12 июня – день подписания «Декларации о государственном суверенитете РСФСР», уже девятнадцать лет официально считается государственным праздником. Постоянный обозреватель Правмира Ксения Кириллова вспоминает свои 90-е и приглашает  читателей пройти этот путь вместе

С 2002-го года этот день получил краткое название «День России», после чего к нему тут же приклеилось второе, «народное» наименование – День независимости.Во многом поэтому отношение к новому празднику стало неоднозначным. В самом деле, независимость от чего мы празднуем? От памяти прошлого? От соседских братских народов?

На самом же деле принятая в 1990-м году декларация прямо указывала, что Россия остаётся в составеСССР, и о её независимости там ничего не было сказано. По сути, документ ознаменовал не распад Союза, а начало той самой противоречивой эпохи, которую принято сегодня именовать «лихими девяностыми».

Сегодня эта «новая Россия», появившаяся на бумаге 21 год назад, празднует своё «английское совершеннолетие». В наши дни всё чаще появляются попытки дать оценку (и чаще всего негативную) тем годам, которые выпали на «детство» этой самой «новой России». На самом деле окончательный итог этой поры можно будет подвести только многие годы спустя.

Я же постараюсь только сделать несколько зарисовок того времени глазами тех, чьё детство совпало с детством постсоюзной страны, и кто взрослел и набивал шишки вместе с новой Россией.

Мы, «ровесники века», те, кто в самом начале 90-х только пошёл в школу, ещё застали (особенно в российской глубинке) школьную форму и октябрятские значки. Мы жили, казалось, в двух мирах.

Что-то почти сказочное было в этих коричневых платьях и чёрных фартучках, в советских учебниках, буквально напичканных фразами о Советском Союзе и советских же детях (других учебников на тот момент ещё просто не издали), когда страна тем временем бурлила.

Мы учились читать, зазубривая наизусть стих, посвящённый декрету Ленина, и прекрасно уже знали при этом, что Ленин сотворил в нашей стране какое-то не осознаваемое нами до конца, но безусловное зло.

Родителям не платили зарплат, денег постоянно не хватало, но мы, чутко перенимая в свои семь лет настроение взрослых, ликовали от того удивительного чувства свободы, которое буквально витало в воздухе в те годы. Не зная на опыте репрессий и гонений, мы воспринимали свободу именно как ощущение, из которого состояла радость жизни, как что-то обязательное и незаменимое.

В своих детских дразнилках мы шутили на политические темы, высмеивали депутатские драки и откуда-то знали, что это наше право так безбоязненно шутить необычайно ценно.

Напуганные путчем 91-го года, мы, прильнув к экранам телевизоров, смотрели на выросшие на московских улицах баррикады, а взрослые пугали нас тем, что если к власти придут коммунисты, мы уже не сможем так свободно говорить то, что думаем. Одна мысль об этом почему-то пугала больше, чем вид баррикад.

Я навсегда запомню это смешанное с детским страхом недетское чувство ценности свободы – главной ценности 90-х годов.

Начальная школа закончилась быстро, и мы, из третьего класса чудесным образом сразу попав в пятый, с головой окунулись в совершенно уже новый мир, где не осталось ни школьной формы, ни декретов Ленина.

Того разнообразия и обилия детских игрушек, как сегодня, при котором каждый выбирает своё, тогда ещё не было. В не отвыкшей от тоталитаризма стране мода на всё новое тоже входила в нашу жизнь тотально, заставляя всех безусловно подчиняться своим веяниям.

Наверное, все мои сверстники помнят куклы Барби и трансформеров, киндер-сюрпризы и журналы с наклейками, растягиваемые пружинки и одинаковые у всех вкладыши из жвачек.

Мы все смотрели одни и те же ставшие для российского зрителя настоящим откровением мексиканские сериалы и примерно одни и те же мультфильмы. И, что греха таить, многие из тогдашних детей мечтали стать рэкетирами или просто бандитами.

С восторгом мы подбегали тогда к первым оранжевым киоскам, похожим на железные будки, и, не замечая их уродства, толпились у витрин. Летними ночами, когда окна были распахнуты настежь и прикрыты разве что марлевой сеткой от комаров (фумигаторов тогда ещё не было), мы слышали порой самые настоящие выстрелы, а поутру могли обнаружить на месте вчерашних киосков причудливые обгоревшие оранжевые руины.

Передел собственности шёл полным ходом.

Мы повзрослели рано, в десять лет уже прекрасно зная, что такое финансовые пирамиды, мошенники и, конечно же, АО «МММ».

Во дворах мы играли не в фашистов и русских, а в войну с чеченскими боевиками, не в штурм Сталинграда, а в освобождение Будёновской больницы или, на худой конец, в черепашек ниндзя.

Дети середины девяностых уже твёрдо знали, что бояться нужно не коммунистов, а террористов, но в остальном жизнь начала меняться к лучшему. По крайней мере, у родителей стали появляться зарплаты, а в школах – учебники нового поколения.

В те годы некоторые из нас, в основном под влиянием родителей, начали ходить в церковь, что, правда, не мешало им заниматься магией и гаданиями. При подобном росте религиозности, честно признаюсь, мне было всё труднее доказывать своим сверстникам, что Бога нет. В этом странном заученном с детства атеизме был, пожалуй, только один положительный момент: мне удалось избежать массового увлечения оккультизмом.

Массовое засилье сект того времени меня и моих друзей как-то тоже обошло стороной. Мы ещё не были Интернет-поколением, не так быстро узнали, откуда берутся дети, и большую часть жизни проводили всё же не перед монитором, а во дворах.

Компьютер казался тогда признаком великого богатства, а о сотовых телефонах вообще мало кто слышал. Мы играли в основном во дворе длинной пятиэтажки на двенадцать подъездов, в последнем из которых угораздило поселиться, как я понимаю сейчас, двоим мормонам. Этим несчастным, чтобы попасть домой, приходилось проходить через весь двор, минуя все остальные подъезды.

Разумеется, никто из нас не понимал, что новые соседи по дому были мормонами, да никто и не знал, что скрывается за этим словом. Однако десяти и двенадцатилетние сорванцы очень быстро смекнули, что два человека в белых рубашках с бейджиками и рюкзаками – американцы, а потому несчастные автоматически были обозначены как шпионы.

Не знаю уж, откуда у представителей «поколения next», привыкших боготворить всё американское, проснулся такой патриотизм, однако зарубежным гостям пришлось очень туго. Едва они появлялись в самом начале двора, об этом мгновенно узнавали все бывшие в тот момент на улице мальчишки, и на всём протяжении пути от угла дома до последнего подъезда заезжие миссионеры подвергались то песочному обстрелу, сопровождающемуся криками: «Янки, гоу хоум», то нескрываемой слежке.

На стенах подъезда, где проживали американцы, очень быстро появились сделанные маркером оскорбительные надписи, а в случае, когда миссионеры выходили из дома, за ними вслед пускался целый отряд чумазых «контрразведчиков». В результате такой невольно проведённой нами «антисектанткой компании» мормоны довольно быстро переехали в многоэтажку, у которой практически отсутствовал двор.

Впрочем, история с мормонами скорее была исключением, чем правилом. Девяностые перевалили за середину, а мы всё ещё почти слепо преклонялись перед всем американским, и очень многие искренне хотели уехать из страны. В нашу жизнь прочно вошло MTV и «Cool girl», значительно опошлившие процесс нашего взросления. Однако в жизни нашего поколения стали появляться и другие ценности, например, образования и карьеры. Впервые за время «лихих 90-х» ребята стали задумываться о том, что поступить в вуз будет не так-то просто.

А потом началась Югославская война 99-го года – первое, пожалуй, событие, ознаменовавшее взлёт забитого куда-то вглубь национального самосознания. Мы, уже отвыкшие со времён раннего детства от новостных программ, вновь кинулись отслеживать все события бомбардировок. Те, кто ещё не погряз до конца в чтении «Cool girl» и в коллекционировании портретов поп-кумиров, ловили на больших, ещё кассетных музыкальных центрах Би-Би-Си и старались уловить смысл английских фраз, в которых угадывались произносимые с акцентом знакомые слова: «Белгрэйд», «Ниш», «Крагуевац».

Я с детства любила отдыхать в Кисловодске, зная на память уже каждый уголок огромного плавно переходящего в горы парка. Последний раз я была в этом любимом городе своего детства как раз летом 99-го, после окончания бомбардировок Сербии. Идя по знакомому серпантину, я впервые вдруг услышала колокольный звон. Он доносился откуда-то из-за огромных кленовых листьев, с противоположного горного склона.

Мне сразу вспомнилась статья из одной екатеринбургской газеты, где говорилось, что именно таким звоном ознаменовалось окончание войны на Балканах во втором по величие городе Сербии Нише.

И тогда, по-детски поддавшись этой внезапной ассоциации и общей радости летнего отдыха, слепящее синего неба и сверкающим сквозь листву золотым куполам, я сказала, что пришло в тот момент в голову: «Это Ниш!».

Оказывается, именно в этом, 99-м году был воздвигнут центральный купол взорванного в 1936-м году Свято-Никольского собора Кисловодска.

Никольский храм действительно можно было по созвучию сократить, как «Ниш», но дело было даже не в этом странном совпадении.

Именно там, на знакомом с раннего детства кавказском серпантине в свои 14 лет я окончательно поняла, что вряд ли буду ещё доказывать одноклассникам, что Бога нет; что в этом мире есть какие-то крохотные островки добра, которые непостижимым образом оказываются сильнее всего зла, существующего в мире; что наша страна – самая прекрасная на свете, и каждый человек обязательно должен услышать в жизни такой вот звон и найти свой Ниш…

Девяностые годы заканчивались, как закончилось и наше детство. Новая Россия вступала в пору юности.