Героями новой книги Александра Гениса стали самые знаменитые полотна русской живописи. Примелькавшись, как фантики, они вошли в ДНК нации и стали ее ментальной мебелью. Но стоит любовно и пристально рассмотреть заново хрестоматийные картины, как за каждой откроется таинственная бездна и увлекательная история. Про счастливую «Девятую волну», перовских богов охоты, ивановского Христа-пришельца, вольную ватагу бурлаков, русскую троицу шишкинских богатырей, врубелевского неандертальца Пана или неистребимых саврасовских грачей.

Путь наверх
Репин

Угодив на один прием с директором музея Гуггенхайма Томасом Кренцом, который от своего русского происхождения сохранил только православие, я наконец задал вопрос, мучивший меня треть века:

— Почему бы вам не устроить выставку нашей живописи?

— Мы уже, — удивился Кренц.

— Я имею в виду без Малевича.

Видимо, не только я задавал ему этот дерзкий вопрос, потому что некоторое время спустя, когда Нью-Йорк обклеили афишами с «Незнакомкой» Крамского, спираль Гуггенхайма от вестибюля до чердака заполнило отечественное искусство, начиная с икон и кончая Куликом. Зрителей, впрочем, больше всего привлекала середина — то, чего мы стеснялись, а они не видели: передвижники. Прежде всего — «Бурлаки на Волге».

Очевидный гвоздь выставки, репинский холст вызвал оживленный интерес и неожиданную реакцию. Доброжелательный критик назвал картину «гибридом Микеланджело с фоторепортажем», глупый — «повседневной сценкой из русской жизни». «Хорошо еще, что не «Сахаров в Горьком», — подвел я итог американским отзывам и отправился на встречу со старыми знакомыми.

Несмотря на буднее утро, а точнее — именно из-за него, в музее была толпа, сплошь состоящая из школьников, которых, как нас когда-то, учили жизни в ее правдивом отражении. К Репину очередь была длиннее, чем к туалету. Отстояв свое, я оказался наедине с бурлаками, если не считать отставшего от экскурсии негритенка лет восьми. Насмотревшись на картину вдосталь, он смерил меня взглядом, и решив, что я подхожу для вопроса, смело задал его:

— Никак не пойму, мистер, — сказал он, — which one is Jesus?

Не найдя Христа, я пересчитал одиннадцать бурлаков и нашел, что они и впрямь напоминают апостолов: грубые, сильные люди, живущие у воды и объединенные общим делом.

Как матрешки, бурлаки только кажутся чисто русским явлением. До тех пор пока не изобрели надежные бензиновые моторы для небольших судов, они использовались и в Западной Европе (самые известные — «Трое в лодке, не считая собаки»).

 Репина, впрочем, интересовали не транспортные, а национальные проблемы. В бурлаках он искал родную экзотику. В сущности, это было не народническое, как у Некрасова, а колониальное, как у Верещагина, искусство. Поэтому Репин собирался в экспедицию, словно Стенли в Африку: «Caмyю бoльшyю тяжecть в мoeм чeмoдaнe cocтaвляли cпиpтoвки, кacтpюли и зaкyплeнныe в достaтoчнoм кoличecтвe мaкapoны, cyшки, pиc и биcквиты «Aльбepт». Мы exaли в дикyю, coвepшeннo нe извecтнyю миpy oблacть Boлги, гдe, кoнeчнo, ничeгo пoдoбнoгo eщe нe знaли».

Реальность не обманула ожиданий: одни крестьяне принимали приезжих художников за иностранцев, другие — за чертей. Даже их русский язык не поддавался взаимной расшифровке. Характерно, что вместо припасенных книг Писарева и Тургенева художники взялись за «Илиаду».

Попав на Волгу, Репин обнаружил, что образование лишает нас прямого доступа к той вневременной, доисторической ментальности, где хранятся национальные архетипы. Надеясь найти их в бурлаках, Репин, как позже Блок, назвал русских скифами и изобразил первобытной ордой. В этом нет ничего обидного, ибо скованные общей уздой, они, вопреки ей, сохранили предельное своеобразие черт. У Репина все бурлаки — разные. В этом их главное достоинство и разительное отличие от оседлых мужиков, из поколения в поколение зарывающих жизнь в землю.

 Так хоровая, как тогда говорили, картина Репина стала самым известным в России групповым портретом, но — в отличие, скажем, от «Ночного дозора» — неизвестно кого. Простой, не умеющий и не желающий себя выразить человек всегда задавал художнику загадку. Поэтому о репинских бурлаках мы знаем лишь то, что рассказал сам автор — не на холсте красками, а словами в мемуарах.

«Первым, — цитирует их каждый экскурсовод, — идет поп-расстрига по фамилии Канин. В центре — юный бунтарь Ларька. Перед ним на лямку навалился Илька-моряк». Последний пристально смотрит прямо в камеру, которой тогда служил глаз художника, и думает о себе то же, что, как донес нам Репин, все нанятые им в натурщики бурлаки: «Продал душу за косушку».

Возможно, так оно и было. Похитив живые души, критики распорядились ими, как мертвыми, приспособив для собственных нужд.

Стасов увидал в бурлаках страждущий народ. Достоевский был в этом не уверен: первые двое, показалось ему, почти улыбаются. Начальству было стыдно перед иностранцами, но великий князь Владимир Александрович, купивший картину у Репина, не постеснялся повесить ее в бильярдной.

Гиляровский, тянувший лямку на Волге как раз в то же время, когда Репин писал там бурлаков, видел в них детей Пугачева и внуков Разина, чья вольная судьба часто, а иногда и неразрывно была связана с разбоем. (На латышском «бурлак» и «разбойник» — до сих пор одно слово.) «Будет день, будет хлеб», — говорят бурлаки у Гиляровского. Ибо «с деньгами издыхать страшно». Впрочем, это им не грозило, потому что пить они начинали до зари.

Какая же может быть воля в скотском рабстве? Об этом нелепо спрашивать, как теперь говорят, офисный планктон. Но те, кто помнит стройотряды, знают об окопном братстве, которое часто сопутствовало их надрывному обиходу. Освобождая от лишнего и сложного, труд обнажает человека до жил, костей и нерастворимого экзистенциального остатка.

Однажды я разгружал вагон вместе с отказниками, которых давно не брали на другую работу. Меня навсегда поразило, как быстро и целиком проявилась личность каждого, кто брался со мной за ящик. В труде, как в футболе, сразу видно человека и сколько он стоит. Вот почему бурлаки Репина — всех статей и мастей. И работают они по-разному. Одного лямка смиряет, другого — бесит, третьего — морит, четвертому — не мешает курить, пятому — набивать трубку. Но всех — и это лучшее в картине! — подчиняет общее волновое движение, которое медленно, упорно и верно побеждает течение великой реки, навязывая ей свою волю.

Такие людские машины строили пирамиды, города и империи до тех пор, пока прогресс не механизировал работу, лишив ее наглядного смысла и психоделического воздействия.

Дело в том, что физический труд, особенно тяжелый, а пуще всего — каторжный, занимает нас полностью, не оставляя мучительного зазора для любых ментальных упражнений, кроме песни. Некрасов называл ее стоном, Гиляровский привел слова:

Белый пудель шаговит, шаговит,
Черный пудель шаговит, шаговит.

Пьянящий ритм труда, рвущее мышцы напряженное усилие есть предназначение тела, следовать которому теперь взялись культуристы всех стран и народов.

Когда я пришел прощаться с «Бурлаками», у меня созрел проект эксплуатации 37 тысяч нью-йоркских марафонцев. Я предложил уменьшить дистанцию, но прицепить к ним барки, направляющиеся вверх по Гудзону. Оказалось, однако, что мой экологически чистый и нравственно безупречный план опоздал. В Угличе любителей экстремального отдыха уже собирают в ватаги. Не исключено, что мы их еще увидим на Олимпийских играх.

В литературе слова — вовсе не главное. Часто они ей даже мешают. Борхес мечтал прочесть «Дон Кихота» в обратном переводе с урду. Он же говорил, что у каждого автора есть страница, выделанная с особым тщанием. Ее-то и надо сжечь. Сам он, переболев барочным красноречием, писал никаким языком, чтобы не препятствовать читателю проникнуть в суть того, что хотел не сказать — донести автор.

Собственно, таким языком, за исключением полярных крайностей, о которых речь впереди, написан весь массив мировой литературы, и все пошлое в ней, и все лучшее, включая Толстого и Достоевского.

Иногда мне даже кажется, что наш вдохновленный Бродским фетишизм языка — ответ на обмеление содержания. Когда все сказано, мы вынуждены говорить другим манером. И это прекрасно. Можно читать ради слов, можно — обходиться без них вовсе, но нельзя делать и то и другое разом. Испортив зрение миниатюрным мастерством, мы не поймем рассчитанных на эпос классиков. Их надо читать не в очках, а с биноклем.

Когда я вновь взялся за «Войну и мир» с карандашом и лупой, то из четырех томов выудил полторы находки: изнемогающие от жажды солдаты «бросались к колодцу, дрались за воду и выпивали ее до грязи». Таких по-скульптурному выпуклых деталей у Бабеля сто на рассказ. Не потому ли он горько завидовал писателю, не интересовавшемуся словами?

 В романе Толстого нарядное слово, как яйцо Фаберже в курятнике. Его язык — гужевой транспорт. Перевозя читателя из одной сцены в другую, он выполняет крестьянскую работу мысли. Слова у Толстого так прозрачны, что мы замечаем их лишь тогда, когда Толстой начинает нам объяснять свой роман, как деревенским детям, — нарочито простыми речами.

С Достоевским все еще хуже. Его сто лет не могли перевести на английский, ибо никто не верил, что гений пишет случайными, поспешными, приблизительными словами. Торопясь отделаться от пейзажа, Достоевский списывает его из бульварного романа: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро». Достоевскому все равно, что едят его герои: «два блюда с каким-то заливным, да еще две формы, очевидно, с бланманже». Он безразличен к их внешности: кто поверит, что жгучая Грушенька — блондинка? Но больше всего ему претит всякая чеканная, соблазняющая афоризмом формулировка. С одной стороны, Достоевский торопился, боясь упустить мысль, с другой — не мог ее бросить недодуманной. «Слова, — говорил Чжуан-цзы, — что силки, они не нужны, когда заяц пойман».

Как же читать классиков? Толстого — порциями, Достоевского — залпом. Первый выдерживает марафонский ритм, второй — только истерический спринт, загоняющий читателя до смерти, иногда — буквально. С романами одного хорошо жить на даче, перемежая главы речкой, чаем, грибами. Книги другого читают, болея, — не выходя из дома, не вставая с постели, не гася свет.

Неправда, что Достоевский и Толстой дополняют друг друга, они внеположны и асимметричны. Их объединяет только недоверие к литературе как к искусству слов.

Зато у нас есть Гоголь. Иногда мне кажется, что он не умел писать по-русски. А когда пытался, то выходил сплошной «Кюхельгартен»:

Волнуем думой непонятной,
 Наш Ганс рассеянно глядел
 На мир великий, необъятный,
 На свой незнаемый удел.

По-украински Гоголь, конечно, тоже не писал. В 1000-страничной «Истории Украины» канадского историка Ореста Субтэльного Гоголь упоминается однажды и в безразличном контексте.

Гоголь писал по-своему и был гениален только тогда, когда его несло. Поэтому читать его надо, как контракт: медленно, въедливо, по много раз — и все равно надует.

Гоголь — восторг, которым нельзя не делиться. В моей жизни был счастливый месяц, когда мы с Довлатовым через день встречались в кафе «Борджия», чтобы похвастаться открытием, неизвестно где скрывавшимся от всех предыдущих прочтений. Больше всего я гордился разговором Хлестакова с Земляникой:

«Мне кажется, как будто вчера вы были немножко ниже ростом, не правда ли?

— Очень может быть».

Надо сказать, что Гоголь для нас был лучше водки: он пьянил исподтишка. Мало проглотить фразу, надо дать ей всосаться. Только так, выпивая абзац за абзацем, учишься парадоксальному гоголевскому языку, опровергающему самого автора. Слова тут не помогают, а мешают тексту рассказать свою историю, создавая параллельный или даже альтернативный сюжет.

Такое случилось с «Тарасом Бульбой», которого первым «проходят» и последним понимают. Настаивая вместе с автором на патриотическом содержании, повесть противоречит себе: героям важна не цель, а средства. Соответственно, пафос книги не в конце, а в начале:

«Да сними хоть кожух! — сказал, наконец, Тарас. — Видишь, как парит.

— Неможно, у меня такой нрав: что скину, то пропью».

Казак Гоголя, как мушкетеры Дюма или алкаши Венички, живет, пока пьет и дерется.

«Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства, кроме вольного неба и вечного пира души своей».

Этот пир потому вечен, что накрыт в той заглохшей, но неистребимой доисторической глубине, где Ницше находил белокурую бестию, Юнг — архетипы, Сартр — экзистенциальный каприз. Гоголевские казаки не вне морали, они — до морали, и это делает их зверски свободными.

Толстого надо читать периодически, Достоевского — когда прижмет, Гоголя — все время. Что и делает мой брат уже лет двадцать, но только за обедом. Держа на кухонном столе «Мертвые души», он открывает книгу на любой странице, прибавляя к уже выцветшим пятнам новые кляксы борща. Так и надо, потому что поэма Гоголя бесконечная, как лента Мёбиуса, и смешная.

В «Тарасе» Гоголь восхищается архаикой, в «Мертвых душах» — смеется над ней, но гомерическим — героическим — смехом: если Плюшкин и «прореха», то сразу на «всем человечестве». Прошлое у Гоголя величественно в грехах и пороках, будущее осталось ненаписанным, настоящее достойно иронии.

«Какая бы выгода была их имениям, если бы каждый крестьянин был воспитан так, чтобы, идя за плугом, мог читать в то же время книгу о громовых отводах».

Но лучше всего у Гоголя тот юмор, что вопреки этому, вполне щедринскому примеру уводит в сторону от повествования и под прикрытием легкомысленной и дружелюбной насмешки создает вселенную с чужой, как в «Алисе», физикой. За Гоголем нужен глаз да глаз, потому что он открывается только бдительному читателю. Вот мирная, как у Диккенса, сцена, описывающая отъезд Чичикова из имения Коробочки в сопровождении малолетней проводницы:

«Они не могли выбраться из проселков раньше полудня. Без девчонки было бы трудно сделать и это, потому что дороги расползлись во все стороны, как пойманные раки, когда их высыпают из мешка».

Наглядность сравнения — очевидна, безумие его доходит постепенно и не поддается объяснению вовсе. Гоголь поменял местами дороги с проезжими. Способность к движению перешла от вторых к первым. Одушевив дороги, Гоголь сперва сложил их в один мешок, а потом вышвырнул в поле, позволил им разойтись, запутав следы. Неуклюжие и неторопливые, как раки, они не столько ползут, сколько пятятся, норовя вернуться в исходное состояние. Поэтому бричка Чичикова никак не может покинуть владения Коробочки. Сплетаясь и кружа, проселки, как в черной дыре или народной сказке, сворачивают вокруг путника пространство. Дорога стала границей, она не ведет, а держит. Но ведь именно по ней должна скакать Русь, обгоняя — или распугивая — другие народы.

Так, юмористическое отступление оказывается голографическим изображением: одна деталь содержит целое — всю поэму с ее сквозным дорожным мотивом и двусмысленным пафосом. Как известно, в светлое будущее бричка везет изобретательного жулика.

За  Гоголем в словесности нет ничего. Это — полюс языка, и он никогда не растает. Тем интереснее взглянуть на противоположный конец шкалы. Тут располагается поразительная проза ленинградского писателя Леонида Добычина, который освоил стилистическую пустоту задолго до французских авангардистов с их «нулевым градусом письма».

Название главной книги Добычина — «В городе Эн» — решительно отсылает читателя к Гоголю. Но действие разворачивается в совсем иных местах — в городе, который в то время был русским Двинском, а в мое — латышским Даугавпилсом. Важно, что и в том и в другом обличии он оставался собой — скучным, невзрачным, провинциальным, а значит, неотличимым от того самого NN, куда въехала бричка на первой странице «Мертвых душ». Однако в силу некоей аберрации зрения малолетний герой Добычина принимает гоголевскую сатиру за идиллию, Эн — за земной рай, Чичикова — за идеал, а Манилова — за его лучшего друга. С начала до конца Гоголь мерцает сквозь текст как знак иной реальности, но проза самого Добычина не имеет ничего общего с его идеалом. Наоборот, эта книга — демонстративный антигоголь.

Обычно писатели, воспроизводящие детство, описывают первое открытие мира, находя в своем прошлом клад метафор. Рильке говорил, что даже лишенный внешних впечатлений узник всегда найдет вдоволь поэтического материала, вспоминая ранние годы. Не таков мальчик у Добычина. Он отличается от всех других литературных детей тем, что пишет предельно скупо. Слова его бедны, глаголы безоценочны, прилагательные отсутствуют, чувства — тоже.

«Дождь моросил За замком шла железная дорога, и гудки слышны были Телеги грохотали На сцене была бричка. Лошади бежали. Селифан хлестал их. Мы молчали».

Только синтаксический тик, заставляющий автора размещать глаголы в конце предложения, позволяет увидеть за голым текстом личность. Ясно, что с ней что-то не так. Герой Добычина ведет читателя сквозь трудные годы — смерть отца, Японская война, революция, первая любовь. Но всего этого мы не видим. Мальчик болен литературным аутизмом. Лишенный дара слова, он заперт в своем бесцветном, безъязыком мире. Больше всего книга похожа на сценарий немого кино, вовсе, казалось бы, не предназначенный для чтения, если бы Добычин не будил читателя, намеренно расставляя ударения в самых неожиданных местах: «сАратов» или «кондуктОр».

Мальчик растет, и вместе с ним растет его беда: мир вокруг него расширяется, и ему все труднее поместиться в нищий словарь. Избавление приходит лишь за страницу до конца. Случайно герой узнает, что он всю жизнь был близоруким. Взяв реванш за упущенные годы, он, надев пенсне, впервые навел окружающий мир на резкость, и все оказалось прекрасным:

«Вечером, когда стало темно, я увидел, что звезд очень много и что у них есть лучи».

В сущности, это — книга об открытии литературы — такой, как у Гоголя. Но чтобы написать о ее волшебных — преобразующих реальность — свойствах, Добычин создал слепой мир без словесности.

Что разглядел прозревший мальчик, мы никогда не узнаем, потому что Добычин исчез в 1936 году, не дописав начатого. Вероятно, его довели до самоубийства критики, включая таких блестящих, как Берковский. Среди прочего, они не простили этому удивительному писателю литературы, отказавшейся от самой себя.

От редакции. В декабре — очередная глава из учебника чтения: «Место и время».

Эта газета не считается лучшей в мире, она является ею. Что — бесспорно. Несмотря на фанатичную приверженность  Нью-Йорку, эта Седая леди (популярное прозвище) обращается к миру и отражает его, стремясь стать энциклопедией сегодняшнего дня.

Об этом свидетельствует не тираж, вполне умеренный, а качество. За ним следит династия владельцев, уже сто лет сохраняющих контроль над газетой. Характерно, что для них путь наверх — такой же, как и для остальных: практика и Пулитцеровская премия. Этих наград, высших в американской прессе, у «НЙТ» — 101. Конечно, недостижимый рекорд. Газета собрала лучших авторов по всей стране. Среди ее колумнистов — нобелевский лауреат, авторы бестселлеров, идеалист, либерал, прагматик и две чрезвычайно язвительные дамы. Репортажи — всегда до педантизма исчерпывающие, рецензии — глубокие, рецепты — дельные, советы — своевременные, фотографии напоминают о Делакруа, и даже про настоящий, европейский футбол здесь пишут отлично, но слишком редко.

При всем том «НЙТ» требует особых навыков обращения, которые вырабатываются определенными усилиями, прилежанием, а главное — постоянством отношений. К этой газете надо привыкнуть, потому что она не похожа на другие.

Например — заголовки, которые исключают столь любимые (и часто очень смешные) каламбуры, захватившие российскую прессу. В «НЙТ» все материалы называют не авторы, а редакция, которая стремится к предельной информационной насыщенности. Это не значит, что газета изъясняется сухо, напротив, в газете работают тонкие стилисты. Но блеск здесь принято приглушать, от чего только ярче сверкает юмор, изящный оборот, редкая метафора, точная деталь, остроумный намек и хитроумная вязь интеллигентного общения. Чтобы читать «НЙТ», а это под силу далеко не каждому американцу, надо освоить ее богатый язык с огромным словарем, цветущим синтаксисом и ветвистым набором аллюзий.

Вот как складывается мое ежедневное (на протяжении четверти века) меню из «НЙТ». Утром, подняв газету с порога, я просматриваю все без исключения заголовки первой полосы. Ею редакция гордится больше всего, ибо тут она определяет иерархию новостей. О них рассказывает роскошная книга, собравшая первые полосы «НЙТ» за сто лет. Наряду с политикой на первой странице — научные открытия, археологические находки, знаковые перемены в области быта, откровения моды, уголовные происшествия (очень редко) и честный прогноз погоды. На завтрак, с чаем, я читаю колумнистов. Потом — письма в редакцию (форум!) и все статьи на полосе «Мнения». Пролистывая остальную газету, я отмечаю большие статьи и откладываю их к ланчу. То, что может пригодиться на потом — рецензии, афиши, крупные аналитические материалы, — вырезаю и раскладываю по папкам. Часто мы обмениваемся с друзьями ссылками на что-то особенно интересное, забавное или странное. Короче, опытный читатель с каждым выпуском «НЙТ» обращается, как индейцы с бизонами, — все идет в дело.

Отдельный вопрос — «русские» темы. Я понимаю, что для местной аудитории именно тут «НЙТ» бывает банальна или недостаточно глубока. И все же кажется важным, чтобы российский читатель знал, как его страну видит образованная публика Запада. Неполнота, иногда ошибочность или предвзятость этого восприятия содержит в себе ценную информацию для формирования более широкого взгляда на вещи.

Ввести «НЙТ» в российское информационное пространство — значит дать читателю подлинную альтернативу: политическую, идейную, концептуальную, историческую и, что тоже важно, стилевую. Русские переводы из «НЙТ» могут пойти на пользу языку отечественной журналистики, которой не повредит прививка более дисциплинированной прозы.

«Новая газета» представляет первый номер вкладки The New York Times. Материалы самого известного и влиятельного издания мира теперь будут выходить на русском языке, в специальном приложении к «Новой газете» — каждую пятницу.

Совместно с журналистами The New York Times мы будем готовить восемь полос с комментариями аналитиков, новостями мировой экономики, науки, искусства, моды, репортажами из разных концов света.

Приложения The New York Times выходят в тридцати крупнейших газетах по всему миру. Suddeutsche Zeitung в Германии, Le Monde во Франции, La Repubblica в Италии, Asahi Shimbun в Японии… Газета The New York Times выбирает партнеров сама. В России она выбрала «Новую газету».

Итак, лучшая американская газета — в лучшей (по мнению The New York Times) русской газете. Каждую пятницу.

Колумбийский наркобарон Пабло Эскобар очень любил бегемотов и привез их из Африки в свое поместье.

После убийства Эскобара колумбийской полицией в 1993 году осиротевшие бегемоты немного поголодали, а потом выбрались на свободу и начали размножаться. Скоро в болотах вдоль реки Магдалена жило огромное стадо свободных бегемотов. Как перед тем наркомафия, они держали в страхе местных крестьян, а еще уничтожали посевы, загрязняли реки и вытеснили исконно колумбийских животных из привычного ареала.

Теперь вооруженные до зубов отряды полиции рыщут по всей Колумбии, отлавливая диких бегемотов.

Это — одна из статей, предложенных нам The New York Times. Журналисты газеты известны тем, что обнаруживают интересное, важное и необычное там, где не увидят этого все другие.

Вкладка The New York Times будет дополнять содержание «Новой газеты», предлагая читателям непривычную информацию в непривычном формате. К примеру, в этом номере: репортаж о засухе в Кении, жизненная философия суперпопулярного рэпера Jay-Z, история успеха компании Lego, рецензия на новый роман одного из явных претендентов на Нобелевскую премию Уильяма Воллманна и многое другое.

Кроме того, мы будем публиковать мнения самых известных обозревателей газеты: трижды лауреата Пулитцеровской премии, специалиста по Ближнему Востоку Томаса Фридмана; нобелевского лауреата, экономиста Пола Кругмана; эксперта по мировой политике и военным конфликтам Роджера Коэна и других.

Отдельно «Новая» будет следить за публикациями о России. В этом номере — статьи о первом проходе немецких торговых судов Северным морским путем вдоль российского побережья Арктики («сражаясь со льдами и русской бюрократией» — иронизирует автор), а также о том, как сжимается Российская языковая империя.

Мы понимаем, что иногда статьи The New York Times могут быть тенденциозны (см. материал о новой стратегии США в Афганистане), а их стиль — непривычен для русского читателя. Но читать даже эти статьи очень интересно, ведь они позволяют понять, как выглядит мир, когда смотришь на него из Нью-Йорка.