Мы сидим с приятельницей в небольшом кафе на Пятницкой. Она по профессии — психотерапевт, я прошу ее рассказать об общих тенденциях российских страхов, и она говорит:

— Вот это именно ключевой вопрос всех последних обращений, но только подожди, я сделаю один звонок дочке и все тебе расскажу…

Я пью свой кофе, она набирает номер вручную, говорит:

— Ой, извините, я, видимо, не туда попала.

Мне слышен в ее телефоне громкий пьяноватый мужской голос, но слов разобрать невозможно.

— Я же сказала: «Извините»! Ну? И куда? — без любопытства и явно вынужденно переспросила моя приятельница. И подытожила мрачновато, но беззлобно: — Что же, счастливо вам там погореть…

Разъединилась, объяснила мне:

— Представь, он думает, что это — верх остроумия: «Хотите узнать, куда вы попали? В крематорий, печь номер № 17…» И гогочет… Убожество...

— Пьяный… — предположила я, — хотя, наверное, он и в трезвом состоянии не… — я не договорила, потому что выражение лица моей приятельницы резко изменилось.

Она посмотрела опцию набранных номеров и увидела, что последний номер, по которому звонила, был обозначен именем ее дочери — Ксюня.

— Подожди, это что значит?! — сказала она мне, при этом нажимая на родное имя побелевшим пальцем…

Ответил тот же голос.

Даже теперь, когда я собираюсь говорить о том, что было дальше, меня охватывает волнение, я снова ощущаю эту атмосферу ужаса, слышу истошный крик:

— Почему у вас телефон моей дочери? Что вы с ней сделали?! Сейчас же говорите адрес, где находитесь… Дайте трубку моей дочери! Где вы, где, где??? — кричала моя приятельница, и, поняв, что она в исступлении ответа уже не слышит, я забрала у нее телефон.

Человек «из крематория» то ли протрезвел, то ли и не был пьяным. Он терпеливо и, видимо, уже не в первый раз пытался объясниться:

— Вы поймите, это — мой номер, мой, он у меня уже много лет. Вы просто ошиблись, ошиблись!

И он повторял без конца свой номер. Я повторила вслух, моя приятельница зажала уши и закричала:

— ЭТО НОМЕР КСЮНИ!

Первый раз — уверенно, во второй — повторила тише, как-то глухо, с сомнением.

— Набери с моего, — попросила я.

Она набирала долго, что-то нажимая не то, начиная заново.

— Алле, — наконец раздался звонкий девичий голосок.

Оказывается, так бывает: если вы набираете чужой префикс, а номер при этом тот же, что записан под чьим-то именем в контактах, — то имя все равно выскакивает в набранных…

Моя приятельница набрала 916 вместо 903.

Всё встало на свои места, от сердца отлегло, мы даже шутили: «Страх заказывали? Пейте, чаша до краев».

Все-таки приятельнице моей было как-то неловко, и она пыталась объяснить, что дочке всего 10 лет, а выглядит старше, и что этот вот «крематорный юмор» тоже, конечно же, сыграл свою роль, создал зловещий фон.

Я понимала, что дело не только в этом… В конце концов, в ее сознание вернулся профессионал, и мы заговорили «по правде». О том, что страхом поражены все, и психологи — не исключение. Мы живем, как саперы на задании в заминированном поле, ходим с щупом. У нас образовалось тотальное недоверие ко всему, что нас окружает. Исчерпываются, иссякают, изнашиваются внутренние ресурсы, слишком много вокруг событий, вызывающих реакцию посттравматического стресса. Травма у  свидетелей бывает иногда даже тяжелее, чем у жертв, а мы все, благодаря ТВ и интернету, — свидетели.

1. «Нет защиты закона»

— Я не уверена в том, что мои коллеги из благополучных стран впали бы в такую же панику при тех же обстоятельствах, что сейчас были у меня… — подытожила приятельница. — Но полагаю, что у нас примерно так же неадекватно отреагировали бы многие. Это наше общее, чисто российское душевное состояние, — мы живем в неопределенности, теряем контроль над ситуацией… Любой оттенок кажущейся опасности актуализирует прошлые травмы, потому что природа страха — боль, и мы ожидаем новой неведомой боли… Неопределенность, неведомость и неотвратимость этой боли превращает наши ожидания в ощущение надвигающегося всеобъемлющего зла, это — катастрофическое уже сознание…

Почему это всё так? Цитата из доклада директора Левада-центра Льва Гудкова многое объясняет: «85% людей заявляют, что не имеют никакого представления о том, куда движется страна, есть ли у нее будущее. Даже в повседневных своих делах большая часть россиян ограничена горизонтом ближайших недель, не зная, что будет дальше… Если в среднем рост напряжения в обществе отметили 51% россиян, то в Москве этот показатель составил уже 80%... Не чувствуют себя «под защитой закона» 58% россиян (в Москве эта цифра доходит до 73%). Чувствуют себя «защищенными законом» в среднем по стране 33% (в Москве — 15%, в селе — 42%); чаще об этом заявляют чиновники, силовики и пенсионеры…»

2. Недоверие

Людмила Петрановская, психолог, которая занимается устройством детей-сирот в приемные семьи, прочитав доклад господина Гудкова полностью, написала в своем ЖЖ: «Как много общего с психологией детей из детских домов: то же постоянное ожидание, что обманут, предадут, используют, обвинят, отнимут самое дорогое, уничтожат, и те же ответные реакции: ужас, подозрительность, агрессия, истерика, обвинения всех и вся, и «каждый сам за себя» и «а чего я, пусть они сначала». Недоверие, недоверие —  НЕДОВЕРИЕ. Им даже нельзя шарф на шее поправить: думают, что ударишь. Или домогаться начнешь. Потому что: «Знаем мы вас, все вы притворяетесь добренькими, а на самом деле…» И правы, да. На самом деле их опыт именно таков. Виктимность от хорошей жизни не случается.

Страна сирот, переживших жестокое обращение.

Только добрых приемных родителей, которые отогреют и помогут поверить в людей, не предвидится.

Не придет никакое хорошее государство, никакой добрый царь, и народ не усыновит. …Надо бы как-то самим. А как самим, если вокруг все такие же? И как возвращаться к доверию, если ситуация-то остается травматичной и небезопасной, попробуй тут подоверяй…»

3. Голод

Чего все-таки конкретно боятся россияне? Проще перечислить, чего они не боятся... Наши души в пятках, и глаза велики, мы боимся за жизнь близких, за детей, боимся сумы, тюрьмы, армии, болезней, боимся, что не сможем оплатить лечение, стать обузой, боимся уехать, и не уехать тоже боимся, потому что дождемся, «когда здесь всё начнется». ...Это — не личные фобии, которые есть у всех народов мира, а чисто российские страхи. Дэниел Трейсман, профессор политологии Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, создавший фундаментальное исследование «География страха», объясняет в своих интервью остроту страхов россиян пессимизмом. Некоторые отечественные психологи, взяв это утверждение за основу, пошли еще дальше. По их словам, вся проблема в том, что для России норма — это именно «несчастный человек», а успешный — не привычен, не укоренен, соответственно, страхи так бурно развиваются именно здесь. Руководитель отдела социально-политических исследований Левада-центра Борис Дубин считает эту точку зрения неверной:

— В России люди до сих пор боятся голода, не везде, но «средняя температура по больнице» составляет процентов 20. Многие возлагали на государство большие надежды, но они регулярно не оправдывались. Страх на горизонте — это фон существования, ощущение заброшенности, покинутости той части населения, которая всегда ощущала себя подопечной.

4. Синдром поражения

Раздробленность, атомизированность тяжело сказываются, людям не на кого рассчитывать, ни общественные организации, ни церковь —  ничто не становится опорой. Дело не в норме несчастья, не в пессимизме, а в истории. Люди бедны не только в финансовом отношении, они бедны социальными связями, ресурсами, у них дефицит влиятельности. Отсюда синдром поражения — разрушение надежд на то, что они сами реально могут хоть как-то влиять на свою жизнь.

— С другой стороны, быть несчастными — проще, потому что люди боятся зависти, порчи, сглаза, боятся вслух порадоваться какому-то своему успеху.

— Это от слободского — деревенского общества, когда все друг друга контролировали. Страх как-то выделиться утроился после сталинских репрессий. Отсюда защитный комплекс прибеднения, самозапугивания, умолчания — это все антропологические характеристики. Но если мы возьмем продвинутую, успешную, энергичную часть, тот самый слой людей, который во всем мире чувствует себя наиболее уверенно, то увидим, что в России и здесь уровень страха высок. Процентов 40 испытывают незащищенность, боятся потери собственности, бизнеса, боятся, что у них отнимут всё…

5. «Беспричинный страх»

В тематических опросах Левада-центра есть разные вопросы, а есть группа неизменных. Один из них: «Какие чувства за последние две недели вы испытывали?» И появляется уже тоже неизменный ответ: «Беспричинный страх». Аристотель определял страх как «ожидание зла».

Это ожидание Борис Дубин объясняет частотой катастрофических событий и запредельным числом жертв.

— В 2001 году в США был теракт, и казалось, что такого удара страна не выдержит. Но страна перегруппировалась и, главное, извлекла уроки. Ни одного теракта в Америке с тех пор. У нас страх перед этим злом испытывают от 70 до 80 процентов, потому что теракты перманентно продолжаются. Страх перед катастрофами также идет в первой пятерке, потому что их слишком много. В любой стране мира сходили поезда с рельсов, падали самолеты, тонули корабли. Но у нас эти бедствия, во-первых, намного чаще, а во-вторых, из-за социальной неподготовленности служб жертв всегда гораздо больше. Это всё приводит не к осторожности, а скорее, наоборот, к патологическому какому-то пренебрежению людей к собственной жизни. Механизмы собственного самосохранения сильно порушены, и на примере катастрофы теплохода на Волге это отчетливо видно, — шли семьями, с детьми, отдыхать в очевидно аварийное корыто… Посмотрите на поведение автолюбителей на дорогах, на зависимости, на места, где покупают продукты и водку, несущие смертельную угрозу, и вы увидите поведение скрытого неосознанного желания суицида. Людей не жалко, людям себя не жалко, нет представления собственной ценности, достоинства, устойчивого положения…

… Хуже всего то, что эта ситуация тянется уже довольно-таки долго. Не то чтобы всем теперь кажется, что кирпич на голову упадет, но «сосуля» вполне может прилететь и убить, и автошина, выброшенная «выброшенными» подростками, — вполне… Так уже было: обстреливались детские площадки, там же вцеплялись и загрызали детей псы-убийцы, которых выгуливали без намордников, педофилы оттуда же уводили своих жертв… В детских садиках были массовые отравления, в детских лагерях на пляже тонули дети, к детям в школу приходили террористы… Дети погибли в игровой комнате на теплоходе…

Я про детей опять говорю потому, что, помните, как было у Пеллико: «…А ведь это самый прохладный колодец во всем Диар-Бекире».

Источник: novayagazeta