Георгий Голубенко

Не знаю, что так пугает многих артистов и музыкантов, которые говорят, что всегда с особым волнением едут выступать в Одессу, но вот почему начиная с далекого тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года ни разу не приезжал в наш город знаменитый скрипач Гутников со своей пианисткой Мещерской, я знаю точно. Они боялись меня.

Впрочем, все по порядку. Я учился тогда в Одесской государственной консерватории. Красиво? А вы как думали?.. Это уже потом я стал
советским драматургом, а вначале родители все же пытались сделать из меня культурного человека. Желательно скрипача. Правда, мой педагог - профессор Лео Давыдович Лембергский - сразу распознал безнадежность этих попыток, поэтому во время занятий старался научить меня хоть чему-нибудь полезному для жизни.

- Смотри сюда, мальчик, и запоминай, - говорил, бывало, мой шестидесятилетний наставник мне, восемнадцатилетнему пацану, доставая
из своего скрипичного футляра луковицу и яблоко. - Мой дед съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко - и дожил до ста лет. Мой отец съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко - и дожил до ста одного года. Я тоже съедаю во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко, и вот ты увидишь... Хотя ты, конечно же, не увидишь...

Я незаметно посмеивался, и, между прочим, совершенно напрасно. Прошло тридцать лет, а мой профессор по-прежнему съедает где-то в далеком Израиле во время обеда свою зеленую луковицу и свое красное яблоко и уже готовится побить семейный рекорд долголетия, установленный его отцом и дедом, а что касается меня... Боюсь, мне теперь уже действительно нужно сильно постараться, чтобы это увидеть...

Вообще, я любил учиться в Одесской государственной консерватории. Потому что государственной она была в последнюю очередь. В первую
очередь она была одесской. <<Декан Рувимчик - редкий козел!>> - было написано на стене нашего консерваторского туалета.
<<Сам ты козел! Декан Рувимчик>> - было написано ниже. В классе контрабасов висел транспарант, который приводил в ужас всю
нашу кафедру марксизма-ленинизма: <<Ничего не знаю лучше контрабаса. Готов слушать его день и ночь. Удивительный, нечеловеческий инструмент!>> - и подпись: <<Лейбин>>. А какие, собственно, основания были его снимать, если Лейбин была фамилия преподавателя контрабаса?..

Мы, студенты, жили с нашими педагогами одной семьей, постоянно пытались шутить и все как один мечтали о славе. Слава имела конкретные очертания. И называлась она - сцена Одесской филармонии. Выступать там было пределом наших мечтаний. Поэтому все, что произошло в тот день одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, я помню очень хорошо. Или почти все...

- Ну что ж, мальчик, поздравляю тебя! - сказал мой профессор. - Сегодня ты впервые выходишь на филармоническую сцену! - Как?.. - задохнулся я. - А что же я буду там играть? - Ничего, - ответил профессор. - Ты будешь там ноты переворачивать. Играть будет Гутников. Нужно помочь его пианистке. Для тех, кто не в курсе, рассказываю: скрипач обычно во время концерта играет все наизусть. Его аккомпаниатор - по нотам. Переворачивать их приглашают кого-нибудь из местных. Ну не возить же с собой на гастроли
такую малозначительную фигуру...

Конечно, это было не совсем то, о чем я мечтал. Но я живо представил себе, как вечером я выхожу на сцену Одесской филармонии, и одна
знакомая девушка, сидящая в зале, увидит... Ну, в общем, за полчаса до концерта я уже переминался с ноги на ногу за кулисами филармонии, с тревогой прислушиваясь к шуму, доносящемуся из переполненного зрительного зала. Потом появились ослепительные Гутников и Мещерская. Она - в роскошном концертном платье, он - в строгом фраке, но с настоящим Страдивари в руках.

- Здра-а-авствуйте, - поздоровался я, заикаясь от волнения. - Я тут пе-ереворачивать...
- Знаем, знаем, - сказала пианистка. - Зачем же вы так волнуетесь, молодой человек? Ноты читать умеете? Значит, когда увидите, что я
доигрываю страницу, перевернете. И еще: у меня длинное платье, поэтому, когда я буду вставать со стула, чтобы поклониться, отодвигайте, пожалуйста, стул. Вот, собственно, и все. Ваш профессор сказал, что вы человек способный. Думаю, справитесь... Да, и еще: я вас очень прошу, когда мы будем уходить со сцены, уходите, пожалуйста, первым. Потом ухожу я, и только потом уже солист. Понимаете? Чтобы все
аплодисменты достались солисту. И вообще, ваша главная задача - нам не мешать.

- О чем ты, Мила? - улыбнулся маэстро. - Ну как он может нам помешать?..
Ох, не нужно ему было это говорить! Уже через несколько минут жизнь показала, что в этом смысле он явно недооценивал мои возможности. Под бурные аплодисменты мы вышли на сцену, я, как и положено переворачивающему ноты, уселся слева от пианистки, взглянул на ноты, которые мне предстояло переворачивать, и понял, что сейчас произойдет катастрофа.

- Бетховен, - произнесла ведущая. - <<Крейцерова соната>>.
Пианистка взяла аккорд.
- Ничего не получится... - просипел я ей прямо в ухо. - Я очки дома забыл!..
- Что? - вздрогнула пианистка.
- Очки, говорю, забыл!.. Не вижу я ничего!..
- Спокойно! - прошептала пианистка, не переставая играть. - Следите за мной. Когда нужно будет перевернуть страницу, я вам кивну...
- Головой?.. - просипел я, уже мало что соображая от волнения.
- Да, - кивнула она.
Она кивнула - я и перевернул.
- Рано! - вскрикнула она и, продолжая играть, свободной рукой перевернула страницу назад.
- Но вы же кивнули! - напомнил я ей и перевернул страницу вперед.
- Да я не потому кивнула! Не потому! - нервно зашептала пианистка, играя какой-то сложный пассаж. - Вот теперь переворачивайте!
- Вперед?!
- Да!
Я перевернул.
- Назад!!
- Но почему? Вы же сами сказали перевернуть страницу вперед!
- Но вы же перевернули две!..
- Как это две?! - я приподнялся и, загородив ей нотную тетрадь, стал разбираться со страницами. - Вот одна... вот... ах да, действительно!..
- Да что же вы делаете?! - взмолилась она и, изловчившись, шлепнула меня по рукам. Я автоматически шлепнул ее по рукам, как бы давая
сдачи. Она вскрикнула. Скрипач вздрогнул и взял фальшивую ноту. Так, толкаясь и переругиваясь, мы каким-то чудом доиграли наконец
<<Крейцерову сонату>>. Раздались аплодисменты.
- Стул отодвиньте! - ненавидяще глядя на меня, сказала пианистка. - Я же вам говорила. У меня длинное платье. Отодвиньте мой стул! Мне нужно встать и поклониться!
Я галантно отодвинул ей стул. Она встала и поклонилась. Потом начала садиться.
- Стул! - напомнила она, не оборачиваясь.
Поскольку слово <<стул>> теперь ассоциировалось в моей уже не работающей от страха голове исключительно со словом <<отодвиньте>>, я его опять отодвинул. Она начала садиться на пол. Я автоматически подставил руки... Почувствовав их у себя на бедрах, пианистка взвизгнула и отскочила. В зале прошел шумок. Там уже, наверное, давно обратили внимание, что, пока скрипач предается своему возвышенному искусству, какой-то молодой нахал у него за спиной сначала подрался с его аккомпаниаторшей, а
теперь прямо на глазах у публики начал к ней грубо приставать. Я готов был провалиться сквозь сцену.

Дальнейшее плохо отпечаталось в моем сознании. Помню только, что, кажется, и дальше я все делал наоборот: переворачивал страницы, когда не нужно было переворачивать, и не переворачивал, когда было нужно. Двигал стул вперед, когда пианистка пыталась встать, таким образом припечатывая ее к роялю, и двигал его назад, когда она пыталась сесть, каждый раз ловя ее уже у самого пола. Естественно, что после окончания каждого произведения музыканты, несмотря на аплодисменты, сразу же убегали за кулисы, чтобы хоть как-то перевести дух от этого кошмара. Но я оставался на сцене! Таким образом, получалось, что все аплодисменты доставались мне, и я каждый
раз долго и церемонно раскланивался...
Но все это были, как говорится, цветочки по сравнению с финалом нашего выступления.

- Паганини! - объявила ведущая. - <<Вечное движение>>.
- Умоляю!.. - наклонилась ко мне пианистка. - Вы только ничего не делайте! Мы сами все сыграем. Просто сидите тихо. А еще лучше вообще
отодвиньтесь!..
Музыканты начали играть, а я начал отодвигаться, естественно, вместе со стулом, издавая при этом страшный скрип. Пианистка гневно глянула на меня. Я отодвинулся еще дальше. Она опять посмотрела. Я опять отодвинулся. Потом еще и еще... Таким образом, пока они играли, я проделал довольно неблизкий путь от центра сцены в ее конец и очутился на самом краю.
В зале недоуменно перешептывались. Потом-то я понял причину. <<Ну правильно, - размышляли там. - Великий Паганини, наверное, что-то имел в виду, назвав свою пьесу <<Вечное движение>>, но зачем нужно иллюстрировать это гениальное произведение бесконечной ездой по сцене, да еще верхом на скрипучем стуле?!>>
- Да когда же это наконец закончится?! - не выдержал скрипач и, прервав исполнение, сделал шаг в мою сторону, собираясь, по-видимому,
оторвать мне голову. Я в ужасе отпрянул назад... И вместе со стулом полетел со сцены в зрительный зал.
Тут началось что-то невообразимое. И продолжалось довольно долго. А поскольку ни музыканты, ни ведущая из-за кулис больше не появлялись, то я, чтобы хоть как-то прекратить весь этот смех, свист и улюлюканье, опять вскарабкался на сцену и очень торжественно произнес: <<Концерт окончен!>>

Потом, много лет спустя, я часто пытался смешить народ своими рассказами, выступая на разных сценах, в том числе и на сцене Одесской
филармонии, но такого гомерического хохота я уже не слышал никогда. Вот уж был поистине оглушительный провал!
Наверное, в ту ночь я не умер от позора только потому, что одна знакомая девушка до самого утра утешала меня, сидя рядом на скамейке
пустынного Приморского бульвара, и к утру наконец утешила...

И тогда же, к утру, с первыми лучами солнца, встающего над обожаемым мною городом, я начал смутно догадываться, что стремление к славе вообще глупейшая вещь. И единственное, чего можно добиться на этом пути, так это падения с большой высоты, да еще и вместе со стулом. А единственное, чего можно желать для себя в этой жизни, так это собственно жизни. Причем как можно более долгой. И нужно для этого очень немного: каждое утро - такой вот рассвет, каждую ночь - такая вот девушка, ну и каждый день, конечно, одна зеленая луковица и одно красное яблоко.