УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО АРИСТОКРАТА

Анна Семеновна Павлова была не только великой и неподражаемой балериной, но и в той же степени великой, неподражаемой женщиной! История о том, как Павлова “укротила” своего строптивого возлюбленного, сделав его идеальным мужем, так же увлекательна, как история покорения той же самой Павловой мировой балетной сцены…

Новость о том, что барон Дандре, балетоман, красавиц, умница, у которого в содержанках — сама Павлова, арестован за растрату, потрясла Мариинский императорский театр. Мнения “балетных” разделились. Одни говорили: “Наша Анна высосала из Дандре все до капельки, и больше он ей не нужен! Конец деньгам — конец любви! Дандре в тюрьме, а Павлова и в ус не дует: танцует себе в Париже у Дягилева, кружит головы французам… А ведь, говорят, ее показания на процессе могли бы облегчить участь Дандре… У этой женщины просто нет сердца!” Другие возражали: “Да кто она ему, жена, что ли, чтобы, бросив Париж, мчаться утирать слезы? Дура будет Аннет, если приедет!” Третьи верили: “Да нет, Аннушка своего Дандре любит. Вот увидите: скоро примчится!”…

…На набережной Сены полощется ветром огромная афиша, сделанная по эскизу Валентина Серова: на сером фоне мелом и углем — Павлова, парящая в арабеске в “Сельфидах”. Надпись гласит: “Русские сезоны в Париже”… И вечер за вечером в темноте зала театра “Шатле” длинные белые перчатки дам и белые манжеты мужчин взлетают, как гигантская стая голубей: божественную Павлову встречают овацией. “И ведь никаких фуэте, никаких виртуозных фокусов, — восхищаются французы. — Только легкость, воздушное скольжение, красота”… Несколько скульпторов с мировым именем выстроились в очередь, чтобы лепить с натуры ее божественную ножку! Дегилев мечтал: “То ли еще будет на премьере “Жизели”, где Павлова станцует с Нижинским! Идеал в танцевальном искусстве: два гения танца вместе!”

Но в одно прекрасное утро Анна огорошила Дягелева: репетиции “Жизели” она прекращает, и вообще спешно уезжает из Парижа! Впрочем, чего-то подобного Сергей Павлович ждал — до него уже дошли слухи об аресте покровителя Павловой — коллежского советника Виктора Эмильевича Дандре по уголовному обвинению в получении взятки при сдаче подряда на постройку Охтинского моста…

— Конечно, для моей антрепризы это серьезный удар, но я могу вас понять, Анна — сказал Дягелев. — Я знаю, человек, которого вы любите, попал в беду… Поезжайте в Петербург, Анна, и передайте мой поклон Дандре.

— Но я вовсе не собираюсь в Петербург, с чего вы взяли! Я просто подписала другой контракт, и еду в Америку, потом — в Лондон, буду гастролировать в “Паласе”…

— Как в “Паласе”, Анна?! Это ведь даже не театр, а мюзик-холл! Там выступают жонглеры, чревовещатели и дрессированные собачки, а по рядам зрительного зала ходят торговцы пирожками… Анна, вы же не станете втаптывать высокое искусство балета в грязь?

— За 1200 фунтов в неделю — стану!

— Ну, Анна, у меня просто нет слов! Я простил бы вас, если бы вы пожертвовали нашим контрактом ради любви. Но из-за денег?! Это пошло, недостойно, унизительно!

“Что этот извращенец знает о любви и жертве? — злилась Анна, пакуя чемоданы. — И что он, этот вальяжный барин, знает о деньгах и об унижении? Вот ее, Павлову, унижали всю жизнь! Взять хотя бы того же Дандре, поставившего ее, павлову, в мучительное положение незаконной жены. А ведь это так же тяжело и унизительно, как быть незаконной дочерью!

НЕЗАКОННАЯ ДОЧЬ

Павлова еще в ранней юности придумала себе биографию, и потом много лет подряд рассказывала ее слово в слово, не сбиваясь и почти не путаясь (если не считать параллельно существовавших двух вариантов отчества — Матвеевна и Павловна). Мол, на свет она появилась недоношенной и очень слабенькой, так что первые несколько месяцев ее держали в вате. Ее отец, рядовой Семеновского полка Матвей Павлович Павлов, умер молодым, когда ей самой было года два, и они с матерью — Любовью Федоровной, женщиной глубоко религиозной, зарабатывавшей гроши стиркой белья — отчаянно нуждались, случалось, что даже нечего было есть, кроме пустых щей. Словом, жили бедно, но честно и в большой любви. А время от времени мать делала своей Нюрочке “царский” подарок — брала билеты на галерку Мариинки, и волшебный мир балета открывался во всей своей волшебной красе… Вот и стала девочка просить: “Отдай меня, мама, в балетное училище”. “Нам же придется расстаться”, — плакала мать, а Нюрочка отвечала: “Если это необходимо, чтобы танцевать, тогда, значит, надо расстаться”.

Не рассказывать же ей было о том, какой гадкой она сама себе казалась под вечно неприязненным взглядом Матвея Павловича (кстати, он дотянут до глубокой старости, и чуть ли не пережил саму Анну). Как, узнав, что настоящий ее отец — банкир Лазарь Поляков, в доме которого Любовь Федоровна, служила когда-то горничной, она ходила к “отчему” дому, тянулась на цыпочках, заглядывала в окна… Насчет пустых щей Павлова тоже несколько преувеличивала: Любовь Федоровна взяла с Полякова очень приличные отступные. Достаточно взглянуть на их домик в Лигово, дачном пригороде Санкт-Петербурга: добротный, двухэтажный, в три окна… К слову, Любовь Федоровна действительно зарабатывала на жизнь стиркой, но только не в качестве прачки, а содержа собственную прачечную. Пожалуй, единственное, что в рассказах Анны Матвеевны о собственном детстве было правдой — это ее врожденная ослабленность и худоба. Ее даже чуть было не забраковали на вступительных экзаменах…

…Императорское театральное училище располагалось на Театральной улице, в двух шагах от Невского проспекта с его вельможами, каретами, лавками, кондитерскими и гостиным двором. Впрочем, ход на Невский “пепиньеркам” (так называли будущих танцовщиц, проживавших в училище постоянно, в отличие от экстернаток) был заказан. Даже на самые короткие расстояния их вывозили исключительно в закрытой громоздкой старомодной карете. Одевались пепиньерки в серые полотняные платьица с квадратным вырезом, короткими пелеринками и юбками до половины икры. Порядки в училище царили самые строгие: после того, как одна пепиньерка сбежала с офицером, их даже перестали отпускать домой на летние каникулы. Девочки жили на втором этаже, мальчики — на третьем, между ними строго запрещалось всякое общение. И даже в домашнюю церковь девочки могли ходить только в сопровождении классных дам.

Зато чай в ученической столовой часто пили члены августейшей фамилии. Однажды пожаловал сам государь, посадил на колени подругу Анны — Брониславу Белинскую… Двенадцатилетняя Павлова громко заплакала: ей так хотелось, чтобы Государь отметил своим вниманием ее саму! Но куда ей до августейшей милости, когда за тощую комплекцию товарки дразнят Шваброй…

“То, что вам кажется недостатком , Анна, на самом деле редкое качество, выделяющее вас из тысячи других”, твердил Аннушке ее преподаватель, прославленный балетный постановщик Морис Петипа. Он видел в дурнушке Павловой такой мощный талант, что, переступив через отцовские чувства, отобрал у собственной дочери партию Флоры и отдал ее юной Павловой…

И вот, наконец, выпускной экзамен! В маленьком театре училища собралась Царская семья: император Александр Третий под руку с Императрицей Марией Федоровной, наследник цесаревич Николай Александрович и четыре брата Государя — Великие князья Владимир Александрович, Алексей Александрович, Сергей Александрович и Павел Александрович с супругами. Облизнув губы и перекрестившись, шестнадцатилетняя Аннушка шагает из полумрака кулис на сцену. Ох, и натерпелась она в тот день ужаса! Особенно когда, оступившись в пируэте, упала на суфлерскую будку! Впрочем, она танцевала юношески весело и мило, и так легко переступала своими красивыми, тонкими ногами с необычайно высоким подъемом, что, казалось, вот-вот улетит. Древняя старуха, графиня Бенкендорф, известная своим пророческим даром, лорнируя дебютантку, сказала: “Так и упорхнет из России”…

Выйдя из училища, Павлова поселилась на Коломенской улице (до театра на пролетке — минут сорок). Скромно, зато хватает на собственную горничную! Впрочем, швейцар, стоящий у входа в театр, то и дело забывает ей поклониться, и весь кардебалет судачит о том, какие дешевые гримировальные принадлежности, какие потертые трико и тюники, какие простенькие атласные туфельки у этой девчонки, которой почему-то пророчат большое балетное будущее!

Скоро Аннушку взяла под свое покровительство сама Матильда Кшесинская — прима Мариинки, состоявшая в разное время в любовницах чуть ли не у всей мужской половины дома Романовых, включая цесаревича Николая Александровича (ставшего впоследствии императором Николаем Вторым). На своих журфиксах Кшесинская настойчиво сводила Павлову с Великим Князем Борисом Владимировичем, и Аннушке казалось, что Великий Князь смотрит на нее с тем же жадным выражением, что и на раковые шейки в консервах — свою любимую закуску к чаю… Однажды Матильда позвала Аннушку в свою спальню, где в углу был оборудован особый тайник с драгоценностями. Они рассматривали ювелирные шедевры, сидя прямо на полу, и Ксешинская даже подарила своей юной товарке прелестный карандаш из платины с бриллиантами и рубинами: “Аннушка, эта маленькая вещица ничего не стоит по сравнению с тем, что ты могла бы иметь, будь у тебя щедрый возлюбленный”. А потом, вечером, перед спектаклем, когда все артисты стояли у окон и кланялись Их Величествам и Их Высочествам, Матильда кивнула в сторону Бориса Владимировича: “Смотри, Аннушка, не упусти!”.

И никому из балетных, славящихся распущенностью нравов даже среди актеров, было неведомо, что Павлова меньше всего на свете хочет стать содержанкой. Не даром она еще в детстве хлебнула ощущения позорной незаконности своего положения! И теперь точно знала: без перспективы выйти замуж своего сердца никому отдавать не должна! Вот тут-то в ее жизни и появился Виктор Эмильевич Дандре…

ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО ЛЮБИЛ ДОМАШНИХ ПТИЦ

В сановном Санкт-Петербурге считалось правилом хорошего тона покровительствовать балету, лучше — хорошеньким балеринам, а так же строить козни против других хорошеньких балерин из “враждебной” партии. А главным балетным интриганом по праву считался Его Превосходительство генерал Николай Михайлович Безобразов, Почетный член корпорации балетоманов, присяжный рецензент “петербургской газеты”. Не известно, любил ли генерал домашних птиц, но хорошеньких балетных девиц он любил точно! Его превосходительство имел многочисленный связи в прессе и управлял таким образом вкусами райка, питавшего непоколебимое доверие к печатному слову (в результате стараний Безобразова одним с галерки бешено апплодировали, других могли и обшикать). В первых годах нового века генерал взял под покровительство балерину Преображенскую — главную конкурентку Матильды Ксешинской. Но вступать в открытое противоборство с Матильдой, которую неспроста звали “царской ведьмой”, было слишком опасно. В этой шахматной партии необходимо было пожертвовать какой-нибудь пешкой — в роли этой самой пешки и предполагалось использовать юную, гениально одаренную Павлову. Действовать Его Превосходительство решил через своего молодого приятеля по Английскому клубу — барона Дандре.

Виктор (с ударением на последний слог, разумеется) был красавец и щеголь, отлично образованный — к примеру, он знал около десяти языков, хорошо воспитанный, галантный и остроумный, как и положено выходцу из французского аристократического рода. Фортуна благоволила к нему, и должность, которую он занимал, была весьма высокой для его сорока лет… Предложение генерала Безобразова вступить в увлекательную, веселую и смертельно опасную битву с высокими покровителями Кшесинской, а заодно и приударить за “малюткой из балета”, Дандре принял с восторгом: “Это будет шикарно!” Он был игрок и любил рисковать! И если он даже осознавал, что эта битва может кончиться проигрышем, и тогда — потеря блестящего положение в обществе и даже разорение, то предположить, что “малютка из балета” со временем станет Единственной Женщиной Его Жизни, тем воздухом, без которого он, Дандре, будет задыхаться и умирать заживо, он, конечно, тогда не мог. Она ведь даже не слишком понравилась ему при знакомстве: длинная шея, неразвитая грудь, удлиненные пропорции тела и маленькая миндалевидная головка. И такая тщедушная — весит всего 44 килограмма! Зато лицо ее поражало переменчивостью выражения (казалось — меняются сами черты: высокий лоб, крупный нос с легкой горбинкой, влажные глаза цвета спелой вишни). Но лучшее в ней были ее руки — очень красивые и уникально выразительные. Что называется, барышня на любителя. Но Дандре потерял бы право называться французом, если бы не сумел увидеть во всем этом особую, пикантную красоту… Аннушка же пала жертвой его огненных глаз и щегольски подкрученных усиков.

Их отношения сразу сделались какими-то слишком серьезными. Было видно, что Павлова по-настоящему влюблена, и что ожидает от этой связи чего-то неслыханного, невозможного! Она отчего-то решила, что, раз династическая разница между ней, незаконнорожденной дочерью горничной, и бароном Данре не так велика, как между ней же, и Великим Князем Борисов Владимировичем Романовым, то брак возможен. Ей казалось, что их уравнивает ее талант великой танцовщицы… Глупышка! Дандре нравилось в ней все: ее нежная покладистость, ее сбивчивая, щебечущая, нервная речь (Аннушка вечно перескакивала с одной темы на другую, без какой-либо видимой связи), ее ребячливая веселость, изменчивое выражение ее лица и бьющий через край восточным темпераментом. Ему не нравился только тот пытливый, умоляющий, полный надежды взгляд, которым она частенько смотрела на него… Ну да, она ждет от него предложения. Но он, Дандре, еще не сошел с ума!

Со временем Дандре снял Павловой квартирув доме № 60 по Офицерской улице, очень красивом, с облицовкой из природного камня, мраморной птицей Феникс на фасаде и майоликовым панно... Квартира же превосходила роскошью даже ту, где жила Кшесинчкая! Впрочем. это обстоятельство занимало Павлову кудаменьше, чем желание Дандре по-прежнему жить у себя на Итальянской, а не у нее на Офицерской! В квартире Аннушки был предусмотрен и просторный танцевальный зал, где, к слову, они с Фокиным создавали “Умирающего лебедя”…

Михаил Фокин — ее бывший соученик по балетному училищу, а нынче начинающий хореограф — расплатился этим “Лебедем” за свой денежный долг Павловой. Белый костюм создал художник Леон Бакст — впрочем, сама Павлова привнесла в него важную деталь: брошь из ярко-красной шпинели, приколотую к корсажу и символизирующую смертельную рану на груди лебедя. Брошь сверкала, взлетали и опадали гибкие, необыкновенно выразительные руки Павловой, трепетал белый пух юбочки… Композитор Камиль Сен-Санс увидел Анну в “Лебеде”, сказал: “Мадам, благодаря вам я понял, что написал прекрасную музыку!”

1907 года. Павловой двадцать шесть лет, ее слава — в зените. Ей дарован официальный титул “балерина” (в те годы это был именно титул, которым награждались только самые выдающиеся танцовщицы, во времена Павловой их было всего пятеро на всю Россию). По гениальной Аннушке сходили с ума сотни людей! Говорят, с тех пор, как в “Мариинку” пришла Павлова, студенты то и дело нанимались рабочими сцены — лишь бы поприсутствовать на утренней репетиции и посмотреть на Аннушку вблизи. После каждого ее спектакля балетоманы теснились у маленького подъезда для артистов, и едва Павлова выходила на улицу, откуда-то появлялся стул, и танцовщицу усаживали на него, и с криками “браво” и “ура” доносили до экипажа. Когда Дандре наблюдал все это, он чувствовал гордость: ведь Павлова стала Павловой во многом благодаря его помощи и поддержке! И Кшесинскую они победили — теперь раек совсем не аплодировал Матильде, скандируя: “Павлову! Павлову! Павлову!” Жаль, что сама Аннушка так мало ценит то, что сделано для нее, и все чаще и чаще говорит, что он, Дандре, сломал ей жизнь…

А потом Аннушка стала много гастролировать: Рига, Копенгаген, Стокгольм, Лейпциг, Прага, Вена... Она охотно принимала предложения отправиться хоть на край света — оставаться подолгу в Петербурге ей было слишком тяжело. В Петербурге ходили слухи о готовящейся женитьбе Дандре на родственнице генерала Безобразова! Виктор уверял, что это пустые домыслы, но Анна ему не верила… В те дни она жаловалась кому-то из подруг: “Да что такое артист? Содержантка? Неудачница? Крепостная? Авантюристка? Я поначалу боролась — начала кутить, чтобы что-то ему доказать”. Доказать ничего было нельзя!

В 1909 году Дандре познакомил Павлову со своим приятелем — Сергеем Павловичем Дягилевым, тот готовил свои “Сезоны”, и ему очень нужна была Павлова со своим “Лебедем”… Для Дандре это означало огромные расходы, ведь для участия в такой масштабной акции нужны были дорогие туалеты, драгоценности… Он только раз был раскошелиться, но Павлова сказала: “Тебе нет нужды так тратиться, Виктор! Я не вернусь к тебе! Все кончено. И знай: я никогда не прощу тебя!” — сказала Павлова, уезжая. Даднре не поверил, или сделал вид, что не поверил любимой, и в назначенный день пришел на вокзал — провожать Павлову в Париж. Там уже собрался весь Мариинский театр!

Грузчики все вносили и вносили в вагон бесчисленные саквояжи, корзины, свертки… Павлова все пересчитывала их, ошибалась и принималась считать снова, суетилась, путалась… Все старались помочь, тоже пересчитывали, тоже путались в счете, что, конечно, только увеличивало суету. Павлова то сердилась, то улыбалась. И, как только все присели отдохнуть, вдруг вскричала: “А где же клетка с моей птичкой?!” К счастью, клетку скоро нашли, и Анна Павлова благополучно укатила в Париж, махая друзьям рукой через окно.

“Она совершенно не приспособлена к жизни, — думал Дандре, глядя в след уходящему поезду. — Было бы у меня не одна, а две жизни, вторую я непременно посвятил бы одной только Анне — опекал бы ее, успокаивал, заботился бы, чтобы ее не надули с гонорарами, следил за упаковкой ее багажа, наконец!” Но жизнь у Виктора была одна, и он не мог пожертвовать ради Анны своим положением в обществе, чистотой своего рода, своей службой, вот взять хотя бы Охтинский мост — он, Даднре, никак не может уехать в Париж, пока строительство не доведено до конца!

Через несколько месяцев именно из-за этого моста Дандре и арестовали! Впрочем, знающие люди утверждали: Дандре воровал не больше и не меньше, чем все другие чиновники, и дело тут вовсе не во взятке, а в вовремя посланной ревизии, а ревизии, как известно, ни с того ни с сего к человеку не посылаются. Не надо было “наступать на мозоли” могущественной Кшесинской!

ЛЯГУШАЧЬИ ЛАПКИ А ЛЯ ПАВЛОВА И ЯЙЦА А ЛЯ МОРДКИН

Павлова не только разорвала контракт с Дягелевым, но и сманила за собой в Америку другую звезду “Русских сезонов” — Михаила Мордкина. Они прекрасно смотрелись в паре: она — хрупкая, поэтическая, он — мощный, атлетически сложенный красавец. Их лучший номер — “Вакханалия” — поставил Фокин: они, словно опьяненные страстью и вином, вылетали на сцену в, прижавшись друг к другу и держа над собой полотнище пламенного цвета. Павлова заглядывала партнеру в лицо, прижималась к нему, млела, в экстазе падала ему на руки…

Это не могло быть просто игрой, от этой пары словно искры летели! Но было ли это настоящим романом, или просто взаимным притяжением (все-таки Мордкин повсюду сопровождала жена, танцовщица Бронислава Пожицкая, для нее даже удалось добиться небольшого контракта в лондонском “Паласе” вместе с Павловой и Мордкиным) — трудно сказать точно. Слухи о своей любовной связи артисты не подтверждали, и опровергали: Павлова на прямые вопросы журналистов отвечала лишь кокетливой улыбкой, а Мордкин бормотал: “Обручены? Да нет, сейчас нет. Я хочу сказать: нет. Конечно, нет. Мы думаем только об искусстве”. Впрочем, это было хорошей рекламой в падкой до интимных подробностей Америке…

Про то, как Павлова танцевата в этом гастрольном туре, Леон Бакст писал: “Она всецело подпала под губительный гипноз Мордкина и превратилась в Лондоне в истинную артистку мюзик-холла, танцует ухарски, с “прикрикиванием” и присвистом! Ужас”… Зато деньги лились рекой! То и дело русских танцовщиков приглашали выступить в частных домах — за большие деньги, разумеется. Так, на вечере некой миссис Винсент, главным подарком гостям была огромная корзина с розами, из которой выпорхнула великая балерина Анна Павлова — в очень открытом платье из лепестков роз (ей заплатили за это 500 долларов, что равнялось примерно тысяче рублей).

Впрочем, унижение высокого искусства балета Павлову не слишком волновало. Ей действительно очень нужны были деньги! Гораздо больше ее расстраивала “звездная болезнь”, которой заразился ее партнер в Америке. Дело в том, что жители Нового Света никогда не жаловали танцовщиков-мужчин — они казались им слишком жеманными. Другое дело Мордкин с его мужественностью движений и атлетизмом! В газетах писали, что его выносливость способна устыдить бегунов на длинные дистанции (и это для американцев было, кажется, высшим комплиментом). Кончилось тем, что Михаил заболел “звездной болезнью”. К примеру, обнаружив в меню ресторана блюдо “Лягушачьи лапки а ля Анна Павлова”, он гневно вопрошал у хозяина, почему нет блюда а ля Михаил Мордкин. И сохранил другое меню, где значилось “Яйца а ля Мордкин”. Он требовал, чтобы в анонсах рекламы как можно чаще появлялись выражения такие, как “идеальный Мордкин”, интриговал, добиваясь чтобы имя Павловой писалось в газетных анонсах мелким шрифтом… В ответ раздраженная Павлова добилась, чтобы из лондонских гастролей была исключена Пожицкая. В газетах намекали, что Павлова просто ревнует.

Первый день выступлений Павловой и Мордкина с их “Вакханалией” в “Паласе” прошел именно так, как предсказывал Дягилев: были и чревовещатели, и акробаты, и дресированные собачки, и даже торговцы пирожками. Павлова дала себе слово, что вытерпит все это: ей действительно очень нужны были деньги! Впрочем, уже на другой день в “Паласе” появились дамы в роскошных туалетах, а еще через день на представление пожаловал сам принц Уэльский с супругой и сыном…

Гром грянул уже на пятый день гастролей: прямо на сцене Анна вдруг залепила партнеру громкую пощечину. Позднее она объяснила, что Михаил чуть не уронил ее, намеренно грубо выполняя поддержку. Он же обвинил Павлову в том, что она попыталась подставить ему подножку. И рассказывал репортерам, как Анна требовала изъять его фотографию из сувенирного буклета.

С тех пор руководство “Паласа” не знало покоя — возмущенная публика могла в любой момент разнести мюзик-холл, в очередной раз не дождавшись “Вакханалии”. Анна Павлова, отговариваясь болезнью, выступать с Мордкиным отказывалась. Выход нашелся сам собой: пригласить на место Павловой Матильду Кшесинскую (та моментально дала согласие, ведь вскоре в Лондоне должна была состояться коронация Георга Пятого, а Матильда, как известно, была неравнодушна ко всем представителям царских фамилий). Впрочем, как только в газетах появилось первое сообщение о приезде Кшесинской, Павлова мигом выздоровила, и в тот день, когда на афишах появилось имя ее “заклятой подруги” Кшесинской, появилась с Мордкиным в “Вакханалии”... Ей слишком важно было не потерять этот контракт! Впрочем, с Мордкиным они так и не помирились, и даже на поклоны выходили по отдельности. Пожицкая комментировала: “Анна слишком увлеклась моим мужем, а он не ответил на ее чувства — именно в этом суть конфликта”…

…Десятилетия спустя ученики московской балетной студии стали замечать, что их прославленный преподаватель Михаил Михайлович Мордкин … сошел с ума. Он все время разговаривал с кем-то, кого видел один он. Если кто-то из учеников танцевал плохо, Михаил Михайлович возводил глаза к небу и восклицал: “Смотри, Анечка, что они делают! Они же ничего не умеют!” Если же кому-то из учеников удавался пируэт, Мордкин к его имен прибавлял фамилию Павлова: “Мария Павлова”, “Галина Павлова”, или даже “Борис Павлова”! В гостиной Мордкина висел портрет Анны Семеновны в странном одеянии — поверх нижней юбки намотан широким шарфом, закрепленный булавками. Длинная бахрома шарфа свисает на руки, заменяя рукава. Хозяин никому не разрешал прикасаться к нему, даже чтобы стереть пыль, и любил часами глядеть на этот портрет, вспоминая, как Анна в точно таком наряде играла в казино в Монте-Карло: быстро-быстро раскидывала фишки и по всему столу, сдвигая чужие ставки с мест. И все протесты сразу умолкли, как только кто-то крикнул: “Да ведь это Павлова!” Аннушка сконфуженно извинялась и, желая поправить сдвинутые ставки, невольно бахромой своего шарфа сдвигала другие. А к концу вечера проигралась в пух, и к ней выстроилась целая очередь из желающих дать взаймы тысячу франков! Мордкин все шептал что-то себя под нос, все смеялся каким-то невеселым смехом, глядя на этот портрет. Врачи стали поговаривать о паранойе. А, может, это просто прорывалась наружу затоптанная самолюбием любовь?

ПЛЕННИКИ АЙВИ-ХАУСА

Что же касается того, кого любила сама Павлова, 9 октября 1912 года в Петербурге открылось судебное заседание по его делу. Суд признал Дандре виновным в мздоимстве и приговорил его к уплате денежного штрафа в размере 36 тысяч рублей. Это было равнозначно пожизненному сроку в долговой тюрьме — таким деньгам у Виктора Эмильевича неоткуда было взяться (родовое имущество он давно пустил на ветер). Впрочем, очень скоро он вышел на свободу. Необходимый залог внесла … Павлова — все 36 тысяч рублей, а точнее — 18 тысяч долларов. Именно на выкуп Дандре из тюрьмы она собирала, выступая вместе с жонглерами, чревовещателями и дрессированными собачками, прячась полуголой в корзинах на вечерах у глупых богатых американок! По поддельным документам Дандре выбрался в Лондон, где Анна уже ждала его. Отныне путь в Россию был заказан нее только для него, но и для Павловой, потому что очень скоро она стала его законной женой.

“Свершилось! Я все-таки добилась своего”, — сказала бы на ее месте любая другая женщина. Но Анне этого было мало! Она сумела полностью перевернуть ситуацию, и это было не только исполнение ее заветного желания, но и ее месть! “Мы повенчались в церкви под секретом. Я так ему и объявила: если ты кому-нибудь скажешь, что мы повенчаны, между нами все кончено. Я под поезд брошусь. Понимаешь, я теперь Павлова. Теперь мне плевать на какую-то “мадам Дандре”, — рассказывала Анна подруге.

Сразу после свадьбы супруги купили просторный коттедж в Хемстеде, принадлежавший когда-то знаменитому английскому художнику Тернеру. Имение называлось Айви-хаус: там было около 6 акров земли с подстриженными деревьями, лужайкой, огромным полем тюльпанов и прудом, где круглый год плавали лебеди с подрезанными крыльями. Один из них, по имени Джек, был предан Павловой, как собака, ходил за ней по саду и охотно брал еду из ее рук. В оранжерее стояли многочисленные клетки с птицами. Многие птицы погибали в неволе, заставляя Павлову горько плакать, но она без конца повторяла жестокий опыт, привозила из каждой гастрольной поездки все новых пленников.

Но был в Айви-хаусе один страдалец, которому жилось еще хуже, чем экзотическим птицам. Это был Дандре! Павлова сдержала свое обещание никогда не прощать его, и все без малого двадцать лет их брака изводила мужа капризами и попреками. А когда Дандре в слезах отчаяния запирался в своем кабинете, впадала в истерику, валялась перед закрытой на ключ дверью, умоляла впустить, простить. Впрочем, добившись прощения, начинала все сызнова. Многие видели, как из дверей ее театральной уборной появлялся удрученный, разгневанный, отчаявшийся Дандре, и вслед ему летела женина туфелька. Анна часто говорила с ним с презрением, даже с ненавистью. “Вы могли бы пощадить меня, Анна, хотя бы при посторонних”, — цедил Дандре сквозь зубы. При этом она по-своему заботилась о нем: “Кто осмеливается в моем доме заваривать ему чай?! Кто почистил ему ботинки?! Это мое дело. Вон!” Очередной подруге Павлова хвасталась: “Я говорю ему: “Ты теперь должен делать все для меня на свете”. И он молчит. Он знает, что виноват. Пусть терпит. Пусть все думают, что он просто так при мне. Он ведь мой, только мой, и я его обожаю. Поэтому я вправе его третировать. И верьте — в этом его счастье”. Что ж, счастье бывает разным… Во всяком случае Дандре, не в свое время не возражавший против расставания с той, прежней, нежной и покладистой Павловой, теперь и помыслить не смел о том, чтобы уйти от Павловой нынешней: истеричной, жестокой, неверной… Дад-да! Теперь у Павловой то и дело появлялись любовники — например, русский художник-эмигрант Александр Яковлев. Этот роман длился около десяти лет — правда, с большими перерывами. Павлова же вечно разъезжала по гастролям!

Главным распорядителем ее труппы был тот же Дандре — как и мечталось ему когда-то на вокзале в Петербурге, он действительно взял теперь в свои руки всю деловую сторону жизни Павловой. Вел расчеты с артистами, деловые переговоры, занимался подготовкой гастролей, связями с прессой, разработкой маршрутов. Багаж тоже паковал! Многие осуждали его за жадность: чтобы не платить неустойку, он заставлял Павлову выступать даже тяжело больной. Не отказался от гастролей в Эквадор, хотя знал, что там вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. В Мексике велел Павловой танцевать под тропическим ливнем — по закону страны представления на открытых площадках не прекращались из-за случайностей климата, иначе надо было возвращать деньги зрителям. “Аннушка, давай ковать железо, пока горячо!”, — убеждал ее Дандре.

После 1917 года из Россию в Европы хлынули толпы эмигрантов, среди них было немало и балетных, и далеко не все достойные сумели найти работу… А Павлова зарабатывала за вечер по 600 фунтов стерлингов! При этом Дандре понимал, что “павломания”, охватившая Европу в начале двадцатых годов, в любой момент может пойти на спад, и нужно застраховать себя от нищеты именно сейчас, когда в кондитерских магазинах продают шоколадные конфеты “Pavlova” с ее подписью на коробках, в парфюмерных — духи, туалетную воду и мыло с тем же названием, в цветочных — особый сорт роз пепельно-розового цвета с бесчисленными лепестками, напоминающими пачку Павловой в “Менуэте”, а в магазинах одежды — расшитые манильские шали с кистями, которые Павлова придумала драпировать на испанский манер, и это тут же вошло в моду!

Все, к чему она прикасалась, принимало черты изысканности и, к тому же, приносило деньги. В европейском суперпрославленных торговых домах Павлова непритворно восхищалась: “Прекрасно. Великолепно. Я покупаю это пальто. Оно — настоящее совершенство! Нужно только убрать карманы, здесь укоротить, здесь расширить, и изменить воротник”. А в итоге модельеры еще и платили Павловой за то, что она переделывала под себя и носила их творения! Анна была нарасхват и как фотомодель, и как манекенщица. Рекламировала крем, туфли, фотографировалась для обложек модных журналов…

Впрочем, модница Павлова, имея роскошные меха и драгоценности, хранила их в банковском сейфе. Приобретательство не было ее страстью — ее страстью была работа и, отчасти, зарабатывание денег. Павлова гастролировала так много, как ни одна другая балерина мира! Танцевала в США, Канаде, Южной и Центральной Америке, Японии, Китае, Бирме, Индии, на островах Цейлон, в Египте, Южной Африке, в Австралии, Новой Зеландии, на Яве и Филиппинах — в 44 странах и тысячах городов, в том числе и тех, где ни разу до нее не ступала ножка на пуантах! В Индии по окончании спектакля все зрители встали на колени и подняли вверх руки. “Они приняли тебя за божество танца”, — шепнул жене Дандре… В одном только 1925 году за 26 недель побывала в 77 городах, дала 238 представлений и износила 2000 пар балетных туфель. Она танцевала не только на сценах больших городов, но и в селениях, у фермеров западных штатов США, у сборщиков фруктов в Калифорнии, у мормонов, в ангарах аэропортов, в гигантских товарных складах...

За ее вечные разъезды по морям и океанам, с континента на континент, Павловой подарили титул “Терпсихоры пакетботов”. За 22 года бесконечных турне Павлова проделала 500000 миль по суше и по морю и дала примерно 9000 спектаклей. Знали бы те, кто не хотел брать ее в балетное училище, опасаясь, что она не выдержит больших физических нагрузок! В любой стране главы государств, короли, президенты устраивали в ее честь приемы. В Мадриде король Испании каждый вечер посылал Павловой за кулисы букет цветов. В Канаде ей вручили золотой ключ от города, в Квебеке — дали почетное гражданство, в Венесуэле президент республики подарил Павловой бутылку русской водки.

Ее любовь ко всему русскому была известна даже в Венесуэле! Павлова старалась выстроить гастрольный график так, чтобы на русское Рождество оказаться где-нибудь в северных широтах — например, в Канаде, где можно кататься на тройках, так, чтоб снег скрипел под копытами лошадей… И чтобы непременно была настоящая елка! В “Айви-Хаусе” Павлова держала русского повара, и больше всего на свете любила гречневую кашу, биточки в сметане, осетрину и черный хлеб. А в репертуаре Павловой за все долгие годы странствий появилось очень мало нового: в основном она танцевала “выжимки” из репертуара Мариинки: одноактные балеты, дивертисмент, концертные номера... Прошлое не отпускало Анну, хотя вернуться в это петербургское прошлое было никак невозможно! Даже города такого — Санкт-Петербург — с некоторых пор на земле не существовало. И даже повидаться с собственной матерью Павловой было негде.

Впрочем, в 1924 году Советское правительство, наконец, разрешила выезд Любови Федоровны Павловой в Лондон для свидания с дочерью! Об этом Павлова узнала на очередных гастролях в Америке. И в тот же день скоростной пароход “Мавритания”. Пересекавший Атлантику всего за пять дней, уносил ее в Англию. И все эти пять дней пути Павлова страшно волновалась, перебирая в памяти всю свою жизнь…

Свидание длилось столько же — пять дней. Любовь Федоровна все дивилась на красоту ироскошь “Айви-Хауса”, и каждое новое слово, будь то название экзотического цветка в саду, или стиль мебели, просила записать на отдельную записочку. “Зачем?”, — спросила Анна. “А как же? — ответила мать. Приеду домой, стану соседкам рассказывать, как ты живешь, а нужное слово-то и не вспомню!” Вопрос о том, чтобы остаться с дочерью в Англии, Любовь Федоровна отказывалась даже обсуждать. В конце концов мать уехала — с несколькими чемоданами подарков и карманами, набитыми записочками. И Анна испытала странное облегчение: в конце концов нежная любовь между матерью и дочерью существовала, скорее. в мечтах Анны, чем в реальности… “Говорят, каждая женщина рождена для любви, — жаловалась Анна подруге, бывшей балерине, а ныне владелице шампиньонной фермы Наталье Трухановой. — Но меня никто не любит по-настоящему, даже моя мать, и я никого не люблю. Значит, моя жизнь не удалась?” “А как же Дандре?” — изумлялась Труханова… “Ах, чтобы заслужить его любовь, я так долго притворялась, что он мне безразличен, что, кажется, сама поверила в это!” “Если б ты не любила Дандре больше, чем саму себя, разве ты уехала бы из Петербурга?”, — тихо возразила Труханова, к слову, сама эмигрировавшая из России ради спасения мужа — белогвардейского генерала.

ПЯТНА РЖАВЧИНЫ НА РОЗОВЫХ ЛЕПЕСТКАХ

Злые языки говорили про Павлову, что, оторвавшись от родины, она только тратит накопленное, что на ее манере пагубно сказалась мода западной сцены, требования публики и антрепренеров, шаблоны европейских постановок, и в ее исполнении появилась искусственность, манерничанье... Еще говорили, что Павлова променяла внутреннее развитие художника на бесконечное мелькание городов в окне поезда.

И что она специально набирает в свою труппу плохих танцовщиц, чтобы блистать на их фоне. Может, и так, но “Мадам” (так Павлову называли в труппе) искренне надеялась вылепить из своих англичанок что-нибудь приличное, пользуясь единственно знакомыми ей методами петербургского балетного училища: например, запрещала своим танцовщицам читать журналы о кино и предлагала в свободное от репетиций время заниматься шитьем или вышиванием. Еще она неожиданно появлялась в уборных танцовщиц проверить порядок на столах. В Италии она интересовалась: “Как вы провели день?” И узнав, что девушки решили отдохнуть, перенесла время репетиции и обязала посещать достопримечательности.А однажды, когда одна из ее танцовщиц появилась на неком приеме в красивом дорогом платье, Павлова спросила: “Сколько ты накопила денег за эти гастроли? Если бы ты не покупала платья, то накопила бы больше. Раз ты можешь позволить себе так сорить деньгами, зачем я буду дарить тебе свои туфли?” Девушка расплакалась. Артистам с яркой индивидуальностью действительно было нелегко рядом с Павловой. К тому же, она и вправду не терпела конкуренции!

Однажды Павлова расплакалась, случайно побывав на концерте одной русской танцевальной пары, которым очень тепло аплодировали. “Отчего же вы, великая артистка, расстроились из-за нашего успеха?”, — спросили молодые артисты. Павлова ответила: “Это чувство превыше меня!” После того, как имя артистки ее труппы Хильды Бутсовой худо-бедно выучили газетчики, Павлова послала той предельно дружеское, полное симпатии письмо: “Моя дорогая Хильда! После многих лет плодотворной совместной работы настала грустная минута расставания…”. А с танцовщицей Валентиной Кошубой, которой сама же Павлова говорила: “Ты настоящая артистка! Мои девочки — тряпки по сравнению с тобой, моя Кашуба!” — она рассталась после того, как на гастролях в Испании король Альфонс XIII, известный ловелас, спросил Павлову, приехала ли с ней “эта жемчужина — la belle Kachouba”. Анна прямо заявила тогда, что в ее труппе есть только одна жемчужина — она сама, и другой нет и быть не может!

Но время — вещь неумолимая, и век балерины короток. Короче становится дыхание, из программы выпадают номера… В конце концов Павлова вынуждена была признать: ее ученицам зрители стали хлопать громче, чем ей самой! Павлова и сама не заметила, как превратилась в маленькую, усталую и стареющую женщину с очень жилистыми, натруженными ногами и руками. Слишком долго она мерзла в неотапливаемых вагонах, слишком часто преодолевала недомогания, и слишком редко отдыхала. В результате техника все уходила, Павлова даже стала полнеть! Конечно, она боролась: еще более сокращала отдых, и, если раньше ела все подряд, но очень маленькими порциями, то теперь и вовсе стала морить себя голодом. К тому же с 1929-го года у Павловой стало почти непрерывно болеть колено... “Не могу болеть! — рассудила Анна. — Придется распускать труппу, платить неустойки, потом заново нанимать танцовщиков, перешивать костюмы… Нет, Дандре этого не допустит! Знаю, даже умирать придется на бегу!

…“Я крепкая-крепкая. Дайте мне лопату! Вот увидите, я эту грядку до конца вскопаю! А туфель не жалко. Они рваные. У меня всегда рваные туфли, а это плохая примета”, — тараторила Павлова, вновь оказавшись в гостях у Трухановой. Наталья усмехнулась: вера Анна в приметы казалась такой забавной! Дурочка! Боится грозы, встречи со священником, пустых ведер… “Ох! — вдруг воскликнула Павлова. Оказалось, она укололась о шип розового куста, который взялась пересаживать. — Теперь мы с этим кустом умрем одновременно! Я это знаю точно! Ведь есть такая примета”… В тот день, когда Анна заболела, куст покрылся ржавыми пятнами, и вскоре погиб.

В январе 1931 года поезд, в котором Павлова возвращалась в Париж с Лазурного берега Франции, потерпел аварию возле Дижона. Анна осталась цела и невредима, да только вот ей пришлось в одной пижамке и легком пальто идти пешком до ближайшей станции, и там еще двенадцать часов ждать следующего поезда. Конечно, во Франции зима не такая, как в России, но все же… Словом, Павлова подхватила простуду, лечиться по своему обыкновению не стала, и по дороге на очередные гастроли в Голландию заработала тяжелейший плеврит.

17 января 1931 года Анна Павлова прибыла на гастроли в Нидерланды, где ее встречали только что выведенными белоснежными тюльпанами сорта “Анна Павлова” (вопреки опасениям Дандре, “павломания” ничуть не утихла за десяток лет). Но Павлова чувствовала себя так плохо, что не нашла в себе сил даже поблагодарить голландских селекционеров. Прямо с вокзала балерину спешно повезли в “Отель дез Энд”, где ей были приготовлены апартаменты. Весь персонал по традиции выстроился у входа, чтобы встретить гостью. Одна худенькая горничная дрожала от холода, и Павлова протянула ей свою муфту. Эта голландская девушка оказалась одной из последних, кто видел Павлову живой…

23 января 1931 года в лондонском театре “Аполлон” выключили свет и лучом прожектора прочертили в темноте весь путь, что Павлова проделывала в “Умирающем лебеде”. Зал поднялся молча. Звучал только Сен-Санс… Все знали: сегодня ночью великой балерины на стало…

Она не дожила до 50 лет всего 8 дней! Впрочем, у балерин не бывает возраста. Дандре утверждал, что ее последними словами были: “Принесите мне костюм лебедя…”. Знакомые злословили, что слова эти Дандре придумал, по привычке делая рекламу из всего, что попадется — будь то хоть смерть обожаемой жены… Не даром он так и не распустил труппу балета Анны Павловой, наспех заменив ее другой знаменитостью — Ольгой Спесивцевой. На гастролях в Австралии Спесивцева лишилась рассудка, и это было начала разорения Дандре! Ни деньги с банковского счета покойной жены, ни “Айви Хаус” Дандре наследовать не смог — он так и не смог доказать, что являлся законным мужем Анны Павловой, все хранилось в слишком строгой тайне. Что это было? Простая непредусмотрительность Павловой, или, может, ее последняя месть за былые обиды… “Тебе надо было жениться на Анне еще в России!” — корил Виктора Эмильевича его адвокат…

Ирина ЛЫКОВА

P.S. Став взрослыми, дети Лазаря Полякова гордились тем, что приходятся сводными братьями и сестрами самой Анне Павловой. Впрочем, познакомиться им так и не довелось…