Однажды, летом 1907-го, Николай Гумилев, учившийся тогда в Сорбонне (Париж), попал в мастерскую художника Себастьяна Гуревича. Себастьян был занят портретом русской девушки. Во время позирования Гумилев разговорился с ней, стал читать стихи из будущей книги "Романтические цветы" (вскоре вышла в Париже). Оказалось, что она тоже учится в Сорбонне, изучает средневековье, рыцарские романы, старинные хроники. Она великолепно говорила по-французски и читала в подлиннике стихи Вийона, Бодлера, Верлена... Естественно, Николай Гумилев, истинный рыцарь, пошел ее провожать. Они долго бродили по ночному Парижу. Наконец дошли до ее дома, недалеко от подъезда стояла цветочница с корзиной гвоздик. Гумилев купил для спутницы самый красивый букет этих золотистых цветов, нежных, пушистых, как молоденький зверек. И эту прогулку с поэтом, и этот букет гвоздик девушка запомнила на всю жизнь. И не раз писала об этом в письмах... И еще было свидание с ней. И снова в мастерской Гуревича.
Гумилев, как известно, горячо интересовался женщинами, но эта девушка не стала его подругой. Все мысли его, все чувства были тогда направлены к одной-единственной женщине - Анне Ахматовой. Его угнетали ее отказы от замужества, мучила ревность. Ведь он знал, что у нее уже был любовник. Все это было настолько невыносимо, что он решил свести счеты с жизнью. Поехал в Нормандию - топиться. По счастливой случайности трагедия не произошла.
Вскоре жизнь в Париже показалась ему законченной, занятия в Сорбонне стали надоедать, он увлекся прозой, эссеистикой, философией, антропософией... почувствовал, что вышел на новую поэтическую стезю. Захотелось в Россию. И он уехал в Петербург. Там поступил в университет, на юридический факультет. Жил Гумилев у родителей в Царском Селе. Но в Петербурге снял небольшую квартиру, в центре, на Гороховой улице. Сюда приходили художники, рисовали его, приходили интересные женщины, он любил читать им стихи.
В это время Гумилев был довольно частым гостем на "Башне" Вячеслава Иванова.
"Башня" - это квартира Вячеслава Иванова на Таврической, 25. Собственно, это была пристройка к большому шестиэтажному дому. Из квартиры можно было выйти на крышу дома, а внизу - летний сад, где весной заливались соловьи. Здесь, на "Башне", по средам собиралась литературная богема. Говорили о стихосложении, литературе, путешествиях в экзотические страны... Этажом ниже жил Максимилиан Волошин, только что женившийся. Он вместе с женой Маргаритой Сабашниковой часто поднимался на "Башню". На одной из таких "сред" Максимилиан Волошин познакомил молодую начинающую поэтессу Елизавету Дмитриеву с Николаем Гумилевым. Они тотчас вспомнили друг друга: ночной Париж, кафе "Черная кошка", сеанс позирования у Себастьяна Гуревича... Елизавета Дмитриева об этой новой встрече вспоминала так: "Это был значительный вечер в моей жизни... Мы много говорили с Гумилевым об Африке, почти с полуслова понимая друг друга... Он поехал меня провожать, и тут же сразу мы оба с беспощадной ясностью поняли, что это "встреча" и не нам ей противиться".
Роман Гумилева с Лилей Дмитриевой был бурным, но коротким. В ее альбоме, подаренном Гумилевым, есть такие его слова:
Не смущаясь и не кроясь,
Я смотрю в глаза людей.
Я нашел себе подругу
Из породы лебедей.
Но образ Волошина заслонил собой Гумилева... Макс Волошин любезно пригласил Гумилева и Дмитриеву к себе в Коктебель. И они оба в начале июня приехали к нему в гости. Для Гумилева и Дмитриевой первые дни в Коктебеле были феерическими. Прогулки по красивейшим окрестностям, купания в теплом море, увлекательные беседы и, конечно, молодая близость мужчины и женщины. Гумилев в Коктебеле начал относиться к Дмитриевой серьезно. В это время он писал поэму и часто по ночам (благо было тепло и светло) читал строки из нее своей подруге. Но неожиданно в ее душе что-то смешалось, ей было как-то трудно его слушать, воображение целиком занимал Волошин, его поэзия. Наконец она свой выбор сделала. И неожиданно попросила Гумилева уехать. А он счел это за женский каприз и подчинился. Она же оставалась в Коктебеле до конца сентября, и, как сама говорила, "это были лучшие дни ее жизни".
...Осенью 1909 года в редакцию журнала "Аполлон" пришло письмо в конверте лилового цвета. Редактор журнала эстет Сергей Маковский, бережно вскрыв конверт, увидел белоснежные листки со стихами, которые были надушены и переложены сухими листьями. Он созвал всю редакцию, состоявшую в основном из молодых мужчин, и они стали вместе читать стихи. Строки их были ярки, пряны, сексуальны... Завороженным редакторам автор стихов казался женщиной необычайной красоты и "талантливой смелости". Ее имя было загадочно, как она сама,- Черубина де Габриак. Как же все это произошло?
Максимилиан Волошин, оставшись с Елизаветой Дмитриевой вдвоем в своем Коктебеле, ежедневно слушал ее стихи. Возникла идея послать их в Петербург в "Аполлон". Но, посланные туда, они были отложены. Тогда Макс Волошин, всегда склонный к розыгрышам, мистификациям, решил подыскать Лиле (так он называл Елизавету Дмитриеву) какой-нибудь экстравагантный псевдоним. Имя Черубина он нашел в одном из романов Брэт Гарта, "примерили" его к Лиле, обоим понравилось. Звонкая же фамилия Габриак тоже была вызвана необычной фантазией Макса...
"Аполлон" публично объявил ее поэтессой будущего и напечатал присланные стихи тотчас.
Так началась Мистификация Века. Через всю жизнь Елизаветы Дмитриевой прошла духовная связь с Максом Волошиным. Он сумел внушить ей, что она талантлива и что ее ждет великое будущее. С ведома наставника она продолжала высылать стихи в "Аполлон", но открыть свою "тайну" решительно отказывалась. Черубина сообщала Сергею Маковскому, что сотрудничество с "Аполлоном" может быть только эпистолярным.
Стихи ее были великолепны и волновали всех сочетанием чувственности, печали, старомодности.
Замкнули дверь моей обители
Навек утерянным ключом:
И Черный Ангел, мой хранитель
Стоит с пылающим мечом,
Но блеск венца и пурпур трона
Не увидать моей тоске,
И на девической руке -
Ненужный перстень Соломона.
Весь "Аполлон" ждал ее телефонных звонков. Она говорила нежным, завораживающим голосом о том, что в доме ее царит необычайная строгость, что она ревностная католичка, в детстве воспитывалась в монастыре. Сообщала, что говорит и пишет на любых языках. На вопрос - хороша ли она, отвечала: "Недурна. Высока, с длинными волосами ярко-бронзового цвета, худая и, хотя немного прихрамывает, стройная, с легкой походкой". Николай Гумилев, убежденный в своей неотразимости, уже назначал день, когда он победит эту монахиню-колдунью. Он восхищался ее стихами:
В слепые ночи полнолунья
Глухой тревогою полна,
Завороженная колдунья,
Стою у темного окна...
Весь Петербург гадал, что это за странное имя - Черубина де Габриак? И "Аполлон" раскупался немедленно. Читатели требовали напечатания не только ее стихов, но и ее биографии. Сотрудники "Аполлона" почти сходили с ума. Но, слава Богу, мистификация длилась недолго.
"Во многих женщинах сидит червоточина". А тем временем Елизавета Дмитриева ходила с Волошиным в музеи, театры, на "Башню" Вячеслава Иванова... Однажды сотрудник "Аполлона" поэт и переводчик Гюнтер услышал ночной разговор Елизаветы Дмитриевой с Николаем Гумилевым (при разъезде гостей у Вячеслава Иванова на "Башне"). Она рассказывала Гумилеву, что ее все время преследует двойник, который ходит за ней по пятам по мостовым Петербурга. Гумилев недоуменно смотрел на нее, пожимая плечами. Он не пошел ее провожать. Зато Гюнтер, поэт и переводчик, напросился в провожатые. Они шли по ночному Петербургу, было холодно, он промерз, слушая ее бесконечные рассказы о личностных преображениях, о теософии. Увидев, что Гюнтеру стало скучно, Елизавета Дмитриева резко спросила его: "Вам понравились мои пародии на Черубину де Габриак, которые я только что прочитала у Иванова?" Гюнтер ответил: "Да какая там Черубина? Все это миф. Наш Мако придумал эту поэтессу, чтобы увеличить тираж ''Аполлона...''" Елизавета Дмитриева близко подошла к Гюнтеру и страстно поцеловала его в губы. "Черубина де Габриак - это я".
Ганс Гюнтер не мог поверить тому, что она говорит. Но ночь он провел с ней. А наутро побежал к Кузмину рассказать о том, что узнал. Кузмин, посмеиваясь, бросил такую фразу: "Я давно говорил Маковскому, что надо прекратить эту игру. Но аполлоновцы меня и слушать не хотели... Во многих женщинах сидит червоточина!" Гюнтер стал распространять слухи в литературном Петербурге о том, что Гумилев подсмеивается над Елизаветой Дмитриевой, считая ее сумасшедшей. И до Максимилиана Волошина дошли слухи об этой злой сентенции.
..Огромная мастерская сценографа и художника Алексея Головина, находившаяся на последнем этаже Мариинского театра, была заполнена сотрудниками журнала "Аполлон". А внизу, прямо под мастерской, была сцена, и в тот вечер давали "Орфея" Глюка. И вдруг - раздавшаяся увесистая пощечина заглушила все звуки, доносившиеся снизу. Это Макс Волошин "рассчитывался" с Николаем Гумилевым. Молодой поэт еле устоял на ногах, но, придя в себя, бросился на Волошина с кулаками. Кто-то встал между ними, и тогда Николай Степанович Гумилев, заложив руки за спину, выпрямившись, произнес: "Я вызываю Вас на дуэль!"
Местом поединка выбрали Новую Деревню, расположенную недалеко от Черной речки, где 75 лет назад стрелялся Пушкин с Дантесом. 22 ноября 1909 года в восемнадцать часов противники должны были стоять друг против друга, но - дуэль задерживалась. Сначала машина Гумилева застряла в снегу. Он вышел и стоял поодаль в прекрасной шубе и цилиндре, наблюдая за тем, как секунданты и дворники вытаскивают его машину. Макс Волошин, ехавший на извозчике, тоже застрял в сугробе и решил идти пешком. Но по дороге потерял калошу. Без нее стреляться он не хотел. Все секунданты бросились искать калошу. Наконец калоша найдена, надета, Алексей Толстой, секундант Волошина, отсчитывает шаги. Николай Гумилев нервно кричит Толстому: "Граф, не делайте таких неестественных широких шагов!.."
Гумилев встал, бросил шубу в снег, оказавшись в смокинге и цилиндре. Напротив него стоял растерянный Волошин в шубе, без шапки, но в калошах. В глазах его были слезы, а руки дрожали. Алексей Толстой стал отсчитывать: раз, два... три! Раздался выстрел. Гумилев промахнулся. А у растерянного Волошина курок давал осечку. Гумилев крикнул: "Стреляйте еще раз!" И снова выстрела не произошло. Гумилев требовал третьего выстрела, но, посовещавшись, секунданты решили, что это не по правилам. Впоследствии Волошин говорил, что он, не умея стрелять, боялся сделать случайный неверный выстрел, который мог бы убить противника. Дуэль окончилась ничем.
Вся желтая пресса писала об этой "смехотворной дуэли", смеялись над двумя известными поэтами, как могли. Саша Черный назвал Максимилиана Волошина "Ваксом Калошиным".
http://ricolor.org/history/cu/lit/silver/dmitrieva/
