Августина, до весны осталось несколько тысяч лет,
я стою с зонтом и плюю безразлично в лужу.
Эти краткие дни кажутся тем белей,
чем упрямей гнездится в вялой башке равнодушие.
Впрочем, нет, не равнодушие, а какая-то суицидальная серая дрянь,
заставляющая как мантру твердить «ничего, ничего не нужно».
Августина, я стою с этим зонтом, кажется, пару веков подряд,
я плюю в лужу.
Потому что в ней отражаюсь — обреченно весь,
и такое зрелище не вызывает радости.
Августина, сегодня вечером ровно в шесть
отыщи мой последний голос по небесной рации,
радиация этих слов — пустота внутри.
Августина, найди мой голос и к чертям сотри.
Здесь останется тишина — молоко ледниковых звезд,
провисающее тряпьем на скелетах деревьев,
прокисающее мгновенно, когда кто-то пьет,
когда кто-то этим беззвучием полнит чрево.
Августина, послушай, мир не таков, как есть,
он случайная остановка на обочине млечного,
но трамваи с сотворения жизни не ходят здесь.
Мы сидим на мокрой скамейке.
Проходит вечность.
Августина, лучше сотри все мои стихи,
нажимая «delete» или лоб растирая ластиком.
Мы сидим на мокрой скамейке в мире глухих,
ждем трамвая, спешим, отвлекаясь сексом и насморком.
Никуда не спеши, просто выключи дома свет.
До весны осталось несколько тысяч лет.

Аль Квотион