"Притча о луковке" из романа " Братья Карамазовы ."

"Жила-была одна баба злющая-презлющая и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели.

Схватили ее черти и кинули в огненное озеро.

А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить, чтобы Богу сказать.

Вспомнил и говорит Богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала.

И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе, где теперь.

Побежал ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись.

И стал он ее осторожно тянуть и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе с нею вытянули.

А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша".

Только что она это выговорила, луковка-то и порвалась.

И упала баба в озеро и горит по сей день.

А ангел заплакал и отошел".

Апоката́стасис (греч. ἀποκατάστασις – возвращение в прежнее состояние, восстановление) —

1) термин, используемый в рамках отвергнутого Церковью учения «о всеобщем спасении», подразумевающего конечность адовых мук для всех грешников и даже для демонов.

2) теологический термин, используемый в православном греческом богословии в разных значениях (восстановление человека, преображение мира и др.).

См. также Деян.3:20-21 на греческом.

Единой луковкой спасти?

О проблеме апокатастасиса в романе "Братья Карамазовы"

Татьяна Касаткина.

Прежде всего, нам здесь говорят, что по-настоящему принадлежит человеку только то, что он отдал: единственное, что есть для спасения у бабы злющей, это поданная нищенке луковка.

Все остальное, собранное и присвоенное, рассыпалось прахом и в посмертной судьбе личности не участвует.

Отданная вещь приобретает сверхматериальное бытие, поскольку она становится связью, соединяющей личности в единство, которое и есть рай.

Рай – это существование в любви и единстве, во взаимодействии и взаимопроникновении, ад – это существование в обособлении, в вольном разрыве всех связей, это границы самости, обозначенные, подчеркнутые жаром или холодом, огнем или льдом.

Любовь потому и становится для обитателей ада жгучим огнем, как о том говорит старец Зосима, что они не принимают ее и не отвечают на нее, что она не становится для них всеобщей объединяющей связью, но отталкивается, отражается от их границ.

Единой поданной луковкой можно не только злющую бабу извлечь из горящего озера – ею можно спасти всех горящих там грешников, но и более того – одной луковки хватило бы для воссоединения с Богом всего падшего мира, как на то намекают черновые записи Достоевского о Христе, луковку подавшем.

И, однако, луковка обрывается, и баба остается в горящем озере.

Что на самом деле происходит в тот момент, когда ангел протягивает бабе луковку?

Перед нами вовсе не испытание на прочность ее единственной связи с бытием, происходящее в "загробном мире".

Перед нами, на самом деле, сильнейший аргумент против возможности апокатастасиса.

Для злющей бабы в момент, когда ей протянули луковку, вновь пошло время, земное время, в которое, согласно старцу Зосиме, дается "некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: "Я есмь, и я люблю".

Ей оказали небывалую милость, о коей мечтает всякий во аде, согласно "рассуждению мистическому" старца Зосимы, у которого грешник говорит себе сам: "Ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная, и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени больше не будет!

Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием".

Но во вновь пошедшем времени баба злющая, вопреки мечте Зосимы, нисколько не изменилась и проявила все те же свойства, что и во время жизни земной, вовсе не пожелав никого спасать ценой хотя бы и своей жизни, не решившись вытянуть на тоненькой луковке всех, кто горел в озере вместе с нею, но заявив право собственности на свою единственную добродетель – и тем самым немедленно уничтожив ее.

Ведь, как было сказано выше, в посмертной судьбе личности участвуют только отданные вещи, только они имеют реальное бытие, становятся связью между личностями.

Произнеся: "Моя луковка, а не ваша", – злющая баба вновь присвоила себе отданную луковку, и луковка тут же порвалась, рассыпалась прахом, став обыкновенной луковицей, перестав быть осуществленной связью.

Как более прямолинейно, чем в основном тексте, запишет Достоевский в черновиках: "Врешь ты, знал Бог, что и за луковку за единую можно все грехи простить, так и Христос обещал, да знал наперед, что вытянуть-то бабу-то эту нельзя, потому она и тут насквернит" (15, 265-266).

Таким образом, согласно "Луковке", в ад попадают неспособные к восстановлению, к воссоединению со всеми, сколько бы дополнительного времени им для этого не предлагали.

Апокатастасис мог бы осуществиться на наших глазах, протяни баба руку цепляющимся за нее грешникам, вместо того, чтобы брыкать их ногами.

Бабе злющей, по сути, предлагается стать Христом огненного озера, приведя к воссоединению с Богом и мирозданием еще одну отпавшую его часть, но Бог знает наперед, "что вытянуть-то эту бабу нельзя, потому она и тут насквернит".

Перед нами, действительно, сильнейший аргумент в пользу противопоставленного Церковью "оригеновской ереси" вечного наказания нечестивых в аду.

Пребывание в аду, как мы видим из басни "Луковка", есть закупоривание внутри своей самости, без внутренней возможности установить связь со всем, и, тем более, без возможности эту связь, будь даже она случайно установлена, сохранить.

Более того, можно сказать, что протяни лишь только баба руку тем, кого она брыкала ногами, – и тянуть бы уже никого никуда не пришлось, потому что озеро огненное немедленно само обратилось бы в рай, полный любви и единения.

Таким образом, ад существует лишь потому, что его делают адом его обитатели.

Гордость и свирепость зажигают огонь на границах самости, выжигая всякий порыв за пределы себя, к другому, всякую возможность связи и соединения.

Как скажет старец Зосима: "О, есть и во аде пребывшие гордыми и свирепыми, несмотря уже на знание бесспорное и на созерцание правды неотразимой; есть страшные, приобщившиеся сатане и гордому духу его всецело.

Для тех ад уже добровольный и ненасытимый; те уже доброхотные мученики.

Ибо сами прокляли себя, прокляв Бога и жизнь.

Злобною гордостью своею питаются, как если бы голодный в пустыне кровь собственную сосать из своего же тела начал.

Но ненасытимы во веки веков и прощение отвергают, Бога, зовущего их, проклинают.

Бога живаго без ненависти созерцать не могут и требуют, чтобы не было Бога жизни, чтоб уничтожил Себя Бог и все создание Свое.

И будут гореть в огне гнева своего вечно, жаждать смерти и небытия. Но не получат смерти..." (14, 293).

Итак, концепция вечного наказания нечестивых в аду доказана железно, стопроцентно, неотразимым экспериментом, в котором была дарована вторая попытка попавшей в ад злющей бабе, в котором ей было дано дополнительное время, и временем этим она распорядилась так же бездарно (в буквальном смысле – никому его не подарив), как и всем временем своей жизни.

Как только мы приходим к такому заключению, басня совершает стремительный поворот с ног на голову (или с того, что мы приняли за ноги, на то, что мы сочли головой).

Ведь едва только мы решимся отрицать апокатастасис, как мы немедленно окажемся в положении злющей бабы, брыкающейся ногами и вопящей: "Моя луковка, не ваша!"

Как только мы решим спасаться "отдельно", "сами", так все наши отданные вещи, все наши установленные связи, все наши добродетели немедленно рассыплются прахом, и мы упадем в огненное озеро, или, вернее, зажжем неугасимый огонь на границах нашей восставшей самости.

Поэтому Достоевский подчеркивает в черновых записях единственную возможность спасения: "За всех и вся виноват, без этого не возможешь спастися.

Не возможешь спастися, не возможешь и спасти. Спасая других, сам спасаешься" (15, 244).

Рай, по Достоевскому, лишь потому и рай, что, как опять-таки написано в черновиках: "Во аде праведные грешным: "Приидите, все равно приидите, любим вас". –

Ибо нас Господь столь возлюбил, что мы и не стоим того, а мы вас" (15, 246).

(...)

Итак, по Достоевскому: апокатастасис – то, что не может наступить, потому что своей волей свободные существа сотворили для себя ад; апокатастасис – то, что необходимо должно наступить, ибо без него невозможен рай.



https://vk.com/id191325086?w=wall-200169730_1451