Говорят, он закрыт, застёгнут на все пуговицы. Наверное, так и есть. Иначе разве родилось бы столько мифов и легенд? Не самых благостных, надо сказать. Бабник, повеса, дебошир — что там ещё говорят про Домогарова? Но ведь есть не только персонаж этого «развеселого» комикса, есть еще актер. Человек, в конце концов. Насколько он реальный отличается от «рисованного»? И так ли страшен Домогаров, как его малюют?

Сейчас он нарасхват — во всех телевизорах страны, сериалы с Александром в главной роли, такое впечатление, идут просто косяком. К славе ему не привыкать. В том числе и к дурной...

«НИКОГДА НЕ СДЕЛАЮ ПЛАСТИЧЕСКУЮ ОПЕРАЦИЮ»

...Все уже сказали, будто бы я сделал пластическую операцию, только ленивый об этом не говорил, — горько усмехается Александр. — Как только начинаешь худеть для нового проекта, — сразу начинается! Снимаешься в картине о 40-х годах — нужно выглядеть соответствующе: и пузон убрать, и схуднуть маленько. Тут выходишь в люди — и всё, попал. Ведь что ещё могут сказать: или пластическую операцию сделал, или влюбился, какую-то молодую себе нашёл.

Я не люблю, когда мне тычут в спину, когда за моей спиной что-то говорят. Лучше скажите в глаза... Но на это редко кто идёт

— В общем-то, неплохо для шестого десятка. Как, кстати, цифра? Не смущает?
— Ну, это же великие ещё сказали, что нам столько лет, на сколько сами себя ощущаем. Вот у меня такое ощущение, что мне сейчас где-то 28-30.

— Значит, взрывного темперамента с годами не убавилось?
— Нет, это с возрастом не проходит. Единственное — начинаешь на какие-то вещи реагировать более сдержанно. Хотя не всегда получается, характер своё берёт. Я просто не люблю, когда мне тычут в спину, когда за моей спиной что-то говорят. Лучше скажите в глаза мне, — но на это редко кто идёт.

— Боятся?
— Ну, я нетерпим бываю, да...

— Это отрицательное качество или положительное?
— Я считаю, что положительное. Правда, оно мешало мне по жизни, очень много из-за этого было потеряно. Люди в своей массе не приемлют индивидуальность... Хотя могу сказать, что по своему характеру я до последнего буду держать нейтралитет. Но если уж влезу, то по полной программе, невзирая на авторитеты. То есть авторитеты останутся авторитетами, но всегда же можно найти слова, чтобы тебя поняли. Чтобы услышали, по крайней мере.

— Актёр — профессия зависимая, покладистость в ней ценится...
— Вы знаете, я не встречал хороших артистов, которые были бы зависимыми. Олег Иванович Борисов никогда не был зависим... И второе — эти люди никогда не отличались сдержанным нравом. Это не безбашенное стремление найти себе проблему, это — остаться самим собой в любой ситуации, быть честным в профессии. А я уже много лет пытаюсь заниматься ею честно. Поэтому и морщины на лице, поэтому и девушки говорят: как он постарел. А мы не можем молодеть. И я никогда не сделаю пластическую операцию, потому что вот это (двумя пальцами обводит носогубные морщины — Авт.) — всё моё.

Есть маски, которые мы надеваем. И как бы тщательно ты её ни снимал, всё равно частички клея остаются

— А многие думают, что это следы бурной, так сказать, жизнедеятельности.
— Это вы, журналисты, так думаете. А о чём ещё писать? Никому же не интересно, что три года мы с Кончаловским работали над «Дядей Ваней», над «Тремя сёстрами». Это никому не интересно. А вот: кто с кем, когда, зачем — о, это очень интересно! Сейчас перестали писать, да. Просто последние три года меня за задницу поймать не могут, поэтому нет данных никаких. А теперь я ещё и в твиттер вышел, — так вообще понятно, где я живу и как существую: в девять уехал, в полдвенадцатого приехал. То есть всё понятно, писать нечего.

— Получается, все карты раскрыли?
— А я их и не закрывал никогда. Я живу за высоким забором, но это ещё не значит, что я закрыт. Я открытый человек, и был всегда таким. Просто не люблю, когда лезут в душу грязными руками. Ради Бога, приходите, я согласен. Но исподтишка не надо. Не пытайтесь за этот забор заглянуть, не советую.

— Вот у многих и сложилось впечатление, что Домогаров — в образе эдакого Графа Монте-Кристо: загадочного, недоступного, недосягаемого...
— Но когда в твоей жизни случается трагедия, и тебе лезут в душу, понимаете... И это же ваш брат-журналист делает. Почему существует врачебная этика, почему учительская этика есть, — и почему нет журналистской?

— На то есть суды — уж не знаю, насколько к ним прибегаете.
— Нет, суд — это значит дать вашему брату очередную пищу для разговоров. А я этого не хочу делать. Я могу подойти и дать по башке — открыто, нормально. Потом уже на меня подадут в суд, но это я могу сделать.

Что во мне живёт, со мной и останется. Наверное, в последний час я попрошу прощения у кого-то из близких. Но только у них

— А на какие безумства в свои 50 с хвостиком уже не способны?
— На всё те же и способен. Удар только сильнее стал, вот и всё. Просто есть уже жизненный опыт, и ты видишь ещё больше неприятия, ещё больше непонимания. А когда видишь всё это, как можно жить по-другому?

«МНЕ СВЕРХУ ПОГРОЗИЛИ ПАЛЬЦЕМ»

— Некоторое время назад ваш коллега Дмитрий Певцов, который тоже славится буйным нравом, у себя на сайте опубликовал покаянное письмо. Знаете об этом?
— Нет.

— Он извинился перед всеми, кого в своей жизни обидел: перед журналистами, перед коллегами, перед зрителями. Вы на такое способны?
— Нет. Совершенно.

— Не за что просить прощения?
— Есть. Но то, что во мне живёт, со мной и останется. В последний час я, может быть, и попрошу прощения у кого-то из близких. Но только у близких. И уж отнюдь не буду писать покаянные письма.

Я пережил смерть родителей, пережил смерть ребёнка, пережил практически свою собственную смерть… После этого мне ничего уже не страшно

— Дмитрий просто уверовал в Бога...
— Ой, это всё так сложно. Верящий и верующий — огромная разница. Я — верящий, но не верующий. Я хожу в храм, но только со своими болячками. И прошу у Бога своё прощение, понимаете? Я не буду говорить всем людям на земле: извините, был не прав. Ну что это?.. Просто, видимо, у Димы потребность такая возникла, он так решил... Хотя, в принципе, мы с ним пережили одну и ту же страшную потерю. (В 2012 году погиб сын Певцова Даниил — Ред.)

— Судя по всему, это его и подвигло к покаянию.
— А меня это не подвигло. Понятно, что нам погрозили пальцем, сказали: смотри... Но про себя могу сказать, что после этой потери мне, кажется, ничего уже не страшно, — думаю, я всё пережил. Пережил смерть родителей, пережил смерть ребёнка, пережил практически свою собственную смерть — у меня была авария очень серьёзная, и 25 августа я праздную второй день рождения, потому что после таких аварий не выживают. Вот и думаешь: а чего ещё бояться?

— Вы сказали, что сверху погрозили. От чего предостерегли?
— Ну, я думаю, что это последнее испытание, которое надо было пройти. Мы все живём как можем, и нам даётся то, что мы способны выдержать. Ты идешь, пробивая стены, и с каждым разом стены становятся всё крепче. Ещё крепче, ещё. Потом — бац: не смог, остановился. То есть это такое испытание: сможешь преодолеть, не сломаешься?

— Но всё, что не убивает, делает нас сильнее?
— Конечно. Я и говорю, что это ещё одно испытание. И если ты выдерживаешь, проходишь его относительно честно... Понятно, что это больно, страшно. Но ты проходишь и продолжаешь жить дальше.

— У вас тогда не было риска сломаться?
— Был. Но в тот день я играл спектакль. Это не подвиг, нет — это профессия, этому учат в театральном училище. Говорят: вот улица, там делай что хочешь, — а здесь ты себе не принадлежишь. С одной стороны, это высокие слова, с другой — так и есть. Все свои переживания ты оставляешь там, а здесь принадлежишь тем, кто купил билет.

— У вас были срывы на сцене?
— Были. Конечно, ситуации бывают разные, и в зависимости от них я тоже разный. У меня много было таких случаев, когда в жизни что-то случалось: я выходил на сцену, на площадку, — и никто, никто ничего не понимал. При этом неизвестно, что с тобой будет в антракте, что с тобой будет за кулисами.

«ЕСЛИ ПОЙМУ, ЧТО МОЁ ВРЕМЯ ЗАКОНЧИЛОСЬ — УЙДУ»

— В Моссовете вы уже 18 лет. Кого из больших застали?
— О-о! Многих. Жжёнова, Терехову, Бортникова... Раневскую и Плятта, конечно, не застал. Но если говорить о том, кто больше всех поразил, о кумирах, — это, конечно, Олег Иванович Борисов, которого я застал в Театре Советской армии. Не то что я хотел ему подражать — просто не понимал, как он это делает. И до сих пор не понимаю. Это была фантастика. И в этом есть, наверное, загадка, тайна и величие нашей профессии. Когда тебе кажется, что ты прекрасно всё понимаешь, знаешь, откуда ноги растут и как это в принципе делается. Но смотришь — и ничего не понимаешь! Вот как он это делал, — я не понимаю... Хотя знаю, что такое энергетический театр, когда овладеть залом ты можешь, только выкладываясь и отдавая себя на триста процентов. Потому что в зале 1200 человек, каждый со своей проблемой, каждый со своими мыслями, — у кого-то что-то дома случилось: кто-то забыл выключить утюг, кто-то наволочку прожёг. Да и к тебе — такое уже обывательское отношение, потому что кто-то начитался жёлтой прессы, а там написано: он сделал пластическую операцию; он подонок, бросил трёх жён; у него двое внебрачных детей. То есть каждый приходит с чем-то своим и рассматривает тебя, словно в лупу. И ты должен в течение получаса, минут за сорок их сломать и повернуть в свою сторону — чтобы они хотя бы тебя услышали, поняли, о чём спектакль вообще, про что мы разговариваем. Но это сколько из себя надо выдать, чтобы 1200 на себя повернуть! Их 1200 — ты один. И если они встают в конце и аплодируют — значит, ты их пробил. А сколько надо сил, чтобы пробить? Это же не поп-музыка, это же не удар по мозгам...

— Кто-то говорит о чёрных дырах, которые после ролей остаются в душах актёров.
— Нет, я говорю, что есть маски, которые мы надеваем. И как бы тщательно ты её ни снимал, всё равно частички клея остаются. Вот почему ещё — возвращаясь к началу нашего разговора — столько морщин. Потому что слишком много слоёв. Это лицо, оно вроде как моё, и в то же время не моё. Во всяком случае, это не лицо мальчика 16-летнего, который с широко открытыми глазами пришёл поступать в театральное училище. Нет уже его! Чем дольше на свете ты живёшь, тем больше набираешься опыта: и житейского, и сценического. И тем больше ты проживаешь жизней. Потому что нельзя в 17 лет сыграть Ромео, не получится.

— У Максаковой после Анны Карениной были суицидальные мысли. Какая роль повлияла больше всего на вас?
— Был Нижинский. Не то что он повлиял, но это была очень тяжёлая работа. У него сумасшедшая судьба: так взлететь (а он был признан величайшим танцовщиком мира) — и так упасть, так разбиться. В 25 лет. Если почитать воспоминания Нижинского, то все они испещрены фразами типа: «Я — бог». Это всё страшно. И мы это играли. То есть первый акт у нас был — восхождение на Олимп, а второй — один день в психиатрической больнице. Когда он приходит в себя после инсулинового шока, когда дрожит, когда ничего не понимает. Когда к нему приходят и жена, и Дягилев, и Мясин, — и начинается этот бред сумасшедшего... Вот это было сложно. Психологически сложно.

— А обыденная жизнь тогда как-то изменилась?
— Нет. Хотя мы все так или иначе живём этим. Хромаю я, например, в сериале «Марьина роща», — и эти полгода хромоты искусственной на тебе сказываются. Как у собаки Павлова, рефлекс появляется, ты начинаешь прихрамывать, и все тебя спрашивают: «Чего ты хромаешь, упал где-нибудь?» То же самое было с заиканием Нижинского. Вдруг оно ин-ногда н-начиналось.

— Вы уже больше десяти лет поете в мюзикле «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда»...
— Я много раз говорил, что не пою. Драматические артисты пытаются петь — поют другие, поёт Филипп Киркоров.

— Поёт Певцов, поёт Дюжев. Вас в «Две звезды» не звали?
— Звали. Но я не пойду. Когда артист начинает заниматься цирком, когда начинает боксировать, — я этого не понимаю. Просто не понимаю. В цирк, слава Богу, меня не звали, а в бокс звали, но я считаю, что всё-таки артист должен заниматься своей профессией, а не лезть на ринг. И в «Ледниковый период» меня звали. И я могу выйти на лед. Но только для того, чтобы поржать.

— Актёры катаются на коньках и боксируют для того, чтобы повысить собственную медийность, которую потом можно выгодно продать.
— Думаю, пока мне это не нужно. Если вдруг пойму, что моя профессия закончилась... Да, это будет очень тяжело для меня. Наверное, я постараюсь уйти — уж не знаю, получится ли. Вообще, это очень сложный вопрос. Но я не буду реанимировать воспоминания о себе, как об артисте, который когда-то был. Надеюсь, это не моя судьба.

— Но артисты тем самым хотят показать: вот он я, молодой и здоровый, готов работать...
— Объясните мне, зачем увеличивать время агонии? Вот я не могу этого понять. Если твоё время закончилось, и ты точно это знаешь, — всё, уходи. Но есть масса примеров, когда артисты без всяких цирков и рингов оставались востребованными. Ну, не дано было Борисову оказаться не у дел. Не дано Аль Пачино. Не так давно я смотрел картину «Реальные парни» — да, я вижу, что он старый, вижу, что очень сильно постарел. Но я глаз не могу оторвать.

«НАДЕЮСЬ, НЕ ДОЖИВУ ДО НЕМОЩНОЙ СТАРОСТИ»

— Наше кино сейчас пожилых актёров не жалует. Кто из великих нынче востребован? Даже Чурикову с Фрейндлих уже не снимают.
— У них есть работа в театрах, и не надо говорить о том, что они вышли в тираж. Да, сейчас в кино этих артистов мало. Но это проблема кино, а не этих артистов. Алиса Бруновна Фрейндлих остаётся Алисой Бруновной Фрейндлих. И никакая актриса, которая снялась в 38 сериалах, с нею рядом не встанет. Почему-то Алисе Бруновне, чтобы на неё пошли в театр, не надо кататься на коньках. Она привезёт один спектакль в Москву — и всё, Москва сошла с ума. Она привезла «Розовую даму», показала — и Москва сошла с ума. Никогда не видел такого аншлага, и чтобы так люди стояли и двадцать минут аплодировали. Один человек на сцене был — один, всего один!

— Актёры того поколения свою судьбу уже сделали, а вашему ещё и зарабатывать нужно.
— А я по-другому не умею зарабатывать. Есть моя профессия, ею и зарабатываю. У меня нет ресторана, как у многих моих коллег, это не мой бизнес. А мой бизнес — моё лицо, мои руки, моя голова, мои мозги. И, спасибо маме с папой, — внешность.

— Хотите сказать, не боитесь, что перестанет звонить телефон?
— Не хочу об этом думать. Потому что не знаю, что было бы с Олегом Ивановичем Далем, например, если бы у него сейчас перестал звонить телефон. С Владимиром Семеновичем Высоцким... Другое дело, что эту ситуацию сложно представить, потому что их всё равно уже не было бы — с тем, как они жили, как сжигали свою жизнь. И я как раз за это — надо её жечь. По-другому ты будешь с холодными мыслями и будешь неинтересен. Так неинтересен! Если рвешь себя, если не жалеешь, — ты себя губишь. И губишь очень серьёзно. Но только так ты можешь представлять из себя личность. Как только перестаешь это делать, становишься бесформенной льдиной, которая никого не согревает и никому не нужна.

— Получается, вы боитесь старости, немощи?
— А кто не боится? Но Боженька должен быть милосерден. (Смеётся.) Надеюсь, не доживу до немощной старости.

— Сколько же себе отмерили?
— Не знаю. Да и никто не знает этого. Я просто надеюсь, что хотя бы здесь всё будет так, как я хочу. Потому что уже слишком много испытаний. Слишком много.

Я по сути волк-одиночка. Но каждый выбирает своё. Я не выбрал стаю, ушёл из неё...

— Состоятельность мужчины в 50 лет не только профессией определяется. Для многих это ещё дом, семья, дети. Такие ценности для вас не слишком важны?
— А с чего вы взяли, что у меня нет «дом-семья-дети»? У меня есть семья, у меня есть сын — всё это присутствует в моей жизни ровно настолько, насколько должно присутствовать. Сын ко мне приезжает, я не чувствую недостатка в общении с ним. Его мать, слава Богу, замечательно себя чувствует: есть новый дом в Болгарии, она там отдыхает. То есть всё в порядке. Другое дело, что мы не живём вместе. Но это ещё не значит, что не общаемся, и что у меня нет семьи.

— Но вы же одиночка по жизни, разве не так?
— Я по сути волк-одиночка. Но каждый выбирает своё. Я не выбрал стаю, ушёл из неё. Может быть, когда-нибудь что-то и поменяется. Я, например, хотел дочку. И хочу дочку, это сидит во мне. Одного сына я потерял, второй вырос...

— Поздние дочки, как правило, сильно меняют мужчин, даже таких суровых.
— Я не завидую тому человеку, который к ней подойдёт... Недавно разговаривал с одним режиссёром, которому 52 года. И он говорит: «Ну вот откуда в 50-летних мужиках такая потребность?» Потому что: чулочки, косыночки, ленточки, косички... И пипец тому мужику, на которого всё это сваливается!

— Осталось только найти маму для дочки? Или уже нашли?
— Ну-у... пока ещё не нашёл. Есть претендентки. Подождём, ещё есть время. Я знаю одного человека, директора ведущего московского театра — когда в 82 года он родил ребёнка от 30-летней женщины, все только развели руками. Поэтому... всё только начинается.

Беседовал Дмитрий Тульчинский