Михаил Юрьевич Лермонтов (1814—1841), русский поэт, прозаик и драматург, на протяжении всей своей короткой жизни увлекался рисованием и живописью. Любовь к изобразительному искусству обнаружилась у него с самого раннего возраста: «...он был счастливо одарён способностями к искусствам; уже тогда рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины...» — писал Аким Павлович Шан-Гирей, вспоминая о его детских годах.

Автопортрет

Его первым учителем рисования был художник Александр Степанович Солоницкий, готовивший Лермонтова к поступлению в Пансион. Позднее Лермонтов брал уроки живописи у Петра Ефимовича Заболотского, автора двух портретов Лермонтова написанных маслом в 1837 и 1840 годах. В юношеских работах Лермонтова заметно влияние Рембрандта, особенно в акварельных портретах, где применена рембрандтовская система светотеневых контрастов.
Александра Михайловна Верещагина в письме к Лермонтову в Петербург в 1835 г. писала: «…Что касается вашего рисования, говорят, что вы делаете удивительные успехи, и я этому охотно верю; умоляю, Мишель, не забрасывайте этот дар, картина, которую вы прислали Алексею Лопухину, очаровательна».

Работы Лермонтова-художника по тематике и жанровым признакам подразделяются на следующие группы: 1) военная тема; 2) пейзажи; 3) портреты; 4) карикатуры; 5) жанровые сцены; 6) наброски и рисунки без определённого сюжета (головы, всадники, военные и лошади, и т. д.); 7) иллюстрации, включая несколько автоиллюстраций, например, фронтиспис к поэме «Кавказский пленник», выполненный гуашью, зарисовки к поэме «Вадим», рисунок на автографе стихотворения «На севере диком...».

Поворотным пунктом биографии Лермонтова стал 1837 год — гибель Пушкина. За знаменитым стихотворением «Смерть поэта» последовала ссылка на Кавказ. На Кавказе наиболее полно раскрылся творческий потенциал Лермонтова — и поэта, и художника. Наиболее интересны пейзажи, выполненные маслом, — «Вид Пятигорска», «Кавказский вид с саклей» «Военно-Грузинская дорога близ Мцхеты», «Вид горы Кре­стовой», «Вид Тифлиса», «Окрестности селения Карагач» («Кавказский вид с верблюдами») и другие. Лучшие его работы связаны с Кавказом и трактованы в духе романтической живописи, созданные во время и после первой ссылки.

Ещё он не сшит, твой наряд подвенечный, 
и хор в нашу честь не споёт... 
А время торопит — возница беспечный, - 
и просятся кони в полёт. 

Ах, только бы тройка не сбилась бы с круга, 
не смолк бубенец под дугой... 
Две вечных подруги — любовь и разлука — 
не ходят одна без другой. 

Мы сами раскрыли ворота, мы сами 
счастливую тройку впрягли, 
и вот уже что-то сияет пред нами, 
но что-то погасло вдали. 

Святая наука — расслышать друг друга 
сквозь ветер, на все времена... 
Две странницы вечных — любовь и разлука — 
поделятся с нами сполна. 

Чем дольше живём мы, тем годы короче, 
тем слаще друзей голоса. 
Ах, только б не смолк под дугой колокольчик, 
глаза бы глядели в глаза. 

То берег — то море, то солнце — то вьюга, 
то ангелы — то воронье... 
Две верных дороги — любовь и разлука — 
проходят сквозь сердце моё. 

 

Булат Окуджава

Мы привыкли к тому, что когда большой художник пишет стихи, а большой артист рисует, то такого рода занятия именуются "второй музой".
Большинству Марк Шагал известен как художник, и лишь некоторые знают о его литературных дарованиях.
Первые стихи он написал в юном возрасте. Но они не сохранились. Ниже представлены сохранившиеся стихотворения Марка Шагала (выборочно) в переводе с идиша, которые он писал в разные периоды жизни.

Букет мимозы

Твой зов

Не знаю, жил ли я. Не знаю,
живу ли... В небеса гляжу
и мир не узнаю.

Закат - и мое тело в ночь вступает.
Любовь, цветы с картин моих
зовут меня вперед и сзади окликают.

День полного снятия блокады города Ленинграда - 27 января 1944 г. отмечается в соответствии с Федеральным законом от 13 марта 1995 года № 32-ФЗ "О днях воинской славы (победных днях) России". В этом году отмечается круглая дата - 75 лет со дня полного снятия блокады.

Я готовила в библиотеке виртуальную выставку, посвященную этому событию и обнаружила стихи поэтов-блокадников о встрече Нового Года (1942 г.) в Ленинграде. Новый Год уже давно наступил, но решила опубликовать этот пост.

31 декабря 1941 года

По Ленинграду смерть метёт, 
Она теперь везде, как ветер. 
Мы не встречаем Новый год - 
Он в Ленинграде незаметен.  

Дома - без света и тепла, 
И без конца пожары рядом. 
Враг зажигалками дотла 
Спалил Бадаевские склады.  

И мы Бадаевской землёй 
Теперь сластим пустую воду. 
Земля с золой, земля с золой - 
Наследье прожитого года.  

Жизнь, как кофе...

С точки зрения кофейных зёрен,
Смысл таков: «эспрессо» — это жизнь.
Он бодрит, хоть и бывает горек,
Но ты послевкусия дождись.

Выпив чашку, повторить захочешь…
Кофе — да, а жизнь — не повторишь…
Если и попросишь, очень-очень, —
Ход времён назад не возвратишь.

Знать хотите про «американо»?
Как и «лунго», это — клон «эспрессо»,
Но слабее… и совсем не странно,
Что «эспрессо» — лидер, тут всё честно.

«Капучино» — это, как влюблённость:
Терпко, потом — сладко и легко…
Та же жизнь, но в новой, яркой форме…
Можно выпить пенку… — вот и всё.

Только люди так не поступают,
Выпивают «капучино» весь:
Дело в сочетании… — желают
Полностью познать всё то, что есть.

А «латте» — мечты… — разбавь «эспрессо»
Молоком надежд… Как в «капучино», пенка;
Слишком «лайт»… — пожалуй, даже пресно:
Нет корицы, терпкости момента.

«Мокко» — это кофе с шоколадом,
Это — меланхолии тягучесть,
С молоком… и послевкусьем сладким, —
То, чего в «эспрессо» не получишь.

Сладость ты почувствуешь не сразу,
Как само желанье — выпить «мокко»…
Лишь потом её отметит разум:
Эту сладость… как бы ненароком.

«Айриш» — это кофе по-ирландски:
Это — страсть, с горящим вкусом виски, —
Ложка, но пьянеешь, как ни странно…
Как и в страсти, — вкус свой, ну и риски.

Кстати, факт ещё есть интересный,
Может быть, его и не узнаешь:
То, что хуже скверного «эспрессо»
Может быть лишь только скверный «айриш».

А «ристретто» — это вроде смерти:
Залпом пьют — одним глотком — и точка.
Так считают… — верьте иль не верьте:
Выпил, расплатился, вышел молча.

А любовь?.. — Какую вам — земную?
Этот кофе варят утром дома.
Тут же мелют и, причём, вручную,
С щепотью корицы, кардамона.

И быть рядом надо — настороже:
Поднялась чтоб пеночка — три раза,
А потом воды холодной ложку
Вылить в джезву — гуща «сядет» сразу.

Подождали… кофе наливаем
В самую любимейшую чашку;
Пьём… глоточком каждым наслаждаясь,
Словно каждым днём из жизни вашей…

Можно пить с бисквитом и с печеньем,
С шоколадом или с поцелуем…
Каждый день… и много — в воскресенье, —
Раз уж о любви мы тут толкуем.

И о лжи… И в кофе есть она:
Вроде, всё во благо, — как обычно.
Назван он «декаф»… — и все слова
Кончились, чтобы сказать прилично.

Ложь — всегда лишь ложь, как ни крути,
Как ни упакуй, ни рекламируй…
Кофеина в кофе — не найти,
Как и вкуса, даже для блезиру…

Холодно… и чувства остывают
И уходят вовсе… насовсем.
Кстати, с кофе тоже так бывает…
Время вам попробовать «гляссе».

Кофе и мороженое — странно…
Ну, а мне по нраву этот вкус:
Будто освежилась у фонтана
В жаркий полдень — вмиг исчезла грусть.

С точки зрения кофейных зёрен,
Жизнь сродни каким-то видам кофе…
Очень может быть… и я не спорю:
Ведь у зёрен есть и фас, и профиль.)

В принципе, теория занятна:
Есть зерно, а криминала нету.
Что за кофе пьёте вы на завтрак?
С нами не поделитесь секретом?)

© Ирена Буланова

Серия сообщений "***мои коллажи ч.2":

Часть 1 - 20 блистательных выводов, в которых женщина права и ... точка
Часть 2 - Учитель – профессия дальнего действия, Главная на Земле! С ПРАЗДНИКОМ, ДРУЗЬЯ И ПОДРУГИ!
...
Часть 46 - Что за странный вопрос?
Часть 47 - Меня... Забыть?..
Часть 48 - Настроение...

За отдельным маленьким столиком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, устало опустившая руки на колени. В ее позе было что-то обреченное. Она напряженно смотрела на входную дверь и вздрагивала от ее скрипов.

— Смотри — Владеско! — неожиданно прервав наше молчание, сказал Петя.

Я обернулся. В кафе входил толстый сияющий румын в светло-сером летнем костюме, с гвоздикой в петлице. На мизинце его правой руки сверкал большой желтый бриллиант, какие обыкновенно носят карточные шулера.

Он слащаво-любезно раскланивался с публикой, закатывая глаза и скаля свои цыганские зубы с золотыми пломбами. К своему уже заметному животу он нежно прижимал футляр со скрипкой. Он продвигался к эстраде.

— Какой это Владеско? — спросил я. — Тот, что играл в Вене?

— Да.

Я вспомнил его. Это был один из пяти ресторанных знаменитостей — королей цыганского жанра. У его скрипки был необычайно густой и страстный звук, нежный и жалобный, точно плачущий. Это был какой-то широкий переливчатый стон, исходящий слезами. Что-то одновременно напоминавшее и зурну и «Плач на реках Вавилонских».

Для начала оркестр сыграл марш. Владеско не участвовал в этом. Как солист, он стоял впереди оркестра самодовольный и презрительный и, манерничая, небрежно вертел в руках скрипку, точно разглядывая ее и не доверяя ей.

Наконец, после всех этих ужимочек, подходцев и примерок он снисходительно дотронулся смычком до струн.

Страстная, словно изнемогающая от муки, полилась мелодия «дойны...». Звуки были смуглые, горячие, до краев наполненные печалью. Казалось, из-под смычка лилась струя тяжелого, красного, как кровь, старого и густого вина.

Его скрипка то пела, то выла, как тяжело раненый зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо умирая на высоких тонах... И еще порою казалось, что какой-то плененный раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поет, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины.

— Изумительно! — не выдержал я.

— М... да! Играть он, конечно, умеет! — задумчиво протянул Петя. — Эти «дойны» остались у них со времен турецкого владычества. Подлинный стон народа.

Владеско принимали горячо и дружно. С разных концов зала публика выкрикивала названия любимых пьес, прося сыграть их. Официант уже нес музыканту на серебряном подносе посланную кем-то бутылку шампанского.

— А вот как человек, он настоящая скотина! — неожиданно сказал Петя.

— Расскажи мне о нем, — попросил я.

Петя неохотно заговорил.

— Видишь вон ту женщину, у эстрады? — спросил он, указывая ни столик, где сидела замеченная мной красивая дама. — Это его жена.

— Ну?

— Когда-то она была знаменитой актрисой... Сильвия Тоска! Ты слышал это имя? Весь мир знал ее. Это была звезда! И какая звезда! Ему до нее было как до неба!

— А теперь?

— Теперь она бросила сцену! Из-за него, конечно. Он ревновал...

— И что же дальше?

— Дальше? Он бьет ее! Да еще при всех! По лицу! Когда пьян или не в духе.

— И никто не заступится?

— Нет! Кому охота вмешиваться в отношения мужа с женой?

— Ну знаешь, ты как хочешь, а я набью ему морду, если он это попробует сделать при мне, — возмутился я.

— И ничему это не поможет! Ведь она же его любит! Понимаешь, любит! Она для него всю жизнь свою поломала! Отказалась от сцены, имени, богатого мужа, успеха... Он забрал ее бриллианты, деньги, славу, покой душевный... И вот видишь, таскается за ним по всем кабакам мира! Сидит по ночам... ждет его!

Я молчал, взволнованный этим рассказом. Постепенно зал затих.

Владеско играл одну из моих любимейших вещей — «Концерт Сарасате». Это было какое-то колдовство! Временами из-под его пальцев вылетали не присущие скрипке, почти человеческие интонации. Живые и умоляющие, они проникали в самое сердце слушателей...