Игу всегда нравилось слушать отца, смотреть на него, когда он играет. Было не совсем верно говорить, что его отец играет. Иногда казалось наоборот: это труба на нем играет. Его щеки надувались, а затем опадали, словно он выдыхал в трубу весь воздух; золотые клапаны словно хватали его пальцы маленькими магнитами, заставляя их плясать неожиданными поразительными порывами. Он зажмуривался, пригибал голову и начинал раскачиваться, как будто его тело было буравом, вгрызавшимся все глубже и глубже в самый центр его существа, извлекая музыку откуда‑то из глубин живота.
Старший брат Ига пошел по той же самой линии и добился даже больших, пожалуй, успехов. ...
Он тоже имел свою манеру играть, отличную от папашиной. Его грудь так надувалась, что начинало казаться, будто сейчас от рубашки отлетят все пуговицы. Его глаза выпучивались, придавая ему постоянно удивленный вид. Он дергался в поясе подобно метроному. Его лицо сияло неземным счастьем, и иногда начинало казаться, что труба его захлебывается от хохота. Он унаследовал от их отца драгоценнейший дар: чем больше он что‑нибудь репетировал, тем менее отрепетированным казался этот номер, тем более естественно он звучал.