Ооооооооо, "Культура" уверяет, что "Конек-Горбунок" написан вовсе не Ершовым, а Пушкиным! И выдвигает версию,очень похожую на правду..
 

Кто из нас хоть раз в жизни не оговорился и не сказал: «Сказка Пушкина «Конек-Горбунок»? Ведь она так блистательно написана – это поистине лучшая русская сказка в стихах! А ведь сегодня мало кто знает, что первые издания сказки были еще лучше, что впоследствии в нее были внесены изменения, которые текст ухудшили. Известно, что по тексту сказки Пушкин «прошелся рукой мастера»; а, может, он ее и написал?

Напомним историю публикации сказки. В апреле 1834 года издатель Пушкина, профессор русской словесности Петербургского университета, П.А.Плетнев вместо лекции читает студентам первую часть новой стихотворной сказки «Конек-Горбунок», только что опубликованную в издаваемом О.И.Сенковским журнале «Библиотека для чтения», и, по прочтении, объявляет, что сказку написал их товарищ, присутствующий здесь же, Петр Ершов. Студенты изумлены талантом Ершова, за которым они и не подозревали не только таких литературных способностей, но и вообще умения писать стихи.

Сказка имеет успех уже при опубликовании ее первой части. За публикацию в журнале Ершов получает от Сенковского 500 рублей. Сумма хотя и не сравнима с гонорарами, например, Пушкина, к тому времени получавшего до 25 рублей за строчку, тем не менее достаточно велика и выручает Ершова и его семью, за год до этого потерявших кормильца (для сравнения: корова стоила 30 рублей). Кроме того, сказка трижды издается А.Ф.Смирдиным полностью: летом 1834 года – в Петербурге, а в 1840-м и 1843-м годах – еще дважды, в Москве.

В одной из статей 1835 года Белинский, упомянув о каких-то знаменитостях, «наскоро выдуманных и сочиненных» «Библиотекой», писал: «А чем ниже Пушкина и Жуковского...Ершов?» Белинскому явно что-то известно об участии в этой затее Пушкина.

Между тем, Ершов уезжает на родину, в Тобольск, и становится там, по протекции Сенковского и Никитенко (цензор и «Библиотеки для чтения», и ее издателя Смирдина), преподавателем в гимназии. В 1843 году сказку запрещают под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности». В 1855 году царем становится Александр II, и на следующий год «Конька-Горбунка» переиздают – с этого момента и начинаются «издания исправленные и дополненные». В 1856 году Жуковский во время посещения царем Тобольска представляет ему Ершова, и вскоре тот становится директором гимназии. Ершов пьет и к концу жизни спивается до такой степени, что не может ни преподавать, ни вообще служить. После его смерти не осталось ни беловой рукописи сказки с правкой Пушкина, ни каких бы то ни было черновиков, написанных рукой Ершова (по его словам, и то, и другое он уничтожил в приступе страшной хандры). Единственный писаный от руки отрывок сказки – написанный рукой Пушкина – находился в бумагах Смирдина и в его собственноручно составленном перечне бумаг был означен так: «Пушкин. Заглавие и посвящение к сказке «Конек-Горбунок».

А теперь зададим вопросы, которые возникают у любого, кто пожелает задуматься над обстоятельствами появления сказки, ее первой публикации и над ее дальнейшей судьбой.

Почему не сохранилось ни одного стихотворения Ершова, под которым можно было бы уверенно поставить дату ранее 1834 года (года издания сказки)? – Лишь под несколькими стихотворениями стоит стыдливо-неопределенное «начало 1830-х годов».

Почему никто из близких друзей или родственников не знал, что Петр Ершов пишет какую ни то сказку в 2 с лишним тысячи строк? Можно ли себе представить, что Ершов в процессе написания сказки не прочел кому-нибудь хоть несколько строф?

Как вообще объяснить у 17-летнего студента этот «всплеск гениальности», какого не знает история мировой литературы?

Как объяснить перекличку сказки с пушкинским «Царем Салтаном» и другими его сказками («царь Салтан», «остров Буян», «пушки с крепости палят», «гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит») – ведь такое «использование» живого классика (кем все и считали Пушкина) предполагает некую поэтическую смелость, свойственную крупной личности, поэтический разговор с Пушкиным на равных, чего Ершов не мог себе позволить даже в мыслях?

Как объяснить использование Ершовым в сказке приема с отточиями вместо якобы пропущенных строк, в то время как в этих местах ничего пропущено не было, а таким мистификационным приемом создавался особый «воздух» недоговоренности и тайны – в то время им пользовался только Пушкин? Гении черты стиля друг у друга не воруют.

Чем объяснить, что все стихи Ершова, кроме сказки, бездарны (ни одной талантливой строки)?

Почему журнал Сенковского, опытнейшего, дальновидного журналиста, опубликовал только первую часть сказки, не использовав ее успех для «увеличения рейтинга» журнала дальнейшими публикациями?

Чем объяснить, что не сохранилось ни одного экземпляра журнала и ни одного экземпляра любого из прижизненных изданий сказки с дарственной надписью Ершова Пушкину, Сенковскому, Никитенко, Смирдину или Жуковскому, принявшим участие в его судьбе?

Чем объяснить, что даже в переписке Ершов не пользовался притяжательными местоимением «моя» и «мой» применительно к сказке «Конек-Горбунок»?

Чем объяснить, что Ершов, вместо того чтобы воспользоваться плодами славы, уезжает в Тобольск – при том, что три издания сказки подряд должны были серьезно поправить его материальные дела и надолго обеспечить ему и его семье безбедную жизнь в столице?

Как объяснить его рассказ о разговоре с Пушкиным, из которого видно, что он не понимал собственную сказку, где чуть ли не открытым текстом царю предлагалось освободить декабристов:

Он за то несет мученье,
Что без Божия веленья
Проглотил он средь морей
Три десятка кораблей.
Если даст он им свободу,
То сниму с него невзгоду.

«Вам и нельзя не любить Сибири, – сказал ему Пушкин. – Во-первых, – это ваша родина, во-вторых, – это страна умных людей.»

«Мне показалось, что он смеется, – вспоминал Ершов. – Потом уж понял, что он о декабристах напоминает.»

Как объяснить фразу Пушкина, сказанную им из окна графу А.В.Васильеву («Этот Ершов владеет русским стихом, точно своим крепостным мужиком.»)? Пушкин не мог не знать, что в Сибири, где и жила семья Ершовых, никогда никакого крепостного права не было, и перевод этой фразы из образного ряда в смысловой приводит к утверждению: «Этот Ершов никогда не владел и не владеет русским стихом.»

Можно ли всерьез принять объяснение Ершова, что он уничтожил беловик рукописи «Конька-Горбунка» с правкой Пушкина (как и свои дневники) в приступе «страшной хандры» – и это тогда, когда уже было общеизвестно, что рукописи Пушкина обладают и материальной ценностью, а Ершов пил и постоянно нуждался в деньгах?

Как объяснить тон ответа Сенковского на просьбу Ершова (через 4 года после смерти Пушкина) выплатить якобы недополученную часть гонорара за журнальную публикацию 1834 года? «Ничего не следовало получить и не будет следовать,» – сказал посреднику Сенковский (неоправданно хамский ответ, если автор – Ершов). Оскорбительность тона ответа Сенковского явно противоречила почтительному тону его похвалы в адрес автора сказки в предисловии к журнальной публикации, и объяснить это можно только тем, что автор и Ершов – разные люди, а Ершов своей просьбой нарушал некую договоренность.

Чем, наконец, объяснить полнейшую бездарность изменений в изданиях сказки, начиная с 1856 года, – причем, по непониманию собственного же поэтического приема, «автор» все отточия заменил текстом, воспроизводящим «пропущенные строки»? Исправления и дополнения составили около 800 строк (более трети от общего объема!); вот некоторые из этих «перлов», привнесенные в первоначальный текст: «починивши оба глаза», «очью бешено сверкая», «до сердцов меня пробрал», «всем ушам на удивленье»; вместо «Перстень твой, душа, сыскал» стало «Перстень твой, душа, найден», вместо «Если ж нужен буду я» – «Если ж вновь принужусь я» – и т.п. Правда, бездарность этих исправлений не противоречит посредственности других стихов Ершова (это никем и не оспаривается), но как, в таком случае, объяснить гениальность первоначального текста сказки, не уступающего пушкинским?

Даже одного этого – неполного – перечня вопросов достаточно, чтобы серьезно усомниться в авторстве Ершова, но Александр Лацис, автор гипотезы пушкинского авторства «Конька-Горбунка», нашел окончательное, блестящее подтверждение того, что Ершов к написанию этой сказки не имел никакого отношения.

В апреле-мае 1834 года друг Пушкина С.А.Соболевский помогал поэту приводить в порядок библиотеку. Книги расставлялись по авторам, по назначению и по иным признакам; посмертной пушкинской Опекой была составлена «Опись» пушкинской библиотеки. По описи под №741 на одной из полок стоял «Конек-Горбунок», и Лацис занялся исследованием книг, стоявших на той же полке рядом с этой сказкой. Оказалось, что все до единой книги с №739 по №748 были анонимными и псевдонимными изданиями и что Пушкин, поставивший на эту полку изданную в июне 1834 года сказку (разумеется, без дарственной надписи), знал: Ершов – псевдоним!

Но если не Ершов, то кто? Нам уже очевидно, что истинный автор – Пушкин, но вот вопрос: что заставило его пойти на такую литературную мистификацию, отказавшись от авторства своей лучшей сказки? Ответ – в самой сказке. Вспомните, кто и как в ней изображен: царь – при всем его кажущемся добродушии – если и не дурак, то по меньшей мере самодур, придворный «спальник» – подлец и доносчик, а история с женитьбой царя на молодухе явно намекала на бывшие в самом разгаре «ухаживания» Николая за Натальей Николаевной. А изображение монархии? Вспомните:

Есть, вишь, море; Чудо-кит
Поперек его лежит;
Все бока его изрыты,
Частоколы в ребра вбиты...

К «Коньку-Горбунку» в гораздо большей степени относятся слова Ахматовой, сказанные в отношении «Сказки о золотом петушке»: «бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла», – и тот факт, что сказка вообще была опубликована, вызывает восхищение мастерством команды мистификаторов, участвовавших в этой затее. Благодаря их ухищрениям она была трижды издана и только через 9 лет запрещена; а что было бы, если бы она была подписана именем Пушкина? Да ее и показывать было бы нельзя, не то что предлагать для печати!

Была и еще одна причина для того, чтобы печатать сказку не под своим именем: огромные карточные долги. Отчаянно нуждаясь в деньгах, Пушкин много играл и как всякий, кто играет на выигрыш, а не ради самой игры, гораздо больше проигрывал, чем выигрывал. Нужны были свободные, не подотчетные Наталье Николаевне деньги; по этой причине у Пушкина со Смирдиным были свои, «левые» денежные взаимоотношения, и в ряду этих взаимоотношений публикации пушкинских вещей под чужими именами занимали важное место. Вот и получается, что Пушкин занимался «обналичкой» и что существенной частью его материального обеспечения был «черный нал».

«Читатель, …смейся то над теми, То над другими: верх земных утех – Из-за угла смеяться надо всеми,» – писал поэт. Легко представить, как веселился Пушкин, когда ему сообщали о том, что появился новый гений, сказка которого заткнула за пояс сказки Пушкина.

– Ну, хорошо, – скажет читатель, – похоже, что так оно и было. Но где же все-таки прямые доказательства пушкинского авторства? Должны же были остаться какие-то свидетельства?

А их и не может быть. Потомственная купчиха, Наталья Николаевна могла к шутникам и с иском обратиться, случись ей обнаружить эту мистификацию, а подставлять друзей Пушкин не мог – не говоря уже об опасности для друзей политической составляющей этой «шутки».

– И что же, – снова спросит читатель, – зная все это, мы и дальше будем продолжать печатать эту сказку под фамилией Ершова?

Вопрос непростой. Рано или поздно найдутся издатели, которые осмелятся издать сказку в ее первоначальной, пушкинской редакции 1834 года и поставят на обложке: Александр Пушкин – без знака вопроса. Что же до включения «Конька-Горбунка» в корпус собраний сочинений поэта, среди остальных пушкинских сказок, то решать этот вопрос надо на основании общественного мнения, где голоса пушкинистов не должны иметь решающего значения: ведь они оказались обмануты мистификаторами ничуть не меньше, чем все остальные читатели сказки. Именно суд общественности должен вынести решение по этому вопросу: ведь бывают же случаи, когда при отсутствии прямых улик суд выносит решение на основании только косвенных.

Да, с «Коньком-Горбунком» вопрос действительно непростой. Вся эта пушкинская мистификация поворачивает к нам поэта такой стороной, о которой мы вроде бы и не подозревали. Между тем Пушкин был одним из самых крупных и ярких мистификаторов в истории не только русской, но и мировой литературы. Очутившись после лицея в Министерстве иностранных дел под началом графа Каподистрия, который с помощью шифров переписывался с греческими патриотами, Пушкин осваивает тайнопись, а с 20 лет оказавшись в ссылке и под приглядом власти и цензуры, он до самой смерти использует приемы шифровки и мистификации: придумывает произведения, якобы принадлежащие известным писателям или являющиеся переводами с других языков; публикует свои стихи под чужими именами; ставит многоточия вместо будто бы пропущенных строк; меняет даты у стихов, чтобы их нельзя было привязать к определенным событиям; вставляет опасные для его времени записи среди записей других лет, для чего оставляет в дневниках и тетрадях пустые страницы; среди черновых набросков, не предназначенных для печати, вписывает верноподданнические строки для отвода глаз соглядатаев III отделения; вписывает ключ к зашифрованным строкам якобы уничтоженной X главы «Евгения Онегина» в хозяйственную тетрадь, а в опубликованной статье как бы мимоходом замечает, что у поэта важно все – даже хозяйственные записи; под видом переписки о приобретении коляски или о предстоящей женитьбе выясняет возможность выезда за границу и т.д. и т.п.

Так, например, С.Бонди расшифровал запретное пушкинское посвящение к «Гавриилиаде» («Вот Муза, резвая болтунья...»), догадавшись прочесть строки в черновике не сверху вниз, как обычно, а снизу вверх; Н.Петраков показал, что автором преддуэльного «диплома рогоносца», полученного Пушкиным, мог быть только сам Пушкин; в его переписке до самого последнего времени не были прочтены мистификации, заставившие пушкинистов неверно оценивать целые периоды жизни поэта и мотивы многих его поступков; собственные шутки Пушкин часто записывал «под прикрытием»: «N сказал...», а в его рисунках есть до сих пор неразгаданные ребусы. Даже друзья Пушкина поначалу не поняли замысла «Евгения Онегина», и он вынужден был объяснять им, что они смотрят на роман «не с той точки»; мы же эту грандиозную пушкинскую мистификацию начинаем понимать только сейчас.

Когда будут найдены все пушкинские стихи, расшифрованы все его тайнописи и разобраны все его литературные мистификации, перед нами предстанет уникальный писательский опыт, с которым может выдержать сравнение, пожалуй, только опыт Шекспира. И в ряду пушкинских мистификаций его розыгрыш с «Коньком-Горбунком» безусловно занимает одно из самых почетных мест.

Давайте подытожим, что нам на сегодняшний день известно по поводу авторства сказки «Конек-Горбунок».

Беловик рукописи сказки не сохранился.

Никаких черновиков также не сохранилось.

Никаких подтверждений того, что Ершов является автором сказки (в том числе и со стороны самого Ершова) не существует. Есть только его подпись на изданных книгах.

Между тем уже сразу по выходе сказки стали циркулировать слухи о том, что Ершов – подставная фигура. В одной из статей 1835 года Белинский, упомянув о каких-то знаменитостях, «наскоро выдуманных и сочиненных» «Библиотекой для чтения» Сенковского, писал: «А чем ниже Пушкина и Жуковского...Ершов?»

С другой стороны, множество фактов, приведенных нами, свидетельствуют о том, что сказку написал Пушкин, хотя прямых подтверждений этому и нет – только косвенные свидетельства. Но ведь бывают же случаи, когда при отсутствии прямых улик суд выносит решение на основании только косвенных. Если бы мы разбирали это дело в суде, авторство наверняка было бы присуждено Пушкину, но станет ли обязательным такое решение суда для Пушкинской комиссии РАН, которая и должна принять решение о включении сказки в корпус пушкинских произведений? Да и какой суд возьмется разбирать такое дело?

Безвыходная ситуация? Мистификаторы (и прежде всего – сам Пушкин) так замели следы, что на титуле изданий «Конька-Горбунка» так и будет впредь красоваться глуповатое лицо Ершова, а мы будем знать, что на этом месте должен быть портрет Пушкина, но изменить ничего не сможем?

– А надо ли что-то менять? – вроде бы вполне резонно заметит читатель. – Сказка-то хорошая, и оттого, что на ней стоит не имя Пушкина, а имя Ершова, она ведь не стала хуже и менее любима нами и нашими детьми! Пусть себе и дальше издается в таком виде!

В том-то и дело, что под именем Ершова сказка стала хуже и перестала быть собственно пушкинской. По общепринятым правилам произведения умерших авторов публикуются в последней прижизненной редакции. А Ершов, уже после смерти Пушкина, нуждаясь в деньгах и видя, что никто не собирается отнимать у него авторство, подаренное ему мистификаторами, затеял переиздание, и в этом переиздании 1856 года внес в сказку поправки и дополнения. При этом, например, по непониманию пушкинского поэтического приема, «автор» все пушкинские отточия заменил текстом, воспроизводящим «пропущенные строки»! Исправления и дополнения составили около 800 строк (больше трети от общего объема!); вот некоторые из этих «перлов», привнесенные в первоначальный пушкинский текст: «починивши оба глаза», «очью бешено сверкая», «до сердцов меня пробрал», «всем ушам на удивленье»; вместо «Перстень твой, душа, сыскал» стало «Перстень твой, душа, найден», вместо «Если ж нужен буду я» – «Если ж вновь принужусь я» – и т.п.

Нельзя сказать, что сказка испорчена бесповоротно, но то, что она сильно подпорчена, – несомненно. Надо бы восстановить пушкинский текст, убрать эти «изменения и дополнения», но мы и этого не можем сделать: ведь любая попытка такого восстановления означала бы признание пушкинского авторства! А из этого следует, что мы и впредь будем читать пушкинскую сказку в таком «отредактированном» виде, зная, что существует первоначальный, пушкинский текст.

А теперь представим себе ситуацию, когда какое-нибудь общеизвестно пушкинское произведение стали бы издавать в таком вот подпорченном варианте. Нетрудно вообразить, какой шум подняли бы пушкинисты, защищая Пушкина от подобного насилия, а наших читателей – от таких издателей. У нас бы «набережная затрещала» от их благородного негодования. Почему же в этой ситуации они молчат, словно воды в рот набрали? Почему ни один серьезный пушкинист не откликнулся ни на публикацию статьи Александра Лациса «Верните лошадь!» в пушкинской газете «Автограф» в середине 90-х, ни на его книгу, вышедшую под тем же названием два года назад, ни на мои неоднократные напоминания о необходимости как-то решить эту проблему? Тем более что количество аргументов в поддержку версии пушкинского авторства сказки только растет, а ни одного аргумента в противовес ей так и не появилось?

Кажется, я могу объяснить причины этого заговора молчания. Ведь если сказка «Конек-Горбунок» – пушкинская мистификация, то каков мистификатор! Нашей пушкинистике придется признать, что она таковым поэта никогда не воспринимала; более того, пушкинистам придется согласиться, что Пушкин обманул и их – наравне со всеми сотнями миллионов читателей всех поколений! Это рядовому читателю, улыбнувшись вместе с нами, нетрудно принять этот пушкинский «шуточный обман» и наше пребывание «в забавной и длительной ошибке» – а каково профессионалам? Не потому ли они упорно продолжают стыдливо прятать глаза и «не замечать» эту пушкинскую мистификацию?

Разумеется, рано или поздно найдутся издатели, которые самостоятельно решатся издать «Конька-Горбунка» в неисправленном, первоначальном виде и поставят на обложке этой поистине лучшей русской сказки в стихах: АЛЕКСАНДР ПУШКИН. И тем не менее Пушкинская комиссия РАН сегодня просто обязана высказаться по этому поводу. В виду серьезности вопроса я оправдал бы любые возражения пушкинистов, даже самые вздорные или непарламентские, – но не молчание. Дальнейшее замалчивание проблемы может лечь позорным пятном на весь академический институт (ИМЛИ) и на Пушкинский Дом.

Версия, очень похожая на правду