Жил-был простосердечный человек, который искренне полагал, что зеркало души — это вовсе даже не глаза, как это принято говорить, а самые обычные щеки. Да-да, представьте себе, именно щеки. Разные: детские, еще круглые и пухлые от младенчества, юношеские, едва покрытые пушком, взрослые, строгие щеки, щеки со следами оспы и щеки в пудре, да даже уже старенькие щеки, сплошь покрытые морщинками. Смех да и только, но человек правда в это верил.

Он ходил по улицам, смотрел вокруг.
Вон отец устраивает строгий выговор непутевому сыну. И в школе двойку получил, не старался, и учитель жалобу за поведение написал в дневник. А мальчишка стоит, щеки у него — красные. Ему стыдно. Понимаете, как это важно, как это правильно, когда человеку стыдно за себя? Сколько в этом признании собственной неправоты души? Или вон девушка и юноша, смущенные, удивленные самим себе и друг другу — впервые берутся за руки. Просто берутся за руки, а щеки их моментально розовеют. Это тоже душа, это ее огромная любовь, созидающая великим и невероятно значимым такой по сути пустяк, как две соприкоснувшиеся ладони. Или вон, смотрите, старик схватился за старенькое радио, и щеки его стали белыми, страшными. Щеки его кричат о несправедливости, слабые руки сжимаются в нетвердые кулаки, да что он может сделать — один. Так и ходил этот простосердечный человек, слушал рассказы чужих душ, читая их по щекам, и радовался — как славно быть людьми, как же славно.

А потом что-то изменилось, что-то непоправимо сломалось. На первый взгляд все осталось прежним, вот стоит тот же непутевый сын, слушает отца, но смотрит на него безучастными циничными глазами. И щеки его молчат. Молчат щеки девушки и юноши, откровенно целующихся на улице, только в глазах — что-то жуткое, расчетливое, холодное. А старик… Стоит сломанное радио, а старика возле него уже нет. И никогда не будет — ни возле радио, ни на скамейке, нигде. И никто не научит нас так же бледнеть от царящей кругом несправедливости, от жалкой бутафории жизни, бессмысленной, непоправимой, черной.

Но когда мир уродливо менялся, среди тысяч равнодушных глаз стоял простосердечный человек — горький, бессильный — стыдясь нашего невежества, равнодушия, пустой злобы, беспощадного эгоизма. Стыдился за всех, за каждого из нас. И щеки у него были красными-красными, белыми-белыми, шли пятнами, кричали надрывно и оглушительно. Может быть потому, что в нем и правда жила та неуловимая сущность — в которой живут наш стыд и наша совесть, наша человечность и наше неравнодушие, которую иные называют душой. И пусть этот простой, наивный, ошеломленно чувствующий человек всегда стоит среди нас — только так, только с ним мы все еще чего-то стоим.

Аль Квотион