Вот что вспоминал об Офросимовой П.А.Вяземский, действительно знавший её, в своей «Старой записной книжке»: «Настасья Дмитриевна Офросимова была долго в старые годы воеводой на Москве, чем-то вроде Марфы Посадницы, но без малейших оттенков республиканизма. В московском обществе имела она силу и власть. Силу захватила, власть приобрела она с помощью общего к ней уважения. Откровенность и правдивость её налагали на многих невольное почтение, на многих страх. Она была судом, пред которым докладывались житейские дела, тяжбы, экстренные случаи. Она и решала их приговором своим. Молодые люди, молодые барышни, только что вступившие в свет, не могли избегнуть осмотра и, так сказать, контроля её. Матери представляли ей девиц своих и просили её, мать-игуменью, благословить их и оказывать им и впредь свое начальническое благоволение».

Вспомним: ведь именно такой предстаёт Марья Дмитриевна у Толстого, когда, к примеру, не стесняясь, выдаёт Элен Безуховой всё, что думает о ней: «У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты, может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно выдумано. Во всех…… так-то делают. — И с этими словами Марья Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго оглядываясь, прошла через комнату».

Или её первое в романе обращение к графу Ростову: «Ты что, старый греховодник, чай, скучаешь в Москве? собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… — она указывала на девиц, — хочешь не хочешь, надо женихов искать».

Один из приятелей А.С.Пушкина, Д.Н.Свербеев, вспоминал: «Возвратившись в Россию из-за границы в 1822 году и не успев ещё сделать в Москве никаких визитов, я отправился на бал в Благородное Собрание... Издали заметил я сидевшую с дочерью на одной из скамеек между колоннами Настасью Дмитриевну Офросимову и, предвидя бурю, всячески старался держать себя от неё вдали, притворившись, будто ничего не слыхал, когда она на ползалы закричала мне: “Свербеев, поди сюда!”». «Отловив» пытавшегося спрятаться молодого человека, она выговорила ему: «“Что это ты с собой делаешь? Небось, давно здесь, а у меня ещё не был! Видно, таскаешься по трактирам, по кабакам да где-нибудь ещё хуже, — сказала она, — оттого и порядочных людей бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала твоего отца...“ и пошла, и пошла! Я стоял перед ней, как осуждённый к торговой казни, но как всему бывает конец, то и она успокоилась: “Ну, Бог тебя простит; завтра ко мне обедать, а теперь давай руку, пойдём ходить!“». А прохаживаясь по залу, видимо, под ногами у танцующих, на все замечания отвечала: «Мне, мои милые, везде дорога».

По-моему, очень похоже на сцену из романа:

«— Э, э! любезный! поди-ка сюда, — сказала она притворно-тихим и тонким голосом. — Поди-ка, любезный… И она грозно засучила рукава ещё выше.

Пьер подошёл, наивно глядя на неё через очки.

— Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит.

Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.

— Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!.. Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шёл».

 

 

Сохранились свидетельства и о её самоуправстве. Всё тот же Свербеев рассказывает: «Вторая из барынь крупной бесспорно величины была Настасья Дмитриевна Офросимова, переехавшая после своего вдовства из Москвы в Петербург для бдительного надзора за гвардейской службой своих двух или трёх сыновей, из коих младшему, капитану гвардии, было уже гораздо за 30 лет. Обращаясь нахально со всеми членами высшего московского и петербургского общества, детей своих держала она в страхе Божием и в порядке и говорила с любовию о их беспрекословном к ней повиновении: „У меня есть руки, а у них щёки“». М.О.Гершензон в очерке «Грибоедовская Москва» записал: «Москвичи рассказывают, что однажды на улице, проезжая с ним [мужем] в открытой коляске и за что-то разгневавшись на него, она публично сорвала с него парик (он носил парик) и бросила на мостовую».

Е.П.Янькова («Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные её внуком Д.Благово») явно Офросимову не любила: «Настасья Дмитриевна была старуха пресамонравная и пресумасбродная: требовала, чтобы все, и знакомые, и незнакомые, ей оказывали особый почёт. Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек и барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся…Все трепетали перед этой старухой — такой она умела на всех нагнать страх, и никому и в голову не приходило, чтобы возможно было ей сгрубить и её огорошить… никого так не боялись, как её. Бывало, как едут матери со своими дочерьми на бал или в собрание, и твердят им:

—Смотрите же, ежели увидите старуху Офросимову, подойдите к ней да присядьте пониже. И мы все, немолодые уже женщины, обходились с нею уважительно. Говорят, она и в своей семье была пресердитая: чуть что не по ней, так и сыновьям своим, уже взрослым, не задумается и надаёт пощечин».

Наверное, хватит цитировать воспоминания. Что же мы знаем о жизни этой женщины?

Настасья Дмитриевна, в девичестве Лобкова, родилась в 1753 году. В указании её возраста точны и Толстой (у него Марья Дмитриевна входит, «высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову»), и Грибоедов («Легко ли в шестьдесят пять лет тащиться мне к тебе, племянница?»). Её бабка Аграфена Петровна – родная сестра знаменитого канцлера А.П.Бестужева-Ромина, дед Никита Фёдорович Волконский был назначен шутом при дворе Анны Иоанновны «по давнишней злобе к жене его», дядя по матери М.Н.Волконский был генерал-губернатором Москвы. Девочка рано лишилась родителей и воспитывалась у родственников.

О замужестве её рассказывает писатель-историк С.Н.Шубинский: «В молодости Настасье Дмитриевне понравился скромный, застенчивый офицер Офросимов. Она энергично повела дело и, улучив удобную минуту, заставила его сделать ей предложение; но родители Офросимова не соглашались на этот брак. Тогда Настасья Дмитриевна похитила из отцовского дома своего суженого и обвенчала его на себе. Впоследствии Офросимов дослужился до генеральского чина, с отличием участвовал в нескольких сражениях и получил георгиевский крест. Но храбрый воин находился в полном подчинении у своей супруги и был лишь беспрекословным исполнителем её приказаний».

В ранней редакции «Горя от ума» Молчалин рассказывает:

Татьяна Дмитревна!!! — Ее известен дом,

Живет по старине, и рождена в боярстве,

Муж занимает пост из первых в государстве,

Любезен, лакомка до вкусных блюд и вин,

Притом отличный семьянин:

С женой в ладу, по службе ею дышит,

Она прикажет, он подпишет.

Нет ли и здесь аналогии с Настасьей Дмитриевной?

Принято считать, что Толстой «облагородил свою Марью Дмитриевну и дал ей слишком мягкие манеры». Однако ряд свидетельств об Офросимовой говорит, что эта своенравная дама в полной мере обладала чувством справедливости. Вот отрывок из очерка Шубинского: «В Москве был сенатор С, страшный взяточник. Офросимова преследовала его своими обличениями; но он постоянно отшучивался и делал вид, что не обращает внимания на её выходки. Однажды во время своего пребывания в Москве император Александр Павлович посетил небольшой московский театр, находившийся на Арбатской площади [тот самый театр, где, по Толстому, Наташа Ростова встретится с Анатолем]. Государь сидел в маленькой ложе над сценой. Офросимова, не подчинявшаяся никаким обычаям, была в первом ряду кресел и в антракте, привстав, стала к рампе, отделяющей партер от оркестра, судорожно засучивая рукава своего платья. Увидев в бенуаре сенатора С, она на виду у всех пальцем погрозила ему и, указав движением руки на ложу государя, громогласно, во всеуслышание крикнула: "С, берегись!" Затем она преспокойно села в свое кресло. Государь, разумеется, был удивлён такой выходкой и пожелал узнать, что это могло значить. Ему были вынуждены объяснить, что сенатор С, хотя и считается самым дельным из московских сенаторов, но вместе с тем многими, не без вероятности, признается взяточником. Вскоре С. был уволен со службы».

А С.П.Жихарев, дневники и записки которого Толстой использовал в работе рад романом, писал о ней: «Барыня, в объяснениях своих, как известно, не очень нежная, но с толком. У ней в гвардии четыре сына, в которых она души не слышит, а между тем гоголь гоголем разъезжает себе по знакомым да уговаривает их не дурачиться. “Ну что вы, плаксы, разрюмились? Будто уж так Бонапарт и проглотит наших целиком! На всё есть воля Божия, и чему быть, того не миновать. Убьют, так убьют, успеете и тогда наплакаться”. Дама презамечательная своим здравомыслием, откровенностью и безусловною преданностью правительству».

Офросимова умерла 73-х лет (по понятиям того времени, в глубокой старости). О её последних годах также сохранились воспоминания: «В декабре 1820 года её разбил паралич; она и в самой болезни грозно правила домом, заставляла детей по ночам дежурить около себя и записывать исправно и вечером рапортовать ей, кто сам приезжал, а кто только присылал спрашивать о её здоровье. Три недели спустя она вдруг, как тень, является на бал к Исленьевым, — это было на Рождестве, — и заявляет, что прогнала докторов и бросила лекарства: отложила леченье до Великого поста. Она умерла только пять лет спустя», «Похороны её были необыкновенно пышны. Отпевал сам митрополит; гроб провожала вся чиновная Москва, и экипажи растянулись на две версты, причем шляпы кучеров и лакеев были обвязаны флёром».

Вот так завершилась жизнь этой незаурядной женщины, которую обессмертили два великих автора. Остаётся добавить совсем немного.

Как известно, существует ранняя редакция «Войны и мира» (значительно короче окончательной и с полным хэппи-эндом). Марья Дмитриевна присутствует и в ней, причём Толстой заметит об отце князя Андрея: «Князь Болконский уважал Марью Дмитриевну, хотя и подтрунивал над нею. Марья Дмитриевна одному только князю Николаю говорила "вы" и ставила его в пример всем нынешним людям». Однако роль её в этой редакции несколько иная.

Во-первых, в этой редакции у неё дочь Жюли. В окончательном варианте она станет Жюли Карагиной, но все линии, связанные с ней, сохранятся.

Во-вторых, хотя Марья Дмитриевна и заявит, как в окончательной редакции: «А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья, и на печи лёжа умрешь, и в сражении Бог помилует», - сложится всё несколько иначе и для неё печальнее: «Марья Дмитриевна, всё такая же прямая, но убитая душевно потерею сыновей и презиравшая в душе столь не похожую на нее дочь, с нетерпением ждала случая сбыть её».

Толстой оградит свою героиню, которую сам назовёт «милой», от тяжёлых утрат. Он оставит в окончательной редакции знаменитую сцену, где она вместе с графом Ростовым пляшет «Данилу Купора»:

 

Однако в новой редакции появится сцена с Элен, о которой я уже писала. А кроме того, Толстой поселит в её доме приехавших в Москву Ростовых: «Илья Андреич решился остановиться в Москве у Марьи Дмитриевны Ахросимовой, давно предлагавшей графу свое гостеприимство. Поздно вечером четыре возка Ростовых въехали во двор Марьи Дмитриевны в старой Конюшенной». Именно в её доме развернутся события, связанные с изменой Наташи. Этот дом (действительно дом Офросимовых) в Старой Конюшенной слободе (современный адрес — дом № 5 в Чистом переулке) сохранился, и сейчас там располагается Патриаршая резиденция:

 

И сейчас, прогуливаясь в этих местах, мы можем вспомнить одну из ярких обитательниц старой Москвы, которую, как писали, Толстой «с фотографической точностью, вплоть до фамилии и закачиванья рукавов». В одном из комментариев к предыдущей статье мне написали о Марье Дмитриевне, что эта "наглая баба, которая лезет не в свои дела", вызывает отвращение. Может быть, у меня извращённый вкус, но мне она симпатична...

via