Да, всё равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой!
Да, в хищной силе рук прекрасных,
В очах, где грусть измен,
Весь бред моих страстей напрасных,
Моих ночей, Кармен!
Я буду петь тебя, я небу
Твой голос передам!
Как иерей свершу я требу
За твой огонь - звездам!
Ты встанешь бурною волною
В реке моих стихов,
И я с руки моей не смою,
Кармен, твоих духов...
И в тихий час ночной, как пламя,
Сверкнувшее на миг,
Блеснет мне белыми зубами
Твой неотступный лик.
Да, я томлюсь надеждой сладкой,
Что ты, в чужой стране,
Что ты, когда-нибудь, украдкой
Помыслишь обо мне...
За бурей жизни, за тревогой,
За грустью всех измен, -
Пусть эта мысль предстанет строгой,
Простой и белой, как дорога,
Как дальний путь, Кармен!
Быть Богиней прекрасной, желанной!
Каплей яда и каплей вина!
Быть особенной, чуточку странной.
Быть такой, какой есть, ты должна!
"Кармен" для Александра Блока — не просто очередная ипостась "прекрасной дамы", да и трудно назвать таковой героиню Мериме. Вот как изображает ее французский писатель: "То была странная, дикая красота, лицо, поначалу удивлявшее, которое, однако, невозможно было забыть. Особенно поражал ее взгляд, одновременно чувственный и дикий, такого взгляда я не видел больше ни у одного человеческого существа." Мериме называет такой взгляд "волчьим", Александр Блок придает ему еще более мрачный оттенок:
Так на людей из-за ограды
Угрюмо взглядывают львы.
"Прекрасная дама" раннего творчества, несмотря на очевидное и даже религиозное обожание, очень близка, недопустимо близка в силу своей необходимой доброты. Она, как путеводная звезда, сочувствует поэту и направляет, тем самым угрожая свободе его индивидуальности. Однако добро столь перемешано со злом, столь тянет понять его "в чистом виде", что здесь человек, "расшибив лоб о стену" на сей раз этических доктрин, неизбежно запутывается в переплетении самых разных мнений и философий, теряя искомый индивидуальный ориентир. "Вечная женственность" в интерпретации Владимира Соловьева страдает формальным ригоризмом — эта гностическая схема не могла надолго увлечь Александра Блока. Что если "прекрасная дама" только мимолетная проекция обычной земной женщины? Владимир Соловьев писал: "Поклонение женской природе самой по себе, то есть началу двумыслия и безразличия, восприимчивому ко лжи и ко злу не менее, чем к истине и добру, есть величайшее безумие и главная причина господствующего нынче размягчения и расслабления". Справедливо, по всей вероятности. Женщина притягивает или отталкивает, такова ее природа, третьего не дано. Третье, как его не назови — равнодушие, справедливость, золотая середина — надо иметь в собственном "я" либо центростремительно достигнуть. Это отвечает "тайной свободе" поэта и внутреннему ориентиру:
И к вздрагиваньям медленного хлада
Усталую ты душу приучи,
Чтоб было здесь ей ничего не надо,
Когда оттуда ринутся лучи.
Однако всё, о чем писал Владимир Соловьев, мы легко обнаружим в себе: двумыслие и безразличие, истину и добро. Женское начало столь же неотъемлемо от нас, как и мужское. Приближаясь до совпадения, удаляясь до неразличения, оно то дразнит нас обещанием химерической гармонии, то мучает диссонансом, безвозвратностью и "больше никогда" Эдгара По. Так поступает Кармен с простодушным Хосе.
Подступили алые герани, цыганские аккорды, протяжное, терзающее душу пение. К 1914 году (дата создания цикла "Кармен") поэт всё менее жаждет тепла и понимания, всё более проницают его холод, одиночество, отчуждение. Добро и зло, помещенные в сферу колорита, утрачивают свою интимность или враждебность:
Но как ночною тьмой сквозит лазурь,
Так этот лик сквозит порой ужасным,
И золото кудрей — червонно-красным,
И голос — рокотом забытых бурь.
Так же точно прилагательное "ужасный", в отличие от существительного "ужас", не требует никаких эпитетов или пояснений. Поэт приучает нас к неопределенности общих значений, дабы воображение находило свою определенность. Слова "ужасный", "страшный", скорее, акцентируют внимание, нежели приглашают чего-то бояться:
Розы — страшен мне цвет этих роз,
Это — рыжая ночь твоих кос?
Это — музыка тайных измен?
Это — сердце в плену у Кармен?
Путешествие в сторону Кармен опасно. Только ли для Хосе? Стихи Александра Блока завораживают и рассеивают страх, но притом обессиливают душу. Не спасают даже вопросительные знаки, призванные ставить под сомнение зловещие образы, поскольку в поэзии "возможность" куда суггестивней "реальности". За "рыжей ночью" сквозит Цирцея, хищная женственность, густоволосое, лианово-спрутное, тягостное пространство. Правда "среди поклонников Кармен" поэт не пропадает, как летящий на огонь мотылек:
Когда же бубен зазвучит
И глухо зазвенят запястья…
…он, отчужденный,..
Глядит на стан ее певучий
И видит творческие сны.
В отличие от Хосе, поэт знаком с героинями По и Бодлера, он знает, что закон женщины гласит:
Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!
Опасная, дикая, страстная, прекрасная, ужасная — любой эпитет не в силах удержать Кармен. Александр Блок максимально расширил сферу ее присутствия, ее влияния. Казалось бы, она легче всего фиксируется в своей "рыжей ночи", в своем сне:
Спишь, змеею склубясь прихотливой,
Спишь в дурмане и видишь во сне
Даль морскую и берег счастливый,
И мечту, недоступную мне.
Но разве сон "прихотливой змеи" сколько-нибудь спокоен? Нам уже подозрительно даже невинное определение. "Берег счастливый", да, очень умиротворительно, однако во сне Кармен это может обернуться черт знает чем. Прихотливая змея в момент забушует снежной весной или встанет "бурною волною в реке моих стихов". Кармен, "погруженная в сказочный сон", столь же неуловима и опасна как на сцене в резких, нервных ударах бубна и гитары:
В том раю тишина бездыханна,
Только в куще сплетенных ветвей
Дивный голос твой, низкий и странный
Славит бурю цыганских страстей.
На первый взгляд, "среди поклонников Кармен" поэт занимает спокойную отчужденную позицию, но вездесущность "прихотливой змеи" уничтожает это преимущество. Равно как в глаза и уши, она проникает в сон и явь, в мечту и действительность, отравляя восприятие огненным галлюцинозом. Оригинальность Кармен обусловлена огнем — главным элементом ее композиции. В женском варианте этот огонь, традиционно мужской, обретает иные качества — густоту, центростремительность, неотразимую притягательность. Но эта центростремительность бесцельна, мобильна, избегает постоянства — вот почему Кармен презрительно отклоняет предложение Хосе касательно "честного фермерского труда". Ее пламя напоминает блуждающий огонь, который коварные туземцы Океании зажигают на берегу, дабы привлечь усталых мореплавателей:
И в тихий час ночной, как пламя,
Сверкнувшее на миг,
Блеснет мне белыми зубами
Твой неотступный лик.
Хосе готов принести себя в жертву, готов, так сказать, стать очагом и питательной средой этого пламени, полагая, что это обычный огонь. Александр Блок признает Кармен такой, "как она есть" и говорит "да" ее бытию:
О да, любовь вольна, как птица,
Да, всё равно — я твой!
Да, всё равно мне будет сниться
Твой стан, твой огневой!
Он хочет постоянно гореть в ее змеином огне, хотя и понимает безнадежность желания: "Нет, никогда моей, и ты ничьей не будешь…" Подобная перспектива, правда, не пугает поэта, потому что поэзия, равным образом, рождает в душе интенсивное, тонкое и опасное пламя. Возвышая душу поэта, оно одновременно освещает пустоту и безотрадность его человеческого бытия, "бездну грустных лет", "бездну дней пустых". Жестокое поэтическое познание, разоблачая случайные миражи оптимизма, диктует вечную истину: мужской и женский огонь никогда не смогут совпасть, обреченные на одиночества, даже максимально близкие:
Здесь — страшная печать отверженности женской
За прелесть дивную — постичь ее нет сил.
Кармен в рассказе Мериме безразлично принимает смерть — ее тело более не в силах соответствовать ее блуждающему огню. Алексанлр Блок, как читатель, удивительно комментирует "явление Карменситы":
Сама себе закон — летишь, летишь ты мимо,
К созвездиям иным, не ведая орбит,
И этот мир тебе — лишь красный облак дыма,
Где что-то жжёт, поёт, тревожит и горит!
Но этот "облак дыма" обретает цвет, жжение, пение и тревогу только в присутствии Кармен. Когда её нет, "красный облак" превращается в клочок блеклой ваты.
Кармен — последний великий женский образ в поэзии Александра Блока, ибо в "Соловьином саду" (1915 год) героини в сущности нет — женский персонаж упоминается мимоходом.
