Мон женераль, нижайший вам поклон, я к вам пишу, пусть высохли чернила, на станции достаточно уныло, и – вы представьте – дворник к багажу не подошел, пока не подала ему на чай…Проклятая порода…А впрочем, что я? Он ведь из народа, а я с народом, помнится, росла. Откуда тон, не знаю я сама, должно быть, скука, сплин, и две мигрени, потерян мой несессер из шагрени, ну, помните – там, кажется, Фома изображен – с перстами и крестом, как жалко, ах! Я кликнула Дуняшу, пока она подолом где-то машет, здесь все в грязи, и плохо вытерт стол. А Баден-Баден – экая тоска, все наперед известно, даже слухи…Над головой в пике заходят мухи, и выпевают басом у виска «Умри, умри…» простите, мон ами, забудьте все и кланяйтесь знакомым. Я к октябрю, надеюсь, буду дома, как принято меж светскими людьми, я больше ни полслова о себе. Пишите мне, как дети, как погода…А помните – погиб тому три года знакомый наш, не то что по злобе, а просто так, скучнейшая дуэль, ну, помните – Евгений…фат, конечно…А все-таки как время быстротечно, и как пестра вся эта канитель, вся эта жизнь…Простите, милый, милый, и этот слух – мол, я его любила, а обществу поди-ка, докажи…Ну все, прощайте, ужин подают, и спать пора, а там – опять дорога, здоровы будьте, и живите с Богом… PS: Пусть нищим за Онегина дают по пятачку хотя бы на Страстной. Все ж человек, пропал, его мне жалко…Свеча трещит, опять нейдет служанка, да будет Бог и с вами, и со мной.

Прага кажется нарисованной на холсте
Пропитанном кровью, поэзией, сдобой, глиной...
Три буквы на лоб, и - танцующий в пустоте,
Есть маленький голем, потрепанный Буратино
Что нервно сжимает в трясущемся кулаке
Не ключик - бумагу, на ней - Только имя. Имя.
...Распластана рыба на выдохшемся песке,
И куст догорает. Кустарник. Пастух. Пустыня.
И буквы, в ночи расколовшие небосвод,
Лишь только запишешь - и сразу горит бумага.
Их могут терпеть только шепчушие в ночи
Два города - Ершалаим и Прага.
Услышь меня, город, где всякая тварь жива,
Пока вдохновенна. Где музыка есть стихия.
Мария. В разводе. По паспорту - тридцать два.
Наполнена спиртом. И только слова - сухие.
Запекшейся коркой покрылся немой родник.
Мой Бог, положи меня именем под язык,
Возьми меня на руки, выдави, раствори,
Но дай говорить мне! Без умолку - говорить!
Дай снова глотнуть той тяжелой, медовой браги,
Что варит лишь Один. (И, кстати - сейчас он - в Праге).

Девочке, должно быть, лет пять или шесть. Лунная темная ночь, открытое окно, ветер раздувает тюлевые занавески, треплет белую ночную рубашку настоящей, взрослой женщины, той, что сидит напротив девочки, обхватив колени и перебросив на грудь тяжелую темную косу - детские ладошки обхватывают ее в два приема, и скользят под пальцами жесткие, гладкие пряди.
...Белый шиповник, дикий шиповник,
Краше садовых роз...
Женщине семнадцать, и ее зовут Наташа. Странное слово "тетя" тут совсем не подходит, хотя это так - девочка знает, что "тетя" - это правильно, но не произносит слова никогда. Девочка слушает музыку. Женщина - тоже.
...Белую ветку юный любовник
Графской жене принес...
Женщина неожиданно вскакивает, она поет и танцует, и лунный свет скользит за ней, как самые нежные в мире пальцы. Женщина смеется. Девочка - нет. Она глядит, широко раскрыв глаза, как полощется на ветру тонкая рубашка, вплетаясь в белое марево странных слов, не все из них понятны, но сердце колотится быстро и часто.
-Их схоронили в разных могилах,
Там, где старинный зал...
Женщина поет. Она счастлива. Ей семнадцать лет.
...Она обрежет волосы, и толстая коса уляжется змеей на пол парикмахерской. Волосы не отрастут больше никогда. Она выйдет замуж, и станет косить на один глаз - муж иногда чешет кулаки, но всякое бывает в этой жизни. Она родит двоих детей. Она перестанет петь.
Но до этого еще целая вечность.
...Для любви не названа цена,
Лишь только жизнь одна, жизнь одна, жизнь одна...

Вот только - кто же все-таки убил их, кто шпионил, где тот старинный зал?

Он говорил: «Девочка ты моя, мы убежим в солнечный Суринам, там корабли в бухтах своих стоят и мотыльки бегают по волнам. Там иногда папоротник цветёт, хочешь себе целый букет нарвать? Время течёт тихо, из года в год, так хорошо – можно не умирать».
Он говорил: «Девочка, не молчи. Видишь, луна – тонкая, словно шёлк? В пальцах твоих тают её лучи, да, я с тобой, тише, я не ушёл. Лодку я сам выточил из былин и потому не налечу на риф. Мир наш, увы, соткан из паутин, может быть, он поэтому так красив?»
Он говорил: «Девочка, жди весны. Это недолго, не навсегда, поверь. Лучше скажи, что за мечты и сны в доме твоём светлом живут теперь? Я принесу запах вечерних гроз, жаль, он уже многими позабыт. Очень хочу солнца, луны и звёзд – здесь у меня вечно туман стоит».
Он говорит: «Девочка, как же так?». Твёрдым комком в горле гудят слова. В доме пустом ходит немой сквозняк, горький апрель входит в свои права. Надо бежать, чтоб не сойти с ума, душу до дна выкричать, не тая...
Он всё смотрел в пасмурные дома и повторял: «Девочка ты моя».