Колонны сосновых стен:
корни ломают сеть городских систем.
В детском саду зайчиха растит зайчат.
А на столбах репродукторы.

Все молчат.

Я не особо представить могу себе...
скажем, себя самолично в такой борьбе.

Как это – в бездну сыпать
песок, карбид,
когда третий ангел рядом с тобой трубит?
Чувствовать сердцем каждый проклятый Рад.

Через четыре дня первомай, парад,
сотни детей... Господи, иже еси!
Не говори, не думай, песок неси.

Сложно представить, проще – не знать совсем.
И почему-то стыдно.

Ушедшим всем –
тщедушным противогазам, закатанным рукавам,
сгоревшим, не отступившим.

Спасибо вам.

Саша Кладбище

История, вооруженьем бряцая,
Кроит кордон очередной страны.
Здесь вечно времена глобализации
И геополитической войны.
В одной из как-всегда-горячих точек –
Холодный хлев; в соломе на тюках
Новорождённый маленький комочек
Смешно пищит у мамы на руках.

Большому миру дела нет до малых,
Он занят умножением грехов.

Лишь несколько, овчиной провонялых,
Пришли ее поздравить пастухов –
Ей покрывал отдали домотканых,
В печи раздув потухшие угли;
И трое волонтеров иностранных,
Как дар, гуманитарку принесли.

Ребенок спит, и разговор ведется,
И обсужденье местных новостей,
Мол, беженцами скоро стать придётся
Из-за террора нынешних властей,
И хлеба нет, и нет конца проблемам,
И как правитель злобен и могуч.

А в небе над вечерним Вифлеемом
Сиял звезды благословенный луч.

Саша Кладбище

В колонках играет - Щедрівка
Падает снег.
Свет из окон струится, ярок,
Сотни следов хранит на себе пороша.
Люди идут, и у каждого своя ноша:
Этот несет свои беды, а тот – подарок,
Тот тащит ёлку домой к себе впопыхах:
Время салатов, тостов и слов расхожих…

В серой толпе спешащих к столу прохожих
Один выделяется – с ангелом на руках.

Ангел мой, ангел, хранитель уставший мой,
Дай я тебя к себе отнесу домой,
Дам молока горячего, теплый плед,
Как ты устал, крылатый, за столько лет.

Ангел мой, ангел, хранитель моих дорог.
Буду беречь, как ты меня, друг, берёг.
Крылья согрею замерзшие за спиной,
Хватит босым по снегу ходить за мной,
Я ж за тебя перед Богом держу ответ.

Падает снег.
Из окон струится свет.


Sasha Kladbische

в жизни без имени – никуда, только родился – нате,


кто-то заранее получил, кто в родовой палате.


ласково мама в детстве зовёт


(бабушка – и не в детстве),


прозвище группа в саду даёт, тут никуда не деться;


после – фамилия в сентябре, в школе, на перекличке,


имя дадут тебе во дворе в виде особой клички;


жизнь непроста, безымянным в ней


не удержаться крепко;


сам в интернете возьмешь никнейм, даст позывной учебка…


каждому много имён дано, невероятно много.


впрочем, особенное, одно, есть для тебя у Бога.


имя, что знаете вы вдвоем, жизни иной предтеча:


форма его и его объем – не для людских наречий;


не отыскать его ведунам, не объяснить учёным,


тайное имя даётся нам


с тем, чтобы стать речённым:


после всех тропок, дорог и трасс, мира, войны и ада,


он позовёт тебя – только раз, в час, когда будет надо,


лестница вверх из небесных свай, держит земля – едва ли.


а потому-то не забывай, как бы тебя ни звали –


в скорби любой, одинок, забыт, и обделён другими,


ты глубоко, глубоко внутри


носишь Господне имя.

Саша Кладбище

Я лежу в темноте.
И ты рядом – сопишь чуть слышно.
Мне же сон не идёт
/на часах уже час шестой/
Я сегодня прочел, что процентов на семьдесят (с лишним)
Человек состоит из обычной
Воды простой.
И теперь, когда я это знаю, ты мне скажи:
Где предел,
чтобы мне не допиться до дна однажды?
Я люблю твою воду, и мне без нее не жить.

Это очень особая,
Страшная очень
Жажда.

Саша Кладбище

В вопросах Победы – да, я ретроград. Притом,
на тему, увы, не приемлющий словоблудия.
Мне бабушка в детстве рассказывала о том,
как прадеду голову взрывом снесло орудия,
Про бомбы в саду и про зимний голодный ад;
в Баварию как не угнали едва в сорок третьем;
как дойче зольдатен давали им шоколад
и плакали тихо по собственным дойче детям.
Как с братом на печке пряталась под дохой –
подальше от глаз офицера СС поддатого.
А дед ничего не рассказывал – был глухой,
всю жизнь свою, после контузии, с сорок пятого.

Сейчас, вроде, модно спорить, наперебой
друг другу орать, как всё было – я понимаю,
Но я ретроград. На три буквы пойдет любой,
кто гадость при мне про девятое скажет мая.

Да, я ретроград; пусть такие, как я, больны,
но наша болезнь – это память, и боль, и правда
В глазах ветеранов с последнего их парада.

О, если бы нам никогда не узнать войны...


Саша Кладбище

Когда сковырну я ненужную больше печать
С деливших пространство и время чугунных дверей,
Когда я уйду – интересно, я буду скучать
По снегу, летящему в свете ночных фонарей?
По давке метро, штукатурке облупленных стен,
По звуку журчания водопроводных систем,
По свойствам предметов, заполнивших мусорный бак,
По желтому взгляду больных и бездомных собак,
По детским садам, превращенным в публичный сортир,
По выбитым окнам забытых жильцами квартир?

Наверное, в мире, куда я однажды уйду,
Все будет так славно, что даже и думать не смей –
Без мата на стенах, заводов и «слава труду»,
А также без разных умы искушающих змей.
Конечно, там радость немедленно вступит в права,
Конечно, там вечный пломбир, чистота, красота.

Но здесь среди мусорных куч вырастает трава,
И здесь злые дети добреют, лаская кота;
Мать сына прощает, забыв про побои и крик.
Конечно, здесь воды отравлены, климат жесток,
Но здесь, умирая в больнице, несчастный старик
Найдет под подушкой оставленный кем-то цветок,
Убийца, услышавший музыку, станет рыдать;
Накормят врага, а замерзшего пустят к огню.

Мне хочется верить, что там, где течет благодать,
Я все-таки память про это в себе сохраню.
Там радостным дням, ну конечно, не будет числа,
Там можно забыться… Но я забывать не хочу.

Нет больше богатства, чем вера в добро среди зла.
И лишь в темноте даже малую ценишь свечу.

Саша Кладбище

Усе завмерло, рушаться ваги,
Як перехилить чашу – стане пізно,
Кров закипить, яка завгодно, різна,
І тільки попіл ляже навкруги...
Імла збирає сили чималі:
Свої ракети, орди та гармати.

Але Господь дав кожному тримати
Маленький сектор рідної землі.
І я тримати буду. Чуєш, ні?
Мені ти в очі подивися, брате.
Я вдома, і не страшно помирати.
А як, скажи, тобі – на чужині,
Так, горілиць, лежати у траві?

Най розірветься це жахливе коло.
Нехай ваги не рушаться ніколи.
Відходь. Іди додому. І живи.

Саша Кладбище

Да сбегутся все нытики, и знатоки, и критики,
У проплаченных ботов случится пускай аврал.
Я когда-то сказал, что не буду писать о политике –
Я соврал.
А ведь скоро уже будет год, без десятка дней:
Вечеринка нон-стоп, песня пламени или льда.
Правда, я бы хотел никогда не писать о ней.
Никогда.
Но сейчас напишу, чтобы точки чуть-чуть над i.
Вы читаете это, правда, друзья мои?
Или те, что со мной много лет на короткой ноге, а?
Или те, что немного попутали берега?
От политики – если еще и с приставкой «гео» –
Можно очень легко перебраться в разряд врага.
Впрочем, я не об этом:
пусть рубятся боты ратями,
Выясняя в ЖЖ, кто, куда, по каким правам.
Я и сам не сторонник говна «мы не будем братьями».
Лучше вам
Расскажу про парнишку. Детдомовского, донецкого.
Его кинули с хатой. И он после дома детского
Кое-как смог устроиться дворником. Жил затворником,
Мастерил из журнальных страничек бумажных птичек.
Ну, таких, оригами, вы знаете, журавлей.
Продавал по две гривны (аналог шести рублей).
И когда накопилось достаточно на билет,
Он оставил метлу, и уехал автобусом в Киев,
Где на площади рядом стояли – как он, такие,
Ну, искатели правды, по двадцать и тридцать лет.
На вопрос, что он делает здесь – ну и что потом,
Он сказал «Я всю жизнь свою, знаешь, живу скотом,
Я хлебнул нищеты и ментовского беспредела.
Надоело».
Или лучше про девушку. Девочку. Палец замер,
Между стуками сердца – неслышное «Отче наш».
Клик по мышке – опять обновление всех вебкамер,
Потому что на камерах – парень и брат. Она ж
Не пошла, не смогла – перемерзла вчера, а нынче
Через камеры смотрит, как над баррикадой взвинчен
Сизый воздух. И шлемов лавина черным черна.
Парень с братом в тот раз устоят – не уйдут, не сгинут.
Первый «молотов» был через месяц в лавину кинут.
Через пять будет полным ходом идти война.
Ах, простите, «АТО».
Нет, не то. Лучше так – вот вам кухня. Февраль. Столица.
И за окнами тихо. Деревья во льду звенят.
В кухне курят друзья. И черны их глаза и лица,
А в ушах их – расстрелянной сотни орущий ад.
- Хорошо, что живой.
- Два осколочных – спас рюкзак.
- Мне сломали ребро и камеру. Просто так.
- Шлем строительный был. Щит фанерный. Подгон от НАТО.
- У меня на глазах разорвала двоих граната.

В общем, лучше про март.
Я расплакался только в марте.
Вот духовные скрепы на контурной рваной карте.
Вот слова безвозвратно и страшно произнесены.

Я родился в России. Россия мое отечество.

На глазах у всего прогрессивного человечества
Отрывает кусок у несчастной моей страны.

***
Здесь чуть-чуть отступлю. Не считайте, что я вхожу в раж, но
Это важно понять!..

Хотя, впрочем, уже неважно.

Всё равно не дойдет. Просто раньше мы были с вами
Как одно: на Норд-осте, на Курске, и там, в Беслане;
От всеискренней, общей, родной, безраздельной боли –
До побед на футболе –
одно!

А теперь не боле,
чем глухое ничто. И внутри…
в общем, всё иначе.
«Поскачите, уроды!»
Поскачем. Теперь – поскачем.
«Не простим вам Донбасс, и одесской Хатыни ада!»
И не надо.
Теперь нам прощенья от вас – не надо.
Мне «замёрзни, майдаун!» закадыка прислал вчерашний.
Было страшно.
То, что это вина не Бандеры, не Джонни Деппа,
Капитана Америки, геев или госдепа,
Даже Нуланд и Байден кричали бы нам едва ли:
«Усраина? А что это?», «Сами вы Крым просрали!»
«Сучьи укры, каклы!», «Уронили херои сало!»
Или мало?

Конечно же, мало. Восток в руинах.
Виновата во всем, разумеется, Украина,
Ах, тупые хохлы, разбомбили свой дом и рады!
Ну а то, что там ездят российские танки, «грады»,
Не доказано. Скажем потом, когда будет надо.
Больше ада.
Давай. Отправляй в кураже-угаре
Казаков, и актеров, и байкеров – на сафари.
Пусть попы «Искандеры» освятят, давай же, ну же,
Дальше хуже.
* * *
Всё, что я говорю – слишком мерзко, ужасно, дико.
Я покаяться должен.
Покаюсь. А ты иди-ка
Про прощение скажешь погибшим моим друзьям,
Всем, кто после расстрела не встал из казачьих ям;
Им скажи, как без вежливой помощи «Крым ушел»,
Как «не наши ракеты» врезаются в землю с воем,
Как везли только гречку с консервами гумконвоем.
Хорошо?
Мы ответим, ответим – все будем перед ответом,
Может быть, на том свете – а может быть, и на этом,
За убитых детей, слёзы беженцев на вокзале.
(Я не жёг никого, но отвечу, раз так сказали),
Пусть поджарят в котле или вешают, как Иуду.

Только, друг бывший мой, не тебе отвечать я буду.
Я пытался понять, я пытался возненавидеть,
А теперь хочу просто тебя никогда не видеть.

Там решат наверху, кого в ад, кто допущен к раю.

Ненавидеть – не смог.
Так что попросту
Презираю.

Саша Кладбище

Если только представить, хотя бы на пять минут,
Что его изобьют плетями, потом распнут,
В этот маленький лоб вопьются шипы, как жала –
Зарыдаешь. Подумаешь – лучше бы не рожала,
Чем смотреть, как по пыльному дереву кровь течёт,
Чем давить изнутри в небо рвущийся хриплый вой…

Но пока Он тебе улыбается, все не в счёт,
И ладошками – целыми – палец хватает твой.

Засыпай, моё сердце, на ложе из пряных трав,
Вырастай, мое солнышко,

Смертию смерть поправ.

Саша Кладбище

Спасибо тем, кто ушел,
чтобы мы оставались живы.
Мирным павшим и всем служивым –
пусть вам будет там хорошо.
Тем, кто кремень, скала, гранит,
тем, кто мир на плечах хранит,
кто нас делает лучше, строже…
Кто остался и стал дороже.
Тем, кто бросил – спасибо тоже
за фильтрацию лишних масс.
И спасибо, великий Боже,
Что Ты всё еще веришь в нас.

Саша Кладбище

Мы уставшие дети города и асфальта, мы давно оборвали с природой любые связи.
Невдомек, как форели на нересте крутят сальто; или как отличают орешника лист от вяза,
и в котором часу муравьи закрывают двери, что там кречет на скалах кричит себе без умолку;
мы не знаем (не помним?) как трутся носами звери, как о тайной тропе волк расскажет другому волку,
как сигналит сове сова про мышей, заухав... Мы же дети асфальта, природа нам не знакома,
мы увидим ее на рабочих столах нетбуков, или ночью в усталом сне, что похож на кому.
Мы не вносим природу в наш статус и "интересы". Да гори все огнем, лишь бы был интернет быстрее.
Нас не трогает в море грязь или рубка леса; запах меда на травах июля давно не греет.
Мы в коробках живем и питаемся, чем придется. Мы давно не природа, мы смесь сволочей и свалок.

Но скажи, отчего на закате так сердце рвется, когда алое солнце отсвечивает на скалах?
Почему так приятно в разломе меж плит бетонных неожиданно встретить головку чертополоха?
Почему вызывают улыбку цветов бутоны, и приходят коты на руки, когда нам плохо?

И порою мне снится -- в тумане, как будто в вате, слышу тихую песню, мелодия мне знакома...
И тогда среди ночи я резко сажусь в кровати, и накинув ветровку, один выхожу из дома.
Вспомнив нечто забытое я в электричке еду, после долго иду, звукам ветра в ушах внимая.
И в высокой траве, улыбаясь, снимаю кеды. И земля говорит.
И я, кажется, понимаю.

Kladbische

Фло хочет быть манекенщицей, Фил – врачом.
Фредди – пожарным, а Полли – сажать цветы.
Майк – полицейским, Дрю – гонщиком-лихачом.
Элисон – выиграть все конкурсы красоты.
Джек говорит: – Я вырасту моряком.
Лиз говорит: – Меня ждет большой балет!

Моррис молчит, в кармане своем тайком
Крепко сжимает магический амулет.

Моррис всегда молчит о своих мечтах,
Разве поймут? Ведь обидят и засмеют...

Он говорит с котами, и знает как
Дождь вызывать, и как прогонять змею,
Знает, в какой день луны вышивать крестом
лучше на шелке от призраков оберег.
Знает, что тролли ждут путников под мостом,
Что упыри не любят бегущих рек,
Что, наизнанку натягивая пальто,
Можно в лесу уйти от любых погонь.
Моррис не будет пожарником, но зато
Знает слова, что погасят легко огонь.

С чокнутым в школе не хочет никто играть;
Сложно с уроков домой не идти в слезах.
Клеем намажут стул, разорвут тетрадь,
Или засунут камни ему в рюкзак.
Сотни подколок, тычков и обидных рож
Будто хотят довести его до черты!

Моррис молчит.
Унижения, боль...
Ну, что ж,
Время придет – и исполнятся все мечты.


Фло снова с пузом; кредиты, горшки, обед.
Моет полы в больнице уборщик Фил.
Фредди не взяли в пожарные – диабет,
Съехал с катушек от горя – так крепко пил.
Майк в окружной тюрьме отбывает срок.
Полли аллергик – и близко нельзя к пыльце!
Дрю на машине разбился (теперь без ног),
Элисон с ним – десять швов на ее лице.
Плавая, Джек подхватил в Сингапуре СПИД.
Лиз не в балете танцует, а у шеста.

Моррис молчит. Амулет на груди висит.
Видишь, мечты сбываются.
Красота.


Kladbische

Благослови, Господь, моих врагов,
особо тех, с кем мы одной породы.
Багровы реки, не нащупать брода,
И не видать границ и берегов,
Слепая ярость, призрачная мгла.
Мы словно два подранка в волчьей яме.
Возможно, мы могли бы быть друзьями,
Когда иначе карта бы легла.
Но все слова и «если» – мимо кассы,
И плод раздора слишком долго спел.
По ненависти дали мастер-классы,
И я сходил – но я не преуспел –
Ни ярости, ни злобы, ничего.
И это изнутри терзает, душит,
И этот стих – я знаю – малодушен,
И мне по правде стыдно за него,
И сколько наших верило, сражалось,
И пало, и должно быть отмщено,
А я, дурак, испытываю жалость
К врагам своим заклятым все равно:
Во всей абсурдной этой круговерти
мы с ними одинаково крепки
В вопросах веры.

А в вопросе смерти,
Молюсь: пускай не от моей руки.

Саша Кладбище

Разные в людях пылают огни.
В этом – гнилушка, что тлеет в тени,
Этот – как будто взрывается мина,
Та – словно мягкий уют у камина,
Эта – пожар ненасытный лесной,
Этот – костёр на закате весной.
Искра кресала и пламень свечи,
Луч, прорезающий небо в ночи,
Светоч, пожарище, пироманьяк,
Фейский фонарь, путеводный маяк,
Пламя в горниле царя-под-горой,
Джек-огонёк на трясине сырой,
Вечный огонь среди мраморных плит,
Этот согреет – тот испепелит!

Ты – мой камин, и пожар, и костёр,
Звёздный покров надо мной распростер.
В черной холодной немой глубине
Свет для кого-то зажженный в окне,
Солнечный зайчик, святая свеча,
Камень, нагретый до горяча,
Луч, что указывал путь кораблю…

Знаешь, как сильно тебя я люблю?


Саша Кладбище

Стою на крыше, глядя с парапета,
Как занялся рассвет на берегу.

Так много было выпито и спето,
Но как-то слишком быстро, на бегу.
Как будто бы я ждал чего-то с мая:
Вот-вот, настанет лето, и тогда!...
Как будто бы я жил, не понимая,
Как убегает время в никуда.
Подобно строчке важного куплета,
что вытравил из памяти этил,
Я пропустил очередное лето –
не сквозь себя, а мимо пропустил.
На горизонте – осень, и над нею
Багровый свет очередной зари.

Сегодня ночью стало холоднее
Снаружи
и немножечко
внутри.

Я в детстве так хотел быть настоящим
Бойцом Твоим. Пополнить славы зал.
Ты мне сказал – «иди, ищи – обрящешь».
Но вот куда идти – не показал.

И я пошел, куда глаза глядели,
вслепую, спотыкаясь, наугад,
И шел часы, и дни, потом недели,
дорогой храмов, и святынь, и гат.

Я видел дно – хотя, пожалуй, днище –
где так темно, что не растут цветы,
И там, среди оборванных и нищих,
увидел чудотворцев и святых.

И вот, хожу меж них и плачу, видишь,
ничтожный и испачканный в золе.
Я Твой забытый маленький подкидыш
на этой злой безжалостной земле.

Я каждый раз ступаю на дорогу –
и вижу там следы звериных лап.
О, Господи, скажи мне, ради Бога,
кто защитит меня? Я мал и слаб.

А я же должен быть Господень Воин,
весь белый и в блистающей броне.
Но погляди – я явно недостоин,
такая ноша просто не по мне.

Смотри, я жалок, ангелы, конечно,
со мной в строю стоять не захотят.
Они спасали души человечьи,
а я – когда-то парочку котят.
Они парят в Твоем небесном войске!

А я бомжу однажды хлеба дал.
И больше, вроде, подвигов геройских
за мной никто, увы, не наблюдал.
Я воин электронного планшета,
герой сражений разве что в сети,
И Боже, если Ты читаешь это –
прости меня, пожалуйста, прости.

Я не хожу ни в церкви и ни в секты,
и лишь надеюсь, что увидишь Ты:
Я, как могу, удерживаю сектор,
Вот этот свой ничтожно малый сектор,
От полного триумфа темноты.

+ + +

Да, можно спать, сирены слыша вой,
Лояльным быть к захваченному трону,
И можно жить в коленно-локтевой
Позиции «авось меня не тронут».
Вещать о намерениях благих,
Свой мирный быт закрыв здоровой ленью.
Ругать одних, оправдывать других,
Потом наоборот, по настроенью.

Но сложно прежним оставаться, бро,
Когда оно навалится – всё сразу,
Когда ты плачешь, не понять, от газа,
Или узрев воочию добро
С разбитыми в хламину кулаками.

Пусть, кто безгрешен, первый бросит камень.

И даже если впереди провал,
Огонь, цунами, воронкИ, ворОнки –
Я буду петь о тех, кто воевал.
А не о тех, кто молча ждал в сторонке.

Очень сложно идти одному вопреки судьбе.
И один светлячок едва виден сам по себе –
Среди веток мерцает, как маленькая звезда.
Раздавить его просто – никто не заметит, да,
И погаснет фонарик, и ветка теперь пуста,
И улыбкой стозубой оскалилась темнота,
Злобно зыркая из-под черных своих очков.

Но когда собирается тысяча светлячков,
Загорается вместе – и вместе горит сильней,
Нервно пятится темень, и страх отступает с ней.
Твои кости – из звезд, их огонь темноту прогнал:
Так свети!

Потому что тысяча ждет сигнал.

+ + +
Рифмы любят без тягот и бремени
приходить в тишину и уют.
Но законом военного времени –
мне по карточкам их выдают.
Распугал ворох муз Калашников,
истощился небесный фонд.
Да и то, что осталось в загашнике,
мне пришлось отдавать на фронт –
Заклинания, мантры, молитвы ли,
лишь пожар бы скорее стих…
Но запрятан в кармане кителя
для тебя одинокий стих:

Стих о том, как во мраке искали мы
на извечный вопрос ответ.
Мама, где же маяк над скалами,
мой святой негасимый свет?
В детстве было всё просто поделено,
А теперь разберусь навряд.
Это страшно на самом деле, но
Все дороги вокруг горят,
Быть непросто добра посыльным и
Пробиться сквозь дым и тьму.

Ты учила всегда быть сильными,
И любить вопреки всему.
Ты сказала – нельзя отчаяться
Тем, кто ходит под знаком Льва.
И что войны всегда кончаются –
Это тоже твои слова.

Мне остаться бы настоящим и
Сохранить этот компас мой,
Что дорогами – пусть горящими,
Но всегда приведёт домой,
Где руками меня усталыми
Ты обнимешь – как в детстве, да.

Мама, ты мой маяк над скалами.
Продолжай же светить всегда.

Саша Кладбище