Сергей Алексеев: "Новый роман «ИЗГОЙ ВЕЛИКИЙ» очень скоро увидит свет. Эта книга написана более года назад, и все это время лежала у меня в столе. Был изначальный замысел предъявить вашему вниманию сначала первые «Уроки русского» и лишь затем этот роман, написанный в жанре исторической прозы, но о сегодняшнем дне".


1. ПРИБЫЛОЙ ВОЛК


Будучи невольником, он наконец-то испытал все радости жизни и благоденствовал на острове целых два года, впервые не испытывая невзгод и горестей. Вдоволь было всего – времени, изысканной пищи, ласковых наложниц и, прежде всего, много превосходного папируса, чернил и дерзких мыслей. Будучи рабом, он мнил себя господином, и казалось, это состояние продлится бесконечно, хотя блаженство вызывало в нем чувство хрупкости мира, и по велению Ариса, на острове не позволялось громко кричать, бить в барабаны и отбивать часы полудня и отхода ко сну.

Все эти благодатные дни покоя даже море не волновалось, тихо плескаясь в бухте в пору осенних бурь, словно младенец в ванне.

Так продолжалось, пока однажды к острову не причалил чужой корабль, на парусах коего красовался неведомый знак – сдвоенный черный крест. Полагая, что это пожаловал господин, либо его посланник, подневольный философ явился на пирс, но с горделивой триеры сошел человек уважаемого возраста и весьма властного вида, обряженный в судейскую мантию. Двое слуг вынесли и установили на причале деревянное кресло, напоминающее трон с высокой спинкой, двое других принесли пирамидальный деревянный ларец на ножках, украшенный теми же черными знаками и увенчанный золотым шаром. Философ, как полагается, преклонил одно колено и потупил взгляд. Незнакомец в мантии мог быть кем угодно – доверенным лицом господина, вновь назначенным сатрапом острова или вовсе новым господином, однако он назвался всего лишь именем Таисий Килиос, никак не обозначив своего статуса и положения.

И что более всего заставило встрепенуться, обратился к рабу по настоящему имени!

– Встань, Аристотель Стагирит! – велел он и сам сел в кресло.

Звучание собственного имени напоминало манящую песнь морской сирены. Философ встал, но не избавился от чувства напряженного ожидания, и настораживало его не само появление этого человека, а ларец, несомый слугами, вернее, венчающий его золотой шар, означающий высшую власть коллегии эфоров.

Гость откинул крышку пирамиды и извлек оттуда книгу.

– Посмотри и ответь: чьему перу принадлежит сочинение?

Философу хватило одного взгляда, чтобы узнать свой труд о путешествии в Великую Скуфь, созданный более года назад и присвоенный господином. Правда, это была уже копия, переписанная явно рукой доксографа, на дешевом жестком пергаменте и, судя по засаленности титула, изведавшая множество чтецов.

– Здесь стоит имя Лукреций Ирий, – осторожно проговорил невольник. – У меня нет оснований предавать авторство сомнениям…

Человек в судейской мантии невозмутимо извлек из ларца еще одну рукопись, так же изрядно изветшавшую.

– А кто сотворил сей труд?

Руки у Ариса дрогнули: перед ним оказался список его собственного трактата о нашествии варваров, их нравах и гибели библиотеки Ольбии. Того самого трактата, который сделал его известным, но на титуле так же стояло имя жаждущего славы олигарха!

Ожидая ответа, гость взирал на раба с непроницаемым лицом сфинкса, и угадать, что хочет, было невозможно. И тут философ схватил себя за руку, как вора, забравшегося в свой карман: даже не продолжительная жизнь в неволе незаметно насытила его трепещущим страхом, отчего и виделась ему хрупкость мира. Он вспомнил учителя Биона и, вскинув голову, открыто воззрился в лицо эфора.

– Авторство этих сочинений принадлежит мне, – гордо произнес Арис, при этом испытывая студеное дыхание опасности. – Но кто ты, незнакомец, чтоб спрашивать об этом?

Синяя судейская мантия, этот шар на ларце, знаки в виде сдвоенного креста и зрящего глаза вдруг соединились в единую логическую цепь и могли означать, что перед ним представитель некого верховного карающего суда эфоры или герусии. В тот же миг вспомнилась судьба оригинала первого трактата, публично преданного огню, и леденящая рука предчувствия легла на пересохшее горло.

– Таисий Килиос, – просто назвался гость.

– Мне твое имя не знакомо… – начал было говорить невольник и смолк, ибо взор судьи более напоминал щелчок бича.

– Почему же на титулах стоит другое имя? – бесстрастно спросил он. – Ты умышленно скрыл авторство?

Философ выдохнул знобящий сердце холод и кратко рассказал о своем тщеславном господине, купившем его на берегах Персии, об условиях жизни на острове и нынешнем положении раба. Он выслушал это так, словно уже знал все, что приключилось с Арисом.

– И ты утверждаешь, что Лукреций Ирий присвоил твои сочинения? – уточнил он.

– Он сделал это по договору со мной, – честно признался философ.

Таисий Килиос продолжал испытывать его, ничем не выдавая своих чувств и намерений.

– Готов ли ты вернуть свое имя на титулы?

– Готов.

– Это равнозначно смертному приговору.

Образ Биона на минуту возник перед взором, и в ушах прозвучало его повелительное слово:

– Зри!

– Если в Элладе не внимают словам философов, а казнят за свои труды, то исчезает смысл существования, – с достоинством произнес Арис, ощущая прилив сил. – И наступает смерть всякой мысли.

Таисий Килиос вернул в ларец рукописи и откинулся на высокую спинку кресла, взирая на кипящую бликами воду бухты. Он что-то вспомнил, и лицо его слегка оживилось.

– Ты видел, как варвары вышли из моря?

– Да, эфор. И это было невероятное зрелище…

– И утверждаешь, они способны дышать в воде, как рыбы?

– Нет, надзиратель, сего я не утверждаю.
Читать далее

‐

1. ПРИБЫЛОЙ ВОЛК

Продолжение

Он просидел у моря под знойным, палящим солнцем до самого вечера, пересыпая память из руки в руку, как горсть раскаленного песка, и издалека взирая, как близорукий Таисий Килиос, окруженный рабами с опахалами, читает его труды. И чем дольше он склонялся над несшитыми еще листами папируса, тем далее отступала смерть. Иные места в трудах эфор прочитывал дважды и затем, откинувшись на спинку кресла, подолгу о чем-то размышлял, и появлялась призрачная вера о пощаде, хотя бы на срок, позволяющий закончить труд. Когда же стемнело, надзиратель приказал установить возле кресла три светоча и продолжал читать уже при неверном, колышущемся свете! И тем самым добавлял уверенности, что жизнь продлится даже более срока, нужного для завершения сочинения! Он должен был, обязан был споткнуться на том, что рукопись обрывается на полуслове, и, уже захваченный, завлеченный историей о варварских святынях, потребует продолжения!

А его, это продолжение, можно писать бесконечно, пересыпая мысли из кулака на ладонь и потом обратно…

Уже дважды он был приговорен и избегал смерти. Этот вердикт был третьим и последним, если исходить из варварского представления о триединстве мира.

И если это случится, то можно обрести вечность…

Песок под Арисом медленно остыл, затем стал холоден, студил до озноба, и лишь с восходом солнца, когда он начал теплеть, светочи потушили, эфор оторвался от рукописей и подозвал приговоренного. От первых слов Таисия Килиоса стало понятно, что философ напрасно обольщался, ибо не представлял, испытывая жажду жизни, что этот надзиратель за сохранением тайн Эллады сыщет в трудах мотивы, усугубляющие его вину.

– Считаю оба труда завершенными, – заключил он, словно меч воздел над согнутой шеей.

Арис ощутил, как все его существо собралось в горячий ком и сжалось в солнечном сплетении, словно он вновь наблюдал, как неумолимые варвары свергают учеников философской школы с седьмого яруса башни.

– Ты знаешь, Эллада стоит на пороге своей гибели, – заключил Таисий Килиос. – Все мои устремления вразумить ее посредством варварской Македонии и ее царя Филиппа успехом не увенчались… Никогда еще греки не знали подобного унижения и обиды! Даже от персов!

– Это мне известно, и я, страдая и печалясь о том, писал свои сочинения…

Эфор потряс рукописью и презрительно швырнул ее на песок.

– Ты пытался поведать потомкам о святынях варварского мира, – продолжил он после паузы. – Вселить в них еще большую гордыню и навсегда развести благородные народы с иными странами света. Посеять вечное противоборство, бросить семена бесконечных войн, ужасающих набегов и гибели просвещенной Середины Земли. Безусловно, ты достоин смерти, впрочем, как и труды твои. Не могу дать тебе и минуты, чтобы завершить сочинения.

– Я не хотел этого, надзиратель, – обреченно произнес философ. – Напротив, мыслил примирить стороны света…

– Каким же образом?

– Отыскать святыни варваров, изучить их, с помощью аналитики сопоставить мировоззрения ума просвещенного и варварского. И сблизить их, если окажется между ними пропасть. Или хотя бы выстроить мост…

Таисий Килиос надменно усмехнулся:

– Ты рассуждаешь, как понтифик!

– Я вижу в этом смысл философии, – гордо ответил Арис. – Выстраивать мосты, примирять непримиримое.

Надзиратель был непреклонен.

– Странствуя между дикими народами, ты стал таким же простодушным, как они… Учитель твой Платон одобрил бы твои устремления?

– Нет, – признался невольник. – И я бы не хотел походить в трудах на своего учителя.

– Ты еще очень молод и мыслишь, как юноша, пытаясь бросить вызов. Мне жаль тебя… Столько потрачено сил, времени. И все напрасно…

– Неужели, надзиратель, ты не нашел ничего нового и полезного в моих трудах?

– Ничего…

– Как же варварские святыни?.. О них не знает никто из ныне живущих философов! Впрочем, из ветхих тоже. Есть только слухи…

– Философы не знают, верно… И не должны узнать. Это я тебе говорю, эфор, надзирающий за тайнами Эллады.

– Но знаешь ли ты? Изведал ли ты суть варварских святынь?

Таисий Килиос застыл, взирая на восход, и багровый свет обратил его в изваяние.

– Иначе бы коллегия не уполномочила меня надзирать за тайнами…

– Ты прикасался к священным книгам варваров?!.

– Я погубил зрение, сидя при жировом светильнике, в мрачной пещере. Поэтому плохо вижу даже встающее солнце…

Аристотель вдруг испытал страх, глядя на бронзового эфора. Но он, этот страх, перевоплотился в некое уважение.

– Готов преклонить колено, надзиратель, – проронил он. – Я лишь мечтал об этом…

Таисий Килиос, ко всему прочему, был еще скромен и пристрастен к поиску истины.

– К сожалению, не удалось позреть на первозданные святыни. Мне в руки попадали только списки со священных книг, исполненные доксографами, по памяти тех, кто к ним когда-либо прикасался. Ты, философ, понимаешь, это не одно и то же… Как бы я хотел взглянуть на истинные святыни варваров. Написанные золотыми чернилами!

Сказав это, он вновь вселил надежду на спасение!

– Я уже был близко к цели, – сдержанно проговорил Арис. – До хранилищ Весты оставалось всего тысяча стадий. Или даже меньше… Но я их не прошел, ибо был объявлен чумным.

– И не прошел бы, даже если не угодил бы в чум…

– Но отчего?

– Суть в варварских заклятиях… Но тебе знать об этом не следует. И так сказал более, чем нужно. Вероятно, от доброго расположения духа, невеянного твоими сочинениями.

Он отвернулся от солнца, превратившись в серый, бесстрастный мрамор. Должно быть, этот оборот был знаком, поскольку стражники, стоявшие в отдалении, неожиданно приступили к Арису и с ловкостью факиров набросили веревки – одну на сомкнутые руки, другую на шею. После чего поставили на колени, и один, уперевшись ногой ему в спину, натянул петлю.

Надежды рухнули в тот час, и от разогретого песка дохнуло холодом. Философ старался держаться достойно и до боли прикусил язык, дабы не просить о пощаде. Ветер потянул с моря и встрепал листы папируса на песке, эфор придавил их ногой в пробковой сандалии, как придавливают нечто омерзительное, к примеру, змею или корабельную крысу.

– Впрочем, есть возможность избежать кары, – вдруг проговорил он как-то невнятно, однако был услышан. – Готов ли ты тайно служить мне и коллегии эфоров?

Арис взглянул еще раз на его ногу, втоптавшую труды в песок, и вымолвил хрипло, толкая кадыком веревку:

– Мне отвратительно рабское служение. Казни, коль вынес вердикт.

– Если это будет свободное служение? Вольного философа Эллады? Полноправного и благородного гражданина? Не отягощенного унизительным помилованием?

– Как же быть с твоим приговором? – Голос не повиновался, словно дырявый, истрепленный ветром парус. – Я нарушил клятву, открыв тайну пергамента.
Читать далее

Глава 1. Часть 1: http://www.liveinternet.ru/users/3469412/post249683072

                 Часть 2: http://www.liveinternet.ru/users/3469412/post251343299

ГЛАВА 2. БИЧ БОЖИЙ

Он всего единожды испытывал ток крови в своем теле, когда перевоплотившись в кентавра, мчал на себе прекрасную Пифию, жену философа. В другие времена, что бы не совершал, что бы не происходило на его глазах или с ним самим, царь не чуял биения своей крови, как не чуют воздуха, коим дышат.

И только на берегу Геллеспонта, в тот миг, когда предстояло сделать первый шаг, вдруг ощутил ее упругие толчки, как бы если обнаружил в себе нечто, ранее неведомое, чужеродное, существующее в его естестве помимо воли, как второе сердце сросшегося близнеца, прежде обитавшего в плоти тайно и неосязаемо.

Было чувство, что он опять перевоплощается в кентавра…

Полторы сотни больших и малых триер, галер, десятки лодок и плотов, загруженные воинами, конями, колесницами, щитами, копьями и прочим снаряжением, замерли на прибрежных тихих отмелях. Прикованные цепями, рабы уже вознесли греби над искристой от звезд, зеркальной водой, великое множество глаз устремилось в некую незримую во тьме, точку и чуткий слух улавливал всякий звук – оставалось лишь подать знак, дабы привести все это в движение. Или попутного порыва ветра, ибо мятые, обвисшие паруса уже вздымались над судами и только вздрагивали, словно застоявшиеся кони.

Спешившаяся агема окружала царя с трех сторон, у левого стремени был Каллисфен со свитком папируса, у правого щербатый Клит Черный от напряжения скалил остатки зубов, поблескивал белками глаз, в любое мгновение готовый эхом повторить команду.


Но Александр сам нетерпеливо ждал некого движения, проявления силы божественного естества – суть, знака, не ведая, каковым он будет: звезда ли воссияет над головой, озарив путь через пролив, небо ли разверзнется, а может в единый миг перед копытами Буцефала соткется нерукотворный зыбкий мост или противоположный берег, сорвавшись со своего места, надвинется из непроглядной тьмы и замкнет море твердыней. Или напротив, внезапной бурей взволнуется Геллеспонт, опрокидывая и выбрасывая на берег изготовленные в путь, суда, ударит молния под ноги, оглушит гром или исполинский Стражник Амона, каменный лев с обликом человека, суть сфинкс, восстанет вдруг из вод.

В столь решающий час боги должны были проявить волю свою! А он, потомок Ахилла и сын Мирталы, владевший многими эпирскими таинствами чародейства и сообщения с небесными владыками, ведавший суть воздаяния жертв и строго блюдящий обряд, в тот час бы истолковал всякий знак свыше и ему последовал.

И потому, как ночь оставалась безмолвной, морская гладь незыблемой, а в звездчатых небесах разливался безмятежный покой и даже птица не смела возмутить его стихию, Александр все сильнее испытывал биение крови. От вздувшихся жил вдруг стали тесноваты доспехи, любовно пригнанные бронниками к каждому изгибу мужающего торса, а мягкое чешуйчатое заворотье на кольчужном оплечье и вовсе перехватило горло. Он ощутил, как набрякло и отяжелело лицо от прихлынувшего жара, и неподвижный морской воздух не мог остудить его; из-под кожаной отторочки боевого шлема выцедилась и побежала к межглазью первая слеза соленого горячего пота, а голову охватил свербящий, невыносимый зуд. Хотелось нащупать пряжку и сорвать шлем, однако всякое движение сейчас было бы растолковано Птоломеем и Клитом, как сигнал к отправлению, и он терпел все, ожидая знака богов, коим уже воздал жертвы.

– Скажи, государь, что ждешь ты в этот решающий час? – не сдержался Каллис.

– Попутного ветра, – надменно усмехнулся царь, дабы не выдать своих чувств и надежд.

Историограф зашелестел папирусом – верно, что-то записывал.

И вдруг на воде появился челн, рассекающий отраженные звезды. Плеск весел, шум воды и неясное бормотание приближались, будучи в тот миг единственными звуками в истомленном тишиной, пространстве. Незримый гребец, оказывается, пел разудалую воинскую песнь, однако заунывным, скучным голосом уставшего путника и правил точно к носу галеры. Александр, единственно бывший в седле, скорее других различил во тьме белеющую, согбенную спину и лохмы седых волос, разбросанных по плечам – что-то знакомое почудилось в образе одинокого мореплавателя.

– Перебежчик, – определил Птоломей. – Или посол.

Сей воевода у Геллеспонта стоял у царя под рукой, среди приближенных гейтаров, поскольку был по крови братом Александру – сыном Филиппа от одной из его наложниц. Однако соединяло их не только родство. Птоломей проявил себя, как полководец, предусмотрительный советник и преданный соратник. Разнило лишь одно: если царь с юности своей придерживался аскетичной жизни, то незаконнорожденный сын был нравом в отца и не ведал ни в чем воздержания, особенно касаемо жен. С собой в обозе он возил воспитанных и прелестных гетер, поскольку мыслил, будто совокупление с ними насыщает его эллинским благородством. А чтобы сократить дистанцию и умалить порок, однажды царь подарил брату буланого жеребца, который на скачках бывало, обгонял даже Буцефала. Птоломей с этим конем не расставался, ибо воспитывал брата и наставлял конюх Александра, знавший толк в скакунах.

Перменион, переправившийся с отрядом несколькими днями раньше, без всякого сопротивления занял Абидос и донес, что персов близ Геллеспонта нет, и будто они изготовились встретить македонцев на Гранике. Даже конных разъездов нет, дабы наблюдать за переправой! Столь неразумное их поведение Александр расценил, как хитрость и потому велел ночью перегнать корабли и форсировать пролив в районе Трои.

– Кто бы ни был, приведи его ко мне, – велел он Птоломею, когда челн с тупым стуком причалил к царскому судну. – В такой час всякое явление – промысел богов.

Гетайры ринулись к челну, ловко подхватили гребца и поставили на палубу. И тут матерый бык, стоящий на растяжках у носа корабля и обреченный на заклание богу морских пучин, вдруг вскинул морду и взбугал, оглашая ревом звездный пролив. Тем часом одинокого гребца подвели к царю и Александра передернуло от внезапного озноба: перед ним стоял волхв Старгаст! Кости которого были замурованы в угловой башне Пеллы! Однако этот мертвец оказался во плоти и его белая, живая кожа лица отчетливо светилась даже в темноте, а из коротких рукавов посконной рубахи торчали увитые мышцами, могучие руки, которые он помнил.

На мгновение детский ужас и любопытство обуяли царя, ибо перед взором возникло видение, как волхв, бывший кормильцем малолетнего царевича, приучал не бояться высоты: брал за ногу и свешивал в прострел между зубьев башни. И при этом велел наблюдать, что вокруг происходит. Александр тогда еще носил детское имя – Бажен, выше зыбки не поднимался и далее крепостной стены, ничего не видел, и тут, впервые оказавшись в поднебесье, да еще вниз головой, испытал сначала лишь страх. Душа затрепетала, сердце напротив, замерло, а из гортани сам собой вырвался ребячий клик испуганного восторга. Ему почудилось, звездочет разжал руку и Бажен теперь летит вниз – земля стремительно приближалась и ничего иного, кроме пыльного склона сухого рва, он в тот миг не узрел. И это был не страх неминуемой гибели, коего в ту пору он не еще не ведал и не осознавал состояния смерти, как окончание жизни; он ужаснулся неестественности перевернутого мира!

Так было и в другой раз, и в третий, пока волхв не приучил его не взирать на высоту и воспринимать окружающее пространство во всяком его виде.

И сейчас на одно мгновение мир опрокинулся, и Александр едва сдержал крик устрашенного младенца. Старгаст же встряхнулся как-то по-собачьи и с него на палубу осыпалось что-то неразличимое – будто водяные брызги или дорожная пыль, а седые космы спали, и на голом темени оказался лишь длинный клок, замотанный за ухо с тяжелой золотой серьгой.
Бритая голова поблескивала и светилась даже во тьме.

– И на кого же ты на сей раз исполчился, царь?

Насмешливый и дерзкий голос враз вернул его в привычное состояние и перед взором очутился не старый волхв-кормилец, а молодой князь русов, выходивший с ним на поединок! Тот же нелепый вихор волос на голове, называемый чубом, ледяной, светящийся во тьме, взор, и даже плетеный, восьмиколенный кнут, собранный в кольцо, был замкнут в поднятой деснице! Столь неожиданное преображение повергло Александра в незнаемую доселе, оторопь, когда все, и плоть, и мысль, костенеют и не повинуются, кровь леденеет в жилах и живыми остаются лишь взор и слух.

– Сказано тебе – не ищи чужих святынь. Не внял ты моей науке, изгой. Сам возомнил себя бичом божьим! А напрасно!

Сказал так и распустив по палубе кнут, встряхнул его змеистое тело – раздвоенный хвост издал громкий щелчок.
Читать далее

И Арис, исчезнувший в водопроводе, не давал о себе знать, хотя была пора уж отпирать ворота…

Уставши ждать, царь велел забросить в верхний город две дюжины пылающих головней и глиняных сосудов с горючицей, вызвать пожар, сумятицу, движение. Огненные молнии, запущенные катапультами, прочертили небо, столбы искр поднялись за стенами, и вслед им зардела на ветру добрая сотня зажигательных стрел, однако же в ответ безмолвие, и отчего-то не вспыхнула смола, отправленная в горшках, не запылали деревянные кровли построек, запасы сена – ничто не загорелось, что могло гореть! И даже призраки на стенах не всполошились, продолжая бродить вдоль бойниц.

Теперь и македонцы примолкли, взирая на молчаливую крепость. Царь уже хотел послать лазутчиков тем же путем, через водопровод, однако воины агемы принесли на щитах философа, промокшего насквозь, продрогшего до смертной синевы, однако же живого. Он не мог и слова вымолвить, а только жался к огню и будто бы что-то шептал, словно безумный. Ариса положили на шкуры, укрыли овчиной, и царь напоил его горячим вином из своих рук, но прежде, чем учитель заговорил, миновало около часа и начало светать.

– Я в Ольбию пробрался, – с трудом вымолвил он. – Чуть только не утоп, вода студеная… Там стража… Обошел весь город… А в башню не проник! Сил едва хватило вернуться… Там география, пергаменты… На коих пути начертаны… И соотечественников нет. Нет никого!.. Лишь скот… Не бери Ольбию, царь. Ни славы, ни счастья она не принесет… Добудь географию и ступай…

Но вместе с восходом солнца и речь его оборвалась, и ум погас. Царь посчитал, все это у философа приключилось от простуды в ледяной воде, бегущей со стылых осенних гор. Кое-как согревшись, философ вроде бы оживился, попытался встать, но вымолвил лишь несколько слов:
– Коль не умер на восходе… Еще один день отпущен…


Его ноги подкосились, речь стала несвязной, а вид немощным и жалким. Александр велел снести учителя в свой шатер, согреть и обиходить, чтобы набрался сил. И тут явился Зопирион.

– Мои храбрец с рассветом приставили лестницы!.. И поднялись на забрала!.. – сообщил он. – Городская стража лишь у ворот. Повсюду бродят коровы, овцы – огромные стада! Меж ними редкие старики без шапок и малые дети. И более ни живой души!.. Пора на приступ!

Избалованный легкими победами во Фракии, сей воевода захлебывался от восторга, как учитель от жара. Александр же мыслил сразиться с супостатом, а не брать приступом беззащитную Ольбию, куда согнали животных – чтоб и далее не распускать о себе худой славы, де-мол, юный владыка Македонии воюет с тенями усопших да со скотом. Что если варвары потешиться вздумали? А еще хуже, мор на них напал, хворь заразная, которая случалась в понтийских полисах?

Или досужая в коварстве, искушенная всяческими хитростями, скуфь намерена заманить в ловушку?

– Где же супротивник, Зопир? – тая настороженное изумление, спросил царь. – Слух был, исполчились…

– Должно, бежал наш супротивник!

Даже если бы сейчас Ольбия растворила перед ним все ворота, Александр бы не вошел, ибо предчувствовал дурное. Неужто варвары и впрямь замыслили потеху над македонцами, а посему загнали скот, город оставили без прикрытия, и сами попрятались, однако не от страха?

Томимый глубоким разочарованием, царь захотел испросить совета у философа, но у того начался сильный жар и бред бессмысленный.

– Огонь! Огонь!… – взывал он. – Они спалили город! Кончилось время… Пить не хочу!.. Не давайте воды чумному…

Полдюжины лекарей хлопотало возле, то укрывали перинами, то напротив, махали опахалами и водой мочили, давали снадобье, окуривали индийскими благовониями и не могли помочь. Арис корчился, дрожал и тянулся к царю, силясь что-то сказать, но из воспаленных уст изрыгался хрип и уже речь бессвязная. Александр велел всем покинуть шатер и сам склонился над страждущим.

И вдруг из его череды слов, как из потока нечистот, два все же достигли уха! И почудилось, ледяная скрюченная рука учителя проникла в грудную клетку и схватила сердце.
– … аспидная чума!…

А далее снова бессвязный лепет:
– Мы не добыли время… Оно истекло в песок… Надо сжечь наши города! И выстроить новые!.. Воевать и строить! Воевать и строить!

Сын лекаря придворного с раннего детства причастен был к медицине и преуспев в этой науке, щедро делился с учеником. Александр знал, подобная болезнь разит всякого, кто лишь приблизится к хворому; она отравляет воду, воздух и летит по ветру, а спасение от напасти одно – огонь очистительный.

В короткий миг царь испытал, насколько ранима и тонка грань между радостью бытия и скорбью, между жизнью и смертью. Насколько иллюзорно все то, что еще вчера двигало им, вызвало жажду устремлений, а в сей миг уже ничего не ценно – ни победы, ни слава и добыча!

А в лицо дохнули всего два слова – аспидная чума! И в подтвержденье этому учитель стал бормотать слова, из коих следовало, что жить ему оставалось до восхода. Если не сжечь город и не отстроить новый… Последней стадией болезни, когда жизнь еще теплится, но угасает память, был страх перед стихиями воды и огня. Поэтому он, как заклинание, шептал:
– Воды мне не давайте!… Не подносите света!…

Или стонал в бреду:
– Спасет огонь… Скуфь ведает, от чумы есть зелье!.. Я слышал, некий бальзам… Они называют его ЧУ… Сотвори чудо и добудь его!..

Но Александр в эту безумную речь не вникал, ибо отроческая неуемная обида охватила! Мыслил превзойти отца, коего звали – Македонский Лев, покорить весь мир, добыть в походах то, что искали все философы, отчаянные полководцы и мореходы, что воспевали в гимнах поэты, прославляя подвиги Геракла и аргонавтов во главе с Ясоном! Предстоящая жизнь чудилась вечной, наполненной и тугой, как под ветром парус. И в первом же походе, еще не скрестив меча с супостатом и даже не позрев на него, не испытав торжества победы, сладкого искуса славы, так нелепо окончить путь!..

Забывшись от обидных мыслей, он брел не ведая куда и увлекая за собой свиту, а Зопирион бегал возле, оказываясь то справа, то слева и что-то с жаром говорил, должно быть, спрашивал соизволения пойти на приступ, но Александр не внимал ему и думал: «Я умру, вот только минет срок… Прежде стану безумным, как учитель. И буду бредить в жару, испытывать, как сгорает их мозг… Ты тоже умрешь. Кто был под стенами Ольбии, всех ждет один конец. И многие уже не позрят восхода…»

Так скоротечна и летуча была аспидная чума.

Он уж хотел сказать о том, что услышал от Ариса, поведать о болезни и очистительном огне, но стиснув зубы, промолчал: в тот час же начнется паника, великий бег, и тридцать тысяч войска ринуться в обратный путь, сея болезнь лихую. Пехота не дойдет, но конница, передавая хворь, ровно весть о победе, доскачет до пределов Македонии…

Люди умирали, однако скот и лошади, знающие дорогу к дому, были избавлены от напасти и могли в своих седлах принести умерших всадников, суть заразу…

А заразный ветер довершит кару варварских богов.

Все эти мысли позволили царю стряхнуть обиду и вспомнить, кто он есть, насытиться волей, и посему владыка Македонии и словом не обмолвился о том, что услышал из бредовых слов философа. Пехотинцы же и конники ничего не подозревали, и осмелев с восходом, открыто приставляли лестницы, без воли воевод, карабкались на стены и с любопытством взирали, что там сокрыто. И все кричали с радостью предчувствовали, что битва не состоится и погибель от супостата ныне не настигнет:
– Здесь пусто!

Но Александр слышал иное в их голосах:
– Смерть примем не от варваров! И не сегодня!

И лучше бы приняли ее на стенах, от мечей и копий, лучше бы хребты ломали, свергнутые наземь, чем корчились в агонии от жара и чумного безумства, как ныне учитель…

И сам бы сразился с превеликой страстью, дабы умереть в бою и обрести воинскую славу, и не изведать позора смерти от чумной болезни.

– На приступ не ходить. – словно очнувшись, велел царь. – Фаланги не смыкать, а отвести от стен и жечь костры. Воды из источников не брать.

Зопирион вдруг что-то заподозрил.

– Помилуй, царь!.. Вода здесь превосходная! С высоких гор течет… И не отравлена, коней поили!.. Да и сами пьем!

И тут неведомо откуда среди осаждавших крепость, македонцев оказался пастух, в изветшавших кожаных одеждах и безоружный, только бич в руке. Как и откуда взялся, никто из македонцев не увидел и не поднял тревоги.

– Не врагов ли себе ищешь, царь? – весело спросил он. – Сразиться тешишь мысль?

Воины агемы встрепенулись, и одни собою заслонили Александра, другие же схватили варвара – тот поддался.

– Я зрю врага, – царь оттолкнул телохранителей. – Но он не осязаем для меча моего, не зрим для ока.

Пастух изведал его иносказание, чему-то усмехнулся.

– Должно быть, впрямь узрел… И не поддался страху. А как ты мыслишь сразиться с нами? Ратью на рать сойтись на поле? Покуда воины твои стоят на ногах? Иль в поединке, на ристалище? Дабы не проливать лишней крови?

– Мне все станет по нраву!

– Добро! – варвар стряхнул с рук телохранителей и вынул монету. – Давай бросим жребий? Коль выпадет конь, быть битве между ратями. А колесница – единоборству быть!

– Готов испытать судьбу и по жребию. – согласился Александр. – Но с кем сразятся мои фаланги, если выпадет конь? Не зрю ни единой вашей шапки, а со мной пришли тридцать тысяч македонцев.

– Скуфь тебе укажу! – рассмеялся сей веселый пастырь. – Здесь недалече мои полки.

Царь оглядел его надменным взором.

– А если твоя монета падет колесницей вверх? С кем я сойдусь?

– Со мной!

– С тобой не по достоинству. Пусть выйдет на ристалище ваш царь!
Читать далее