Писатель




Илья Ильф (настоящее имя - Иехиель-Лейб Арьевич Файнзильберг) родился 15 октября 1897 года в Одессе. 

Илья был третьим из четырех сыновей небогатого банковского служащего Арье Беньяминовича Файнзильберга и его жены Миндль Ароновны. В записной книжке Ильфа была записана фраза: «Закройте дверь. Я скажу вам всю правду. Я родился в бедной еврейской семье и учился на медные деньги». 

Семья Файнзильбергов жила трудно. Мама часто болела, а отец хотел, чтобы дети получили практическую профессию и никогда ни в чем не нуждались. Он не прочил своим детям путь в искусство, и отдал старшего сына учиться в коммерческое училище, но вместо карьеры солидного бухгалтера по окончании учебы его сын избрал стезю художника. Второй сын тоже окончил коммерческое училище, и даже с отличием, но также пошел по стопам старшего брата, после чего Илья был определен родителями в ремесленное училище. Отец не хотел больше испытывать судьбу и надеялся, что у третьего сына будет надежная стабильная профессия.

Детские годы будущего писателя прошли в Одессе на Старопортофранковской улице, в доме под номером 137. Тогда это была самая длинная улица в Одессе. Там же, в доме № 93 располагалась трехклассная «Школа ремесленных учеников», в которой и учился Ильф. Позднее его жена Мария Николаевна написала, что на занятиях он много читал. С детства увлекавшийся чтением Ильф под партой прятал книги Киплинга, Лескова, Стивенсона и Чехова. Но, несмотря на такое не слишком ревностное отношение к учебе, в 1913 году школа была им была окончена с отличием и получен диплом подмастерья. 



Трудиться Ильф начал с шестнадцати лет. Сначала он работал чертежником, затем токарем, статистиком и телефонным мастером. Его первыми «литературными произведениями» были деловые статистические отчеты. В 1917 году Ильф работал разъездным статистиком, а его начальником был друг Эдуарда Багрицкого - С.Г.Березов, который позднее вспоминал: «Появился Илья. Он выезжал на различные участки Румынского фронта, а потом составлял такие отчеты, что моя непосредственная начальница не могла сдержать удивления: «Что он у вас, писатель?». 

Еще задолго до создания прославивших его романов «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» он избрал себе псевдоним, образованный первыми буквами имени и фамилии - немного странный, но завораживающий свой краткостью и удивительной гармоничностью - Илья Ильф. Юрий Олеша вспоминал: «Это эксцентрическое слово получалось из комбинации начальных букв его имени и фамилии. При своем возникновении оно всех рассмешило. И самого Ильфа. Он относился к себе иронически… В этом было много добродушия и любви к жизни. К несерьезному делу он относился с большой серьезностью, и тут проявлялось мальчишество, говорившее о хорошей душе». Старшие братья-художники Ильи также стали известными под своими псевдонимами - Сандро Фазини и Ми-Фа. Лишь четвертый сын Арье Беньяминовича Файнзильберга исполнил желание отца - получил профессию, не имеющую никакого отношения к искусству, стал топографом, и сохранил родовую фамилию.

Летом 1919 года объявлена мобилизация - и даже на сборный пункт Ильф пришел с книгой. Это был роман «Боги жаждут» Анатоля Франса. О военном периоде его жизни известно немногое. Современники в мемуарах о нем не упоминали. Но кто мог бы рассказать об этом точнее и пронзительнее самого Ильфа, который позже писал: «Я знал страх смерти, но молчал, боялся молча и не просил помощи. Я помню себя лежащим в пшенице. Солнце палило в затылок, голову нельзя было повернуть, чтобы не увидеть того, чего так боишься».



После возвращения с войны его жизнь кардинально изменилась. В Одессе было создано отделение легендарного РОСТА (Российского телеграфного агентства) и именно там Ильф начал пробовать свои силы в журналистике. Затем его новым местом службы стала продовольственная комиссия Опродкомгуб, где он некоторое время, к необыкновенной радости отца, проработал бухгалтером. Сослуживцами Ильфа были Берлага, Кукушкиндт, Лапидус и Пружанский. Позднее он использовал эти фамилии в романе «Золотой теленок».

Но литературный труд продолжал манить Ильфа. В те годы в Одессе существовал своеобразный литературный клуб «Коллектив поэтов», где его участники ежедневно говорили на литературные темы, читали стихи и ставили любительские спектакли. Вход был свободным для всех желающих, объявления о тематических литературных вечерах печатались в местных газетах. Иногда, правда, платой за вход служила книга - таким нехитрым способом создавался библиотечный фонд «Коллектива поэтов». На этих импровизированных вечерах часто бывали Юрий Олеша, Валентин Катаев, Эдуард Багрицкий, Владимир Соссюра и Исаак Бабель. Однажды появился там и Ильф. Именно на литературных вечерах «Коллектива поэтов» состоялись его первые выступления. Юрий Олеша вспоминал: «Он прочел стихи. Стихи были странные. Рифм не было, не было размера. Стихотворение в прозе? Нет, это было более энергично и организованно… и чувствовалось, что автор увлечен французской живописью и что какие-то литературные настроения Запада, неизвестные нам, ему известны… Уже в этих первых опытах проявилась особенность писательской манеры Ильфа - умение остро формулировать, особенность, которая впоследствии приобрела такой блеск». 

Лев Славин вспоминал об этих выступлениях Ильфа так: «Высоким голосом Ильф читал действительно необычные вещи, ни поэзию, ни прозу, но и то и другое, где мешались лиризм и ирония, ошеломительные раблезианские образы и словотворческие ходы, напоминавшие Лескова. От Маяковского он усвоил, главным образом, сатирический пафос… И хотя многое в юных стихах его было выражено наивно, уже тогда он умел видеть мир с необычайной стороны». 

Часто бывавшая на встречах «Коллектива поэтов» Тая Лишина вспоминала, что именно от Ильфа многие узнавали о Стерне, Рабле, Франсуа Вийоне, Артюре Рембо, Саади и Омаре Хайяме. Он любил читать книги и любил рассказывать о прочитанном. Участник «Коллектива поэтов» Сергей Бондарин вспоминал, что на встречах часто играли в игру «Что возьмем с собой на необитаемый остров?» и Ильф не хотел расставаться с Диккенсом даже на необитаемом острове.

Ильф видел смешное там, где многие ничего не замечали. Проходя мимо досок с фамилиями жильцов дома, он читал их и беззвучно смеялся. Позднее некоторые из этих фамилий появились в книгах Ильфа и Петрова. Т.Лишина вспоминала, что если Ильф хотел похвалить человека, он говорил: «веселый, голый, худой». И объяснял это так: «Веселый - талантливый, все понимает; голый - ничего не имеет, не собственник, худой - не сытый, не благополучный, ничем не торгует». И в полной мере он сам соответствовал своему идеалу - был веселым, голым, худым. Жизнь в Одессе была голодной, но местные власти организовали для писателей бесплатные обеды, состоявшие из ложки каши и кружки желудевого кофе. Т.Лишина вспоминала, что провожая ее домой после литературного вечера, Ильф заметил, что у девушки подкашиваются ноги от голода. «Он подошел к маленькой будочке с нехитрым товаром из семечек и липких кустарных сладостей. Хозяин, румяный перс, навешивал ставни, чтобы закрыть будку на ночь. Ильф молча вынул из кармана большой перочинный нож и протянул его персу. Тот испуганно отшатнулся: «Иди, пожалста! Ай-ай-ай, как нехорошо... Зачем нож?» Ильф успокоил его: «Я же вам дарю нож, а вы нам тоже подарите чего-нибудь». Перс сразу повеселел и дал нам какую-то ерунду, хотя нож был хороший».

Ильф признавался в письме: «Я знал голод. Очень унизительный - мне всегда хотелось есть… И я ел хлеб, утыканный соломой, и отчаянно хотел еще. Но я притворялся, что мне хорошо, что я сыт. По своей природе я, как видно, замкнут и отчаянно уверял, что я не голоден, в то время как ясно было заметно противоположное». По воспоминаниям современников Ильф уже тогда был невероятно сдержан и почти никогда не говорил о себе, при этом с большей охотой слушал собеседника. Позже он сказал своему другу и соавтору Евгению Петрову: «Я принадлежу к тем людям, которые входят в двери последними». 

Виктор Ардов вспоминал: «Он умел и любил слушать… В споре Ильф был непобедим. Тремя репликами, сделанными с ходу так, словно они сочинялись для собрания афоризмов, Ильф убивал оппонента». Лев Славин описывал его как человека «замкнутого и вместе общительного, жизнерадостного, но и грустного в самой своей веселости». А по словам Ильи Эренбурга он «…был застенчивым, молчаливым, шутил редко, но зло, и, как многие писатели, смешившие миллионы людей – от Гоголя до Зощенко, - был скорее печальным».



Он мог быть мягким и чутким, а мог - саркастичным и резким. Острый язык и умная язвительность Ильфа вызывали настороженность, и подружиться с ним было нелегко. Насмешливые вопросы, язвительные колкости - многие опасались его метких замечаний. Активная участница встреч «Коллектива поэтов» драматург-сказочник Нина Гернет вспоминала о том, что Ильф обычно садился на подоконник позади всех. Если он читал свои стихи, сильно отличавшиеся от всех других, то делал это медленно и отчетливо. «Однажды... явился мальчик, громко и уверенно начал что-то читать... Потом кто-то... спросил его: как он относится к Пушкину? Точного ответа мальчика не помню, но смысл был такой, что Пушкин кончился и нам не указ. Все помолчали. И вдруг... от окна, где сидел Ильф, раздался спокойный, ровный голос: «Пошел вон».

Лев Славин вспоминал, что в то время, когда многие активные участники «Коллектива поэтов» уже начали печататься, Ильф еще ничего не публиковал. Но уже тогда никто из людей, окружавших его, не сомневался, что он станет крупным писателем: «Его понимание людей, его почти безупречное чувство формы, его способность эмоционально воспламеняться, проницательность и глубина его суждений говорили о его значительности как художника еще тогда, когда он не напечатал ни одной строки». Но он писал, увидеть и услышать написанное можно было на встречах «Коллектива поэтов» и в литературном кафе «Пэон IV». Лев Славин вспоминал, что на литературных вечерах Илья Ильф не только читал свои стихи, но и блистал актерскими способностями. Он сыграл одну из ролей в постановке молодых одесских литераторов по пьесе Кальдерона «Жизнь есть сон» и поэме Багрицкого «Харчевня». Эти одесские выступления молодого Ильфа были редкими, и позднее он не стремился выступать публично, что, по словам Льва Славина, даже отразилось в афоризме «Писатель должен писать». В этот период Ильф публиковал свои стихи под женским псевдонимом в журнале «Синдетикон», где стал работать редактором.

Именно в «Коллективе поэтов» Илья Ильф познакомился с великим ловкачом Митей Ширмахером, называвшим себя «сыном турецкоподанного» и «великим комбинатором». По мнению друзей Ильфа именно он впоследствии стал прообразом Остапа Бендера.

В послереволюционные годы жизнь в Одессе была суровой, постепенно замирало литературное движение, и энергичная прежде деятельность «Коллектива поэтов» стала постепенно затухать. Многие его участники, один за другим, стали перебираться в Москву - в Одессе негде было печататься, негде стало проводить встречи, чтобы прочесть свои новые произведения. Провожая друзей в столицу, Ильф неизменно произносил фразу: «Да пребудет с вами буйство, нежность и путешествия!». Позднее, уже в тридцатые годы, вспоминая об этом, он сказал: «Буйства, вернее, работы хватает. Нежность меня не обошла. И путешествия были, а сколько их еще впереди!». А в 1922 году он еще только мечтал уехать из Одессы. Этому препятствовали разные обстоятельства, в том числе и печальные. В то время умерла его мать, болел отец, старший брат эмигрировал во Францию, а средний уехал в Петроград. Поддерживала и отвлекала его активная переписка с подругами-участницами «Коллектива поэтов», Таей Лишиной и Линой Орловой. В письме Лине Орловой, уехавшей в Москву, он писал: «Я грустен, как лошадь, которая по ошибке съела грамм кокаина». Но скоро грусть его исчезла, потому что в его жизнь вошла любовь.



Мария Тарасенко родилась в семье пекаря, происходившего из рода полтавских казаков. В семье кроме нее было еще трое детей. В то время она только что окончила женскую гимназию и поступила в Пролетарскую художественную студию. И если Ильф был членом «Коллектива поэтов», то Марусю привела в «Коллектив художников» любовь к живописи. Именно там они и познакомились. И после первой же встречи, о которой Ильф потом вспоминал постоянно, Мария стала главным человеком в его жизни. Ильф был старше нее на семь лет. Больше всего в жизни изящную мечтательную девушку интересовало искусство, и даже ее первая влюбленность, по словам дочери Ильфа Александры Ильиничны, была направлена на одного из преподавателей художественной студии, брата Ильи - Михаила Файнзильберга. Однако, пусть и не сразу, Илья занял главное место в ее жизни. Они встречались в комнате при художественной студии. Ильф позировал, Мария писала его портрет. Ночами они сидели на подоконнике, и он читал ей стихи. Так начиналась эта «сумасшедшая любовь». О ней свидетельствовала их переписка - почти полторы сотни писем. Многие из этих писем относились к их одесскому периоду жизни, когда Ильф писал ночами, чтобы утром вручить письмо любимой. Он объяснял это так: «Мне незачем писать тебе, раз мы можем видеться каждый день, но до утра далеко, и вот я пишу. Завтра утром я приду к тебе, чтобы отдать письма и взглянуть на тебя. Но одно письмо я оставляю при себе. Если кричат пароходы ночью и если ночью кричат журавли, это то, чего еще не было, и как больно я тебя люблю».



В 1923 году он решился оставить Марию в Одессе, а сам отправился покорять Москву, откуда своей любимой он направил новый поток писем. Ильф писал почти каждый день, точнее - каждую ночь, потому что другого времени не было. Любовь была главной темой его писем. Ильф писал: «Что мне Москва? Это ничего, это только, чтобы заслужить тебя. Только», «Милая моя девочка, разве Вы не знаете, что вся огромная Москва и вся ее тысяча площадей и башен - меньше Вас. Все это и все остальное - меньше Вас». Мария Тарасенко ему отвечала: «Видите, я сижу на каменной глыбе, позади ржавая рыжая решетка - это буду любить вас, много. Слышите, как каркают вороны, - это я буду любить вас долго. Чувствуете, как тихо греет милое, теплое солнце, - это буду любить вас нежно. Мне хочется каменно и сурово говорить о моей любви. К вам… Мне хочется сделать вам больно, больно, и тогда я буду плакать кривыми серебряными слезами и любить еще больше». «И вот я говорю, что люблю вас и буду ждать много, очень…. Я никогда ни о чем не прошу. И просить вашей любви не стану. А это для меня - все».



Иногда Мария стеснялась своих писем, говорила, что они «похожи на собачий лай». Ильф успокаивал ее: «Пиши только так, как тебе на самом деле хочется. И не бойся ни длины писем, ни слога. Это совершенно не нужно. Предоставь это прозаикам. Письма надо писать плохо. А ты это делаешь чудесно».

Эту переписку Мария Николаевна хранила всю свою жизнь. Ранние письма будущего великого сатирика принадлежали только ей. Их случайно нашла дочь Ильфов почти через четверть века после смерти матери. Александра Ильинична писала: «Все привыкли думать об Ильфе как о сатирике, «родившемся с мечом в руке». Письма рождают образ нежного, ранимого, даже робкого человека. Он так трепещет за свою любовь, так не уверен в ответном чувстве, что поневоле возникает тревога: чем же закончится их роман?.. Его письма - любовь в чистом виде».

В 1923 году Москва была грязным городом, наводненным голодными людьми, приехавшими со всех уголков огромной страны. Ильфу повезло - он начал работать в газете «Гудок» и получил комнату в общежитии, которую делил с Юрием Олешей. Эта комната позднее была описана в романе «Двенадцать стульев», превратившись в общежитие студентов-химиков имени монаха Бертольда Шварца. И хотя было сложно назвать комнатой крошечное пространство, отделенное фанерными перегородками с половиной окна, где помещался только матрац и стул, Ильф был счастлив. Работа давалась ему легко, в коллективе сложилась приятная атмосфера остроумия, и то, зачем он приехал в Москву, постепенно начинало сбываться.

Валентин Катаев так описывал Илью Ильфа в период его работы в «Гудке»: «Он был до кончиков ногтей продуктом западной, главным образом французской культуры, ее новейшего искусства - живописи, скульптуры, поэзии… Во всем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во что бог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночная кепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее на его странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского склада губы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, что воспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным… Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто же он такой: поэт, прозаик, памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятия эссеист».

В редакции Ильф был литературным правщиком четвертой полосы «Гудка». Правщики из рабкоровских писем создавали язвительные злободневные фельетоны. В то время Ильф был еще неизвестен читателям - ведь под текстами ставились подписи рабкоров, и только работники «Гудка» могли распознать подлинного автора. Его фельетоны запоминались. Катаев рассказывал: «Они были просты, доходчивы, афористичны и в то же время изысканно изящны, а главное, насыщены таким юмором, что буквально через несколько дней четвертая полоса, которую до сих пор никто не читал, вдруг сделалась самой любимой и заметной». В комнате четвертой полосы висела грозная стенгазета «Сопли и вопли» - место публикации газетных «ляпсусов» и не поддававшихся «облагораживанию» присланных заметок, и именно Ильф отличался особым талантом находить новые «экспонаты» для стенной газеты.

Константин Паустовский вспоминал, что только очень находчивые люди могли свободно находиться «в этом гнезде иронии», так он называл комнату четвертой полосы, где работали «самые веселые и едкие люди». Далеко не всех там принимали приветливо - халтурщиков ждало тяжелое зловещее молчание, а бахвалов - ледяной сарказм. И даже редактор газеты «Гудок» не заходил в комнату четвертой полосы без особой нужды. Именно в «Гудке» тогда собралась «Могучая когорта» (так они в шутку себя называли) писателей, которые скоро стали широко известны. В те годы журнал «Огонек» планировал опубликовать сборник произведений молодых одесских писателей - Гехта, Славина, Ильфа, Багрицкого, Колычева, Гребнева и Паустовского. Исаак Бабель написал для этого сборника предисловие. Сборник так и не вышел, но предисловие сохранилось. Каждому из семи авторов Бабель дал меткую характеристику. Об Ильфе он написал так: «Третий одессит - Ильф. По Ильфу, люди - замысловатые актеры, подряд гениальные».

Юрий Олеша в то время писал роман. Все написанное он прочитывал Ильфу и прислушивался к его мнению. Но сам Ильф, кроме газетных фельетонов, тогда ничего не писал. Олешу это удивляло: «Почему он не пишет? Он лежал на тахте и думал о чем-то, вертя жесткий завиток волос на лбу. Он много думал… Пожалуй, он всегда подтрунивал, но когда он улыбался, его губы складывались в такую одобряющую улыбку, что было видно, что это очень добрый, очень снисходительно и доверчиво относящийся к людям человек. Ему очень нравилось вообще, что я пишу роман... он чрезвычайно серьезно относился к тому обстоятельству, что я вообще пишу, что пишет Катаев, Багрицкий… Повторяю, сам он много лежал и думал. Читал». 



На Первом съезде писателей. Кукрыниксы, писатель Ильф-Петров и пародист Александр Архангельский.

Ильф много гулял по улицам Москвы. После долгих прогулок он рассказывал о том, что видел, с кем разговаривали, о чем думал. Юрий Олеша вспоминал, что рассказы эти были полны воображения, яркости и мастерства. Чаще всего он рассказывал о детях, их мир необыкновенно привлекал его внимание. Он понимал детей «…и ни к одной из детских фантазий, ни к одному открытию, или предположению, или умозаключению не относился пренебрежительно… Со свежей, свободной душой - сам похожий на мальчика, замечавший на улице волшебные вещи, которые замечают только дети, называвший себя зевакою и поворачивавший во все стороны, как скворец, свою голову в кепке с большим козырьком».
Весной 1924 года случилось то, чего Ильф так долго ждал - Мария Тарасенко приехала в Москву и они официально стали мужем и женой. Молодая семья жила совсем небогато. Вспоминала Александра Ильинична Ильф: «У Ильфа и Олеши на двоих была одна пара приличных брюк. Несмотря на разные фигуры (длинный, тонкий Ильф и невысокий, коренастый Олеша), они как-то умудрялись надевать их. Однажды молодые жены решили навести в квартире порядок и даже натереть пол. Выяснилось, что нет суконки. Мама сказала: «Оля, там за дверью висят какие-то тряпки, возьмем их!». И пол был натерт. Стоит ли говорить, что он был натерт теми самыми брюками».



Ильф с дочерью Сашенькой.

Ильф продолжал много читать, после переезда в Москву у него появились новые возможности и увлечения. Он стал покупать на книжных развалах комплекты старых журналов, военные мемуары, справочники - ему было интересно все. Виктор Ардов в очерке «Чудодеи» рассказывал о том, что однажды Ильф делился с ним впечатлениями о только что прочитанной книге. Толстый том был телеграфным кодом царской армии, но когда Ильф рассказывал о прочитанном, начинало казаться, что книга, действительно - очень интересна. Однажды ему удалось купить издание, где были собраны все документы, относящиеся к смерти Льва Толстого. Именно там им был подсмотрен текст одной из пугающих своей бессмыслицей телеграмм, которые спустя годы в «Золотом теленке» будет получать подпольный миллионер Корейко: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду». И знаменитую фразу «Командовать парадом буду я» Ильф тоже вырвал из серьезного контекста военных документов. Виктор Ардов вспоминал: «Он читал едва ли не все то время, какое проводил в бодрствующем состоянии. Он проглатывал книги по самым различным вопросам - политические, экономические, исторические, и, разумеется, беллетристические. Он читал ежедневно десять - пятнадцать газет. Ему было интересно решительно все, что происходило и происходит на земном шаре». 



Справа налево: Ильф, писатель Семен Гехт, младший брат Ильфа - Вениамин.

В 1925 году Ильфа командировали в Среднюю Азию. Это было его первое большое путешествие. В результате поездки появилась серия очерков «Москва - Азия», которые летом того же года были опубликованы в газете «Гудок». И кто знает, как сложилась бы дальше жизнь язвительного правщика газеты «Гудок», если бы в редакции в 1926 году не появился Евгений Петров, взявший себе псевдоним, потому что не хотел, чтобы слава его родного брата Валентина Катаева помогала ему добиваться признания читателей. По собственным словам Евгения Петрова, он смотрел на Ильфа как на мэтра, чей литературный вкус казался безукоризненным, а смелость мнений приводила в восторг. Валентин Катаев, работавший в «Гудке» фельетонистом и писавший под псевдонимом Старик Саббакин, подал коллегам идею, которая поначалу их не слишком воодушевила. Катаев предложил писать романы. Предполагалось, что работа будет распределяться следующим образом - Ильф и Петров напишут сюжеты вчерне, а Катаев пройдет по ним рукой мастера. При публикации указывались бы фамилии всех трех авторов. Такое предложение звучало вполне убедительно потому, что Катаев уже тогда был известным писателем, написанные им книги издавались бы без проволочек, а при работе втроем написать можно было гораздо больше. Идею для первого романа он озвучил сразу же: «Представьте себе, в одном из стульев запрятаны деньги. Их надо найти. Чем не авантюрный роман?». Именно так началось написание самого знаменитого отечественного сатирического романа «Двенадцать стульев». В тот день у авторов возникло ощущение, которое их удивило - писать было трудно. Несмотря на немалый опыт работы в газете и в юмористических журналах, роман давался тяжело. Позднее по просьбе одного из издательств соавторы написали творческую автобиографию, где описали процесс сочинительства в четыре руки: «Надо думать, Гонкурам было легче. Все-таки они были братья. А мы даже не родственники. И даже не однолетки. И даже различных национальностей: в то время как один русский (загадочная славянская душа), другой еврей (загадочная еврейская душа)… Один — здоров, другой — болен. Больной выздоровел, здоровый ушел в театр».



Евгений Петров вспоминал о том периоде их жизни: «Это было не простое сложение сил, а непрерывная борьба двух сил, борьба изнурительная и в то же время плодотворная. Мы отдавали друг другу весь свой жизненный опыт, свой литературный вкус, весь запас мыслей и наблюдений. Но отдавали с борьбой. В этой борьбе жизненный опыт подвергался сомнению. Литературный вкус иногда осмеивался, мысли признавались глупыми, а наблюдения поверхностными. Мы беспрерывно подвергали друг друга жесточайшей критике, тем более обидной, что преподносилась она в юмористической форме. За письменным столом мы забывали о жалости…Так выработался у нас единый литературный стиль и единый литературный вкус. Это было полное духовное слияние».



Позднее Виктор Ардов вспоминал: «Наши друзья писали всегда вдвоем и самым трудоемким способом. Технически процесс писания осуществлял Петров. Обычно он сидел за столом и красивым, ровным почерком исписывал лист за листом. Ильф в это время либо сидел в глубоком мягком кресле, либо ходил по комнате, покручивая двумя пальцами жесткий свой хохолок надо лбом... Каждый из соавторов имел неограниченное право вето: ни одно слово, ни одна фраза (не говоря уже о сюжетном ходе или об именах и характерах персонажей) не могли быть написаны, пока оба не согласятся с этим куском текста, с этой фразой, с этим словом. Часто такие разногласия вызывали яростные ссоры и крики (особенно со стороны пылкого Евгения Петровича), но зато уж то, что было написано, получалось, словно литая деталь металлического узора - до такой степени все было отделано и закончено».

Актер Игорь Ильинский так описывал процесс совместной работы соавторов: «Писатели составляют одно нераздельное целое. Ильф неизменно направлял неуемную фантазию Петрова в нужное русло, отсекая все второстепенное и менее важное, а та необыкновенная тонкость, которую он привносил в их работу, и те мелочи, которые добавлял от себя, озаряли и обогащали необычайным светом задуманную сцену».

Ильф, любивший гулять по улицам Москвы, обдумывая работу над литературным произведением, приучил к таким прогулкам и своего соавтора. Их часто видели идущими по Гоголевскому бульвару. Казалось, что они просто прогуливаются, но, на самом деле, они были заняты серьезной работой. Книга писалась поздними вечерами в редакционном помещении, потому что с жилищными условиями у обоих писателей было совсем плохо. К тому времени, когда первая часть романа была закончена, друзья не понимали, хорошо ли она написана или плохо. И, отдавая ее на суд Валентину Катаеву, готовились к худшему. Но отзыв удивил. Катаев сказал, что книга обойдется без «руки мастера» и будет иметь успех. Соавторы не только великолепно разработали заданные им повороты сюжета, но и ввели в роман совершенно новый персонаж - Остапа Бендера. Евгений Петров позже написал: «Остап Бендер был задуман как второстепенная фигура, почти что эпизодическое лицо. Для него у нас была приготовлена фраза, которую мы слышали от одного нашего знакомого биллиардиста: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Но Бендер стал постепенно выпирать из приготовленных для него рамок. Скоро мы уже не могли с ним сладить».

Роман был окончен в 1928 году, и еще до первой публикации был изрядно почищен цензурой. В течение полугода он был опубликован в ежемесячном издании «30 дней». Роман ждал бурный успех у читателей, но критикой он был встречен холодно. Первая же статья, опубликованная в «Вечерней Москве» гласила: «Роман читается легко и весело, но вместе с тем утомляет. Утомляет потому, что роман, подымая на смех несуразицы современного быта и иронизируя над разнообразными представителями обывательщины, не восходит на высоты сатиры... Авторы прошли мимо действительной жизни - она в их наблюдениях не отразилась...». Более поздняя рецензия называла роман легко читаемой игрушкой и утверждала, что художественное качество его невелико. Цензорские «чистки» продолжались еще в течение нескольких лет. В результате этих многочисленных поправок текст сократился почти на треть. Но один факт оставался неизменным. Все издания «Двенадцати стульев» начинались посвящением Валентину Катаеву - соавторы не забыли вдохновителя.



Илья Ильф сидит с изданием романа «Двенадцать стульев». 1930 год. 

Окончание работы над романом «Двенадцать стульев» стало только началом совместного творчества Ильфа и Петрова, которое продолжалось в течение десяти лет. После первого романа ими были написаны несколько повестей и рассказов «Светлая личность», «1001 день, или Новая Шахерезада», фельетоны для «Правды» и «Литературной газеты».

В 1928 году еженедельный иллюстрированный сатирический журнал «Смехач», издававшийся прежде в Ленинграде был переведен в Москву. И в 1929 году его преемником стал журнал «Чудак», получивший свое название с легкой руки Ильфа. Илья Ильф и Евгений Петров работали в обоих изданиях. Ильфу было поручено вести отдел литературных рецензий. Он писал острые сатирические заметки о курьезных случаях. Виктор Ардов вспоминал: «Он вкладывал в крохотные заметки весь свой талант, острое ощущение действительности, всю изобретательность зрелого мастера. И воистину же отклики на печатные нелепости или происшествия, что выходили из-под пера Ильи Арнольдовича, были на редкость удачны. В комментариях Ильфа вырастало и значение описываемого факта, и самый текст заметки поражал богатством фантазии и глубоким проникновением в суть дела». В «Чудаке» Ильф и Петров продолжали писать в соавторстве. Они создали цикл сатирических новелл из жизни ими же придуманного города Колоколамска, жители которого в точности выполняют директивы вышестоящего начальства, извращая их до абсурда. Всего цикл включал 11 новелл и остался незавершенным. Писали они и рецензии на театральные спектакли и кинофильмы. Под рецензиями стояла подпись «Дон Бузилио». 



Ильф и Петров в «Гудке». 1929 год.

Обстановка на заседаниях редакции журнала была веселой и остроумной, но Виктор Ардов вспоминал: «А если, увлекаемые смешливым настроением, мы принимались острить уже для себя, а не для «пользы дела», Илья Арнольдович хмурился и говорил сердито (вот так и слышу эту его фразу): «Кончится когда-нибудь этот «пир остроумия»?..» И мы умолкали, понимая, что Ильф прав: не затем мы здесь собрались, чтобы веселить друг друга». 

В «Чудаке» появился общий для соавторов псевдоним - Ф.Толстоевский. Под ним были опубликованы «1001 день, или Новая Шахерезада». Виктор Ардов вспоминал, что впоследствии, когда несколько опубликованных в журнале новелл были включены в томик рассказов Ильфа и Петрова, один рассерженный читатель написал письмо в «Литературную газету» с обвинениями соавторов в краже произведений писателя Толстоевского. Позднее Евгений Петров написал об этом периоде их работы: «Мы пишем историю Колоколамска и Шехерезаду. Творческие мучения. Мы чувствуем, что надо писать что-то другое. Но что?».



Ильф и Петров на Гоголевском бульваре. Зима 1932 год.

Через три года после публикации «Двенадцати стульев» был опубликован их новый роман под названием «Золотой теленок». Для того, чтобы продолжить историю похождений Остапа Бендера, Ильфу и Петрову пришлось воскресить главного героя, который по замыслу авторов был убит в романе «Двенадцать стульев». Виктор Ардов вспоминал, что он слышал многие только что написанные куски романа задолго до его окончания, которые не вошли в окончательную редакцию. Они были смешными и отлично написанными, но авторы сами признавались: «В наши два романа мы вогнали столько наблюдений, мыслей и выдумки, что хватило бы еще на десять книг. Такие уж мы неэкономные...».



Ильф с женой листают «Всемирную иллюстрацию». На переднем плане - только что вышедшее издание «Золотого теленка». Весна 1933 года.

Как и «Двенадцать стульев», новый роман печатался частями в журнале «30 дней». Однако публикация «Золотого теленка» отдельной книгой была еще более сложной - снова вмешалась цензура. Соавторов обвиняли в сочувствии Остапу Бендеру. Александр Фадеев, в то время один из первых руководителей Российской ассоциации пролетарских писателей, от мнения которого зависело очень многое, написал авторам романа: «И то, что Вы высмеиваете, характерно главным образом для периода восстановительного. Похождения Остапа Бендера в той форме и в том содержании, как Вы изобразили, навряд ли мыслимы сейчас… Плохо еще и то, что самым симпатичным человеком в Вашей повести является Остап Бендер. А ведь он же - сукин сын. Естественно, что по всем этим причинам Главлит не идет на издание ее отдельной книгой». Роман уже был готов к печати, когда авторы решительно переписали его окончание. По воспоминаниям Виктора Ардова Илья Арнольдович рассказывал ему, что Максим Горький, узнав о затруднениях с новой книгой, обратился к наркому просвещения, чтобы выразить несогласие с гонителями романа, и «Золотой теленок» был издан. И снова возникли нелестные отзывы и рецензии в газетах: «Для чего она написана, каким целям и каким идеям призвана служить?.. Приходится признать, что она написана исключительно во имя смеха... Это книжка для досуга, для легкого послеобеденного отдыха... Она будет быстро прочитана и столько же быстро забыта, не оставив после себя никакого следа», «Налет богемно-интеллигентского нигилизма и эстетизма, культ остроумия, самодовлеющего наслаждения смехом остаются и в этом романе, как и в некоторых фельетонах «Холодного философа», посвященных различным вопросам искусства…».

Юрий Олеша, проживший с Ильфом в одной комнате, а позже - в одной квартире много лет вспоминал, что Ильф называл себя зевакой. «Вы знаете: я - зевака! Я хожу и смотрю». Но он не был обычным любопытствующим зевакой. Он наблюдал и, вернувшись домой, рассказывал о том, что видел, делал выводы, использовал точнейшие и неожиданнейшие эпитеты. По словам Олеши Ильф любил «Увидеть и оценить. Восхититься, удивиться, рассказать». Иногда Ильф говорил какую-нибудь метафору, великолепное сравнение. Однажды он сказал, что видел девушку, прическа которой прострелена тюльпаном. 



Ильф и Петров встречают на Белорусском вокзале Илью Эренбурга, вернувшегося из Парижа. 17 июня 1934 года.

В течение всей своей сознательной жизни Ильф не расставался с записной книжкой. Он говорил: «Обязательно записывайте. Все проходит, все забывается. Я понимаю - записывать не хочется. Хочется глазеть, а не записывать. Но тогда нужно заставить себя». Он очень расстраивался, когда надев другой пиджак, забывал положить очередную книжечку в карман, и торжественно заводил новую. Он очень ценил умение собирать и накапливать наблюдения, неожиданные обороты речи, случайно услышанные фразы. После него осталось тридцать семь таких книжечек, которые Евгений Петров позже называл «писательской кухней».

В конце 1920-х годов Ильф увлекся фотографией. Он любил снимать пейзажи, много фотографировал бульвары и мосты, но больше всего осталось сделанных им портретных снимков, в основном - жены Марии. 



Евгений Петров шутил: «Было у меня на книжке 800 рублей, и был чудный соавтор. А теперь Илья увлекся фотографией. Я одолжил ему мои 800 рублей на покупку фотоаппарата. И что же? Нет у меня больше ни денег, ни соавтора... Мой бывший соавтор только снимает, проявляет и печатает. Печатает, проявляет и снимает...».



К своему увлечению Ильф относился с необыкновенной серьезностью - условия съемки каждого кадра обязательно записывал, экспериментировал с композицией и освещением, снимал сверху вниз и снизу вверх. Его тяга к фотографии проявилась даже фразами в «Золотом теленке». Ухо Паниковского: «…было таким рубиновым, что, вероятно, светилось бы в темноте, и при его свете можно было бы даже проявлять фотографические пластинки», - а Бендер шутил: «Я знал одного провинциального фотографа, который даже консервы открывал при красном свете - боялся, что иначе они испортятся». В записной книжке Ильф иронизировал: «Пока он там налаживает свой объектив и негатив...». 

Сохранились четыре редчайших фотографии, на которых он запечатлел храм Христа Спасителя до разрушения, в момент взрыва и после - руины. В то время семья Ильфов жила в доме напротив, и он делал снимки прямо из окна квартиры.







Фотография стала для Ильфа настолько интересным занятием, что на время отодвинула на задний план писательское дело, и даже работа над «Золотым теленком» была отложена почти на год. 



Первое фото - Борис Пастернак. Второе фото - из этого окна своей квартиры Ильф сумел сфотографировать взрыв храма 5 декабря 1931 года. Третье фото - праздничный день в Москве.

Виктор Ардов вспоминал: «Он снимал с утра до ночи: родных, друзей, знакомых, товарищей по издательству, просто прохожих, забавные сценки, неожиданные повороты и оригинальные ракурсы обычных предметов. Он и фотографировал по-ильфовски». 



Первое фото - Храм Василия Блаженного. Второе фото - Водовзводная башня Московского Кремля. Третье фото - Ново-Екатерининская больница на Страстном бульваре.

Ильфу принадлежат также две очень редкие фотографии, сделанные на похоронах Маяковского, на которых запечатлены М.Файнзильберг (брат Ильфа), Валентин Катаев, Михаил Булгаков и Юрий Олеша. 



Брат Ильфа Михаил Файнзильберг, Евгений Петров, Валентин Катаев, Серафима Суок-Нарбут, Юрий Олеша, Иосиф Уткин.

Время не пощадило эти фотографии. Многие из них дошли до наших дней в абсолютно плачевном состоянии. К счастью, современные технологии помогли вернуть им первоначальный вид.



Первое фото - Петров знакомится с английским переводом «Золотого теленка». Второе фото - дом в Соймоновском проезде. Маяковский стоит на балконе 4-го этажа, а Ильф сфотографировал его со своего 6-го этажа. Весна 1930 года. Третье фото - церковь Святителя Николая Чудотворца на Берсеньевке.

В 1932 году Ильф получил приглашение работать в редакции газеты «Правда». Это было признанием успеха его как писателя, такая работа предполагала высокую зарплату и другие преимущества. Однако Ильф был далек от веселья: «Честное слово, самая обыкновенная суета в редакции лучше этого мертвящего спокойствия. Аппарат громадный, торопиться незачем, и так не хватает работы. И вот все потихоньку привыкли к безделью. При каждом кабинете уборная и умывальник. Но я ведь прихожу туда не купаться и не мочиться, а работать. Между тем, работать там нельзя».

В 1930-е годы соавторы постепенно прекратили публикации под временными псевдонимами, которых у них было великое множество - Дон Бузильо, Пселдонимов, Коперник, Холодный философ и Ф.Толстоевский. С этого времени они именовали себя только Илья Ильф и Евгений Петров.

Они много путешествовали по миру. В конце апреля 1930 года Ильф и Петров присутствовали на открытии одной из важнейших строек первой пятилетки - Турксиба (Туркестано-Сибирской железной дороги), а затем совершили поездку по Средней Азии. Творческим результатом стала серия путевых очерков «Осторожно, овеяно веками!» опубликованных в журнале «30 дней». Они сопровождались многочисленными фотографиями Ильи Ильфа. Некоторые впечатления о поездке вошли в роман «Золотой теленок».

В сентябре 1931 года их командировали на учения Красной Армии, проходившие в Белорусском военном округе. Каждому была выписана бумага, где было указано: «Требование на воинскую перевозку людей. Перевезти одного человеко-писателя». По материалам поездки был написан и опубликован в журнале «30 дней» очерк «Трудная тема».

Осенью 1933 года отряд кораблей Черноморского флота отправился в плавание с писателями, фотографами, художниками на борту. Маршрут проходил через Турцию, Грецию, Италию. Ильф писал: «Афины очаровательны, это сверх-Петербург, ослепительно освещенный солнцем… В общем, мир довольно красив, и мне печально, что я заметил это так поздно». И в том же году: «Ну, вот я и в Париже!.. Вчера мы совершили громадную прогулку от Люксембургского сада через Пантеон, Нотр Дам, плас Конкорд и Елисейские поля к Триумфальной арке и могиле неизвестного солдата. Было, на что вылупить глаза. Я вылупил, конечно». Обедали они в маленьком ресторанчике на Монпарнасе, пробуя диковинные блюда - устриц под острым соусом, жареных улиток, суп из морских ракушек, морских ежей, острейший суп «буйябес». Путешествовавший вместе с ними художник Борис Ефимов вспоминал: «Вскоре Ильф взбунтовался…«Хватит питаться брюхоногими, иглокожими и кишечнополостными! К черту!.. Я хочу обыкновенный антрекот или свиную отбивную! Дайте мне простой московский бифштекс по-гамбургски!». Побушевав, Ильф смирялся. «Ладно, - говорил он. - Давайте сегодня еще разок возьмем устриц. Все-таки это Париж...». Позднее он написал о Париже: «О Париже могу сказать, что увидел в нем много, что раньше было менее заметно. И эти черты довольно отвратительны. Однако он красив невероятно. У меня все же такое впечатление, что для многих знакомых художников он уже кончился, как в свое время кончилась для них Одесса. И почти все они хотят ехать в Москву...».

Примерно в 1932 году у соавторов возникла идея нового романа под названием «Подлец». Это должен был быть «очень большой роман, очень серьезный, очень умный, очень смешной и очень трогательный». На протяжении следующего года журнал «30 дней» анонсировал его публикацию, но роман так и не был написан.

В январе 1934 года Ильф и Петров посетили Варшаву. Там им показали фильм «Двенадцать стульев», снятый совместно польскими и чешскими кинематографистами. Весь сеанс публика смеялась, после окончания фильма долго не смолкали овации и соавторов много раз вызывали на сцену.

В сентябре 1935 года газетой «Правда» Илья Ильф и Евгений Петров были командированы в Соединенные Штаты Америки. В то время наметилось некоторое сближение между США и СССР, и поэтому авторы могли свободно перемещаться по стране, близко наблюдая жизнь американского общества. Ильф начал писать письма жене, еще плывя к берегам Америки на теплоходе «Нормандия»: «Самое удивительное на «Нормандии» это вибрация. Только теперь я знаю, что от вибрации все издает звук. У меня в каюте звучат стены, кровать, шкафы, умывальник, лампочки, полотенца, пуговицы на пальто, носовой платок, живопись на стене. Каждый предмет вибрирует и звучит по-своему. Не удивляйся тому, что мой почерк изменился. Это он вибрирует. Я вибрирую вместе со всеми, и весь этот сумасшедший ансамбль звуков с трудом продирается через довольно злобный океан к Америке».

В Америке соавторы купили пишущую машинку. По словам Ильфа, он писал на ней «медленно и важно» и жаловался, что «на пишущей машинке…еще не научился излагать свои впечатления...». Илья Арнольдович продолжал фотографировать. В письме жене Марии Николаевне он сообщал: «Сегодня я ходил по городу и фотографировал…Тебе будет интересно посмотреть. Там немножко Варшавы, Парижа, Гавра, потом пароход и Нью-Йорк. Только меня там очень мало, все снимаю я, а меня снимать некому. Но я тоже иногда есть. Этот город я полюбил. Его можно полюбить, хотя он чересчур большой, чересчур грязный, чересчур богатый и чересчур бедный. Все здесь громадно; всего много. Даже устрицы чересчур большие. Как котлеты...».

Евгений Петров писал жене, отправляя фотографию, сделанную Ильей Арнольдовичем: «Ильф неутомим. Он накупил множество приборов для своего действительно превосходного аппарата и по целым дням щелкает затвором». Сам Илья Ильф отмечал в записной книжке: «Поля кактусов. Снимал до упаду…». 

Стеснительность Ильфа и нелюбовь к многолюдным собраниям проявились во фразе из его письма: «Завтра прием в консульстве и приглашено двести человек. При моей застенчивости это не бог весть какое удовольствие. Но это необходимо...». Путешествие было долгим, и Ильф скучал по дому, по семье: «Что-то я устал сегодня, хотя не бегал. Не знаю почему. Просто путешествие идет к концу. Нельзя же все время смотреть, смотреть без конца... по совести, хочу домой. Но нельзя же все бросать. Потом будет жалко. А сейчас жалко, что не еду домой».

В то время, когда многое в жизни могло зависеть от ответа на вопрос «Есть ли родственники за границей?», Ильф, находясь в Америке, поехал навестить семью Файнсильверов. Именно так стала звучать фамилия родственников, эмигрировавших еще в XIX веке. Ильф гостил у них в Хартфорде (штат Коннектикут), а в письме в Москву сообщал: «Вчера заехал за мной дядя Вильям с женой, и мы поехали в Гартфорд, в штате Коннектикут. Дяде 56 лет, он маленький, с совершенно белыми волосами, и похож на папу моего, только не лицом, а походкой и манерами. Он застенчивый, но очень смело правит машиной. Мы ехали четыре часа. Гартфорд необыкновенно красивый город, весь заваленный большими осенними листьями. В них ходят по щиколотку. Только в торговой части большие дома. Здесь живут в красивых двухэтажных домиках в две или одну квартиры. Дядя Вильям занимает второй этаж такого домика. Там я завтракал и обедал, ел сладкое еврейское мясо и квашеный арбуз, чего не ел уже лет двадцать. Вильям, муж его сестры, и еще один дядя, которого я не узнал, сообща занимаются продажей автомобилей «крайслер», «плимут», «эссекс» и «гэдзон». Есть еще один дядя, самый старый. Его лицо я узнал по фотографиям, которые висели у нас дома. Он уже ничего не делает. Он был знаком с Марком Твеном».

Путешествие на автомобиле заняло три с половиной месяца. За это время они дважды пересекли страну и начали работу над новой книгой. Первые фрагменты еще неоконченной книги публиковались в газете «Правда» и журнале «Огонек». В течение нескольких месяцев после возвращения «Одноэтажная Америка» была написана полностью. Они рассказали о посещении Белого дома, о маленьких и больших городах, о мексиканских деревнях и индейских вигвамах, познакомили читателей со многими знаменитостями - Генри Фордом, Эрнестом Хемингуэем, Джоном Морганом, Бетт Дэвис и другими известными американцами. Они описали подъем на крышу Эмпайр-стейт-билдинг и спуск в пещеры Карлсбада. Уделили внимание изобретениям Эдисона - электрической лампочке, фонографу и электрическому стулу. Рассказали о производстве фильмов в Голливуде. Умные и проницательные авторы объективно подошли к рассказу о жизни в Соединенных Штатах, с иронией писали о всеобщей стандартизации и бездуховности, но восхищались американскими дорогами, высококачественным сервисом и четкой организацией производства. Публикация в «Огоньке» сопровождалась многочисленными фотографиями Ильфа. «Одноэтажная Америка» стала первой книгой, которую Ильф и Петров решили писать порознь, по главам. Ильф уже тогда был тяжело болен, соавторы жили далеко друг от друга и писать вместе было тяжело. Но десять лет совместной работы выработали у них единый стиль - книга была написана так, что невозможно определить - какие из глав написаны Ильфом, а какие - Петровым. Через пять лет Евгений Петров написал: «Очевидно, стиль, который выработался у нас с Ильфом, был выражением духовных и физических особенностей нас обоих. Очевидно, когда писал Ильф отдельно от меня или я отдельно от Ильфа, мы выражали не только каждый себя, но и обоих вместе».



Илья Ильф, Борис Левин и Евгений Петров.

Несмотря на то, что «Одноэтажная Америка» печаталась частями в «Правде» и «Огоньке», после того, как книга была закончена полностью, возникли трудности с ее публикацией. В газете «Известия» появилась разгромная рецензия за подписью В.Просина «Развесистые небоскребы», в которой содержались упреки политического характера. Первая публикация книги состоялась в 1937 году, а переиздана она была в следующий раз только в 1947 году после того как ее подвергли политической цензуре.

Ильф не любил образцы высокой писательской техники, за которой не было настоящей жизни. Не терпел он и помпезности в искусстве. В основу знаменитого фильма «Цирк» был положен сценарий Ильи Ильфа и Евгения Петрова, но, вернувшись из путешествия в 1936 году, авторы сами сняли свои имена с титров. Сценарий без ведома авторов был сильно изменен и превратился из сатирической комедии в помпезную мелодраму. Голливудской претенциозности им хватило в Америке. В титрах не осталось даже упоминания, о том, что фильм был снят по их пьесе «Под куполом цирка». А в записной книжке Ильи Ильфа появилась грустно-ироничная фраза: «В картине под названием «Гроза» нет имени Островского…».

В 1936 году в Киеве на киностудии «Украинфильм» был снят фильм по сценарию Ильфа и Петрова «Однажды летом». Игорь Ильинский, не только сыгравший в картине, но и ставший одним из ее режиссеров вспоминал: «Ильф и Петров не жалели доводов, чтобы убедить нас делать фильм поскромнее. В то время в кино многие режиссеры, так сказать, «смотрели в будущее»… По ходу действия нашего фильма должна была строиться декорация железнодорожного рабочего клуба. В киностудии очень хотели, чтобы мы построили рабочий Дворец культуры нового и даже «будущего» типа, но Ильф и Петров категорически настаивали на том, чтобы это был захудалый, летний железнодорожный клуб, обнесенный ветхим забором. И правильно настаивали. Потому что жульнические махинации заезжего фокусника, шарлатана Сен-Вербуза, были бы совсем неуместны в новом Дворце культуры. Такие типы, как Сен-Вербуз, могли орудовать только в отсталых плохоньких клубиках. Словом, авторы склонны были скорее снисходительно относиться к режиссерской «бедности», чем к претенциозным, помпезным постановочным излишествам».

Долгое путешествие через все Соединенные Штаты Америки, большая часть которого совершалась в открытом автомобиле, вызвало у Ильфа обострение туберкулеза. Лечение ему не помогало, но даже болезнь была у него поводом для шутки. За несколько дней до смерти, взяв в руки бокал шампанского, он произнес: «Шампанское марки «Ich sterbe». В переводе с немецкого это означало «Я умираю» и это были последние слова тоже умершего от туберкулеза Антона Павловича Чехова.

Будучи смертельно больным, и зная об этом, Ильф продолжал делать заметки в записных книжках. Усвоив еще в молодости привычку не говорить о себе, он и в последние дни не изменял этому правилу. Только два раза в его записях проскользнуло упоминание о смертельной его болезни: «...и так мне грустно, как всегда, когда я думаю о случившейся беде», - и еще: «Такой грозный ледяной весенний вечер, что холодно и страшно делается на душе. Ужасно, как мне не повезло». Вот и все, что он написал о себе. 

Илья Ильф скончался 13 апреля 1937 года от туберкулеза и был похоронен в Москве на Новодевичьем кладбище. Во время его похорон Евгений Петров произнес: «Я присутствую на собственных похоронах...».



Об Илье Ильфе и Марии Тарасенко была подготовлена телевизионная передача из цикла «Больше, чем любовь».





Текст подготовила Елена Побегайло

Использованные материалы:

Сборник воспоминаний об И.Ильфе и Е.Петрове М., «Советский писатель», 1963
В.Катаев, Алмазный мой венец, М., Советский писатель, 1979.
Евгений Петров «К пятилетию со дня смерти Ильфа»
Евгений Петров «Мой друг Ильф»
Материалы сайта www.prose-book.ru
Материалы сайта www. feb-web.ru
Материалы сайта www.ilfipetrov.ru
Материалы сайта /www.livelib.ru
Материалы сайта www.peoples.ru
Материалы сайта www.tour-odessa.com
Материалы сайта www.photomir.org.ua