НАЧАЛО-http://www.liveinternet.ru/users/3780265/post288918008/

http://www.liveinternet.ru/users/3780265/post288919649/

 

«В начале 1960-х годов в театре имени Пушкина на репетиции ей сделали замечание: «Фаина Георгиевна, говорите четче, у вас как будто что-то во рту». 

Напросились. «А вы разве не знаете, что у меня полон рот говна». И вскоре ушла. Нет, конечно, не только из-за этой репризы. Объяснять почему? Можно, конечно. Занудно и долго описывать атмосферу холуйства и хамства, клеймить халтурщиков. Раневская предпочитала краткость. Так все же почему, Фаина Георгиевна? «Потому что признавала все формы любви, кроме скотоложества». Обида. «Ну разве так можно, Фаиночка!» Оказалось, можно. Ушла, признавая дарование Равенских. Оставляя любимые роли, свою «Бабуленьку» из «Игрока»: «Моему ндраву не препятствуй!»

«Не знаю артистки, которая обладала бы лучшими данными для исполнения этой роли. Вот где развернулись все способности Раневской. Как всегда, она выросла над партнерами, но тут она встала рядом с великим автором. О Раневской в «Игроке» надо сказать: она играет конгениально Достоевскому», - писал об этой работе Виктор Ардов. 

«Старухой» ее называли и раньше, но после «Игрока» это прозвище закрепилось за ней окончательно». 

«Фаина Георгиевна торопилась – у нее дома на Котельнической лежали письма ее сестры из Парижа и брата из Румынии – нашлись ее родные, была жива ее мать. В 1957 году Раневская решила ехать. Решила увидеть свою семью, которую потеряла 40 лет назад. В Румынию Раневская поехала поездом. 

Мать хотела видеть всю семью вместе. Раневская попыталась это сделать – собрать всех у матери в Румынии… Но тогда Белла не смогла приехать, встречи всей семьи не получилось…» 

«В 1958 году Раневская в последний раз отдыхала во Внуково с Павлой Леонтьевной Вульф. Они часто повторяли: «Хочу в 19-й век!» Это был их рефрен, пароль, стон, жалоба… Павла Леонтьевна капризничала. Она изводила дочь жалобами на отсутствие тишины и почтения. Она была ревнива и, как бы сказать… неадекватна, эта великая мама Лиля, спасшая от улицы Фаину – единственную свою ученицу. Она нуждалась в прислуге, обиходе, в лучших врачах, лучшей музыке, литературе, в лучшем театре. Ей нужен был 19-й век. Срочно! 

И через год, в 1959-м, в отдельной палате кунцевской больницы лежала маленькая, высохшая старушка, переставшая капризничать, изводить врачей и близких, ставшая очень спокойной, чуть скорбной, без жалоб и слез уходившая от века, который так и не стал – не мог стать – ей своим. Уходившая к себе и в себя. В свой час и в свой век… 

Долгое время Раневскую невозможно было представить без папиросного дыма, неотменимого, как сама смерть, «Беломора» и прозвища «Фуфа», вызванного этими папиросными клубами. Когда умерла Павла Леонтьевна, она бросила курить. Нераспечатанные пачки валялись повсюду в доме, и неестественная чистота поблескивающих пепельниц была куда страшнее любых слов самого беспощадного монолога. Ты опять куришь, Фаина…» 

Из дневника Раневской о фильмах, в которых она снималась в эти годы: 
«…Снимаюсь в ерунде. Съемки похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди – провал, срам, если картина вылезет на экран.» (1960 г.) 

«В начале 1960-х она получила письмо от сестры. Какое-то время Белла жила в Париже, потом вышла замуж и переехала в Турцию. Похоронив мужа, осталась совсем одна. Она помнила про сестру, знала о ее славе, признании… Была уверена, что Фаина баснословно богата. Написала о своих обстоятельствах, вполне плачевных, об одиночестве и тоске – она хотела приехать навсегда. 

Помогла министр культуры СССР Е.Фурцева. Сестра приехала. Когда подъезжали к Котельнической, Раневская показала: вот мой дом. 

- Хороший дом, - легкомысленно сказала красавица Белла. Она не сразу сориентировалась, что это великолепие обернется двумя смежно-изолированными комнатами с видом на гараж и помойку. 

Белла так и не адаптировалась к социалистической действительности. Не успела. Через несколько лет у нее обнаружили рак. Она не знала, что скоро умрет. Раневская вызывала лучших врачей, проводила с ней – уже безнадежной – ночи. Больница, операция – все было бессмысленно. Они прожили вместе всего несколько лет. В 1964 году Белла умерла и на Донском кладбище появилось скромное надгробие, камень из лабрадора, надпись: «Изабелла Георгиевна Аллен. Моей дорогой сестре».



1964 – 1970 гг. 

«…Огорчить могу – обидеть никогда. Обижаю разве что себя самое... Моя жизнь: одиночество, одиночество, одиночество до конца дней...»

«…Я думала, что оставляя Москву, отойду от себя, но мне и тут невыносимо тоскливо и ужасно одиноко. Когда-то я была здесь с Павлой Леонтьевной и маленьким Алешей и была счастливой. Дом отдыха переполнен, масса знакомых, а незнакомые лезут с разговорами. Место некрасивое, в то время как здесь повсюду чудесные, поэтичные места. Кроме того, в нескольких шагах железная дорога, по которой с утра и до утра носятся поезда, грохочут и гудят паровозы. Дом почти на рельсах, и я назвала его Д/О имени Анны Карениной. Масса старух, старухи выходят из берегов!» 

В Комарове в то время часто бывала Ахматова. Это было время нового, послереквиемного этапа ахматовской славы и сопутствующей суеты вокруг ее имени. 

- Шведы требуют для меня нобелевку, - сказала она Раневской и достала из сумочки газетную вырезку. – Вот в Стокгольме напечатали. 

- Стокгольм, - произнесла Раневская. – Как провинциально! 

Ахматова засмеялась: 

- Могу показать то же самое из Парижа, если вам больше нравится. 

- Париж, Нью-Йорк, продолжала та печально. – Все, все провинция. 

- Что же не провинция, Фаина? 

- Провинциально все, кроме Библии. 

В комаровское «логово» Раневской проникали и всевозможные лазутчики. Одна из них – Надежда Кошеверова, автор замечательной «Золушки», - долгое время считалась подругой Раневской. Ну и считалась бы и по сей день, если бы не провал ее фильма «Осторожно, бабушка!», который «злая Фуфа» восприняла как личное оскорбление, поскольку участвовала в нем. Раневскую пригласили на роль директора цирка в фильме «Сегодня новый аттракцион». Надо сказать, довольно прилично выписанную роль. Сама Кошеверова, помня о ссоре, звонить актрисе боялась и выслала к ней в Комарово лазутчиков. Они вернулись без подписи под договором, но с ультиматумом к режиссеру: «Пусть сама приезжает и валяется в ногах». Пришлось ехать «бабушке», как звали Кошеверову на студии после фильма «Осторожно, бабушка!». Под сенью комаровских рощ, в вестибюлях и в самом номере Раневскую обрабатывали двое суток подряд. Подпись получить удалось. Но и сам договор поражал воображение дирекции причудливыми условиями и их подробными толкованиями. Бедной Раневской пришлось с боем вырывать то, на что она имела полное право. По воспоминаниям А.А.Джорогова, это выглядело так: во-первых, двойная оплата. Для выполнения этого пункта напрягшимся сценаристам пришлось сочинять сцены, которые, как было известно заранее, сниматься не будут. Дальше. Зловредная Фуфа заявила, что приедет на студию только один раз, - значит, декорации выстраиваются под нее. Ехать она должна в отдельном купе – не над колесами, а в середине вагона. Жить – в «Европейской», причем непременно с видом на Русский музей – в том крыле, где поселяют иностранцев. Любой контракт с животными исключался напрочь (по сценарию директор испытывает к ним патологическую страсть), официально это объяснялось острейшей астматической реакцией. 

- Соглашайтесь, а то она еще что-нибудь выдумает, - посоветовали Кошеверовой, и та приняла все требования. На практике они были выполнены едва ли наполовину. 

«Раневскую с содроганием ждала вся студия. Наконец она появилась, долго выбирала номер в гостинице, ругала администрацию – и выбрала, разумеется, худший. Новый «Москвич», который ей предоставили, она назвала неприличным словом и заявила, что когда едет в такой гадкой и низкой машине, то ей кажется, что у нее «жопа скребет по асфальту». Пришлось отдать директорскую «Волгу».

Договорились, что Раневская всего один раз пройдет мимо клеток с животными. 

А вот со зверями договориться оказалось труднее. В первые же минуты появления актрисы один из львов обильно нагадил в клетку. Раневская выскочила из павильона, закричала, что все это подстроено, чтоб уничтожить «любимую народом актрису!». В ход пошел валидол. 

В конце концов это изнурительное мероприятие завершилось – к обоюдной радости сторон. Но еще до того, как оно началось, уверенная, что не примет в нем участия, Раневская писала Гариным: «…Роль хорошая, но сниматься не стану. Я очень люблю зверей, но, когда бываю в цирке, страдаю при виде дрессированных животных. Страдаю почти физически. Этого я Наде (Кошеверовой) не скажу, сошлюсь на то, что мне трудно часто ездить, - роль большая. Сил уже мало. Деньги мне не нужны, не на кого их тратить… Бегаю по лесу королем Лиром! Ах, до чего одиноко человеку. …У Нади такое дурновкусие, упрямство, какое бывает только у недаровитых людей. Человечески она мне абсолютно чужая, а когда-то я к ней неплохо относилась». И после этого согласилась на съемку. 

Такой характерный поворот в жанре Раневской… Предпочесть разыгрывать злого демона, актрису-монстра, нежели сознаться в жалости к зверью: потому что знала – и это сочтут сантиментом, преувелечением, наигрышем. А раз наигрывать, то по-крупному. Нате! Получите за зверей – ЗВЕРЮГУ! 

Между прочим, в том же письме сообщается, что сумма гонорара оказалась вдвое меньше обещанной. Куда ей было тягаться в ушлости с жохами!» 

Раневская возвращается к Завадскому. Он не помнил обид. Точнее, не хотел сосредотачиваться на них. Он умел казаться великодушным. Иногда он был таким. Его передразнивали, «показывали», это было нетрудно. Характерно подчеркнутая артикуляция, легкое пришептывание, вскинутые брови и руки – вот и Ю.А. Тот, кто хоть раз видел Завадского, узнает его даже по самому приблизительному показу. Даже если не видел его самого, а лишь эти актерские показы. О его летучем, божественном равнодушии ходили легенды. Легенды превращались в мифы. Их было не меньше, чем знаменитых карандашей Завадского, порхающим по всем воспоминаниям об этом вечно штрихующем человеке – рисовальщике бесчисленных рож и узоров. 

- Ну что, Фаина? – спрашивал он Раневскую после того, как с ней на гастролях случился сердечный приступ и он лично повез ее в больницу, дождался пока ей сделают уколы. 

- Ну что – что, - тоскливо отозвалась Раневская, - грудная жаба. 

Он страшно огорчился – ах, какой ужас, грудная жаба… - и тут же, увлекшись вдохновительным пейзажем за окном машины, мелодично запел: «Грудна-а-я жа-а-ба, гру-у-удна-а-я жа-а-аба…» 

- Ну, какая вы право, Фаина Георгиевна, - сказала услышавшая эту историю Ия Саввина, - а кто другой из ныне живущих «гениев-режиссеров» лично повез бы вас в больницу? 

- А я разве что-нибудь говорю, я ведь только в самом положительном смысле».

В 1964 году Раневская играла роль Марии Александровны Мордасовой в спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому. «…если спектакль в целом не показался удачным, то участие в нем Раневской делало его событием. 

К сожалению, «Дядюшкин сон» вскоре лишился этого козыря. Театр собирался на гастроли в Париж. Завадский вызвал Ф.Г. 

- Фаина, хотел с вами посоветоваться. Как быть с Верой Петровной? Марецкая – украшение нашего театра, а ей не с чем ехать во Францию! 

- Ну, пусть она играет Марию Александровну, я откажусь от роли. 

- А как же Париж? 

- Я была в Париже. И не раз. Боюсь, что теперь он уже не для меня. 

Больше в «Дядюшкином сне» Раневская не появлялась. 

- У меня не получилась роль, - сказала она Завадскому. – Не волнуйтесь, больше я на нее не претендую. 

Огромная работа оказалась перечеркнутой».

Утром 5 марта 1966 года умерла в домодедовском санатории под Москвой Анна Андреевна Ахматова. 

«…Режиссер Завадский, пригласивший оставшегося без работы Л.Варпаховского – человека знавшего, что такое ОНИ: 17 лет лагерей чего-нибудь стоят. Конечно, делал он это не только ради Варпаховского. Надо было что-то придумать с Раневской – с этим чудовищем, с этой глыбой, свалившейся ему на голову бесконечными описями эпиграмм, грозных петиций… 

Репетировать с ней? Ежедневно портить себе здоровье и швырять под стол ни в чем не повинные карандаши? Надо было еще войти в клетку к этой пожилой львице, рыкающей над своим ужасным потомством – несыгранными ролями. Он боялся. Она появлялась в его кабинете, как тень леди Макбет, и он, в ужасе закрывшись ладошками, кричал: «Боже, это опять вы!!!» 

- Да, - говорила она, - как это ни смешно, это опять я. 

Варпаховский начал издалека. Репетиции происходили наедине с Раневской, на одной из скамеек Сретенского бульвара. 

- Фаина Георгиевна, произносите текст таким образом, чтобы на вас не оборачивались. 

- Это ваше режиссерское кредо? 

- Да, пока оно таково. 

- Не изменяйте ему как можно дольше. Очень мило с вашей стороны иметь такое приятное кредо. Сегодня дивная погода. Весной у меня обычно болит ж… Ой, простите, я хотела сказать спинной хребэт, но теперь я себя чувствую как институтка после экзаменов. Посмотрите, собака!.. Погладьте ее немедленно. Иначе я не смогу репетировать. Это мое актерское кредо. Пусть она думает, что ее любят. Знаете, почему у меня не сложилась личная жизнь и карьера? Потому что меня никто не любил. Если тебя не любят, нельзя ни репетировать, ни жить. 

Когда перебрались в театр и отвлекаться стало не на что, Раневская взяла свое. Она репетировала только с теми актерами, с которыми хотела. Она отменяла мизансцены, переставляла отдельные фразы, куски текста и даже мебель на сцене и за кулисами. 

Постоянными придирками она довела до слез Ию Саввину. Потом звонила с извинениями, которые потрясали величественной откровенностью: «Я так одинока, все друзья мои умерли, вся моя жизнь – работа… Я вдруг позавидовала вам. Позавидовала той легкости, с какой вы работаете, и на мгновение возненавидела вас. А я работаю трудно, меня преследует страх перед сценой, будущей публикой, даже перед партнерами. Я не капризничаю, девочка, я боюсь. Это не от гордыни. Не провала, не неуспеха, я боюсь, а – как вам объяснить? – это ведь моя жизнь, и как страшно неправильно распорядиться ею». 

Терпели все. Потому что видели, что могло получиться из этого хаоса, сора, скандалов и склок. До премьеры выдержки Варпаховского хватило. Та грандиозность, которая неизменно сопутствовала Раневской в этой роли, списывала многое. Варпаховский умел прощать. Но дальше начались спектакли. И после одного из выпадов Великой он заявил, что ноги его в театре не будет. 

Раневская продержалась полный сезон. Тот, кто видел ее в роли миссис Сэвидж, не забудет никогда, тому, кто не видел, сильно не повезло в этой жизни. 

А через год она жаловалась директору: 

- Директор, я старая актриса, у которой не осталось сил. Я не могу играть. Ответьте сию секунду и честно: вы хотите, чтобы я умерла на сцене? 

- Нет! 

- Тогда снимите меня с роли. Я стала ужасно играть. 

До сотого спектакля он ее уговаривал. А потом перестал… 

И предложил роль Сэвидж Орловой. 

- Раневская об этом знает? 

- Нет, но она сказала… 

- До тех пор, пока мне не позвонит сама Фаина Георгиевна и не сообщит об отказе, никаких разговоров на эту тему я вести не собираюсь.

Директор пытался действовать деликатно. 

- Фаина Георгиевна, дорогая, вы действительно не можете больше играть? - Нет, не могу, я измучена, умер Бероев. Не хочу, чтобы эту роль играл другой артист. Я очень стара, директор… 

- Тогда, пожалуйста, позвоните Любови Петровне, она отказывается говорить на эту тему без вашего слова… 

- Очень благородно с ее стороны. 

Раневская позвонила. 

Вводом Орловой занималась Нелли Молчадская. 

- Как она могла согласиться! – возмущалась Раневская. – Знать ее не хочу! Она предательница. Она хуже Гитлера! 

Раневская написала в одной из поздравительных статей в честь дня рождения Любови Орловой, что отказалась от роли Сэвидж, чтобы сделать подарок любимой актрисе. Отчасти так оно и было. Однако история этого подарка несколько сложнее и драматичнее, чем могло показаться. Потом последовала миссис Сэвидж №3 в лице Веры Петровны Марецкой. Из четырех актрис, сыгравших миссис Сэвидж, (позднее на эту роль ввелась Л.Шапошникова), первой ушла та, что, казалось, переживет остальных. Когда Орловой не стало, записывать спектакль на тв, на радио должна была Раневская. Она опять отказалась. 

- Зачем ты это сделала, Фаина? – спрашивала ее Н.С.Сухоцкая. 

- Звонил Пушок… 

- Завадский? 

- Ну да… Сказал: Фаина, Вера очень плоха, ей немного осталось. Помоги ей, пусть запишет «Сэвидж», откажись. Я отказалась. 

Марецкая записала «Сэвидж» на радио и тв. Умирала она страшно и мужественно. Звание героя соцтруда ей присвоили незадолго до смерти. 

- Нина, я знаю, кого мне нужно сыграть, чтоб получить Гертруду, - сказала Раневская. 

- Кого? 

- Чапаева…

Директор театра Лев Лосев показал пьесу В.Дельнара «Уступите место завтрашнему дню» Анатолию Эфросу. Американская мелодрама не произвела на него особенного впечатления, но перспектива работы с Раневской и Пляттом решила все. Эфрос дал пьесе новое название «Дальше – тишина». 

Раневская и Эфрос. Две личности, два творческих организма, казалось бы созданных друг для друга. Они встретились в не лучшие времена для обоих. Эфрос только что прошел очередной круг запретов и травли. Раневская много болела, она не видела его спектаклей. Сколько бы ей ни говорили о его «самобытности», ее противостояние режиссуре в любой форме сказалось и тут. 

Он понимал, с кем имеет дело, и боготворил ее. Она не знала и не собиралась принимать его на веру. Сказывалась разница в возрасте, в пройденном пути, в каком-то мучительном несоответствии совершенного каждым в отдельности. Изголодавшись по работе, она хотела сыграть в этой роли все без остатка – тоску, одиночество, отчаяние. Возможно, романа с лучшим театральным режиссером страны не получилось. Но Эфрос ее очень любил и смог довести спектакль до премьеры. 

Была там одна тема… Тема некоего полузабытого персонажа – двадцатилетней барышни Фанни Фельдман, потерявшей все, потерявшей всех: отплывающий пароход, уходящая земля, огромный ясный день в пустом, страшном, невыносимом городе. «Куда ты, мальчик мой?!» – и тут нашлось место ее вечному и несуществующему МАЛЬЧИКУ – несбыточному созданию ее души. И не в качестве какого-то парчового красноречия, кольцующего тему, а лишь в свете многих и многих позднейших расставаний этот возглас слышится теперь вдогонку и самому Анатолию Васильевичу, умершему не на своей территории, походя загубленному ЧУЖИМИ, режиссеру Эфросу, в спектакле которого Раневская в последний раз появилась на сцене в октябре 1982-го».



1970 – 1984 гг. 

В июле 1971 года Раневская лежала в Кунцевской больнице. Ее рассказ Ирине Вульф: «Cпала, наконец приснился сон. Пришел ко мне Аркадий Райкин, говорит: «Ты в долгах, Фаина, я заработал кучу денег, - и показывает шляпу с деньгами. Я тянусь, а он зовет: « Подойди поближе». Я пошла к нему и упала с кровати, сломала руку». Там же, в больнице,Фаина Георгиевна встретила и свое 75-летие. К ней пришли Марина Влади, Владимир Высоцкий и оставили ей записку: 

«28 августа 1971 года Дорогая Фаина Георгиевна! Сегодня у вас день рождения. Я хочу вас поздравить и больше всего пожелать вам хорошего здоровья… Пожалуйста, выздоравливайте скорее! Я вас крепко целую и надеюсь очень скоро вас увидеть и посидеть у вас за красивым столом. Еще целую. Ваша Марина. 

Дорогая наша, любимая Фаина Георгиевна! Выздоравливайте! Уверен, что Вас никогда не покинет юмор, и мы услышим много смешного про Вашу временную медицинскую обитель. Там ведь есть заплечных дел мастера, только наоборот. Целую Вас и поздравляю и мы ждем Вас везде – на экране, на сцене и среди друзей. Володя». 

Май 1972 года Шли репетиции «Последней жертвы». Ф.Г. репетировала Глафиру Фирсовну. Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф ставила свой третий спектакль с Раневской… 

«9-го мая 1972 года умерла Ирина Вульф. Не могу опомниться. Будто я осталась одна на всей земле. Я обижала ее – не верила ей…» 

«Умерла Ирина. Дикая жалость. И поговорить теперь уже не с кем. Такое сиротство». 

В 1973 году Раневская переехала в Южинский переулок. Небольшой холл с репродукциями Тулуз-Лотрека, громоздкий шкаф с двумя дверцами. Дальше можно было пройти направо по коридору на кухню и в спальню, сплошь темно-синюю, сплошь в фотографиях: Павла Леонтьевна, Ахматова, Качалов… Прямо из прихожей – полугостиная-полукабинет – просторная комната, казавшаяся очень нарядной из-за светло-зеленого гарнитура карельской березы, купленного на гастролях в Прибалтике. 

Прямо перед большим окном – лимонное дерево в кадке, когда-то росшее неподалеку от дома Чехова в Ялте и привезенное оттуда в подарок Раневской. А справа - портреты собак, глаза Бабановой, профиль Ахматовой, Качалов, дворняга с ежом, Плисецкая с пуделем, Раневская с Нееловой и Маяковский. 

Во время одной из репетиций Раневская написала Плятту в тетрадке: «Собаку взяли! И у меня счастливый день!..»



У него были кривые лапы, огромное брюхо и седой хвост. Как же она могла назвать этого страшненького, лупоглазого уродца?! Конечно же Мальчиком! Только Мальчиком. У Мальчика был сволочной характер редкого эгоиста и привереды, но это было единственное существо на свете, разделившее последнее одиночество Раневской. 

26 января 1975 года умерла Любовь Орлова. «Любовь Орлова! Да, она была любовью зрителей, она была любовью друзей, она была любовью всех, кто с ней общался. Мне посчастливилось работать с ней в кино и в театре. Помню, какой радостью для меня было ее партнерство, помню, с какой чуткостью она воспринимала своих партнеров, с редкостным доброжелательством. Она была нежно и крепко любима не только зрителем, но и всеми нами, актерами. С таким же теплом к ней относились и гримеры, и костюмеры, и рабочие – весь технический персонал театра. Ее уход из жизни был тяжелым горем для всех знавших ее. Любочка Орлова дарила меня своей дружбой, и по сей день я очень тоскую по дорогом моем друге, любимом товарище, прелестной артистке. За мою более чем полувековую жизнь в театре ни к кому из коллег моих я не была так дружески привязана, как к дорогой доброй Любочке Орловой».



Шел восьмидесятый год жизни Раневской. Центральное телевидение готовило передачу к ее юбилею и попросило Ф.Г. помочь в определении отрывков из ее фильмов. 

Она написала: 

«Обязательно: 

1. «Шторм» полностью. 
2. «Первый посетитель», 
3. «Дума про казака Голоту». 
4. «Таперша» Пархоменко. 
5. «Слон и веревочка». 
6. «Подкидыш»: «труба» и «газировка». 
7. «Мечта»: тюрьма и с Адой Войцик. 
8. «Матросов» или «Небесный тихоход». 
9. Фрау Вурст – «У них есть Родина». 
10. «Весна». 
11. Гадалка – «Карты не врут». 
12. «Свадьба»: «приданое пустяшное». 
13. «Человек в футляре»: «рояль». 
14. «Драма». 
15. «Золушка»: 
- сцена, где она бранит мужа за то, что он ничего не выпросил у короля, 
- сцена примерки перьев, 
- отъезд «познай самое себя». 

Позже – после 27 августа, своего 80-летия, Раневская горько добавила наискосок списка: «Сцены по просьбе телевидения. Показ сцен не состоялся. Забывчивое оно, это телевидение. Все было в фонотеке, была пленка, пропавшая на тв. Ко дню моего 80-летия нечего показать! Мерзко!» Зачем ее огорчили? Могли бы хоть что-то ей объяснить – ведь к 100-летию эту пленку показали по тв, она есть – там почти все, отмеченное Раневской. 

Из воспоминаний И.Саввиной: «Я не помню, чтобы Раневская что-нибудь для себя просила, искала какую-либо выгоду. При этом у нее было обостренное чувство благодарности за внимание к ней. В связи с 80-летием ее наградили орденом Ленина, и мы, несколько человек, приехали с цветами поздравить Фаину Георгиевну (постановление опубликовано еще не было, только в театр сообщили, и Раневская ничего не знала). Реакция ее была неожиданной. Мы привыкли к ее юмору – даже болея, шутила над собой. А тут вдруг – заплакала. И стала нам еще дороже, потому что отбросила завесу юмора, которым прикрывала одиночество». 

Из дневника Раневской: «Вчера возили на телевидение. Вернулась разбитая. Устала огорчаться. Снимали спектакль «Дальше – тишина». Неумелые руки, бездарные режиссеры телевидения, случайные люди. Меня не будет, а это останется. Беда». 1978 год. А для нас – счастье! Спасибо телевизионщикам за этот подарок. 

Рассказывает Владимир Яковлевич Лакшин. «Раневская просила меня присоветовать Театру Моссовета какую-нибудь не слишком заигранную пьесу Островского, где нашлась бы и роль для нее. Я подумал-подумал и предложил комедию «Правда хорошо, а счастье лучше». Мне казалось, что Раневская может отлично исполнить центральную роль властной старухи Барабошевой. 

На другой же день Раневская позвонила мне в возбужденном состоянии: «Дорогой мой! Спасибо! Я ваша вечная должница. Нянька – это такая прелесть…» Какая нянька? Оказалось, ей куда больше по душе роль няньки Фелицаты – не «бенефисная», казалось бы эпизодическая роль. 

По настоянию Раневской пьесу приняли в репертуар, начали репетировать… Пока Раневская учила эту роль, она звонила мне домой едва ли не ежедневно. Восхищалась пьесой Островского и жаловалась только, что с трудом запоминает текст. Врач уверял ее, что на состоянии памяти сказалось давнее злоупотребление снотворным, многолетнее курение. «А я думаю дело не в этом: нас приучили к одноклеточным словам, куцым мыслям, играй после этого Островского…» Ей хотелось показать Фелицату, как прекрасное, чистое существо. Она всех вскормила и все же одинока в доме, которому служит. Ведь именно она, вопреки всему, устраивает счастье молодых героев – Платоши и Поликсены, а сама в этот миг как бы становится не нужна. Хозяйка дает понять, что ее выгонят. 

Раневской хотелось спеть в финале куплет старой песни. В юности она слышала ее в исполнении великого актера Владимира Николаевича Давыдова. Она напевала мне эту песню: 

«Корсетка моя, голубая строчка…» 

И спрашивала неуверенно, можно ли позволить себе такую «отсебятину», если у Островского этого нет? «Я ведь полуинтеллигентная женщина, из гимназии меня выгоняли… Боюсь, вы меня не поймете… но так почему-то подходит эта песня для няньки…» Я не стал охлаждать ее воображение ученым педанством, тем более, что режиссер, ни с кем не советуясь, уже напридумал для пьесы таких «штук» и «фортелей», включая эффектное хоровое пение, что произвол Раневской на этом фоне выглядел весьма скромно. 

Премьера прошла с успехом, хотя Раневская играла с огромным нервным напряжением, боялась перепутать текст. Чувствовалось, что, становясь центром спектакля, она как бы выпадает из его темпераментного, экстравагантного рисунка. Ее Островский был проще, скромнее, сердечнее. 

Вершиной ее роли была последняя сцена: прощальным взглядом окинув стены и будто попрощавшись со всем, что здесь было прожито, нянька Фелицата покидала дом: это уходила из него его живая душа. Не давая пролиться слезам и мешая их с показным весельем, Раневская напевала, пританцовывая: 

Корсетка моя, 
Голубая строчка. 
Мне мамаша говорила: 
Гуляй, моя дочка…

Ее уход со сцены покрывали овации…»