё как-то не до того было. И вот, наконец, сбылась заветная мечта – на день рождения друзья подарили ей отменный аквариум на 130 литров и множество разнообразных к нему принадлежностей. В свои двадцать шесть Марина восторженно и от души радовалась этому подарку, совсем как малое дитя.

К заселению подводного царства она отнеслась самым серьёзным образом: строго следила за тем, чтобы и в донной, и в средней части, и у самой поверхности имелось своё население. В результате аквариум смотрелся замечательно, а рыбки выглядели довольными и ухоженными. Самыми первыми жителями стали два сомика анциструса. Крошечные, в полмизинца, забавно присасывались они к внутренней поверхности прозрачных стенок, вызывая неподдельное Маринино веселье.

Так уж сложилось, что жила Марина вместе со своей бабушкой, доброй, но ворчливой старушкой. Она, как ни странно, в штыки восприняла увлечение внучки.

- Ну чего ты на них, окаянных, пялишься, - вопрошала бабуся, укоризненно глядя на то, как девушка любуется подводной чехардой. – И в самих этих кильках твоих проку нет никакого, так и тебя, непутёвую, с толку сбивают! Нет, что б в люди сходить, себя показать, замуж за приличного человека выйти – сидишь тут у банки своей сиднем. А годочки-то, они – не просто бегут, они – птицей летят! Давно уж пора ребятёнков родить, глядишь, и я напоследок успею помочь с ними нанянчиться.

Марина лишь молча улыбалась в ответ, не вступая в открытую перепалку.

Сомики заметно подросли. Большую часть времени проводили они вместе внутри скорлупы большого кокосового ореха, служившего им домиком. По длинным ветвистым антеннкам одного и маленькому росточку другого, стало понятно, что это самец и самочка анциструсов. Разнились они не только по внешнему виду, но и по характерам. Девочка выросла пугливая, по-своему застенчивая. Сом же, вальяжный и нагловатый, всегда отгонял подружку, как только та осмеливалась показаться вне домика в поле его зрения. Марине было грустно смотреть на подобное хамское поведение подводного мужчинки.

Бабушка же, в отличие от внучки, не проявляла никакого интереса к рыбьей жизни, упрямо продолжая сердито зыркать в сторону аквариума. Разномастных его обитателей она незлобиво, но регулярно называла не иначе как «бестолочами», «безмозглыми кильками» и «лупоглазыми дурилками».

- Ну, скажи мне: кой толк от этих твоих рыбин, а? – неизбежно начинала она с «нуканья» свои монологи. – Ни пожарить, ни погладить. Кошку, ту хоть на колени взять можно, да и она с тобой поговорить по-своему способна. К примеру, цыкнешь на неё, окаянную, а она тебе «Мяу» в ответ. Понимает, стало быть, соображает. А тут что? Паскудство одно, тьфу! Прости меня грешную! – неумело крестилась старушка.

Вот так, в вялотекущем, но непримиримом противостоянии бабушки и рыбок, проходили годы. Марина, вопреки внешней привлекательности и доброму характеру, замуж во второй раз не вышла и продолжала жить вместе с бабушкой в старенькой «хрущёвке». Бабусино мнение о разумности рыбок за это время ничуть не изменилось. «Бестолковые создания» неизменно оставались для неё «никчёмными квартирантами» и виновниками внучкиного одиночества.

Однажды, спустя лет семь-восемь, в аквариуме произошёл так называемый бактериальный взрыв. После очередной замены губки фильтра, вода в одночасье помутнела, пошла мелкими пузырями и хлопьями, а на следующий день густо позеленела. Не смотря на все меры первой помощи, вода лишь через несколько дней успокоилась, стала прозрачной и избавилась от тошнотворного болотного запаха. Но, наверное, в силу преклонного своего возраста, самочка анциструса так и не смогла оправиться от пережитого катаклизма. С каждым днём ей становилось хуже, она заметно поблекла, больше не пряталась, как обычно, в кокосовый домик, оставаясь у входа на мелких камушках грунта. В отличие от неё, такой же пожилой, но всё ещё довольно упитанный супруг, сохранил активность, сумев-таки выкарабкаться из стрессовой ситуации. Но, словно понимая трагизм происходящего, он практически не отплывал от умирающей самочки. Положив на её слабо трепещущий хвост свою тяжёлую крупную голову, подолгу оставался он подле неё.

Придя как-то вечером домой, Марина увидела такую картину: бабушка сидела на стуле у аквариума, горестно смотря в его уголок. Там, возле неподвижной, уже окоченевшей самочки преданно оставался престарелый анциструс. Еле заметно двигались его жабры, казалось, он испытывает человеческие страдания от смерти своей подруги. По бабушкиной морщинистой щеке катились редкие старушечьи слёзы.

Время шло вперёд. Жизнь в аквариуме наладилась. Только старенький сомик совсем перестал прятаться в некогда родном ему кокосе. Малоподвижно лежал он слева от пустующего домика, на том же месте, на котором провела последние дни его супруга. И всё чаще увлажнялись от этой картинки бабушкины глаза, и смягчался взгляд, наполняясь уважением и состраданием:
- Ишь ты! Поди, ни ума, ни разума, а всё одно – страдают как люди. Вот тебе и твари безмозглые…
 

*Ушёл на цыпочках из зала, затихая, третий звонок. Огни пригасли. Взмах дирижёрской палочки! И… Мир взорван счастьем на улыбки!*

а) экспозиция
Достигший в своём абсолютном состоянии непостижимой идеальности формы, хоть и кажущийся порою праздному земному зеваке диском, солнечный шар в собственной проекции на двухмерное плоскостное пространство нежданно предстал самым банальным кругом. Можно ли принять на веру столь примитивное его воссоздание из смеси наших о нём смутных представлений с жалкими, теперь уже обрывочными знаниями, когда-то кое-где и невесть у кого приобретенными? Не мыслю я, что б так обидно просто было начертать его границы, разок чиркнув-чирикнув остриём карандаша по глади ученического листика и тут же, в страхе обжечься о так и не нарисованные протуберанцы, отдёрнуть от бумаги руку, уподобляясь соловью, который ни с того, ни с сего вдруг оборвал своё колоратурное сопрано на первой пробной ноте, не став блистать пассажами и не позволив насладиться красотой возможных рулад. Странно… Ведь это очевидно - Солнце всегда трансформируется! Изменчиво-игриво, постоянно-бесконечно, обманно-ласково и праведно-жестоко! Достаточно в благостном трепете взглянуть на Солнце сквозь робко прикрытые веки , чтобы даже чрез них ощутить всё буйство полымя, прочувствовать, как невесомо вспархивают гигантские всполохи, полыхнув-дыхнув на крошку Землю живительно-испепеляющим жаром. Оно – кто или что угодно, но только не обычный круг! Пусть даже идеально прорисованный на листке...

б) разработка
Как бесподобно прекрасно рассветное небо!
Ура! Спросонья глазоньки деликатесом побаловали: небушка краюшечка самая ещё будто соком мято-выжатой голубики обмазана, но зато в самом центре-мякише голубеет уже в себе само, а ведь и ещё светлее получится! О! Дздынь-дидинь, вот оно уже голубкою светлокрылою заголýбилось… И всё – вокруг Солнца ясного! Словно озорные бусинки, раззадорившись, расхихикались и повсюду игриво рассыпались, так и тучечки скок-припрыжками всю бездонную синь небесную разукрасили отпечатками голых пяточек. Облачков тех поверхности-мягкокрайности искромётинки солнцелучиков отражают и в усладинки переделывают, чтоб гримасинки счастья-радости вызвать-выпросить!

в) реприза
- Но кто же ты, прелестное дитя? И что, позволь спросить, ты делаешь в столь неурочное время в этом далеко не благотворительном заведении? Душа моя в смятении, а мысли в хаосе.
- Я – тот, кто просочился мимо Вашего внимания. Песчинка в слоёном пироге асфальта мироздания. Недочеловечек. Мальчик. Простой мальчишка, не стоящий того, чтобы меня так долго удерживать на острие внимания.
- Тебе ль судить о предпочтительности моего интереса? Хоть ты и рассуждаешь, право, так, что можешь поставить в тупик не один десяток учёных мужей.
- А жён?
- Что – "жён"?
- Вы сказали учёных "мужей". А жёны их также учёны? Вот я и спрашиваю: будут ли они находиться в тупике, сиречь, ступоре, вызывающим коллапс мыслей и реакций?
- Хороший вопрос, но я не уверена в том, что на каждого учёного мужа приходится одна учёная жена. Я не уверена даже в том (а я, поверь мне, имею трезвое суждение и правильное мнение по многим вопросам), что все они женаты. Или хотя бы большинство из них.
- Почему? Потому что они умные?
- Кто именно? Мужья или жёны?
- Ну… Допустим, мужья.
- А это, смотря какие. Ежели чужие, то это одно блюдо, а если ничьи, то совершенно другое!
- Значит, и чужие жёны тоже находятся на чужом блюде?
- Нет. Это свои мужья часто бывают не в своих тарелках.
- Как же у вас, взрослых, всё запутано… Мои желания гораздо проще.
- Не бывает, дружок, простых желаний и чаяний. Есть мысли возвышающие, очищающие душу от грязи бытия, и есть грёзы низменные, возводящие растленные воздушные замки, незаметно становящиеся темницами для душ, терзаемых пороками.
- Эко Вы сказали мудрёно!
- Тебе показалось. Я молчала. Так же как и ты, кстати, не сказал ни слова.
- Так я безмолвствовал или не сказал ни слова?
- Ни слова о своих мечтах.
- Да вот же все они: мечты мои, мои желания! На краешке листка, вот, в самом уголке записаны!
- Полюбопытствуем, пожалуй. Итак, читаю…!

Кода
Солнечный круг,

небо вокруг -

это рисунок мальчишки.

Нарисовал

он на листке

и подписал в уголке:

"Пусть всегда

будет солнце,

пусть всегда

будет небо,

пусть всегда

будет мама,

пусть всегда

буду я!"

*Секундная, в ушах до звона тишина, и… буйство сотен бьющихся ладоней! Аплодисменты, занавес, поклон!*

Однажды я принимал участие в конкурсе, заданием которого являлось придумывание собственного названия к фотографиям сюрреалистических инсталляций. Предлагалось так же опубликовать пару предложений, раскрывающих смысл идеи.
Я выбрал гениальную на мой взгляд инсталляцию и написал эти слова:

Ab incunabulis

Кто из нас не мечтал в детстве о шкатулке с секретом? С потаённым часовым механизмом, в только ему одному известное время внезапно отбрасывающим скрытой пружиной заветную крышку…
А что, если с колыбели есть такой артефакт у каждого? Если имеются у людей и сами шкатулки, и есть в них часы, и в каждых - та самая есть потайная пружина? И начертаны где-то обычными цифрами даты сакрального срока, когда откроется дверца последнего дома-шкатулки, и будет тот дом – домовиной…



*Ab incunabulis (лат.) - с колыбели, с самого начала

Правильной квадратной формы помещение имело идеально белые, по старинке выбеленные стены и потолок. Вдоль левой, сплошь состоящей из оконных блоков, стены тянулись строгие нити ни дня не работавших отопительных регистров. Наверное, теперь уж и не узнать, когда и кому пришла в голову бездарная мысль предусмотреть систему отопления на этой, напоминающей жаровню, планете. Собственно, ещё более нелепым могло казаться лишь самое существование здания котельной. Но именно этот-то факт и не вызывал ни у кого даже проблеска сомнений или удивления.

Котельная существовала всегда. От начала времён. И неизменно в ней дежурили Кочегары. Поколение за поколением исправно чистили они дымоходы и упорно ремонтировали разрушаемые временем колосниковые решётки. Всегда содержалась она в полной боевой готовности. Поступи команда – и тут же, питаемые первоклассным углём и отборными дровами, девственные чугунные котлы оживут. Мгновенно вскипятят они в своих утробах регулярно меняемую воду и та, захлёбываясь кавитационными пузырьками, урча и клокоча, понесется сквозь полые стебли разветвлённых трубопроводов к дремлющим бутонам отопительных радиаторов. С радостью расцветут те новоявленным жаром, непрерывно нагревая свои помещения. И начало сего процесса ознаменует собой…

Что именно ознаменует факт включения котельной Кочегар не знал. Да и по большому счёту ему на это было наплевать. Гораздо важнее было фанатично ждать секретного сигнала, а до той поры неуклонно следовать инструкциям в условиях полного хаоса окружающей яви. А уж она-то в каждую минуту могла подкинуть любой сюрприз, способный, при безалаберном к нему отношении, стать роковым.

Сквозь бронированные стёкла окон яркий свет заливал доведённый до стерильной чистоты машинный зал. Кочегар шёл узким коридором вдоль фронта котлов, придирчиво осматривая каждый из них и внимательно заглядывая в топки. Футеровки второго и четвертого агрегатов требовали незначительного ремонта, а на третьем лопнуло стеклышко старинного стрелочного манометра. Аккуратно зафиксировав результаты осмотра в архаичном рукописном сменном журнале, Кочегар направился в дальний угол помещения к обычной металлической лестнице. Привычно схватившись за поручни мускулистыми руками, в считанные секунды взлетел он на крышу.

Молния ударила так ослепляюще неожиданно, что только выработанная годами сноровка помогла Кочегару не потерять самообладание и, зажмурив глаза, интуитивно броситься в укрытие под небольшой карниз второго этажа. В зрачках неистово расходились яркие концентрические круги, сердце бешено колотилось. За первым ударом неизменно последовали другие молниевые атаки, отличающиеся от земных лишь полным отсутствием грома. В ту же секунду с небес пролилась бездна обжигающе горячей жидкости: начался обычный для этой реальности дождь.

Разноцветные потоки местной ливневой воды, с разных сторон стремясь в жерла сточных отверстий, гневно сталкивались друг с другом. Они образовывали радужные гребни, настолько красивые в своём многообразии оттенков, что непосвящённый человек мог бы восхититься их завораживающим буйством. Но Кочегару было хорошо известно, что попадание на открытую кожу смеси, например, брусничного и кумачового оттенков вызовет глубокие химические ожоги, а добавление к ним капелек нефритового цвета породит жидкость, способную растворить без осадка даже кости.

Двумя выверенными прыжками он очутился возле герметичной двери второго выхода и, не раздумывая, набрал экстренный код открывания. Ещё один шаг внутрь – и водная опасность осталась за его спиной. Кочегар стоял в узком проёме эвакуационной шахты. Знать бы, куда она приведёт его в этот раз! Царящие изменения в неизвестных и неподвластных человеческому разуму измерениях данного мира почти всегда оборачивались для людей непредсказуемыми сменами пространственных пересечений. Даже в относительно спокойную погоду нельзя было стопроцентно предугадать, куда тебя может вывести тот или иной коридор, что может оказаться за распахнутой дверью.

Отдышавшись, Кочегар спустился по узкому трапу вниз и осторожно приоткрыл дверь. За ней неистовствовала стихия. Он угодил в тот же выход на крышу, через который уже попал на неё парой минут назад совершенно другим путём, перед внезапным ударом молнии. Сердце неприятно ёкнуло. Кочегар непроизвольно сглотнул: пространственная ловушка. Обе двери прямейшей вертикальной шахты вели на одну и ту же крышу, чудовищным образом искривляясь в каком-то непостижимом подпространстве. Вопрос состоял лишь в том, насколько стабильны сейчас эти связи. Если изменения затронули и временной фактор, то нахождение в подобном капкане может оказаться для него вечным, или, что звучит более трагично – пожизненным.
 

- Эх, тоска, - выдохнул Пупсиков. Скорбно подперев голову рукой, он с отвращением ковырял вилкой нетронутый обед. Аппетита не было, настроение портилось, мысли копошились сплошь невесёлые. Крути - не крути, а жениться всё равно рано или поздно придётся. Оно, конечно, лучше бы поздно, но куда тянуть-то? Уж тридцать пять годочков набежало, а он всё в холостяках числится. Друзья подтрунивают, подружки как-то странно, сами собой, исчезают, махнув рукой на такого бесперспективного жениха. Мать грозится на порог не пустить, коли внуками её не снабдит. Но главная причина, которая склоняла его к мыслям о браке, честно признаться, таилась в другом: так надоело самому себе стирать, убирать, готовить, что сил никаких нет!

Последние две недели Аркадий Пупсиков приучал себя к мысли о неизбежной конечности этого мира. Всё хорошее, что есть в нём - когда-нибудь, да закончится. Неотвратимо должна завершиться и его холостяцкая жизнь. Платой за проблематичные чистоту, уют и сытость должно стать обручальное кольцо. Дело оставалось за малым: определиться с кандидатурой невесты. От одного этого слова Аркашу сводило судорогой. В сознании Пупсикова все знакомые девушки, стоило лишь гипотетически перевести их в категорию невест, мгновенно теряли индивидуальность и строем, плечо к плечу, маршировали перед его мысленным взором.

Чтобы хоть как-то отвлечься, Пупсиков вперился в предназначенное для вечерних посетителей меню. На глаза попалась «Селёдка под шубой».
«Хм, - ухмыльнулся Аркадий, - Сто процентов, Анька из «планового». Сутулая и плоская, точно селёдка из бочки, да и шубу недавно купила!» Спонтанно возникшая ассоциация позабавила Пупсикова и подтолкнула к творческому развитию оригинальной идеи. Он с интересом прочитал название следующего блюда.

Канапе «Морское приключение» (Канапе с тигровой креветкой, сырным муссом и испанской маслиной). Просто вылитая Лина из бухгалтерии! Пупсиков мечтательно причмокнул, прикрыл глаза и вообразил себе её, томно возлежащую в полумраке на небольшом канапе красного дерева. Стройные ноги театрально поджаты и чуть закрыты тёмным полосатым пледом. Взбитые локоны, словно нежнейший мусс из диковинного красновато-оранжевого сыра «Ливаро», венчают идиллическую композицию. Роль испанской маслины сыграет какой-нибудь глянцевый модный журнал в её холёных лапках. Надо честно признать - дама самого изысканного привкуса! Для настоящего ценителя. Сплошное романтическое приключение. Но… лишь до тех пор, пока не начнёт Ангелиночка выпускать коготки и показывать зубки. Вот уж в ком поистине тигриная сущность прячется! Любого сожрёт - не подавится. Аркадий поёжился и мысленно вычеркнул Лину из списка соискательниц.

«Однако», - заёрзав от нетерпения, Пупсиков с интересом стал перелистывать пёстрые страницы.

«Холодец» (свинина, говядина, морковь, яйцо, специи). Ну, тут всё просто. С детства знакомые воспоминания цепочкой понеслись в его голове. Аппетитно соблазнительный. Бесстыдно демонстрирующий под трепещущей прозрачной поверхностью незамысловато нарезанные ломтики моркови и яйца. Ничего лишнего в совершенстве своей запредельной холестериновости! И к бабке не ходи – Валька Задудонова. Обширная во всех отношениях женщина! Аж вся колыхается! В принципе, господин Пупсиков ничего против её телес не имел. Отнюдь: выглядела она в его представлении вполне аппетитно. Но с ней, как и с холодцом, следует соблюдать предельную осторожность. Попадёт застывший бульон на руки – немедленно пальцы склеятся. Так и с Валюхой. Если уж прилипнет – век не отвяжешься. Такая удавом задушит домашней заботой, петлёй затянет свою опеку. Не зря доктора предостерегают от чрезмерного употребления сдобной, жирной или сладкой пищи. Как говорится, знай меру! Да и для ежедневного употребления всё же лучше подходит что-нибудь более щадящее, диетическое.

Настроение постепенно улучшилось, голод тут же дал о себе знать. Уписывая остывшую еду, Аркадий продолжил занятие.

Рыбный салат-ассорти «Золотая рыбка» (стерлядь, сиг, судак, осетр, листья зелёного салата, лимон, томаты, соус пикантный особый). Вкусно. Престижно. Дорого. Отведать всякий мечтает, да заказать себе это блюдо позволит не каждый. Собственно, всё понятно: Анжела, референт генерального. Та ещё «стерлядь»! Недосягаемая мечта рядового сотрудника. Красавица! Утончённость линий, благородство манер, изящество вкуса… Одно слово - золотая рыбка. В буквальном, причём, смысле. С полкило побрякушек (и все наивысшей, поверьте, пробы) нацеплено. И на «зелень» у неё нюх отменный: без набитого долларами бумажника даже приближаться не стоит. Вот уж на месте чьего мужа Пупсиков не захотел бы оказаться ни при каких раскладах! Пикантность подобной «особой» ситуации будет состоять в том, что этим самым несчастным «судаком отпущения» выступит будущий супруг, а важные сиги и богатые осетры вкруг коварной Анжелки как вились, так змеиться и будут!

Что там у нас дальше? «Цыплёнок в слоеном тесте» (цыпленок, куриные потрошки, луковка, слоеное тесто). Что-то непонятное. То ли неполноценное второе блюдо, то ли излишне вычурный пирожок на закуску, то ли вообще что-то третье. Чего уж там, вариант только один: Светка из диспетчерской. Тщедушная, словно подросток, с подстриженной под мальчика головкой-луковкой, напяливающая безразмерные и бесформенные шмотки «унисекс», она как никто более подходила под предложенный гастрономический типаж. Может, какие мужчины и соблазнятся её тщательно драпируемыми «потрошками», но Пупсиков себя к их числу не относил. Светка, конечно, свой парень. И футбол посмотреть, и пивка с горлышка потянуть – завсегда «пожалуйста»! Но женственности в ней, утончённости – ни на грош. Перспектива жить под одной крышей то ли с пацаном, то ли с девчонкой его не прельщала…
**************

Увлечённый своими сравнениями, Аркадий не заметил, как мимо него проходили, возвращаясь с обеденного перерыва, Анна из планового отдела и референт Анжела.

- Ой, Анжелка, смотри, - толкнула в бок свою спутницу плановичка, - Пупсик из «маркетинга» с таким видом меню изучает, словно банкет свадебный закатить собирается! Между прочим, ребята рассказывают, что созрел наш затворник, жениться надумал. Не боишься свой шанс упустить?

- Скажешь тоже, – презрительно фыркнула высокооплачиваемая секретарша самого высокого разряда, - Лично у меня он вызывает стойкую ассоциацию с пошлым хот-догом из привокзальной забегаловки: в сотый раз разогретая позавчерашняя булочка, а в ней – сомнительного качества просроченная сосиска!

Девушки дружно прыснули и выпорхнули из кафешки…

Сам не знаю что это и зачем написано....

Пробуждение наступало медленно. Реальности сна и яви нехотя разделялись, словно две мокрицы после спаривания, напоследок истомно цепляясь друг за друга своими ножками-усиками. Медленно и неохотно разлепив глаза, Кочегар зевнул и, равнодушно потянувшись, сел на мятой постели. Мысли не торопились приходить в голову. Взгляд безразлично ощупывал окружающие предметы, помогая мозгу переключиться в режим бодрствования.

Собственно, самих предметов в маленькой, без окон, комнатушке было немного. Стол, заваленный журналами, поверх которых находятся несимпатично разбросанные рыбьи очистки и шныряющая по ним муха. Рядом со столом - высокое кожаное кресло с разрезанной крест-накрест и наспех зашитой широкими стежками спинкой. Плазменный телевизор в добрую четверть противоположной от железной солдатской кровати стены, со следами жирных пальцев на экране. Большой угольный ларь занимает всю ширину комнаты и уходит сквозь стенку в котельный зал. По обе стороны стены у него имеются крышки, окрашенные в ядовитый жёлтый цвет. Сделаны они из плохо подогнанных, небрежно оструганных досок и всегда протяжно скрипят при открывании. С потолка, жутко извиваясь, свешивается изжеванный провод, в нескольких местах обмотанный изолентой. Завершает его никогда не отключаемая, слепящая глаза мощная лампочка без абажура. В углу комнаты, на изогнутых резных ножках, стоит огромный, несомненно, штучной работы, антикварный гардероб. В его левой дверце торчит оцинкованный шиферный гвоздь с большой плоской шляпкой. Похоже, он служит заменой вычурной бронзовой ручке, сохранившейся на другой половинке шкафа.

Визуальная инвентаризация хоть и не привнесла никаких неожиданностей, зато позволила Кочегару окончательно проснуться и полностью интегрироваться в текущую явь. Красной клавишей пульта он оживил плазменную панель. Экран с готовностью выдал изображение полуголого потного негра, исполнявшего сложный мимический танец под ритмичные звуки тамтамов. Хорошо было видно, как пот стекал по его абсолютно лысой голове мимо желтушных глаз и, огибая вздувающиеся крылья носа, крупными каплями падал на грудь и плечи. Переключение программ не дало никаких изменений. Все каналы неизменно транслировали выступление одного и того же чёрнокожего этноартиста. Удовлетворённо хмыкнув, Кочегар выключил телевизор и уселся в кресло. Откинувшись на его спинку, двумя пальцами ювелирно, даже не вспугнув обожравшуюся муху, выдернул из кипы журналов альманах «Literary chronicles of a stoker».

Глаза скользили по страницам, выхватывая по неполному абзацу из разношёрстного печатного материала.

«…широко распахнутые глаза наполнялись недоумением, удивлением, слезами, радостью, счастьем. Эмоции менялись по нарастающей своей мощи, и только страх, что всё это может оказаться лишь миражом, оставался стабильным и приторно-мерзким. Она мчалась вперёд, изо всех сил отталкиваясь лапами и рассекая воздух мощной грудью. Лай срывался на визг от ожидания близкой…» Из рассказа «Собака–друг кочегара».

Следующим шёл триллер «STOKER HILL»: «…как будто заползало в мозг и рвало его изнутри. Нечто липкое и холодное жуткой всепроникающей субстанцией медленно и неотвратимо поднималось от живота к темени, застревая спазмами в горле. От приторного страха сводило скулы. Всё внутри его срывалось в дикий крик, но ни один звук так и не смог вырваться наружу. Нечеловеческим усилием он сделал шаг к шиберу, тщетно пытаясь …»

Далее мелькали разбросанные по журналу главы «Эсмеральды из Кочегар-де-Пари». «..истекающее болью сердце. Всё вдруг для него оказалось до обидного простым и ясным. Ничто и никто не в состоянии изменить её. Удел её – игра! Игра в слова, игра в дела, игра в любовь. Она играла в жизнь, уверовав в реальность игры. Чувства и страсти бурлили и пылали в ней – да вот, цена им – балаганный ярмарочный грош. Он отказывался признавать жуткую правоту этих..»

Наконец, долгожданная фантастика «Кочегарские хроники». «…вокруг изменилось. Пространство стало каким-то вязким и осязаемо-мерзким. Звуки, казалось, изменили свой тембр, и чётко воспринимались каждый в отдельности, и в то же время, в едином аккорде чудовищно гармоничной какофонии. Цвета и краски тягуче смешивались в дикий коктейль. Тому, что он видел, не нашлось названия ни в земном, ни в марсианском языках. Голова кружилась. Стараясь сохранить равновесие, он судорожно схватился за дверцу котла и…»

Коммуникатор неожиданно взорвал уютную тишину. Звук звонка напоминал треск счётчика Гейгера, находись он в эпицентре ядерного взрыва. Молча выслушав звонящего, Кочегар нажал кнопку сброса вызова и бросил телефон на кровать. Через секунду он пружинисто встал и быстро вышел из комнаты. На этот раз тесный тамбур имел три двери. Главное - угадать, которая из них ведёт сегодня в топочную. Редко когда удавалось сделать это с первой попытки. Распахнутая правая дверь ослепила палящим тропическим солнцем. Его буквально опалило ворвавшимся жаром низко нависшего раскалённого диска местного жёлтого карлика – далёкого близнеца земного Солнца, вокруг которого вращается эта планета. Дрожащее марево не позволяло что-либо рассмотреть, кроме растрескавшейся почвы и растущего на ней колючего кустарника. Кочегар открыл дверь слева от себя. Ему повезло: взору открылся котельный зал.

Правильной квадратной формы помещение имело идеально белые, по-старинке выбеленные стены и потолок. Вдоль левой, сплошь состоящей из оконных блоков, стены...

Мне всего-навсего захотелось поупражняться в ритмике прозы...

 

Мир замер. Блаженство!
Свет яркий мне сверху.
Мох зелени снизу.
В секундах покоя
Упьюсь тишиною.
Я близок к Нирване...
Удар!!! Ниоткуда.
Нежданный и резкий,
Внезапный и сильный.
Полёт в круговерти...
Щелчок – столкновенье!
И в бок – рикошетом.
Наткнулся на стенку.
На сей раз слабее.
Кружение стихло.
Стоять! Остановка.
И снова – в покое...
Лишь плещут трибуны
Руками в восторге:
Удар превосходный!
Дуплетом в средину!!!
Минута покоя
Пред новым клапштосом.
И так – раз за разом...
Но вы не жалейте -
Ведь в этом вся прелесть.
Меня не узнали?
Я – Шарик Бильярдный!
И жив лишь игрою...

Однажды Шустрик влюбился. Как часто случается - безответно.
Всё ему стало и не так, и не эдак. Он перестал улыбаться и чистить ботинки.
Движения его утратили быстроту, а мысли приобрели тягучесть.
С ночи до утра Шустрик ворочался с боку на бок, не в силах уснуть.
Уже через неделю он понял, что от него ушли покой и сон.
Ушли, даже не сказав "до свидания".
"Я найду их, во что бы-то ни стало!" – подумал Шустрик и принялся искать пропажу.
Тщетно выдвигал он ящики письменного стола, открывал дверцы шкафов, заглядывал на антресоли и спускался в подвал – нигде не находил он своих беглецов.
А если человек не находит то, что ищет, то, как известно, настроение его портится.
"Скучно это - быть влюблённым", - решил тогда Шустрик и пошёл за советом к Мямлику: тот был умным и знал обо всём на свете.
- Мямлик! Мямлик! – закричал он с порога, - Я влюбился!
- Эка невидаль. Все рано или поздно влюбляются, - закрыл тот свежий номер "Penthouse".
- Я влюбился, но мне это не нравится.
- Всем это рано или поздно перестаёт нравиться.
- Я потерял покой и сон и не могу их найти, - чуть не плачет Шустрик.
- Все влюблённые их теряют и не могут потом найти, - отвечает мудрый Мямлик.
- Мне грустно и одиноко...
- Все безответно влюблённые одиноки, и им грустно.
- Да, но что же мне теперь делать? Всё у меня перепуталось, всё потерялось…
- А ты попробуй перевлюбиться… наоборот. И тогда всё станет на свои места.
- Как это? – удивляется Шустрик.
- Мне-то откуда знать? – разводит руками Мямлик, - Сам-то я никогда не влюблялся...
 

Василий Васильевич Верещагин был живописцем и умер. Огюст Роден был скульптором и умер. Андреас Везалий был анатомом и умер. Чарлз Камерон был архитектором и умер. Пётр Капица был ученым и тоже умер. Клеменс Пирке был врачом, и всё равно умер. Александр Гюстав Эйфель был инженером и, как ни странно – умер!
Леонардо да Винчи был живописцем, скульптором, анатомом, архитектором, учёным, врачом, инженером и, блин, один хрен - умер!!!
Отсюда вывод: не важно кто ты. Важно, что всех нас что-то объединяет!)))

7 просмотров

Все части этого фильма - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

13 просмотров

Все части этого фильма - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

5 просмотров

Все части этого фильма - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

4 просмотров

Этот фильм - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

16 просмотров

Все части этого фильма - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

16 просмотров

Все части этого фильма - противоядие для тех, кого уже успели отравить своими постами местные неофашисты...

Ну, раз пошла такая пьянка...))) Если один мой сонет признали получившимся, то, вконец обнаглев, публикую на этих страницах ещё один. Предыстория его появления такова: в одном из поэтических литконкурсов на тему "Весна"  я решил облечь акростих в сонетную форму. Смущаясь, шёпотом сообщаю, что он занял тогда первое место!))

СПРАВОЧНО: АКРОСТИХ — стихотворение, в котором начальные буквы строк образуют какое-либо слово или фразу,
напр.:В-Е-С-Е-Н-Н-Я-Я Р-А-Д-У-Г-А


Весенняя радуга (Сонетная форма)

Все зимние приметы потускнели
Едва тепло ступило на порог.
Слышны повсюду плеск и шум капели.
Ей вторят ручейки из-под сапог.

Нарушив крыши снежной цитадели
Навстречу солнцу лезут из берлог
Ярыги*-мишки. В луже, как в купели,
Яловка** в поле омывает бок.

Расцвет садов, прилёт певучих птиц,
Армады пчёл, не знающих границ,
Даруют обновление природе.

Ушла зима. Морозы пали ниц.
Гремит весна в сиянии зарниц,
А радуга - возникнет на восходе!

_____________________________________________________________
*ЯРЫ'ГА, яры'жка м. стар. Во 2-ом значении: шатун, беспутный.
**ЯЛО'ВКА, я'ловка ж. В 1-ом значении: Еще не телившаяся телка.

Помнится, в одно время мне было очень любопытно, получится ли у меня сонет. Я тогда постарался максимально прилежно соблюсти все правила его написания. Вот, собственно, один из результатов:

Через года, столетия, эпохи
Хуана жгучий образ пронесён,
Костёр им в женских душах разведён,
Он в них родил томленье, пыл и вздохи.

И те мужи, в которых есть хоть крохи
Его огня с тех памятных времён
Идут под сенью рыцарских знамён
На штурм сердец, не зная суматохи.

А вы, никчемные потомки,
За честь и славу незнакомки
Готовы ли идти на смертный бой?

Взамен не требуя ни йоты,
Не вымоляя страсти квоты,
Во имя дамы жертвуя собой!

Однажды мне довелось принимать участие в конкурсе "Сценарист", условием которого было написание кинематографического сценария на какое-либо известное произведение, басню, сказку и т.п. Мне показалось, что здоровый цинизм вкупе с долей иронии и юмора должны дать неплохой продукт. Словом, вот моя работа. Надеюсь, не станет секретом, что написана она в шутку)))
___________________________________________________________________

Общий план: бесконечные стеллажи какой-то, скорее всего, научной библиотеки. Чьи-то руки достают с одной из полок тубус, в котором хранится хрусткий, пожелтевший от времени лист, исписанный антиквенным шрифтом. Крупным планом показывают чьи-то губы, беззвучно шевелящиеся в унисон прочитываемому тексту старинной рукописи. В верхнем углу листа магнитом притягивает взор чернильная клякса. Наезд на неё камерой: план увеличивается, клякса приобретает всё более расплывчатые очертания, превращаясь в объёмное туманное образование…


Смена кадра. Туман рассеивается. Мрачное средневековье. Удалённое аббатство. Чадящая масляная лампа выхватывает закопченные своды кельи. Громко потрескивает фитиль. За грубым столом сидит, низко склонив голову, грузный человек. Ни возраста его не определить, ни черт лица не разобрать из-за низко надвинутого остроконечного капюшона. Крупным планом – засаленные, покрытые рыжими волосами пальцы, отщипывающие кусочки варёного мяса с обломка крупной кости. Смена кадра: жирные жующие губы. Фоном - громкое чавканье. Череда картинок: пальцы – губы, пальцы – губы, пальцы – губы. Треск фитиля – чавканье, треск фитиля – чавканье, треск – чавканье…

Дверь внезапно распахивается с жутким скрипом. Громко лая, в келью врывается громадная лохматая псина. Она ставит крупные передние лапы на стол. Пасть открыта, язык свешивается набок. Монах непроизвольно подаётся назад, капюшон чуть откидывается. Рука его выпускает мосол и начинает ласково трепать животную холку. В мерцании лампового огонька новые перемены крупных планов: то мутные с прожилками глаза капуцина – то жёлтые глаза собаки. Пристальные немигающие взгляды. Собака скашивает зрачки на стол. Тут же - мгновенная реакция: в зубах мохнатой твари оказывается недоеденное мясо, а сама она молнией вылетает из кельи. Следом за ней, едва не опрокидывая стол, выбегает монах. Во весь экран монотонно раскачивающаяся на несмазанных петлях дверь из неотесанных досок. Скрип их будоражит душу. Наезд камеры на петли. Постепенно они заполняют весь экран. Синхронно нарастает скрипение, звук его достигает предельной высоты...

Смена ракурса и кадра. Та же келья, вид со стороны двери. Полнейшая тишина. Угасающий фитиль лампы беззвучно рождает на стенах чудовищные картинки. Раздаётся тягучий звук отворяющейся двери. Медленно от камеры к столу перемещается сгорбленная спина капуцина. Не оборачиваясь к зрителю, он тяжело опускается на табурет. Левая рука разжимается и на стол с глухим звуком падает знакомая зрителю лишившаяся остатков мяса обглоданная кость. Правая рука коротким резким движением втыкает в столешницу зазубренный тесак. Крупный план: в месте, где остриё вошло в дерево, медленно образуется алое пятно от стекающей по лезвию крови. Камера отъезжает, видно, как кровь каплями просачивается меж досок стола и громко ударяется о каменный пол кельи. Звук этот становится всё отчетливее, заполняя собой пространство и, достигнув предельной своей высоты, резко обрывается. Картинка гаснет. Зритель остаётся в абсолютной темноте...

...и ещё пять секунд полнейшей тишины. Экран вдруг разрывается ослепляющее яркой молнией, а уши закладывает громовым раскатом. Разноцветие пропадает, изображение становится монохромным. В пульсирующей агонии нескончаемых вспышек отдельными фотографиями просматривается сгорбившаяся фигура монаха, на коленях стоящего под низвергающимся ливневым водопадом. Капюшон откинут, голова опущена, струи воды стекают за шиворот. Скрюченными от холода пальцами, с прилипающими к ним комьями грязи, упрямо формирует он у плетёной изгороди небольшой холмик, вновь и вновь размываемый дождевыми потоками. Крупные планы: вспышка - пальцы, вспышка – размытая грязь, пальцы – грязь, пальцы – грязь… Завершающий кадр: во весь экран подёрнутые ужасом полубезумные от отчаяния глаза капуцина. Взрыв грома.

Новая картинка. Келья преобразилась: выбелены своды и стены, чистый стол, новая лампа. Свежий фитиль даёт чистый ровный свет. Внутри тот же монах, заметно похудевший и осунувшийся, со впалыми утомлёнными глазами. На теле его власяница из грубого верблюжьего волоса, поверх неё – верижные цепи. Он бережно расправляет на столе лист драгоценной бумаги. Чистые крючковатые, в рыжих волосах, пальцы аккуратно держат гусиное перо. На бумагу ложатся строки: «Sacerdos habebat canis…» Крупным планом подслеповато сощурившиеся пустые глаза. Затем – кончик пера с висящей на его конце чернильной каплей. Замедленная съёмка: капля отрывается, бесконечно медленно летит вниз и с искажённым кинематографическим замедлением грохотом разбивается о бумагу. Клякса трансформируется в туман…

Туман в очередной раз рассеивается: зритель видит бесконечные стеллажи научной библиотеки. Чьи-то руки достают с одной из полок тубус с жёлтым листом, покрытым готическими письменами и жирной чернильной кляксой в углу. Крупным планом показывают чьи-то губы, беззвучно шевелящиеся в унисон прочитываемому тексту старинной рукописи. Наезд камерой на кляксу. Экран покрывается туманом, сквозь который начинает проглядывать чадящая масляная лампа в сводчатой келье…

**********************
«Sacerdos habebat canis…» - «У попа была собака...» - пер. с латыни.

 

 

На всякий случай, апокрифический текст-первоисточник:

- У попа была собака, он её любил,
Она съела кусок мяса, он её убил,
В землю закопал,
Надпись написал:

- У попа была собака, он её любил,

Она съела кусок мяса, он её убил,

В землю закопал,

Надпись написал:

- У попа была собака, он её любил,
Она съела кусок мяса, он её убил,
В землю закопал,
Надпись написал:

- У попа была собака, он её любил,

Она съела кусок мяса, он её убил,

В землю закопал,

Надпись написал: …

Жизнь человека вполне можно представить как цепочку: Человек, рождение, жизнь, судьба, осмысление, смерть.… И всё – словно мошка по стеблю, и все – словно в поле колосья – и вроде бы рядом, но при этом - каждый по-своему.

Ты рождаешься. И от факта сего тебе уготован свой персональный росток. Стебель. Ствол. Кому как повезёт. Нелепый смешной человечек - букашка, козявка – цепляешься ты слабенькими ручонками за первые всходы своего пути и начинаешь взбираться всё выше, и выше, и выше… Не зная зачем, не понимая к чему, но карабкаешься ты вверх изо всех сил, ломая о пока ещё не загрубевшую кору свои несформировавшиеся ноготки и в кровь раздирая нежное ещё брюшко. Так натираешь ты первые мозоли, получаешь ранний опыт, усваиваешь основные уроки.

Ещё немного, и - о чудо – ты с удивлением открываешь, что рядом, сплошь сопя и пыхтя, ввысь стремятся такие же несмышленые личинки-гусеницы. А потом, присмотревшись, замечаешь за хлипкими былинками сотоварищей толстенные стволы тех, кто много раньше начали свой путь. Границы твоей грядки раздаются, мир обретает трёхмерность, ты впервые постигаешь мощь безграничного поля, по одному из колосьев которого ты совершаешь своё восхождение. Поле произрастает в рощицу, а та – в лес. Смотря как долго уготовано расти твоему колоску. А вкруг тебя уж сомкнулись чужие, пока ещё беззубые и дружелюбные, мордашки. У вас одна цель – ползти вверх. Но у каждого - свой стебелёк. И силы и скорости тоже свои. Все вы с рождения обречёны на участие в каком-то чудовищном марафоне. Чем выше и дольше ты лезешь, тем явственней это осознаёшь.

Вскоре приходит ещё одно откровение: не факт, что все стебли направлены вверх! Вот рядом змеится синусоидой чей-то изогнутый колос, с мелькающей по нему то слева, то справа хитрющей физиономией. Чуть поодаль – сломавшийся ствол, под острым углом уткнулся он короткой вершиной в землю. По нему вниз головой, почти не цепляясь и не стремясь остановиться, съезжает кто-то хмурый. В заблуждении считая, что движется к верху своего стебля, на самом деле стремительно скользит он вниз. Мгновение, гулкий удар, тишина… и сломанный ствол засыхает, лишившись своей таракашки. И что ужасает, повсюду видны буреломы сухой древесины. На разных отметках при разных толщинах обрубленной страшною силой (а может быть – волей…). Интуитивно свой стебель начинаешь обхватывать цепче. А он постепенно крепчает. Становится толще, да и кора огрубела. И если к тому времени ты не набрался достаточной ловкости – то пальцы перестанут держать тебя, разожмутся в самый неподходящий момент и… ствол твой, секунду назад зелёный и сочный, пополнит собой засохший частокол неудач и провалов.

Меж тем, если ты не сорвался, будь готов к ещё одному испытанию. Чем прямее древо твоей жизни, чем выше тебе удалось по нему взобраться, тем чаще мешают твоему восхождению другие соседи по полю, по роще, по лесу. Настырно запрыгивают они на твои ветки со своих уродливо искривлённых стеблей, за ноги и руки начинают отрывать твоё тело от ствола, чтобы продолжить подъём вместо тебя. Тебе приходится изловчаться, одной рукой плотнее прижимая себя к спасательной древесине, другой отдирая их липкие крючковатые пальцы от своих запястий, лодыжек, горла. Говорят, чужую жизнь не прожить. А, вот, место чужое занять – не вопрос для кого-то. И эти "кто-то" своим звериным чутьём (кто врождённым, кто – приобретённым) знают об этом с пелёнок, и до тех пор будут преследовать и караулить тебя, пока твой стебель зелен, свеж и не сломлен.

Да, кстати, и сам он - некогда нежный росток - сейчас не так уже гладок, как кажется стороннему завистливому взгляду. Кора – как наждак, как напильник, как рашпиль. И ствол – то годами ни ветки, ни сука, а то, вдруг, сплошь поросль – гуще, чем джунгли. А ты всё ползёшь. По неписаным правилам на всём протяжении твоей марафонской дистанции нельзя ни присесть, ни остановиться, ни даже просто передохнуть. Растёт стебель. Карабкаешься ты. Надо всё время опережать его. Поднимаясь выше. Стремясь в будущее. Секундная задержка – и ствол обогнал тебя. Он - вверх, ты - на месте, выходит, ты - в прошлом. И в том настоящем, где сейчас твой росток – там всё без тебя. А, значит, и завтрашний день, он, увы, для других. Печально, но такие условия. Не ты их устанавливал, не тебе их менять.

Изорванный в кровь, со сбивающимся дыханием ты продолжаешь движение. И с каждой подвижкой твой путь становится лишь сложнее. И сам ты стал грузный, и стебель твой – в три обхвата, да и годы тебя незаметно ослабили. Но вот наступает момент, когда кажется, будто снова в тебе пробуждаются силы, и руки начинают вновь смыкаться за стволом, и двигаться становится легче, и, вроде, подъём не так труден. На самом-то деле звонок этот тревожен: не руки стали длиннее, а ствол утончается: самую толстую его часть ты преодолел. Не силы добавились вверх карабкаться, а стебель под тобой начинает клониться, и ты ползёшь уж не строго по вертикали, а по наклонной.

Итак, полпути позади. Казалось бы, самый тяжёлый и трудный участок подъёма пройден. И тут заявляют о себе новые сюрпризы. Стебель стал тоньше, зато и качается вдвое сильнее. Того и гляди, размахнётся как катапульта – и скинет. Наклон появился, но с ним и добавились страхи: а вдруг переломится? Преследователи стали терять интерес к тебе. Вроде, можно расслабиться, но, словно специально, начинают ныть и саднить все заработанные шрамы, мозоли, потёртости, раны. Ещё четверть вдруг ставшей казаться сизифной дороги – и ты начинаешь самому себе напоминать ту букашку, что встала на этот путь изначально. Ты слаб, неуверен, в тебе нет прежнего задора. Скорость продвижения заметно уменьшилась, впрочем, сократился и прирост стебля. Он уже не подстегивает своего ползуна, а, кажется, сам боится от тебя оторваться. Ты, наконец, получаешь возможность замедлиться, обернуться, взглянуть на себя. И что же ты видишь?

Пока ты карабкался, сильнее стараясь прижаться к стволу, то всю грязь, что на нём оседала, невольно собрал на себе. Перед грудью твоей образовалась застаревшая гармошка из валиков сора, которые ты с тупым упрямством из последних сил толкал пред собою. Ты чистил руками и грудью свой стебель, как тряпочкой удаляют масло с автомобильного щупа. Всё что смог, ты, спрессовав, брал с собою. Да что же всё это такое? Кто говорит, грязь, кто говорит, карма, кто говорит опыт, а кто-то скажет – грехи. Наверное, оттого-то и кажется тебе сейчас столь чистым тот, противоположный, нижний конец стебля, который когда-то назывался детством. Если что и осталось на нём, так отсюда не видно, глаза уже слабы, видят на стебле только самые близкие или самые сильные оставшиеся пятна. Навечно въевшиеся. Гнилью точащие стебель. Грузом тянущие совесть. И, Богу хвала, если их мало!

Последние метры. То, что раньше пугало, теперь уже кажется обыденным, близким, рутинным и даже… желанным. Как ни страшно признаться, но тебе уже самому хочется, чтобы стебель твой начал клониться быстрее. Карабкаться станет легче, а, значит – доползти до вершины получится много раньше. Но, самое главное, стали желанья всё мельче, всё проще, всё реже. Наверное, именно в этом если не спасение, то - утешение, помощь.
Вдруг - треск!
...засыхающий стебель...
ПОКОЙ…

***
А где-то в сей миг появляется стебель! И кто-то на нём начинает свой путь на вершину, цепляясь слабенькими ручонками за первые всходы своего пути, взбираясь доверчиво выше, и выше, и выше…

Маренго
…густые обволакивающие сумерки. Широкое полотно асфальта теряется в мозаике отчётливо различимых капель дождя. Пятна дороги то увеличиваются, набирая яркость, то сжимаются, сливаясь с обочиной: это над головой проплывают уличные фонари. Должно быть холодно, но ощущений нет никаких. Есть только знание: по этой дороге идти нельзя. Нужен другой путь. Тут же, чуть левее и чуть впереди, возникает полоса жерствы. Надо свернуть на неё.
Начинается подъём. Можно сверху взглянуть на дорогу. Грязно-жёлтой вертикальной стеной высится насыпь над бескрайним серым асфальтом.

Гуммигут
Ступни, отчего-то босые, целиком погружаются в песок. Холодяще-мокрый на поверхности и рассыпчато-тёплый внутри. Цвета изморившейся глины.
Крутизна всё больше. Нужен разгон – без него уже не преодолеть высоту. Главное – скорость. Очень тяжело бежать вверх по песку.
Зрение – цилиндрическое. Яркое дроковое пятно в фокусе, внутренность ржавой трубы впереди, тьма по краям.
Дождь. Жёсткие капли сдирают кожу. Внезапно - обрыв, впереди - пустота.
Толчок…

Лазурь
…удивительная тишина. Очень жарко - солнце над головой.
Море спокойное, чистое. Вокруг сочное небо. Где-то должен быть горизонт. Но границы его не видно: так гладко слились воедино краски воды и воздуха.
Впереди узкий пляж, сразу за ним – амфитеатр. Скамейки аккуратно выкрашены оттенками синего, над ними – полосы радуги на белом, выгоревшем брезентовом куполе. Справа описывают дуги, выныривая, стайки дельфинов. Прозрачность воды абсолютная: издали видно, как рядом с берегом вьются какие-то рыбки.
Безмолвие внезапно сменяет гомон сотенной толпы. Откуда-то появившись, она движется к амфитеатру. Ещё секунда – и человеческая волна захлестнёт, сметёт, поглотит, раздавит... Но, как ни странно, не страшно. Без единого прикосновения, словно бестелесные, люди двумя ровными потоками обтекают слева и справа. Улыбки, добрые взгляды, обрывки спокойных разговоров.
Человеческий поток нескончаем. В то же время дышать становится легче …

Хаки
Воротник гимнастёрки сжимает горло. Что бы ослабить его хватку, приходится вращать головой, натягивая подбородком кожу на шее. Можно, наверное, расстегнуть застёжку, но почему-то гораздо важнее успеть собрать чемодан. Его распахнутое нутро, по старинке обрамлённое металлическими уголками, наполовину заполнено какими-то форменными вещами.
Старая железная кровать, вкось на которой лежит чемодан, прижата к окну. Выходит оно в полутёмный гостиничный коридор. Взгляд невольно фиксирует происходящее за стеклом.
Там, возле столика дежурной, отчаянно жестикулируют двое военных. Возле них, один за другим, останавливаются прочие люди в форме. Образуется небольшая очередь.
Надо торопиться. Поверх уложенных вещей кладётся портупея с потёртой кобурой, крышка чемодана закрывается. Теперь можно покинуть душный номер гарнизонной гостиницы.

Киноварь
Последний десяток метров приходится бежать, чтобы тоже успеть стать в очередь. Раздаётся звонкое бряцанье подъезжающего трамвая. Его громадная, пожарной расцветки, кабина выныривает из-за угла внезапно: едва удаётся отскочить от рельсов. Двери открываются, пассажиры поднимаются внутрь. Перед глазами вереница их спин. Все рассаживаются. Остаётся единственное свободное место в середине вагона. Надо срочно занять его.

Сепия и экрю
Теперь можно оглядеться в своём отсеке. Три коричневатые кафельные стены с отлетевшей местами плиткой. Двери нет. На голову льётся вода. Всё тело в мыле. Слева, справа, напротив – строгие ряды таких же душевых кабинок. В каждой сосредоточенно моются люди. В центре зала большая сливная воронка, в неё со всех сторон сотней ручьёв стекает мыльная вода.
Она пенится, бурлит, клокочет. На гребнях потоков барашки. Соединяясь, образуют они над воронкой большую шапку из пены. Огромным белёсым грибом растёт она, заполняя собой пространство. Становится страшно.
Мытьё продолжается. Пены всё меньше. Уже бесцветные струи отовсюду стремятся к центральному водовороту, съедая мыльный айсберг изнутри. Последний пузырь, булькнув, исчезает в горловине.
Чистая вода и чистые люди…

Аддитивная палитра
…водопадом обрушились звуки. Глаза нехотя разлепляются, сонная пелена спадает, цвета объедились. Мир вновь многоцветен и чист! Хочется улыбаться.
С новым утром, и пусть оно будет добрым!