Мон женераль, нижайший вам поклон, я к вам пишу, пусть высохли чернила, на станции достаточно уныло, и – вы представьте – дворник к багажу не подошел, пока не подала ему на чай…Проклятая порода…А впрочем, что я? Он ведь из народа, а я с народом, помнится, росла. Откуда тон, не знаю я сама, должно быть, скука, сплин, и две мигрени, потерян мой несессер из шагрени, ну, помните – там, кажется, Фома изображен – с перстами и крестом, как жалко, ах! Я кликнула Дуняшу, пока она подолом где-то машет, здесь все в грязи, и плохо вытерт стол. А Баден-Баден – экая тоска, все наперед известно, даже слухи…Над головой в пике заходят мухи, и выпевают басом у виска «Умри, умри…» простите, мон ами, забудьте все и кланяйтесь знакомым. Я к октябрю, надеюсь, буду дома, как принято меж светскими людьми, я больше ни полслова о себе. Пишите мне, как дети, как погода…А помните – погиб тому три года знакомый наш, не то что по злобе, а просто так, скучнейшая дуэль, ну, помните – Евгений…фат, конечно…А все-таки как время быстротечно, и как пестра вся эта канитель, вся эта жизнь…Простите, милый, милый, и этот слух – мол, я его любила, а обществу поди-ка, докажи…Ну все, прощайте, ужин подают, и спать пора, а там – опять дорога, здоровы будьте, и живите с Богом… PS: Пусть нищим за Онегина дают по пятачку хотя бы на Страстной. Все ж человек, пропал, его мне жалко…Свеча трещит, опять нейдет служанка, да будет Бог и с вами, и со мной.

Столько лиц и рук, и слов, и улыбок досталось мне в это шершавое лето. А я чувствую себя совершенно одичавшей, и содрогаюсь от любого касания. Сплю тревожно, дышу коротко и отрывисто (что, наверное, плохо сказывается на моей кардиограмме).

Я рублю укроп в салат и вынимаю семена из сладкого перца, вырезаю сердцевину из баклажанов и мелю кофейные зёрна.
А внутри меня прорастает базилик и шалфей, и течёт лавандовое масло. И если никто не спугнёт и не потревожит, из меня получится прекрасная специя для твоих кулинарных изысканий.

Расстояние между нами – в один обхват запястья – непреодолимая даль. Тонкий браслет с бубенцами, верёвочная косичка, бисерная вязь.
Может, когда-нибудь я доживу до тебя...

Настроение сейчас - нежное

А когда мы логинились на этом свете, все ставили флажок напротив "помнить меня". Хочется быть незабвенной, просто из кожи вон лезешь, а ведь наверняка окружающим запоминаются совсем не те вещи, которые ты им навязываешь, не те жесты и словечки и цветовые акценты и голосовые модуляции, которыми ты обозначаешь территорию своей непохожести. И пока ты храбро врешь, что твой дедушка был княжеского рода, собеседник видит только шпинат, застрявший у тебя в зубах. И ты никогда, скорее всего, не узнаешь о том, что мальчик, подглядывавший за тобой из соседнего окна, пока ты курила на балконе, всю жизнь будет стряхивать пепел с сигареты безымянным пальцем. Чужие воспоминания о твоей собственной персоне, чужие сны о тебе, вот что не дает тебе покоя. Все от того, что твоя уникальность для тебя самой слишком естественна и потому парадоксально необнаружима, и ты тратишь время в поиске подтверждений. И зачем лезть в чужую голову, зачем быть Джоном Малковичем, зачем смотреть на мир чужими глазами, если в поле зрения не будет тебя самой? Ты так придирчива к портретам и фотографиям и текстам, описывающим тебя, и диктофонным записям собственного голоса, даже к отражениям в зеркалах: может быть, они хороши, но насколько близки к оригиналу? Ты желаешь познавать себя как объект, тебе прискучила субъективность. Ты размышляешь, какова ты в постели, насколько искренней выглядит твоя улыбка, надеясь однажды выхватить ясным взором свой образ и очароваться им. Но как избавиться от мыслей о том, что кто-то вспоминает о тебе с отвращением? Например, тот, кого соблазнила по пьяни, да так и уснула под ним, дыша перегаром и, возможно, храпя. А может, остаток ночи он потратил на то, чтоб смотреть, умиляясь, на пьяное дитя с нежной грудью и пухлым ртом. А может, он просто забыл о тебе, как лампочку выключил, и в его вселенной ты навсегда захлебнулась абсолютным небытием. А может, кто-то, о ком совершенно позабыла ты, думает о тебе как о прекрасной и редкой комете и пытается угадать, каким он тебе запомнился. А может, начихать и бросить эту головоломку, этот нерешаемый паззл из мнимых отражений, над которым ты бьешься и бьешься лишь потому, что не можешь, не умеешь, никак не научишься любить себя.

"Свобода-это когда ты ничей,нигде,
ни за чем,никуда,никому,ни во что и никогда.."

Ночные Снайперы




Я кричал в темноту до хрипа, я отдался богам на суд,
Я кричал, что хочу свободы, абсолютной, без палачей.
А желанье возьми да сбудься, порвалась паутина пут,
Я теперь, как хотел, свободен – волен, болен, забыт, ничей.

Почему же хожу и ныне там, где с детства ещё привык?
В переходе играет флейта, а флейтист от рожденья слеп.
Я пройду, он сыграет Баха, он жалеет меня, старик,
Но теряются все монеты, что я кинул ему на хлеб.

В парке девочка нянчит куклу, воробьи стерегут птенцов,
Ветер тёплый и пахнет сеном, завтра будет играть гроза.
А улыбка пугливой птицей не идёт на моё лицо,
Только кривит мне странно губы, и слезятся потом глаза.

У подъезда в обнимку двое, что-то шепчет душе душа.
Я бы тоже хотел стать чьим-то, только кто же меня возьмёт?
Чуть дыша и ссутулив плечи, ускоряю неровный шаг,
Мне презрительно смотрит в спину полосатый дворовый кот.
---------------------------------------------------------

Как только Гена и Оля покинули меня, я давай рыться в сумке в поисках книги и плеера. Ни того, ни другого не было. Из предложенных сумкой вариантов можно было:
- поиграть с каучуковым мячиком
- почистить обувь
- высморкаться
- выпить антибиотик
- съесть конфетку
- еще раз выпить антибиотик
- завязать волосы красной лентой
Ничего из этого нельзя было с интересом прочитать или прослушать. Такого у меня не было давно. Возможно, несколько лет. Уши мои всегда плотно заняты плеером, а глаза аккуратно вставлены в книжку. Начиналась паника. Я нервно оглядывалась. Жизнь начала пробегать перед глазами, злобно погогатывая. Смеркалось. Я пристроилась к человеку напротив, но он стал прикрывать от меня книжку, да и, признаюсь, она была уже читана мной, лихо прижалась к девочке ухом и отшатнулась от воплей чего-то модненького в плеере. На стене напротив опять искали маляра токарей. Приближался нервный срыв. Уши стали разворачиваться обратно, глаза приобретать обычную форму и с ужасом бегать по окружающим, оставляя грязные следы.
Ехала я до дома много-много лет. Я, казалось, поседела, родила детей, раскаялась, посадила дерево, остановила на скаку. Вот она машина времени. Точнее поезд. Точнее полный пиздец. Полный пиздец времени. Глаза вылезали наружу, уши растопырились до размера слоновьих. Вопрос «Что делать?» стал актуальным до тошноты. Я пыталась вступить с собой во внутренний диалог и развеселить. Один из «я» не хотел идти на контакт, один отошел, а третий как раз останавливал на скаку. Ужас подкатывал к горлу, ужас стоял в глазах, ужас холодил кончики пальцев, ужас пользовался нанотехнологиями и дышал перегаром. Ноль информации в секунду. Голод. Ужас надавил на больную мозоль и мерзко засмеялся. Люди отвечали на мои вопросы глупости, окно молчало, потолок не внимал. Я готовилась к смерти. Легла на пол, накрылась попонкой, приняла антибиотики, повязала волосы лентой, высморкалась, почистила обувь. Смерть застала меня между «Текстильщиками» и «Кузьминками».
- Лежишь?
- Лежу.
- А что мне в документе написать? Причина?
- Информационный голод. Коллапс мозга. Закупорка извилин. Отравление реальностью. «Текстильщики». Сильный насморк. Вилка или ангел.
- У меня вообще-то столько не влезает!
- Ну тогда – полный пиздец.
- У нас приличная контора! Так не пишут!
- Я сейчас умру с вами от скуки!
- Это я могу написать!
- Идите-ка вы!!!
Я встала и снова высморкалась, почистила обувь, съела конфетку. Смерть стояла рядом и не знала чем заняться. У нее приближался нервный срыв. Уши стали разворачиваться обратно, глаза приобретать обычную форму и с ужасом бегать по окружающим, оставляя грязные следы. До дома оставалось еще сорок минут

Она пела так сладко, горестно, и любила, и ненавидела,
Я боялась смотреть в лицо её, и хотела смотреть сильней.
Кто она, эта женщина с голосом птицы, с телом восточного идола,
Почему так желанно всё то, что я вижу в ней?
Танец грешницы, танец дервиша, и весь мир её - окружение,
Я стыдливо стою в отдалении, позабыв свои имена.
Кто она, эта женщина - демоном одержимая, или блаженная?
И могу ли я быть прекраснее, чем она?
Где мне взять хоть щепотку дерзости, пьяной страсти, самозабвения,
Чтоб пробить скорлупу, и трелями возвестить про свою беду?
Надоело смиренно жертвовать! Я уже приняла решение,
Я пригоршней монет ей под ноги упаду.
"Научи первобытной магии, жить под звёздами, падать ниже, и
Научи быть тобой!". И таким был ответ её:
"Приведи меня в дом ухоженный, усади на престол насиженный,
Подари мне своё, ну а я тебе дам своё..."
Стали цепи мои браслетами, зеркала мои стали лужами,
Вечноженственная, всех угодников обольщу!..
Она в доме моём живёт теперь, и милуется с моим мужем; я
Всё танцую в толпе - ученицу себе ищу.

Девочке, должно быть, лет пять или шесть. Лунная темная ночь, открытое окно, ветер раздувает тюлевые занавески, треплет белую ночную рубашку настоящей, взрослой женщины, той, что сидит напротив девочки, обхватив колени и перебросив на грудь тяжелую темную косу - детские ладошки обхватывают ее в два приема, и скользят под пальцами жесткие, гладкие пряди.
...Белый шиповник, дикий шиповник,
Краше садовых роз...
Женщине семнадцать, и ее зовут Наташа. Странное слово "тетя" тут совсем не подходит, хотя это так - девочка знает, что "тетя" - это правильно, но не произносит слова никогда. Девочка слушает музыку. Женщина - тоже.
...Белую ветку юный любовник
Графской жене принес...
Женщина неожиданно вскакивает, она поет и танцует, и лунный свет скользит за ней, как самые нежные в мире пальцы. Женщина смеется. Девочка - нет. Она глядит, широко раскрыв глаза, как полощется на ветру тонкая рубашка, вплетаясь в белое марево странных слов, не все из них понятны, но сердце колотится быстро и часто.
-Их схоронили в разных могилах,
Там, где старинный зал...
Женщина поет. Она счастлива. Ей семнадцать лет.
...Она обрежет волосы, и толстая коса уляжется змеей на пол парикмахерской. Волосы не отрастут больше никогда. Она выйдет замуж, и станет косить на один глаз - муж иногда чешет кулаки, но всякое бывает в этой жизни. Она родит двоих детей. Она перестанет петь.
Но до этого еще целая вечность.
...Для любви не названа цена,
Лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна...

Вот только - кто же все-таки убил их, кто шпионил, где тот старинный зал?

Конечно, бывало, мне нравилось здесь - смотреть,
как голуби стаей срываются с лобного места,
как в трепетно-белом наряде проходит невеста,
цветение лип и мотивы дождливых дорог.
Но жить я не мог. Не умел. Хоть на теле был крест -
всех нас, из рабочих районов, прибрал к себе бог,
мертвей, чем Христос, и глумливей, чем масляный Джа.

Все вещи в ломбарде, нет денег и кончился джанк.
И завтра с утра - перетряхивать старый пиджак,
копаться в аптечке, глотать анальгетики, выть,
вставая на мост, как гимнаст - так расходятся швы
у мира дрянного, к которому слишком привык.

А что до людей - я обычно ревную к ним море
и счастье. Все те, с кем я юзал, отправились в ящик.
Единственное, что мы делали по-настоящему -
искали свой первый приход в бесконечном повторе.
Без смысла, без сердца, без совести,
без дураков.

Пока голова на весу, и расходится зуд
по коже, черты, будто смытые, книзу ползут,
в квартире, беременной временем, в серых тенях
я вижу свой страх -
сумасшедший кудрявый мужик
спускает огромного пса.
Он бежит на меня,
оскаленный. Я забываю о том, как дышать.
Смерть делает шах. С малолетства боялся собак.
Прыжок. Жалко мать. Вечность делает шах - и мат.

***
Катая в ладонях облупленную луну,
шепчу, прижимаясь намокшей щекой к окну,
что я ненавижу, и я не могу без него.
Спаси меня, джанк.
Не бросай меня
одного.

.. а народцу больше хочется все же шоу
чего-то яркого, красочного, большого
чтоб если уж вышел, то и дальше шёл чтоб
а лизе нужно дойти до сути, до самого сердца
лизе хочется прорваться, приоткрыть дверцу
но при этом закончить чуть лучше майора шолто.

а им надо чтоб если пожар, то огнище хлещет
тут они и пива себе возьмут, и вскричат зловеще
вот они хохочут, стоят себе, ну судачат...
лизе не хочется ни смотреть, ни видеть,
лизу так легко зацепить и обидеть,
и что тут сделаешь - не может она иначе.

а им надо, чтобы если вышел, то пел, смешил
чтобы был и профи, да чтоб еще от души
на подмостки ложился навзничь, шарф тек с руки...
лиза скупа на подачки, на ласковые словечки
на фоточки для закачки, на все эти важные вещи
ее глаза ослепительны и горьки.

вот кто-то выходит в красном, а кто-то в черном
кто-то поет, словами кромсает горло
не важно что там по списку - свое, чужое
ее не хватает на шоу по три в неделю,
лиза болеет. снова лежит в постели.
думает: вот еще пять минут, взмах ножом и...

будет им шоу. красочное и большое.
лиза же клоун. лиза умеет шоу.

Как нарисовать птицу
22.06.2009 Lexian

Сперва нарисуйте клетку с настежь открытой дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное и нужное очень для птицы;
затем в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь, не двигайтесь и молчите.
Иногда она прилетает быстро и на жердочку в клетке садится.
иногда же проходят годы -
и нет птицы.
Не падайте духом, ждите,
ждите, если надо, годы, потому что срок ожиданья, короткий он или длинный,
не имеет никакого значенья для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица (если только она прилетит),
храните молчание, ждите, чтобы птица в клетку влетела;
и, когда она в клетку влетит, тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись не перышка, осторожненько клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево, выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зеленую, свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары, что в горячих лучах резвится,
и ждите, ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поет – это плохая примета,
это значит, что ваша картина совсем никуда не годится;
но если птица поет – это хороший признак,
признак, что вашей картиной можете вы гордиться
и можете вашу подпись поставить в углу картины
вырвав для этой цели перо у поющей птицы

Боже,Мы тебе снимся вместе
На краях тарелок,когда я разливаю суп
И на краешке супружеского остывшего ложа
В углубленьях морщинок около глаз
Мы упорно тебе снимся вместе,
И Ты соединяешь нам руки
Так что мы не можем убежать друг от друга
А если нет,
То не введи нас во искушение.
Пусть оплачут меня
Воскресные домашние макароны
Дай заснуть
И избави нас-
Каждого по отдельности
Аминь.
Дорота Керштейн Пакульска

Будь, говорит, со мной, будь и не отпускай,
Пусть вся эта пытка изысканная и есть наш с тобой рай,
Если уж взялись дойти до края, то я рискну и за край,
Только хватки не ослабляй.

Она кивает - глупый мой, я не держу, смотри,
Просто ко мне все нити твои протянуты изнутри,
Это твои печали, детский твой страх, твой стыд,
Это ко мне из тебя тянется всё то, что в тебе болит.

Он говорит – ты космос, и я пугаюсь твоих орбит…
А время сквозь них летит.

И кость обрастает мякотью, и в мякоть врастает кость,
Они почти одинаковые,
но только когда не врозь.
Она дышит в трубку и думает – ты мой невроз.
Но вслух говорит, что, наверное, всё идёт вкривь и вкось.
И не знает, что уже срослось…

А у него воспаление сердца, и плавится нервная плоть,
И он до того обескоженный, что некуда уколоть.
Я смогу, говорит, увидишь, я выживу без проблем,
Только не отпускай меня, слышишь, и я тебе стану всем.
А она думает – зачем?..

Джонни-бой, я пишу тебе с проклятой Богом и всеми святыми земли,
Что пропитана кровью и потом своих сыновей до могильного дна.
Воздух чёрен от смога, и пробки, как тромбы, и ноги всё время в пыли,
А у ночи торчит из кармана пустая бутыль. Даже ночь - бедна.

Джонни-бой, у тебя было сердце. Ты лучше двуногих одышливых псов,
Что мне пялятся в рот, примеряя в уме, как там будет смотреться их член.
Это Мехико-сити, и каждую ночь я ложусь под его мертвецов,
Чтобы после блевать, сотрясаясь спиной, утираться, вставая с колен.

Белым людям нет дела до древних руин, им милее дрянной кокаин.
Брухо знают - средь них не найдётся того, кто б с пелёнок не стал подлецом.
Но я верю, что ты-то любил меня, Джонни. У нас такой славненький сын!
Жаль, что я не запомнила номер машины. Ты был бы хорошим отцом.

Он говорил: «Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам, там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам. Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать? Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать».
Он говорил: «Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк? В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл. Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф. Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?»
Он говорил: «Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь. Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь? Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт. Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит».
Он говорит: «Девочка, как же так?». Твёрдым комком в горле гудят слова. В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права. Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: «Девочка ты моя».

О, мой застенчивый герой,
ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнёра!
К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней
ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду
я шла пред публикой жестокой - всё на беду, всё на виду,
всё в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер!
Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность.
И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна - среди стыда
стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден.
Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам.
Вся наша роль - моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль - моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько.

Он приходит, когда у тебя потолок заплёван.
Он приходит, когда ты готова убить любого,
Кто напомнит тебе о времени года\суток,
Он приходит, когда забываешь, как бьют посуду,

Потому что в твоих стаканах утихли бури.
Он всегда не в себе, он смеётся и много курит,
Он слегка утомлён бесконечными after-party..
И глаза у него такие, что можно спятить.

Он приходит, и ты забываешь про сон и пищу.
Он не ищет любви, он давно ничего не ищет.
Он садится напротив, гитару берёт и разом
Твоя жизнь накрывается медным гремучим тазом.

Это мальчик «пиздец», это мальчик «сушите-вёсла»,
Это мальчик «плевать-я-хотел-что-случится-после»,
Это мальчик «сегодня-здесь-завтра-в-Амстердаме»,
Это мальчик «шизофрения-не-за-горами».

У него то пожар, то потоп, то медные трубы,
Он бывает пронзительно нежным, но чаще грубым.
Он молчит, запивает твои откровенья чаем,
Выгибается раненым тигром, когда кончает.

Он целует твою ладонь, говорит "спасибо",
Ты встаёшь на дыбы, ты как будто висишь на дыбе.
Он уходит, и ты сползаешь по стенке на пол,
Опрокинув стаканчик ядрёных сердечных капель.

Он уходит, и ты понимаешь, что это финиш,
Собираешь себя по частям и опять половинишь,
Четвертуешь, рыдаешь, роняешь себя с балкона,
Каменеешь у зеркала, как Медуза Горгона.

Это мальчик «привет», это мальчик «какая-жалость»,
Это мальчик «я-не-припомню-где-мы-встречались»,
Это мальчик «таких-не-любят-таких-стреляют»,
Это мальчик «пиздец».
Ты жива ещё?
поздравляю.
           ------------------------------------
ирина парусникова

послушай
я хочу тебя совершенно невыносимо
я хочу, чтобы ты медленно в меня входил
медленно, по сухому
чтобы я чувствовала, как ты пробираешься во мне
с трудом
и понимала, что вот так я впускаю тебя в себя, в свое тело
в свою жизнь
медленно и трудно
но с любовью и желанием
всего
я боюсь, что у тебя ничего не получится
в смысле, по сухому
я мокрая даже сейчас
когда просто представляю себе
я люблю тебя
------------------------------------------------------------
из 19гл.

Каждый месяц я вижу, как свято место пустует в соседних яслях,
Потому что мой незачатый сын истекает кровью в двадцатых числах,
Упирается больно, бьётся, хочет родиться,
Кровью плачет, шепчет: мама, я бы мог тебе пригодиться,
Что за чёрт, почему ты не хочешь со мной водиться?
Я пою ему песенку про сестру и братца,
Как они никогда не плачут на аппельплаце.
Скручиваюсь эмбрионом, чтобы помешать ему драться,
К животу прижимаю грелку, чтобы ему согреться,
Говорю: отстань, не дури, обретайся, где обретался,
Радуйся, что ещё один месяц там отсиделся,
Ты бы кричал от ужаса, когда бы увидел, где очутился.
Он говорит: уж я бы сам разобрался.
Я читаю ему стишок про девочку из Герники,
Про её глаза, не видящие того, что делают руки.
Он говорит мне: ты думаешь, это страшней, чем гнить от твоей таблетки,
Распадаться на клетки, выпадать кровавой росой на твои прокладки,
Каждый месяц знать, что ты не любишь меня ни крошки,
Не хочешь мне дать ни распашонки, ни красной нитки,
Ни посмотреть мне в глаза, ни узнать про мои отметки?
Полюби меня, мама, дай мне выйти из клетки.
Я рассказываю ему сказку про мою маму,
Как она плакала сквозь наркоз, когда ей удалили матку,
Я говорю ему: ладно, твоя взяла, я подумаю, как нам быть дальше;
Я не люблю тебя, но я постараюсь стать лучше,
Чувствовать тоньше, бояться тебя меньше,
Только не уходи далеко, не оставляй меня, слышишь?
Он говорит: ладно, пора заканчивать, я уже почти что не существую,
Так – последние капли, черный сгусток сердца, красные нитки.
Мы, говорит, ещё побеседуем, мама, я ещё приду к тебе не родиться,
Истекать кровью, плакать, проситься, биться,
Клясться, что я бы смог тебе пригодиться,
Плакать, просить помочь мне освободиться.
Где-то в двадцатых числах приду к тебе повидаться.
                                                        -----------------------------------------------------------
ЛИНОР ГОРАЛИК

Послушай меня, старуху, беспечная Мэгги!
Если заезжий ирландец украл твое сердце,
А после пошел в таверну, напился пива,
Свалился под стол и разбил его на осколки,
Побереги соль и перец искусных проклятий,
Сходи лучше в кузницу да выкуй новое сердце.

Всего лучше сердце из тонкой блестящей стали,
Чтоб отражало зеленые взгляды завистниц,
Чтобы в нем солнцем горели смелость и гордость,
Чтоб не смолкали в нем веселые песни.
Сердце такое – оружие и украшенье.

Плохо, коли из золота девичье сердце:
Мягче воды оно будет под ловкой рукою,
Перекуют его в цепи, привяжут к лавке,
Будешь глядеть на дорогу да плакать горько.
Ох, и предаст же тебя золотое сердце!

Вовсе беда, если вместо твердого сердца
Бьется в груди высокой белая птица.
Станешь ты долго смотреть в неверное небо,
А ноги сведут тебя сами к обрыву над морем.
Счастья такого врагу пожелать зазорно.

Лучше же, Мэгги, вовсе не верить ирландцам.
Ну, а поверишь – так хоть не давай ему пива!