Я тоже был беспечен и небрежен.
И жизнь, по правде, вовсе не ценил.
Я в женщинах искал такую нежность,
Какой в себе самом не находил.

Но были дни тогда, и были ночи,
Как Божий дар, отпущенный впотьмах.
Но все ушло, как будто, между прочим,
Все растворилось словно впопыхах.

Настали дни, где мы – давно чужие,
Но, воскрешая в памяти года,
Мы ценим то, что в прошлом пережили,
Не расставаясь с прошлым никогда.

Вздохнул движок, чихая и чадя,
Вот дрогнет вал и заиграет остов,
А рядом ночи черная чадра
Скрывает берег, ставший близким остров.
Друзей, пришедших проводить чуть свет,
И не пришедших, что стоят в дозоре.
Мой небольшой, разбуженный корвет
Вот-вот отчалит в дремлющее море.
Спасибо вам, товарищи мои,
За дружбу в дни, что тем и дороги мне.
И пусть скорее к вам с большой земли
На смену по весне придут другие.
Что ж, друг скалистый, полно, не грусти.
Ведь мы мужчины, не грусти ей-Богу!
Присяду, как ведется на Руси,
И дальше в путь, искать свою дорогу.
Пусть горьких волн придется мне хлебнуть,
Я все стерплю, в твоей судьбе отмечен.
Скажи лишь на прощанье, -
В добрый путь!
И приюти идущего навстречу.

Одинокий покину дом,
Скарб, нажитый с таким трудом.
Ради тягот пути земного,
Я ослушаюсь даже Бога.
Будут в бездну манить моря,
Будут звать в поднебесье птицы.
Но, добравшись до Алтаря,
Стану я за людей молиться –
Боже правый,
Отче наш. Иже еси.
Неразумных нас помилуй и спаси,
Отведи от нас и порчу, и беду,
Дай очистить души к Страшному суду.
Сатана станет править бал,
Будет мир и суров, и мал.
Станет жизнь состоять из буден,
Но, на то мы с тобой и люди.
Пусть зовут в глубину моря,
Пусть манят в поднебесье птицы,
Под мелодию тропаря
Буду я продолжать молиться -
Боже правый, Отче наш, Иже еси.
Неразумных нас помилуй и спаси.
Отведи от нас и порчу, и беду.
Дай очистить души к Страшному суду.
Час пробьет и средь бела дня
Бог за веру простит меня,
Душу благостью одаряя,
Отворит мне чертоги Рая.
Пусть устанут бурлить моря,
В райских кущах умолкнут птицы,
Над землею взойдет заря,
Там где мне суждено молиться.
Боже правый, Отче наш, Иже еси,
Неразумных нас помилуй и спаси.
Отведи от нас и порчу и беду,
Дай очистить души Страшному суду.

НЕЗНАКОМКА

У Левитана увядало лето,
Сменялись чередою времена.
То разностью, то частным тени света
Проем багета поглощал меня.
Я шел сквозь время, с таинством смыкаем,
В лицо мое история мела.
Припоминая, вглядываясь, смекая,
Был невесом.
Реальность умерла.
И вдруг –
Вне мира, вне Земли, вне Солнца,
Так рвется свет сквозь шторы в темный зал,
Слепец, блуждая, так на дверь наткнется,
Я незнакомку рядом увидал.
Не передать ту женственность, ту стройность
Античный профиль, византийский стан.
Таких когда-то за красу и гордость
Жгли на кострах, несли на пьедестал.
Она ступала…
Нет, плыла волною.
И мой удел был ею предрешен.
Вперед за ней, за ней, за ней одною
Стучала мысль и с этим я пошел.
Был путь неблизким – целых пять столетий.
Я шел, я крался из последних сил.
Я то боялся вдруг она заметит,
То клял судьбу, то заново молил –
Когда б она…
Она не оглянулась,
Прошла на «Выход», в толчею, сквозь дым.
Реальность вдруг зонтом ко мне вернулась,
Плащом и шляпой, башмаком худым,
Нырявшим в лужи на Большой Ордынке.
Кошмарный день закончиться спешил.
А за спиной, в болоньевой косынке
Мне улыбалась просто, от души –
Другая!
Я все брел к метровокзалу.
А та – Другая, вслед за мною шла.
Моя персона уж в вагон вползала.
Она все взглядом мой затылок жгла.
Вот так с тех пор без нас в далеком Где-то
Весна проходит, увядает лето,
А мы бредем в погоне за мечтой
У чувств своих под крепкою пятой.
Глядят в упор «великие немые»,
Историей любимые,
Иные,
Из неизвестных, не видать конца,
Не отвести усталого лица.
И, кажется, твердят с мольбой и болью –
Ну оглянись, и встретишься с любовью.
Но до сих пор твержу упрямо я –
Хранимая от всех в глубокой тайне,
Ранимая как девичья душа,
Благодарю за то, что ты пришла
Ко времени, не поздней и не ранней,
Любовь неразделенная моя,
Благодарю, что я тобой был ранен.
Что я Такую выстрадал в себе
Из той, случайно встреченной однажды.
Я помню день,
Я знаю миг твой каждый.
И этот стих лишь память о тебе.
Ты и сейчас своей незримой силой
Горишь во мне проклятьем и светилом,
Икарищем живя в моей судьбе.
Идущая за мной!
Прошу –
Прости!

Я искал ее всю жизнь. Искал с того самого момента, как только увидел в первый раз. Словно маньяк - подстерегал ее повсюду. Думал о ней, чем бы ни занимался в это время. Моя любовь походила на тихое помешательство. Я помнил все встречи с нею. Мимоходом, мимолетно, вблизи и издалека. Жаждал встретиться с нею, но оказываясь рядом, старался отойти в сторону, раствориться в гуще людей. Сам не знаю почему, боялся встречи один на один, опасался обратить на меня ее внимание.
Кто знает, может быть, я бы и сошел с ума от такой любви. Но жизнь предоставила мне счастливый случай. Как-то раз я попытался передать свои невысказанные чувства в стихах, и, к моему удивлению, стих сложился как бы сам собой. Я еще не понимал, что это вовсе не стих, а так – баловство одно. Что в нем нет ничего того, что позволяло бы считать его пусть и слабым, но все-таки стихом, писанным по канонам Пушкина и Блока, Есенина и Маяковского, Пастернака и Вознесенского. Я попробовал писать еще и еще. Мне, казалось, что с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. Это уже потом, много позже одна из сердобольных сотрудниц отдела писем «Комсомольской правды», в ответ на отправленные мною в газету стихи, отписала мне дельный совет – прочесть книгу Михаила Исаковского «Как писать стихи». И я, обойдя все букинистические магазины Москвы, нашел ее только в одном из них, на Лубянке. И проглотив в ту же ночь все ее содержимое от корки до корки, понял, наконец, что моим стихам грош цена. И что самым лучшим поступком для меня будет уничтожить их, чтобы они не путались с другими, новыми, непохожими на те, что были написаны до прочтения этой книги.
А тогда я еще не знал всего этого. И она, вероятно, не знала? Потому, что, получая мои стихи по почте, в конверте, без обратного адреса, как выяснилось много позже, хранила их всю жизнь.
Она исчезла в одночасье, как-то внезапно и буднично. Просто перестала попадаться мне на глаза. И так же просто и буднично, через друга, я узнал, что она как-то неожиданно скоро вышла замуж за молодого лейтенанта, и уехала в Германию, по месту службы мужа.
Случилось то, что и должно было случиться - она ушла, а стихи остались. А потом ушли и они – откровенно слабые и непрезентабельные, сродни тем, каковые пишутся от нереализованных амбиций и от неразделенной любви. Но с той поры, где бы я, ни жил, чем бы, ни занимался в этой жизни, в глубине моей души поселились два чувства – любовь к настоящим стихам и любовь к ушедшей женщине.
И все-таки я нашел ее! И помогли в этом все те же стихи. Вернее, другие, но тоже написанные мною и размещенные в Рунете моими друзьями.

Дело в том, что с появлением социальных ветвей упростилась возможность поиска пользователей Рунета. Я не раз до этого пытался отыскать ее имя среди возможных адресатов, но каждый раз мои усилия оказывались тщетными. Компьютер выдавал одну и ту же информацию – такого адресата в сети нет. Так прошло пару-тройку лет. Срок для развития Рунета немалый. И вот однажды компьютер выдал мне долгожданную информацию. С фотографии на меня смотрела совершенно другая женщина. И немудрено. Прошло без малого сорок лет с момента нашей последней встречи. Жизнь изменила нас так, что случайно встретившись наяву, мы бы не узнали друг друга. И она это прекрасно понимала. Словно предчувствуя это, подписала блог своей девичьей фамилией.
Мое первое послание было воспринято осторожно. Но через пару недель мы уже были «на «Ты». Поначалу она не могла ничего вспомнить обо мне кроме моих первых стихов, которые теперь стали своеобразным паролем между временем и нами. Она писало первую строчку, я вторую. И ни какой в мире Штирлиц не придумал бы лучшего шифра для нашего общения.
Мы проживали жизнь заново. Вспоминали общих друзей, знакомых. Обсуждали известные случаи из жизни. Такое общение сближало, делало нас родными и близкими, заставляло мечтать о встрече и одновременно переживать – а вдруг эта она окажется последней. Ведь в наших мыслях и в мечтах мы были по-прежнему теми – молодыми и свободными для счастья людьми. Не то, что теперь. На момент нашего, по сути, первого общения у нас уже были дети и внуки. И мы были ответственны перед ними за наши дела и поступки.

И все-таки мы решились на эту встречу. Хотя и понимали, что она может разрушить то особое состояние души, связавшее нас меж собою. Летом она собралась ехать из Западной Сибири, где она прошивала с дочерью и внучкой, к матери в Украину, и мы договорились встретиться. Хотя бы ненадолго. С тех пор мы жили ожиданием этой встречи. Что принесет она? Изменит ли нашу жизнь или станет грустным отголоском несбывшихся мечтаний? Но чем бы она, ни завершилась, я благодарен Рунету, вернувшему мне желание писать стихи, и ставшим своеобразным эликсиром молодости, как бы невзначай придуманным человечеством.

ЮРИЙ ПЕТРАКОВ

Вот скажите, только откровенно:
- Кто из вас лет двадцать тому назад знал – что такое платина?
Ну, допустим, я знал. Но не потому, что был таким умным. И не потому, что у нас на работе этой самой платины раньше валялось, где попало килограмм шесть, не меньше. Просто случай у нас в тресте произошел из рук вон. Судите сами.
Если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что на эту самую платину можно было жить лет десять, ничего не делая, никогда бы не поверил.
Ну, валялась - не валялась платина, где попало, это я, конечно, сгоряча сказал. Просто из этой платины были сделаны особо жаропрочные тигли, размером со стакан «Эскимо на палочке», которое тогда продавалось по сорок восемь копеек за штуку. Особо если его перевернуть и вместо палочки накрыть круглой платиновой крышечкой. И было их вместе килограмм шесть не меньше.
Выглядели эти тигли, скажу я вам, так себе – как помятая фольга из-под шоколада. Словом, в ту пору никто бы и не подумал, что это ценность великая. Может быть, поэтому они столько лет никому и даром были не нужны. Лаборантки, работающие с ними, следили не столько за их сохранностью, сколько за своей очередностью на доступ к муфельным печам, в которые погружали образцы породы на отжиг. Так и стояли они рядком на столе, на поддоне в ожидании своей очереди. Стояли в пустой комнате, при открытых дверях. Словом, - Бери, не хочу! Однако как-то раз, кто-то все-таки взял. Правда, не весь тигель, а только крышечку. Тут-то и выяснилось, что цена этой крышечки равна цене шести цветных телевизоров. А это по тем временам равнялось стоимости половины «Жигулей».
Не случайно тогда к нам милиции набежало. Шутка ли сказать – валютная кража. Одни - сотрудников допрашивают, другие - техническое состояние помещения проверяют. Третьи - собачку привели. Неказистую такую, даже на людей не гавкнула ни разу. Дали ей этот тигель, на котором пропавшая крышечка лежала понюхать, и пустили по следу. И что вы думаете – нашла! Я сам, правда, не видел, но все потом про это говорили.
А дело было так. Зашла в эту самую комнату, где эти самые тигельки стояли уборщица. Стала со стола пыль вытирать, и сама не заметила того, как смахнула крышечку с муфеля. А потом, подметая полы, замела его в совок, да и выбросила в урну.
Словом, нашла та самая неказистая собачка эту самую крышечку на заднем дворе треста в контейнере для мусора. Еще чуть, опоздай во времени и пришлось бы нашей собачке до ближайшей свалки бежать с высунутым языком.
Ну, ей тут, как полагается, почет и уважение, а завлабу выговор. А начальнику треста новая забота – в срочном порядке переоборудовать помещение спецсредствами, опоясать его наглухо толстенной арматурой, и посадить охрану перед дверью. Так и сделали.
А платина? Она больше не пропадала вплоть до самой перестройки, когда ее из-под всех запоров увели за просто так, что никто и не хватился. И никакая собачка не помогла.

Все разговоры о том, что сейчас плохо и не тому учат – провокация! Это я вам официально заявляю. И сейчас, при демократах, и тогда, при Советах, всяких специалистов хватало.
Помню, прислали к нам на практику двух студентов из Ленинграда. Ну, студенты, как студенты, только вьетнамцы. Без слез не взглянешь! В столовой сидят одной котлетой давятся, никак осилить не могут, да по-русски что-то там лопочут. Но ничего, понять, хоть и с трудом, можно.
Пришли они в первый день на работу. Правды ради скажу - без опоздания. И дает им наш завлаб задание. Ну, такое, какое наш советский инженер неделю делает. А они после обеда к нему приходят и говорят – сделали, товарищ . Дает он им другую работу, потруднее, над которой наш инженер целый месяц парится. А они к вечеру следующего дня опять к нему заходят, – Сделали! - говорят.
Ну, тут нашему начальнику не по себе стало. Так они за неделю годовую норму выполнят. Что тогда всем сотрудникам этой лаборатории делать прикажете.
Созвал он нас в тот же вечер к себе и спрашивает:
- Ну, что, мужики, делать будем? Чем занимать практикантов станем?
Скажу честно – не сразу решение нашли. Думали минут пятнадцать – двадцать. А придумал кто? Сразу и не поверишь. Володька К! С виду – так себе – звезд с неба не хватал, а тут как осенило.
- А давайте мы им поручим пробы воды разбирать!
Все работники так и прыснули с радости. Засмеялись, загалдели, развеселились:
- Ай да Володя!
- Ай да сукин сын!
Я еще тогда подумал: «Вот так, наверно, когда-то самому Ньютону по башке яблоком шандарахнуло. Сразу прозрел! Закон всемирного тяготения открыл».
Правды ради, стоит сказать, что этими пробами был доверху заполнен весь подвал под зданием целого геологоразведочного треста. Возьмут пробу из скважины. Одну бутылку на пробу, другую в архив. А чтобы отличать их промеж собой цепляют на эту самую архивную бутылку бумажную наклейку с надписью – откуда и когда взята проба. Скопилось там всего этого добра видимо-невидимо, с тех самых времен, как само это здание было построено.
Начинали с малого. Поначалу даже планировали разобрать, систематизировать. Да все как-то не досуг было. А тут, лет через тридцать, такой случай. Хотя стимул не тот. И результат надо было получить обратный.
Ну, тут и закопались наши вьетнамцы в подвале до самого окончания практики. Они, может быть, и выполнили бы эту работу, да в почерке оказались не сильны. Люди-то разные те самые бумажки писали. Тут и русский не всякий разберет. Не то, что иностранцы.
Вот так как-то незаметно и время пролетело. Провожая практикантов, начальник поблагодарил наших друзей-вьетнамцев за добросовестную работу. А проводив, тихо добавил, так, чтобы слышали только свои:
- И чему их только там учат? Тоже мне, прислали ударников. Думали, что мы испугаемся. Артисты! Пускай, кого хочешь, присылают. Тут у нас этого добра на двадцать лет вперед разбирать хватит!

Вы когда-нибудь пробовали заниматься сватовством? Не пробовали? И не надо!
А я вот один раз попробовал и сразу же расхотел. Хлопотное это дело оказалось. Хотя, по правде сказать, все, вроде бы, начиналось с высокого и чистого. А, точнее, со свадебного путешествия в молодежный лагерь «Спутник», в которое я с молодой женой отправился, буквально, на второй день после нашей свадьбы.
От всего случившегося мы были на седьмом небе, поскольку в те времена выехать на организованный государством отдых можно было разве что только во сне или по большому блату. А поскольку нам в это время было вовсе не до сна, то организовала нам все это счастье подружка жены. Как выяснилось не хухры - мухры какая-то, а инструктор одного из московских райкомов партии. Женщина, хоть и относительно молодая, но уже с большими связями. Вот по ее звонку, мы и достали две путевки в этот самый «Спутник», располагавшийся в живописнейшем уголке Эстонии возле поселка Усть-Нарва.
Не стану утомлять вас рассказами о прелестях организованного по блату отдыха. Скажу только, что все было лучше, чем мог бы подумать уважаемый премьер Черномырдин, сказав свою знаменитую фразу: «Здесь вам не тут», что в переводе означало бы - это вам не где-нибудь в Турции или в Египте, где все включено и даже рожу могут начистить, за здоров живешь, а то и за просто так. Эстонцы оказались людьми тихими, а значит и все обошлось чинно и по-тихому, не считая того, что кто-то где-то набрался, кто-то с кем-то загулял. Так что, по окончании отдыха, мы веселые и счастливые вернулись домой довольные друг другом. А, вернувшись, стали думать да гадать - как бы нам отблагодарить ту самую подружку, которая так много сделала для нашего счастья.
Но у подружки, как выяснилось, было все или почти все, о чем тогда могла мечтать скромная советская номенклатуры. А именно, однокомнатная квартира с десятью метровой кухней и раздельным санузлом, югославский гарнитур столовый, польский гарнитур кухонный, ковер на пол, ковер на стену. И, кроме того, книги Дрюона и кампании, чешский хрусталь, немецкий сервиз «Мадонна» и так далее. Хотя при более детальном обсуждении выяснилось – не хватало самого главного - жениха. А поскольку я работал на оборонном предприятии, где число сотрудников мужского пола объективно превышало число сотрудниц женского пола, сразу же возникла идея – осчастливить Тамару, так звали подружку моей жены, долгожданным суженым-ряженым из числа моих коллег по работе. Так впервые в своей жизни я принялся за сватовское дело.
Трудности начались с самого начала операции, хотя сама Тамара особых претензий ни к нашей затее, ни к кандидатуре будущего жениха не выказывала.
- Мне главное две вещи, – смущенная нашим вниманием, повторяла она, - высшее образование и чтобы не пил по-черному. Остальное для него я все сделаю сама!
Но, то-то и оно, что все что касалось наличия диплома о высшем образовании, серьезных трудностей не вызывало, а вот любовь к зеленому змию ощущалась почти у каждого. И когда после четвертой проверки на трезвость очередного потенциального жениха, я вернулся домой за полночь, что называется на бровях, жена пригрозила мне, что если такой подход к подбору будущего жениха будет продолжен, то я сам смогу претендовать на руку и сердце ее подружки, если она, конечно, захочет жить с алкоголиком.
Наконец, из всех кандидатов, наиболее подходящим на роль жениха оказался Володя из смежного с нами отделения. Был он чуток повыше Тамары, несколько полноват и слегка лысоват, хотя много не ел и почти не пил, по причине скупости. Одевался Володя очень скромно, можно сказать по-стариковски. Правда по-началу и он оказался не без изъяна. Жил, можно сказать, «гражданским браком» с одной девушкой, работавшей на местной почте. А не расписывался по причине того, что его сожительница не имела высшего образования. Но, зато была у него одна черта, которая компенсировала все остальные – он, как, оказалось, был самолюбив и на мое предложение – познакомиться с женщиной, согласной создать ему быстрый карьерный рост, ответил таким же скорым согласием.
Окрыленные первым успехом, мы с женой начали прорабатывать различные варианты знакомства.
Посовещавшись с Тамарой, пришли к общему решению – Володя покупает торт и шампанское, и в ближайшую пятницу приезжает к ней в гости на «Сходненскую». Все остальное они решают между собой, за чашкой чая.
Накануне намеченной встречи я отыскал Володю в машинном зале. Решил подбодрить его в принятом им решении.
На прощанье, я еще раз оглядел Володю с ног до головы и аккуратно, чтобы не обидеть, посоветовал приодеться во что-нибудь более приличное, на что тот даже оскорбился:
- Ты что думаешь, что я совсем Ванек. У меня дома и костюм югославский, и макинтош финский, и туфли итальянские! Все есть! Что же ты думаешь, я не понимаю к кому иду?
- Ну, ладно, ладно, не горячись. Успокойся! Если что, сразу же звони!
Но первые звонки начались от Тамары еще вечером в четверг.
Поначалу все мы думали, что Володя просто опаздывает. Но уже в девятом часу вечера стали разыскивать его по всем известным нам телефонам. А тот, как в воду канул.
Наконец, в третьем часу ночи позвонила Тамара и усталым голосом сказала:
- Все, выходит не судьба! Значит, суждено мне век прожить одной. И скажите этому алкоголику и бабнику, чтобы он мне не вздумал звонить! Вопрос закрыт окончательно.
Ни в пятницу, ни в воскресенье Володя на связь так и не вышел.
И все это время жена справедливо смотрела на меня как удав на кролика.
В понедельник, едва появившись на работе, я побежал искать своего непутевого товарища.
Володя, в своем привычном затрапезном виде сидел, уставившись в приборную модель имитатора.
- Послушай! Где ты был? Мы все тебя обыскались! Ты что, не мог позвонить? В чем дело? – обрушился я на него градом вопросов.
- То-то и дело, что не мог. – Ответил Володя, отводя глаза в сторону.
- Ты представляешь, что мы пережили? Что о нас подумала Тамара?
- Да, знаю, знаю! – с надрывом ответил Володя, - Ты, думаешь, я бы не позвонил, если бы мог?
- Да ты что – на Луне что ли был? Где же ты пропадал? Что случилось?
- Ничего не случилось. Сидел в КПЗ в 105 отделении милиции.
- В милиции??? Что же ты наделал такого, что тебя загребли в КПЗ?
- То-то и оно, что не наделал. – И Володя поведал мне свою горестную историю.
С самого утра он начал готовиться к встрече весьма основательно. Купил большущий торт Бизе и бутылку полусухого «Советского шампанского», начистил итальянские башмаки, отгладил костюм и новую белоснежную рубаху, принял ванну, и в назначенный час отправился по указанному адресу.
Несмотря на субботний день свободных мест в вагоне метро, в котором ехал Владимир, не было. И, чтобы не помять коробку с тортом, он устроился у выхода из вагона перед дверьми. Но, как на грех в том же вагоне ехали два подвыпивших парня, которые явно искали себе приключений. И нашли их в образе Володи. Один из них, как бы случайно, толкнул его в руку, и при этом не преминул высказаться по поводу его полной фигуры. При этом коробка с тортом разломилась, и из нее выпал кусок торта прямо на финский макинтош и на итальянские башмаки.
Огорошенные таким оборотом событий, Володя, недолго думая, размазал остатки торта по физиономии проказника и ловким ударом слева сбил с ног его сотоварища. На Володину беду в поезде ехал милиционер, который не преминул вызвать наряд милиции и всю троицу благополучно доставили в 105 отделение. Там они и провели свой воскресный отдых.
Свой рассказ Володя прерывал горестными вздохами и обещаниями того, что больше ни о каком знакомстве с кем-бы то-ни-было и речи быть не может.
И впрямь, все наши последующие попытки познакомить Тамару с Володей оканчивались так и не начавшись. Володя вернулся к своей гражданской жене, а что стало с Тамарой я так и не знаю. Вскоре началась перестройка, и профессия инструктора райкома КПСС стала почти «расстрельной», хотя кое-кто из бывших работников ЦК зажил в результате нее очень и очень ничего. Но Тамары среди них я больше не встречал., и сватовским ремеслом больше не занимался.

Как известно, стихия – дело опасное и жутко убыточное. Она как зараза, налетит, собьет тебя с панталыку – тут тебе и хана. Помнится, мой славный батюшка на старости лет чуть ни пропал под нею. Едва отделался.
Выбирали тогда, как сейчас помню, президента. А поскольку заводы уже дышали на ладан, да и фабрики тоже, народ от безделья прямо таки сатанел. Все только и думали: «Кого выбирать? Кравчука или Кучму?» Ну, и батюшка мой, видать, тоже думал. Но не так чтобы очень. Поскольку был давно на пенсии, гроши экономил, телевизор не смотрел, радио не слушал. Копался в своем саду, а в перерывах между делом мотался по банкам. В одних гроши снимал, в другие вкладывал и постоянно следил за курсом. Та тогда многие так делали.
Так вот, как-то раз решил он заодно с дивидендами пустить в оборот подоспевший урожай – собрать и отвести на базар в Мариуполь, с тем, чтобы вырученные гроши опять же положить в рост на проценты.
А надо сказать, участок у батюшки хоть и был так - всего ничего, каких-то двадцать соток, но росли в нем и черешня, и вишня, и орех, да арбузы с дынями. А пуще всего удавался абрикос. Сладкий! Так и таял во рту. Ну, просто вспомнить приятно.
Словом, с вечера батюшка затарил два ведра отборным абрикосом и сутрячка первым автобусом покатил себе в Мариуполь. Вот там-то все и случилось.
Не успел он добраться до центрального городского базара, как видит у входа, почти, что рядом с трамвайной остановкой, народ себе шебаршится. Митингуют, значит. Кто за Кравчука, кто за Кучму.
Вот тут-то мой дед варежку и раскрыл. Стоит, слушает.
А там кроют друг – друга почем зря. Одни Кравчука американским прихвостнем обзывают, другие Кучму – продуктом командно-административной системы.
Не знаю, что уж там приключилось, но задурила башку моему деду та чертова стихия, полез он на деревянный поддон из-под помидор, и стал нести околесицу.
Народ поначалу молчал. Слушал. Потом смеяться стал.
- Ты за кого там дед агитируешь? Говори яснее. Нешто за Кучму? Та на твоей бисовой физиономии написано, что ты из куркулей. Вон абрикос притащил. Небось, на продажу. У-у-у, спекулянт несчастный. Тебе бы в самый раз за Кравчука агитировать.
И, как назло, все больше на этот самый абрикос так и напирают. А надо сказать, батюшка мой был человек упертый. Даром что с четырьмя орденами с войны вернулся. На Курской дуге в партию вступил. Не смог снести обиду молча.
- Абрикос, говорите? Та я эти два ведра даром отдам тому, кто поклянется здесь, перед всеми, что за Кучму проголосует.
А народ пуще того смеется, но на призыв деда не выходит. Видать, боятся огласки. И только тетка одна не убоялась. Вылезла на поддон и кричит:
- Давай, дед, свой абрикос. Мне бояться нечего! Я уже и так без работы сижу! - И клянется перед всеми поддержать Кучму.
Ну, делать нечего. Пришлось забыть про дивиденды от продаж абрикоса до следующего года. Что поделаешь? Стихия!
Не знаю как там и что, но через год после избрания Кучмы мой дед, проходя мимо того самого рынка, вновь попытался было встрять со своею агитацией в ряды митингующих. Теперь уже против Кучмы. Но, народ оказался бдительным. Его не проведешь. Не успел батюшка влезть на верхотуру со своими речами, а снизу ему уже кричат:
- Слазь, дед! Знаем мы тебя! Слышали! Это из-за твоих абрикос мы теперь без работы сидим. Расскажи лучше - куда ты дел ту самую молодуху, что с тобою в прошлый раз заодно выступала? У-у-у! Провокатор!
Еле батюшка из-под этой стихии увернулся. И с тех пор так больше не митинговал.

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА


Рассказ



В феврале 1953 года мне стукнуло шесть лет, и я получил в подарок от кого-то из приглашенных по этому случаю к праздничному столу, красивый металлический барабан с двумя точеными деревянными палочками. С восторгом водрузив его на себя, я стал отбивать нечто похожее на барабанную дробь. Соседского и родительского терпения на мою музыку хватило ровно на два дня. После чего барабан был по-тихому изъят и упрятан на резной дубовый шкаф, высотою за два метра с лишком. Попытки достать его, даже со стула, оказались безуспешными, а рев, пущенный мною в качестве последнего аргумента, во внимание не принимался. Через день, поглощенный другими занятиями, я уже не вспоминал об этом подарке. Но где-то недели через три случилось событие, которое заставило меня не только вспомнить о барабане, но и предпринять героические усилия, связанные с его применением по прямому назначению.
5 марта умер Сталин. Эта смерть потрясла меня до глубины души. И не только потому, что мой дед — участник штурма Зимнего встречался со Сталиным лично. Просто так был устроен тогдашний мир в моем понимании, и, похоже, не только в моем. На запорошенных снегом улицах у черных тарелок репродукторов толпились плачущие люди. В театрах и Дворцах культуры проходили траурные собрания, на которых рыдали все — и сидящие в президиуме, и собравшиеся в зале. И эта скорбь казалась столь естественной и всеобщей, что я, да и не только я, не мог предположить, что кто-то, где-то, в то же самое время оказался охвачен ликованием по поводу смерти «тирана».
В тот день по моей настоятельной просьбе мне, как взрослому, надели на правый рукав пальто траурную повязку, и я печальный и торжественный с важным видом выходил в ней во двор, вызывая зависть у дворовой детворы. Но одного этого для меня было явно недостаточно. Я напряженно думал о том, как воздать последнюю почесть вождю, которому я, в моем тогдашнем понимании, был обязан всем — жизнью, счастливым детством и еще очень многим из того, чего я пока что не знал.
И тут я вспомнил о барабане. Вспомнил потому, что не раз видел — когда в нашем городе умирал уважаемый человек, его везли в красном гробу, на грузовике с откинутыми бортами, в сопровождении духового оркестра, главным инструментом которого, безусловно, был большой громкий барабан.
Вернувшись со двора, я пододвинул к шкафу свой детский столик, поставил на него стул и влез на эту хлипкую конструкцию. Но дотянуться до барабана так и не смог. Попытки установить на стул еще и табурет, ни к чему не привели. Пирамида, к счастью для меня, рухнула еще до того, как я попытался влезть на нее. Мои надежды на скорое возвращение барабана явно не оправдывались. Но я был не по годам смышленым мальчиком и вспомнил о большой двухметровой палке, которой наша домработница Григорьевна подпирала веревку, натянутую во дворе для сушки белья. И, воспользовавшись тем, что Григорьевна сидела на кухне вся в слезах и глубокой грусти, я достал из-за двери палку, с помощью которой без особого труда снял злополучный барабан со шкафа. И тут же он был пущен в ход. Я лупил по нему с особым чувством, считая, что чем громче звуки, извлекаемые мною из него, тем сильнее скорбь по поводу смерти столь дорогого всем человека.
Сколько минут продолжалась эта какофония не знаю, но точно помню, что она была прервана моим дедом, одной рукой схватившим меня за ухо, другой — буквально вырвавшим из моих рук барабанные палочки. Это было сделано так неожиданно и стремительно, что я даже не стал реветь, где-то шестым чувством понимая, что мой рев будет истолкован не в мою пользу. Я попытался что-то объяснить. Бессвязно рассказывал о похоронных оркестрах, провожающих усопших до самого кладбища, но деду было явно не до моих объяснений.
Вечером я, артистически всхлипывая, попытался объяснить свой поступок матери, но она тоже не поддержала меня. И лишь Григорьевна, оказавшаяся моим невольным соучастником, пожалела меня. И только после этого я успокоился, почувствовав, что хоть один человек в этом доме оценил мой поступок по справедливости.
С тех пор прошло много лет. Но я, несмотря на возраст и накопленные с годами знания, в чем-то навсегда остался все тем же шестилетним мальчиком, желающим сделать что-то доброе, может быть потому, что но на собственном опыте убедился, что можно всерьез пострадать, если тебя будут судить судом скорым и неправым.

Никогда бы не подумал, что кому-то из крупных хозяйственных руководителей пришла в голову мысль - разместить крупнейший в Украине рыбокоптильный завод вдали от всякого моря. Да что там моря? Вблизи того самого завода протекала себе спокойно одна единственная речушка в которой кроме горластых лупоглазых квакушек водилась лишь маленькая рыбешка, по прозвищу краснопёрка. А надо сказать, что эту самую краснопёрку не то, что люди, кошки не ели.
Так бы и не узнал я о существовании того самого завода, если бы не нужда завода во мне. Вернее не во мне самом, а в вентиляторе, который был нужен ему по зарез, и который мог пробить только ваш покорный слуга. А служил я в ту самую пору по линии снабжения в одной очень уважаемой организации, которая могла получить все. И даже тот самый вентилятор. А вентилятор, надо сказать, и впрямь был особенный. Как сейчас помню – номер 12,5, «левый». Нет, не потому левый, что только я мог его достать. Просто улитка этого вентилятора закручивалась влево, если смотришь на него со стороны электромотора. Ну, это не важно. Как ни смотри на него, вентилятор либо был, либо не был. И по всему выходило так, что у крупнейшего в Украине рыбокоптильного заводе его не было, а у нашей очень уважаемой организации он был. Вот и позвонила мне как-то раз директриса этого завода и сладким голосом поинтересовалась – не смог бы я помочь им в получении этого небольшого, но очень нужного им вентилятора того самого 12 размера.
Но на поверку вентилятор оказался не таким уж и маленьким. И проблема оказалась довольно большой и критической, поскольку обозначила ее городская санитарная эпидемиологическая станция, которая грозилась ни больше, ни меньше закрыть к чертовой матери тот самый рыбокоптильный завод. Поэтому и отыскали они меня, а не кого-либо иного. А, поскольку дело это для меня было новое, еще ни разу не освоенное, обратился я за советом к своему начальнику.
- Ну, что ж! Сходи к ним. Погляди что к чему. Намекни, что вентилятор поискать можно. Но чтобы все получилось наверняка, надо кое-кого подкормить. Ну, икоркой там или балычком.
Пусть потрясут мошной! А вентилятор что? Сам знаешь, у нас такой же самый который год на складе пылится! – завершил он свое напутственное слово.
Ровно через полчаса я уже стоял у проходной завода.
Навстречу мне вышла директриса собственной персоной, и повела какими - то помещениями, заполненными чиновниками, в свой личный кабинет.
«Надо же! Какие тут приветливые люди работают!» - думал я, непрерывно отвечая кивком головы на радостные поклоны, сидевших за столами людей в белых халатах.
Войдя в кабинет, директриса усадила меня в большое кожаное кресло и уселась напротив меня за директорским столом.
Поначалу беседа была теплой и дружеской, но после того, как я прояснил аппетиты тех, кто может помочь появлению на свет Божий искомого вентилятора, взгляд директрисы тут, же потускнел, и, подумав недолго, она сослалась на трудные времена.
- Извините! Но икры сейчас нет никакой. С балыком – тоже есть проблемы. Но вот балык с треской поищем. Да вы не думайте! Это не та треска, которую вы видите в магазинах!
Отзвонив кому-то, директриса глянула в окно.
- Нет, вы только поглядите, в каких условиях приходится работать? Вон – тот, в сером костюме на автобусной остановке ходит. Следит, падла!
Минуты через три в кабинет вплыла дородная женщина с двумя одинаковыми пакетами в руках.
- Тут вам и треска, и балык! – улыбнулась на прощание директриса.
Казалось бы, миссия, свалившаяся на меня ни с того, ни с сего успешно завершилась. Домой я принес два добрых свертка с треской и балыком общим весом порядка восьми килограммов. Но, развернув свертки, я с удивлением обнаружил, что и в одном, и в другом из них была одна и та же треска. Нет, конечно, не какая-то, обыкновенная, а самая что ни на есть не пробованная мною до этого. Но, черт возьми, только треска!
Отправив злополучную треску в домашний холодильник, я, вернувшись на работу, сразу же заглянул к начальнику с возгласом:
- Обманули, гады! Обещали треску и балык, а подсунули только треску!
Начальник тут же по телефону связался с директрисой.
- Ну, что же вы? Обещали и то, и другое, а дали только треску! Решили, раз сотрудник молодой…
Огорошенная подобной атакой директриса, только и сумела выдохнуть в трубку:
- Пусть приходит!
На этот раз рабочий коллектив завода уже не казался мне таким приветливым. Углубившись в изучение каких-то, вероятно, важных документов, они делали вид, что не замечают моего повторного прихода.
Оставив меня в кабинете, директриса вышла и минут через пять вернулась с двумя свертками в руках. Аккурат такими, какие я уже получал ранее в этом же кабинете.
Опустив пакеты в мою холщевую сумку, она, сверкнув на меня большими черными глазами, четко и размеренно произнесла:
- Запомните, молодой человек, «треска-балык» пишется через черточку! Это сорт трески такой, если вы не знали об этом!
Обескураженный, я зашел в кабинет начальника со злополучной добычей в руках.
- Ну, что, возвращать будем, что ли? – завершил я рассказ о своем дремучем гастрономическом невежестве.
- Ха-ха-ха! Рассмеялся довольный начальник.
- Где ты видел, чтобы такие подарки возвращали?
На кону били ноябрьские праздники. И я с семьей еще долго ел эту особенную рыбу, которую и в магазинах то не увидишь.
А вентилятор-то мы тому заводу так и не продали. Он оказался не «левым», а «правым». Оказалось, что за полгода до этого где-то там наверху изменили какое-то там ТУ, и теперь на вентилятор надо было смотреть не со стороны мотора, а со стороны улитки. И для того, чтобы его приспособить к заводскому помещению, производственный цех надо было развернуть на 180 градусов. А на такую переделку никакой рыбы не хватило бы. Вот и пришлось заводу в авральном порядке найти общий язык с санэпидстанцией. А к нам они больше не обращались.

Юрий Петраков

РЕКВИЕМ

1.
На всех российских перегонах,
Презрев дорожный не уют,
Идут «афганцы» по вагонам
И песни громкие поют.

В них все по чести, без излишку.
Граненный осушив стакан,
Поют мужчины про мальчишку,
Что пал когда-то за Афган.

Поют про «духов», про комбата,
Про мать - старушку у окна,
Поют, как могут петь солдаты,
Когда безмолвствует страна.

Поют отнюдь не ради славы,
Не за народные рубли -
В помин загубленной Державы,
От всей не сдавшейся земли.

2.
Пойду к подвалу темным коридором
И упаду на линии огня,
Закончив жизнь свою по приговору
Людей, совсем не знающих меня.

Неважно где: в Москве или в Катыни,
На Колыме или в ином краю.
Меня не будет больше и в помине
Ни на земле, и даже ни в Раю.

Мне б умереть, вдали от пересылок,
Взрывая сердце на свою беду.
А я убит был выстрелом в затылок,
В том самом, присно памятном году.

Мне б пасть в бою, но только не безвестным,
Чтобы имён детей не запятнать.
А я оставлен на всегда бесчестным,
Стремясь при жизни чести не ронять.

Идут года. Теперь живые спорят -
Кто был когда-то прав или не прав,
Но всех убитых споры не отмолят,
Пусть даже все на свете переврав.

Идут года. Меняются мишени.
Теперь в ходу не пули, а слова.
И пусть людей не ставят на колени,
Их скопом отправляют в жернова.

Идут года, а у ветрил всё те же.
И на руинах преданной страны
Толпятся тени над могилой свежей,
И все живые больше не видны.

3.
Когда в конце своей тропинки
Рванусь я в бездну с горяча,
И комья мерзлого суглинка
По крышке гроба застучат.
Земля навалится сырая,
А жизнь – она свое возьмет,
Другой, следы мои стирая,
На землю бренную взойдет.
В свою уверовав удачу,
Красивый, гордый, полный сил
Он все вокруг переиначит,
Хватило б места на Руси.
А я, предчувствуя такое,
Все ж перед тем слечь во мгле
Все-все как есть, свое, земное
Ему оставлю на земле.

Серия сообщений "Новости":
Часть 1 - Шокирующая правда о СШГЭС
Часть 2 - ХААРП(2)
...
Часть 12 - Государство хочет знать о тебе все
Часть 13 - Эксперименты над стариками
Часть 14 - РЕКВИЕМ Юрий Петраков
Часть 15 - Третья мировая война
Часть 16 - САМЫЕ ЗАГАДОЧНЫЕ БОЛЕЗНИ МИРА
Часть 17 - Немцы требуют финансового суверенитета
Часть 18 - Скандальная Божена Рынски спешно покидает Москву

Я любуюсь тобою повсюду,
Где бы ты в этот час ни была,
Наплевав на друзей пересуды,
Позабыв все иные дела.

Каждый миг мой тобою отмечен,
Чем бы ни была занята ты.
Так и жил бы - от встречи, до встречи,
В окруженьи твоей красоты.

Ю.Петраков

Верная? Неверная, наверно!
Голову вскружившая собой,
Расскажи о самом сокровенном,
Душу мне, покаявшись, открой.

Объясни несносному невеже –
Чем же я теперь тебе так мил?
Ты же знаешь, я ведь тоже прежде
Так любил. Я так тебя любил!

До утра не спал, томясь в неволе.
Жил в надрыв, в мечтах и наяву.
Почему? Задумавшись до боли,
Я и сам пока что не пойму.

Юрий Петраков

Разве к нам судьба не милосердна
И не благосклонна столько лет?
Ты жила мечтой о сокровенном,
Ей дарила свой духовный свет.
Цельностью свою мечту крепила,
Уживалась с болью и тоской.
Может быть кого-то и любила
Близостью обыденной, людской.
Если нынче большее случилось,
К радости, а может быть, к беде,
Пусть живет любовь, что воротилась,
Юностью напомнив о себе.

Ю.Петраков

***
Прощай, любимая, прощай!
До скорой встречи!
Мольбой себя не вопрошай,
Не станет легче.

Я обязательно вернусь
Облегчить душу,
Тебя, родимая, коснусь,
Теперь не струшу.

Пусть будут дни твои светлы
На радость внукам.
Мы будем вместе, я и ты
Назло разлукам.

5.05.2011г.

Со мною жизнь изрядно пошутила,
За все воздав вдвойне или втройне.
И лишь твоя звезда всегда светила,
Дорогу к счастью освещая мне.

В часы невзгод, за далью расстоянья,
Когда я слыл последним из повес,
Я ощущал вокруг твое дыханье
И обращал вниманье вглубь небес.

И оживал, и возвращался снова
К своим основам, к точке бытия.
И обретал владенье силой слова,
И возвращался в жизнь из забытья.

4.05.2011 Ю.П.

Рассказ ЮРИЯ ПЕТРАКОВА

В тот год весна выдалась ранняя. В самый канун женского дня на освободившиеся от туч небеса выкатилось теплое весеннее солнышко. Дружно зачирикали дождавшиеся тепла воробьи. Меж грязно-серых, скукожившихся под солнечными лучами ледышек, весело зажурчали шустрые ручейки. На городской базар завезли тюльпаны и мимозу. И словно в ответ на всю эту красоту, на улицы некогда губернского города Энска вывалили по-детски радующиеся солнцу прохожие. И хотя их было не более чем вчера, казалось, что они заполнили все тротуары и улицы. Именно их разукрасили разноцветные платки и шарфики, принарядившихся по весне женщин, и желто-алые цветы в руках у мужчин.

Ближе к полудню солнце заполнило все – улицы и переулки, жилые дома и служебные помещения города. Добралось оно и в большую полуподвальную квартиру пятиэтажного дома, построенного перед самой войной в самом центре города, на улице Коминтерна. Заблистало на сохранившемся кое-где лаке потертого дубового стола, засверкало в почерневшем от времени зеркале шифоньера, забралось на высокую никелированную кровать с большими металлическими шарами на округлых спинках. На ней, под темно-синим солдатским одеялом в полузабытьи лежал неопрятного вида старик. Тяжелый зловонный запах, наполнял давно непроветриваемую комнату. Беззубый рот старика был полуоткрыт. Впалые, давно небритые щеки заметно подрагивали в такт вырывавшемуся из груди прерывистому, булькающему храпу. Тучные седые брови периодически хмурились. И тогда в нем возникало сходство с человеком, который еще совсем недавно наводил ужас на многих, знавших его людей. Именно тогда в этом больном, немощном старике можно было признать отставного стрелка комендантского взвода Энской областной тюрьмы Кондрата Степановича Гулыгу. И пусть ни по имени, отчеству и фамилии его давным-давно никто не называл, все от мала до велика жильцы этого большого пятиэтажного дома знали его по профессии. А профессия у него и впрямь была, не приведи Господи – палач областной тюрьмы. И хотя в послужных анкетах он значился всего лишь стрелком комендантского взвода, и сам о своем страшном ремесле никому и никогда не рассказывал, все вокруг знали – именно он – угрюмый и нелюдимый и есть тот самый человек, который от имени советской власти вот уже много лет подряд приводит в исполнение смертные приговоры.

Кто он и откуда взялся в этом городе, знали, разве что, кадровики из компетентных органов. Но и они, судя по всему, втайне побаивались и призирали его. Сколько осужденных прошло через его руки, никто не знал. Но то, что он служил в этой тюрьме еще с довоенных времен, характеризовало его как человека незаменимого в своем деле.

Теперь он был уже не страшен никому. И не только из-за его очевидной дряхлости и немощи. После ХХ съезда партии прошло более семи лет. На место прежних чекистов в органы, пришли другие люди. Да и в местной тюрьме давным-давно смертных приговоров в исполнение не приводили. Более того, бытовало мнение, что теперь приговоренных к высшей мере отправляли работать на урановые рудники.

Кондрат поселился в этом доме сразу же после его восстановления. Знающие люди слыхивали, что помог ему в этом тогдашний начальник тюрьмы – Овчаров, который проживал с женой в соседнем подъезде. Но совсем недавно Овчаров скоропостижно скончался и теперь замолвить доброе слово о бывшем тюремщике было некому. А между тем, он нуждался в этом. Ох, как нуждался!
* * *

По возвращению из эвакуации в освобожденный от фашистов Энск, Кондрат неожиданно для себя самого женился. Взял себе в жены местную повариху Клавдию с малым пацаном на руках. На первый взгляд дело было житейское. Война наплодила вдов и вдовцов, и теперь они, пережившие смерть и лишения, тянулись к лучшей жизни, заводили семьи, растили своих и чужих детей. Вся беда была в том, что в период гитлеровской оккупации, оставаясь на территории, временно оккупированной врагом, Клавдия зарабатывала на жизнь и себе, и своему малолетнему сыну в немецкой офицерской столовой и, по слухам, крутила любовь с немцами.

Тогда Клавдию трогать не стали. Да и Гулыгу тоже. То ли ведомство, в котором служил Кондрат, помогло, то ли в текучке дел не до них было, кто знает? Но как бы там ни было семья у них образовалась и надо было обустраивать жилье, поднимать сына.

Малость, пообжившись с Кондратом в новой квартире, Клавдия поступила кондуктором в местный автопарк. Стала работать на междугородних линиях. Трудилась можно сказать от зари до зари. Постепенно появилась лишняя копейка в доме. И все было бы хорошо, но, со временем сведущие люди стали замечать ее в веселых холостяцких кампаниях. Затем в ее с Кондратом квартиру зачастили незамужние, напомаженные девицы. Стали захаживать холостые офицеры из местного гарнизона, командировочные мужчины и другие местные ловеласы. Словом, по всему выходило, что образовался в этой квартире самый, что ни на есть обыкновенный бордель и верховодила в нем Клавдия.

Поначалу все происходило в отсутствии Кондрата в дни, когда он сутками дежурил на службе или выезжал в другие города. Но, после выхода Гулыги в отставку, с отъездом Витька на учебу в военное училище, продолжилось в присутствии самого Кондрата.

Удивленные соседи по подъезду видели, как после очередных попоек тот выволакивал из квартиры мешки с пустыми бутылками, сносил их в бомбоубежище, находящееся под его квартирой, а затем сдавал их в приемный пункт стеклотары. Злые языки поговаривали, что на вырученные за них деньги Кондрат собирался купить новенький «Москвич – 412».

Долгое время Клавдию не трогали. Но со временем милиция зачастила в их полуподвальное жилище. Поговаривали, что на этом настоял председатель горисполкома Шепель, проживавший двумя этажами выше Кондрата. Раза три Клавдию забирали в местную КПЗ. А накануне этого мартовского дня, осудили на один год исправительно-трудовых работ. С тех пор Кондрат перестал появляться на людях. А людям, по правде говоря, было глубоко наплевать на то – где он теперь есть и чем занимается. Благо скандалы в его квартире прекратились, да и в подъезде стало много чище и спокойнее.
* * *

Солнце между тем порядком отогрело комнату. Оно неспешно добралось до дрожащей щеки Кондрата. Губы его сомкнулись, и нечто похожее на улыбку на мгновение озарило его заросшее седой щетиной лицо.

Кондрату грезилось детство. Он – шестилетний босоногий хлопчик в застиранных полотняных штанах, подвязанных матузком, в такой же сорочке с вышитым незатейливым красным узором воротом, вместе с матерью – молодой и нарядной, провожают в город на заработки отца. Тот – высокий и широкоплечий, первый парубок на селе, нарочито строго говорит Кондрату: «Ну, сыну, доглядай хату! Помогай мамке!»

Мать, одной рукой нежно обнимает отца, другой ласково гладит Кондрата по голове. А чуть поодаль из-за спины матери выглядывают его сестренки – мал–мала–меньше.

Кондрат лицом и статью похож на отца. Однако характером в мать – такой же добрый и ласковый. Недаром его любят все сельские кошки да собаки. И он знает их всех наперечет. Той – посвистит, другую – почешет за ухом, подкормит сухариком.
* * *

Отец Кондрата недолго проработал в городе. В первую мировую был мобилизован на фронт и сгинул где-то в никому не нужном Брусиловском прорыве. Охваченная горем и замученная хворями мать ненадолго пережила отца. Так что поднимать сестер пришлось Кондрату. В неполных шестнадцать годков пошел он в наймы к отцовскому брату – учеником в кузню. Заработок был мизерный и непостоянный. Приходилось подрабатывать на стороне: рубить курей, колоть прочую живность. И хотя это занятие не нравилось Кондрату, оно все же хоть изредка давало прибавку к нехитрому сиротскому столу. Кондрату было жаль всех этих хрюшек и хряков, рябых и пегих, но делать было нечего.

Кондрат наловчился убивать животных, как ему казалось, «не болючим» способом, до последнего момента не выдавая своих намерений. Особо мастерски он колол свиней. Вначале долго разговаривал с предназначенным к убою животным. Подкармливал его с рук чем-нибудь вкусненьким. Чесал за ухом и по волосатому свинячьему брюху, делал все, чтобы свинья сама легла перед ним на спину, сладко похрюкивая от удовольствия в общении с ним. И только тогда стремительно наносил резкий удар здоровенным австрийским штыком прямо в самое сердце, да так, что бедное животное не успевало даже взвизгнуть от боли.

Так же мастерски он убивал и коров, с той лишь разницей, что вначале наносил каждой из них мощный удар своей кузнечной кувалдой прямо в лоб, после чего те беспомощно падали наземь. Кондрату оставалось только быстренько перерезать им горло своим обоюдоострым тесаком.

Война кончилась революцией. По Брестскому миру на Украину пришли немцы, но обретались здесь недолго. Окрест села, в котором Гулыга жил с сестрами, образовалась крестьянская республика Нестора Махно. И Кондрат, определив подросших сестер дядьке, подался в махновцы, защищать местных крестьян от немцев и «директории», добывать скарб для семьи. К тому времени он уже успел ожениться на своей односельчанке, такой же как и он сироте Полинке. К осени ожидали первенца. Однако семейное счастье Кондрата длилось недолго.
* * *

Солнечный луч медленно сполз со щеки Кондрата. И вместе с ним отступили воспоминания о детстве.

– Полю! Полю! – тихо позвал он, но тишину квартиры нарушал лишь слегка доносившийся сквозь врытые наполовину в землю окна, шум улицы.

Сознание потихоньку вернулось к Кондрату.

– Господи! Да что это я? Какая Поля? Полю ж забили белые в 19-ом.

В тот год банда головорезов Май-Маевского ворвались вовнутрь Гуляйпольского района. И пока Кондрат со своим командиром Веретельниковым в 15 верстах от родного села под Святодуховкой сдерживал неприятеля, в его родном селе была изнасилована и убита офицерьем его Полинка, которая так и не успела родить ему сына.

В тех боях и сам Кондрат чудом остался жив. Однако после гибели жены его как подменили. Он, словно осатанелый, лез в самое пекло. Искал смерти. Мстил – за жену, за не родившегося сына, за порубленного в жестоком бою командира Веретельникова. Именно тогда Кондрат впервые в жизни убил безоружного. Это был совсем еще подросток. Видать из юнкеров. На свою беду он оказался в поезде, остановленном неподалеку от Миллерова отрядом Марченко, к которому после гибели Веретельникова прибился Гулыга. Поезд уже почти добрался до Дона, и пассажиры начали паковать вещи на выход, когда внезапно паровоз дернул пару раз и остановился.

Как обычно, хлопцы выгнали пассажиров из вагонов, отделили мужчин от женщин и начали «досмотр» багажа. С мужиками долго не церемонились. Всех подозрительных кончали тут же у насыпи. Женщин обыскивали и сортировали – кого отпускали на все четыре стороны, кого отгоняли под охрану, чтобы вести в село.

Юнкер, поначалу хорохорившийся в присутствии дам, увидав как скоро и обыденно тут же при всех стали убивать кого ни пoпадя, с перепугу весь обделался и, цепляясь за каждого, оказавшегося вблизи него из махновцев, весь в соплях и слезах, молил о пощаде. Хлопцы отгоняли его прикладами к насыпи, но от этого юнкер становился еще настырнее. Наконец, споткнувшись и упав на колени, он изловчился и схватил Кондрата за сапог.

– Не убивай, дяденька-а-а! – заверещал он противным фальцетом.

От юнкера приторно разило мочой и калом.

– Тю-ю-ю, дурень, – рыкнул на него Кондрат, – та мы ж таких пацанов не кончаем! Отойди в сторону и вытри жопу, засранец. Не перед бабами ж тебе яйцами сверкать.

При этих словах, юнкер на время притих, продолжая судорожно всхлипывать.

– Возьми и утрись, сучонок, – продолжал успокаивать его Кондрат и, подцепив штыком валявшуюся на земле портянку, снятую вместе с сапогами с только что пущенного в расход пассажира, швырнул ее в сторону насыпи.

Паренек, приподнявшись на корточки, перестал всхлипывать и даже улыбнулся сквозь слезы. Однако подхватить портянку ему с первого раза не удалось. Кондрат отбрасывал ее все дальше и дальше от стоящих пассажиров, да так, чтобы ползущий за ней на четвереньках юнкер не смог ее ухватить. Отогнав его, таким образом, метров на десять в сторону Кондрат позволил ему, наконец, схватить портянку.

– Ну же! – тихо сказал Кондрат и отвернулся. И когда юнкер, расстегнув штаны, попытался, было запустить скомканную портянку внутрь, чтобы утереться, вдруг со всей силы ударил того штыком в бок живота. Юноша даже не охнул. Он буквально повис на штыке, оседая вместе с ним, удивленно глядя на Кондрата потухающим взором. В ту же секунду, отпихнув умирающего левой ногой, Кондрат, резким движением выдернул штык и повторным ударом сверху в сердце добил упавшего ничком паренька.

– Ну, ты и мастер! – восхищенно крикнул Кондрату наблюдавший за ним со стороны Марченко, – Силен!

Вечером, добравшись до ближайшего села и изрядно обмыв добычу, Марченко еще раз напомнил Кондрату о его «мастерстве» и, как бы выказывая свое расположение к нему, пригласил поразвлечься.

– Пойдем-ка до-ветру! Глядишь, кого и надыбаем!

Выйдя на улицу, Марченко и Кондрат отправились к одной из хат. Подойдя к ней, Марченко толкнул дверь и вошел в светелку. Здесь, под присмотром пожилого махновца, на скамье сидела молодая полногрудая дамочка, взятая с того самого поезда.

– Ну что, мамзель, заждалась мужичков! – рявкнул Марченко ей с порога. И не давая опомниться, тут же ухватил ее за ворот наглухо застегнутого платья. Приподняв женщину за шиворот, он одной рукой потащил ее к стоящему за раскрытой занавеской топчану, другой на ходу задирая ей подол юбки.

Дамочка, не ожидая такого обращения, попыталась отбиться, но захрипела от удушья и мешком свалилась на топчан. Не давая ей опомниться, Марченко тут же саданул ее кулаком по носу, да так, что из него сразу же потекла кровавая юшка. Хлопцы гогоча, наблюдали за ловкими действиями своего командира. Несчастная перестала верещать, захлюпала кровавыми соплями и только тихо скулила.

Окончив дело, Марченко слез с одуревшей и истерзанной дамы, пригласив желающих позабавиться. Хлопцы, лузгая семечки, выстроились в очередь. Кондрат постарался не отстать от хлопцев. Женщина, доставшаяся ему, была уже без чувств и лежала под ним как колода. Да и Кондрат, насмотревшись на проделки хлопцев, многократно всеми способами пользующих свою жертву, не смог справиться с нею. Опустив штаны, он попрыгал для приличия на ее мягком животе, потаскал за большие мягкие груди и неловко слез с нее не получив никакого удовольствия. И лишь потом оно внезапно пришло к нему после того, когда Марченко, взяв со стола горницы длинный огурец, под дружный гогот хлопцев, с силой затолкнул его между ног мычащей и ничего уже не соображающей от боли жертве.

Насладившись всласть, хлопцы вышли из хаты, оставив истерзанную и израненную женщину с торчащим между ног огурцом на милость пожилого охранника, терпеливо поджидающего своей очереди.

С того самого дня Кондрат больше не отставал от Марченко.
* * *

– Клавка! Клавка! Чертова кукла! Где ты есть! – слабым голосом позвал Кондрат.

Нестерпимая боль пронизывала позвоночник. Он пытался опорожнить мочевой пузырь, но боль, большая и жгучая, намертво охватила низ живота. Тело не слушалось. Ноги не шевелились. Кондрат тужился и стонал, плакал и матерился сквозь слезы. Наконец, пересилив боль, ему удалось расслабиться, И он, вместе с ощущением текущей по бедрам и ягодицам горячей мочи, провалился в бездну.

Ночью Кондрат снова пришел в себя. Поначалу никак не мог понять, где он и что с ним. Ему казалось, что он вернулся в тот самый 20-й года, когда вместе с красными махновцы участвовали в боях против Врангеля. Тогда, отправленный в разведку, Кондрат вместе со своим напарником попал в плен к белым.
* * *

Им не повезло с самого начала. Допрос вел сам генерал Слащев, известный своей особой жестокостью. Молодой, сероглазый, с пышными пшеничными волосами, в белой барашковой шапке, в светло-серой черкеске дорогого сукна, с серебряными галунами, он сразу же подтвердил свою дурную репутацию. Напарника Кондрата, пытавшегося плюнуть Слащеву на черкесску, порешили в момент, тут же в избе. Сквозь толстый железный крюк в потолке, на каких обычно подвешивают детские люльки, протянули толстую пеньковую бечевку и, надев тому петлю на шею, начали подтягивать и опускать вниз бедолагу. И так четыре раза. Хотели больше, да хлопец не выдержал. Задохнулся еще с третьего раза. Вслед за ним настала очередь Кондрата.

Повернув в его сторону веселое, довольное только что свершенной расправой лицо, Слащев неожиданно для Кондрата выпалил: «Ай, да парубок! Видать все девки сохнут по такому! Ну, чего мычишь! Отвечай, так или нет!»

Кондрат испугано пролепетал: «Так!»

– А ну, покажи чем ты их ублажаешь! – продолжил Слащев.

Кондрат, потупился, не понимая, что от него хотят. Покуда он соображал, лихой молодец в черном мундире, с золотыми капитанскими погонами подскочил к Кондрату и так рванул его за штаны, что буквально «с мясом» выдернул крючки державшие их в отсутствие ремня, снятого при обыске. Вслед за штанами, настала очередь подштанников. Теперь Гулыга стоял перед Слащевым в чем мать родила.

– Нет, не парубок! – засмеялся Слащев, внимательно рассматривая его прелести, – А ну, подрочи!

Кондрат замялся.

– Давай, давай, сукин кот, – заорал на него капитан.

Кондрат нехотя принялся за незнакомое дело.

– Ну, вот теперь кое на что похоже, – минуту погодя довольно сказал Слащев, – а теперь прощайся со своим добром.

И в тот же момент капитан, стоящий за спиной Кондрата, обхватил его сзади за шею и начал душить. И пока Кондрат сопротивлялся капитану, Слащев, схватив невесть откуда взявшуюся бритву, резанул того так ловко и выверено, что Кондрат сразу же потерял сознание.
* * *

Тогда, после допроса у белых, Гулыга очнулся вот так же, в кромешной темноте. Так же как и сейчас он лежал по пояс мокрый, не понятно в чем – в крови или в моче, беспомощный и не понимающий где он и что с ним.

В ту же ночь красные вместе с махновцами начали штурм Перекопа, форсировали Сиваш. Наутро Кондрат был освобожден наступающими и, как боевой красный партизан, помещен в начале в полевой госпиталь, а затем в армейский. Провалявшись в них чуть более месяца, пережив там кровавую разборку, которую устроили большевики своим недавним подельникам махновцам, он был выписан и отправлен – куда глаза глядят.

Поначалу Кондрат собирался ехать на родину. Хотел поглядеть на сестер. Но потом поостыл.

«Ну, поеду! Ну, погляжу! А дальше что? Кому я нужен такой? А там, не дай Бог, припомнят прошлое и пустят в расход». При этой мысли Кондрату становилось не по себе. Жить, несмотря ни на что, хотелось.

Помыкавшись и растратив нехитрые запасы, выданные ему при выписке сухим пайком, Кондрат, как жертва белогвардейцев, устроился истопником в Совет рабочих и крестьянских депутатов губернского города Энска. Работа была не трудная – принести угля из подвала, растопить печи да следить за тем, чтобы было тепло в кабинетах. Уголь был хоть и мелкий – «семечко», но его было вдоволь. К тому же носить его ведрами было нетяжело. Тут же при Совете Кондрату выделили крохотную каморку, рядом с подвалом в котором хранился уголь. И кто знает, как сложилась бы его дальнейшая судьба, если бы как-то не услыхал о том, что его боевой командир Марченко служит в этом же городе в ГубЧК. Выбрав момент, Гулыга, как служащий Совета, пробился к нему «на прием».

Марченко принял Гулыгу в просторном кабинете. В нем он казался большим и важным. В добротном английском френче, с боевым орденом за Крымскую кампанию, он был под стать своему кабинету с черным резным столом, портретом Дзержинского на стене и толстыми бархатными шторами, прикрывавшими окна старого дворянского особняка.

– Да, брат! Повоевали мы с тобой на славу! – важно, будто на собрании, начал Марченко, – Рассказывай, где ты, кто ты.

Кондрат рассказал, что был ранен при попытке к бегству из врангелевского плена. Сообщил, что трудится истопником в Совете. Сказал, что жизнью доволен, но не совсем.

– Хотелось бы лучшего! – заключил он свой короткий рассказ.

– Ну что ж, помочь тебе я, пожалуй, смогу, – ответил Марченко, – но как у тебя с образованием? Ты, как я помню, грамоте не обучался.

Кондрат подтвердил, что читает с трудом, по складам и умеет писать только свою фамилию, да и то печатными буквами.

Выслушав это, Марченко покачал головой.

– Да, брат! Чем же тебе помочь? Ну, вот разве что при нашей губернской тюрьме есть комендантский взвод. Работы там правда хватает. Сам понимаешь, белогвардейская нечисть еще не перевелась, а тут еще кулачье голову поднимает. Но работа тебе известная. Сам видел тебя в деле. Понимаю, что оно – не сахар. В Совете почище будет. Но кто-то же должен этим заниматься. Почему не мы? И, кроме того, кое какая одежка от буржуев остается. Да и паек приличный. Так, что жалование сможешь тратить куда хошь! – подмигнул Кондрату Марченко.

Кондрат, не долго думая, согласился: «Кто знает, когда еще попадешь к этому Марченко. Эвон каким важным стал. Глядишь, и не вспомнит при новой встрече».

– Ну, вот и лады! – подытожил встречу довольный тем, что легко отделался, Марченко, – Ступай к товарищу Зайцеву – начальнику тюрьмы. Скажи, кто прислал. А я позвоню ему о тебе прямо сейчас. И он решительным движением снял телефонную трубку с аппарата.
* * *

Со следующего дня жизнь Кондрата пошла, как по-писанному. Все было так, как и обещал Марченко. На новом месте он быстро завоевал авторитет, как человек умелый и исполнительный. Там он пережил и раскулачивание деревни, и голодомор 32-года, и многое другое. Менялось начальство – уезжало на повышение в другие города, занимало опустевшие после приведения приговоров камеры в той же тюрьме, которой совсем недавно руководило, а Кондрат оставался на своем месте несменяемым. Он стал нелюдим и безразличен к политике. С другими конвойными общался только по службе. Не пил. Избегал женщин.

Приговоры в ту пору приводили в исполнение по ночам, невдалеке за городом, на ГПУшном стрельбище. Со второй половины 30-х арестантов вывозили на небольшом, крытом плотным брезентом, грузовичке. Ехали молча. Добравшись до места, отводили приговоренных к старому окопчику. Тут же и кончали их выстрелами в затылок из револьверов. Убитых присыпали землей, углубляя окопчик далее, для следующих жертв.

В последние минуты жизни люди вели себя по-разному. Кто, собравшись с духом и зажав остатки воли в кулак. Кто, выкрикивая что-то грозное и несвязное напоследок. А кто, и рыдая и моля о пощаде. Были и такие, которые незадолго до расстрела напускали в штаны. И тогда, вынужденный вдыхать знакомый аромат, Кондрат невольно вспоминал того, убитого им под Миллирово паренька, и зло улыбался про себя.

С Марченко Кондрат более не встречался. У каждого из них была своя жизнь, свои интересы. Слыхал только, что тот окончил губернскую совпартшколу, затем какие-то транспортные курсы и в скорости выбился в начальники управления железной дороги.

В начале 38-го Марченко с женой и дочерью переехал в большую трехкомнатную квартиру нового пятиэтажного дома, построенного в самом центре города на улице Коминтерна.

Управление дороги находилось в массивном четырехэтажном здании красного кирпича, возведенном по указке еще самого Саввы Мамонтова, построившего эту дорогу в самом начале ХХ века. От центра города до управления дороги ходьбы, было, минут пятнадцать – двадцать, но Марченко предпочитал ездить на работу на машине – в черной сверкающей лаком «Эмке». Доехав до управления, машина неспешно разворачивалась и подъезжала к парадному входу, находившемуся на противоположной стороне дороги. Марченко, не спеша, выбирался из «Эмки» и важно, запихнув под мышку большой кожаный портфель с двумя замками, поднимался по мраморным ступеням на второй этаж.

Железная дорога, подведомственная управлению, связывала Москву с Кавказом. Само же управление, руководимое Марченко, отвечало за участок дороги от Змиева до Дебальцево. Случалось, что этим маршрутом проезжал сам Сталин. А потому, руководству страны было небезразлично, кто руководит столь важным участком. Быть начальником такой дороги в те времена было непросто и опасно.

Марченко удалось пересидеть в кресле управляющего почти все Киевское начальство – и Любченко со Скрыпником, и Косиора с Постышевым. Поговаривали, что спасало его то, что ему довелось учиться с Никитой Хрущевым в той самой совпартшколе, находившейся здесь же в Энске, возле новой бани. Знавал Кондрат и жену Хрущева Нину Кухарчук, читавшую лекции в этой самой совпартшколе. Выпало счастье побывать у них на скромной пролетарской свадьбе.

Но, видно, знакомства с Хрущевым для Марченко оказалось недостаточно. На излете присно памятной «ежовщины», он был внезапно арестован и доставлен в тот самый особняк, в котором когда-то служил в качестве ответственного сотрудника ГубЧК.

Следствие было недолгим. Марченко объявили одновременно польским и японским шпионом, и приговорили к высшей мере социальной защиты – расстрелу с конфискацией имущества. Что это означало для него самого, и для его семьи Марченко знал не понаслышке. Сразу же после вынесения приговора, его доставили в тюрьму.

Увидав Марченко, грузно спрыгивающего вслед за другими заключенными из кузова грузовичка, Кондрат не удивился. Он давно привык к подобным метаморфозам. Кого он здесь только за время своей службы не повидал!

Марченко, потеряв былую важность и лоск, выглядел подавленным, но не раскисал, держался. Косолапо переминался с ноги на ногу в ожидании дальнейшей команды, и она не заставила себя ждать. Начальник конвоя приказал развести заключенных по одиночным камерам. Вначале арестанты и конвойные шли вслед, друг за другом. Кондрату досталось идти последним, вслед за Марченко. По мере заполнения камер число арестантов сокращалось, и освободившиеся конвойные возвращались в дежурку. За очередным коридорным поворотом старший конвойный остановился. Ждал, когда Гулыга затворит за Марченко тяжелую, обитую железом дверь. На мгновение, Марченко и Кондрат оказались один на один друг против друга. Уловив момент, Марченко на прощанье успел шепнуть Гулыге:

– Целься метче, Кондрат!

Тот сделал вид, что ничего не слышал. Как и положено, по инструкции, затворил камеру на засов, поглядел в дверной глазок, и привычным движением неслышно повернул густо смазанный ружейной смазкой металлический затвор глазка. Постояв секунду, он повернулся и тихо пошел по коридору по направлению старшего конвойного.

Ночью все было как обычно. В половине второго приговоренных вывели во двор. Споро – пинками и тычками загнали в кузов все той же машины. Конвой уселся по бортам, и машина двинулась в темноту привычным маршрутом. Примерно через полчаса въехали на территорию стрелкового полигона. Машина остановилась. Часовой, охраняющий пустынное стрельбище, заглянул в кузов и откинул задний борт. Конвоиры спрыгнули на землю и запрыгали, пытаясь согреться.

– А ну, стрибай вниз! – грозно гаркнул во внутрь кузова вылезший из кабины старший конвойный и зло добавил – У-у-у! Сволота!

Спрыгивающих арестантов, одного за другим, тут же подхватывали под руки и, не давая опомниться, тащили к окопчику, изредка подбадривая ударами по спине рукоятями револьверов. Там у окопчика уже ожидал их старший конвойный. Не прибегая к чтению приговора, молча кивал Кондрату, – Давай!

Глухо звучал револьверный выстрел. Приговоренный начинал ничком заваливаться на землю. Конвоиры, ловкими ударами ног направляли тело падающего прямо в окопчик. А ему на смену уже волокли нового приговоренного. По окончанию экзекуции старший конвоир, вынув из кобуры револьвер, скорее ради приличия, делал несколько выстрелов вглубь окопа, а затем приказывал, – Зарывай!

Так было и на этот раз. Присыпав окопчик землей, конвоиры нервно курили. Один из них, расстегнув галифе, помочился на свежую могилу.

– Собакам – собачья смерть! – сказал он хрипло и смачно харкнул в сторону присыпанного окопа.

– Кончай смалить! – приказал старший конвоир, – Караул завтра зароет как надо! Давай в машину!

Назад возвращались так же молча. Дело было привычное. Делиться впечатлениями было не принято, да и опасно. На этот раз Кондрат был спокоен, как никогда. До последней минуты он опасался, что Марченко чем- либо обозначит свое знакомство с ним. Но тот даже слова не сказал напоследок.

Вскоре после этого сменили наркома. Вместо Ежова НКВД возглавил Лаврентий Берия, и работы у Кондрата поубавилось. Некоторых заключенных поначалу даже выпустили. А затем все закрутилось по-прежнему. Но Кондрату было все равно. Он, как и раньше, не вмешивался в политику.
* * *

Война началась как-то неожиданно для Кондрата. «Дружили – дружили с немцами, вот и додружились», – думал он, не выказывая свои мысли на людях. Немцы двигались быстро. Тюрьму эвакуировали, предварительно разгрузив от заключенных. Особо опасных – политических перевели в Орловский централ. Вместе с ними отправили и Кондрата. Но немец достал и там. Перед их приходом только и успели, что порешить человек сорок по особому приговору, а высвободившийся персонал тюрьмы направили на службу в Мордовские лагеря. Только в 43 году Кондрату довелось вернуться в освобожденный от немцев Энск. Произошло это по настоятельной просьбе нового начальника тюрьмы, служившего в ней до войны старшим конвойным.

Энск поразил Кондрата. Практически весь город лежал в руинах. Уцелевшие люди жили в землянках и в старых железнодорожных вагонах. Между тем тюрьма уцелела. Ее двухметровые стены, возведенные еще при Александре III, устояли при бомбежках. Вот тогда то, в 43-ем Кондрат и познакомился с Клавдией.
* * *

Собственно причиной для знакомства стало предписание, выданное Кондрату по прибытию к прежнему месту службы. По нему Гулыге выдавался ордер на подселение в чудом, сохранившуюся в руинах многоэтажного дома комнатушку, в которой и обреталась Клавдия с трехлетним сыном. Еще осенью 41-го в правое крыло дома угодила 200 килограммовая бомба. С тех пор на месте взрыва зияла большущая яма. Остальная часть дома по самый угол второго этажа была разрушена взрывной волной, да так, что от всего подъезда осталось полторы квартиры. Именно в ней устроили столовую для конвоя, охранявшего немецких военнопленных, разбиравших развалины и восстанавливающего дом по соседству. Разрушенную стену второй из уцелевших квартир заложили кирпичом и отвели Клавдии, работающей за харч и жилье, тут же в столовой. Направляя Кондрата на подселение, комендант города предупредил его о неблагонадежности хозяйки.

– Ты там заодно приглядывай за хозяйкой. Случись, что с тебя первого шкуру сниму, так и знай! – напутствовал он Кондрата.

Поначалу Кондрат, поселился в углу, отгороженном ситцевой занавеской. Там, на крашенном охрой полу, уместил свой тюфячок с нехитрыми пожитками и оттуда, памятуя наказ коменданта, с подозрением поглядывал на Клавдию.

Ладная, лет около тридцати, с темными, пышными волосами, Клавдия держала себя с Кондратом подчеркнуто уважительно. Называла Кондратом Степановичем. Предлагала попить чаю. Но Кондрата это не трогало. Другое дело сын Клавдии – Витек. Белобрысый, подстриженный под чубчик, с большими серыми глазами на щекастом лице, он сразу же покорил Кондрата своей детской непосредственностью, собаченкой бегал за ним по комнате, заискивающе заглядывал к нему в глаза и ласково звал его: «Дядю!»

Сблизился с Клавдией Кондрат как бы само собой. Как-то прохладной осенней ночью она забралась к нему под одеяло и проворно взгромоздилась на него, не давая вырваться. Лаская будто малого ребенка, обожгла теплом своего жаркого тела, осыпала жадными поцелуями.

В ту же ночь тайна Кондрата стала известна Клавдии. Но она сделала вид, что ничего не произошло. Более того, в тот же день перенесла стеганное американское одеяло и подушку Кондрата на свою кровать и приготовила к его приходу нехитрый ужин.

Кондрат был втайне польщен тем, что красивая, на много лет моложе его женщина стала его женою. Клавдия делала все, чтобы его не огорчало понимание того, что он не может ответить ей полной взаимностью. За то короткое время, проведенное с ним, она ни намеком, ни словом не обмолвилась о его увечье.

Году в сорок девятом по соседству восстановили большой пятиэтажный дом и приступили к расчистке развалин, на которых обреталась новая семья Кондрата. Тогдашний начальник тюрьмы Овчаров, ценивший Кондрата за все его заслуги, обратился с рапортом к председателю исполкома Шепелю о выделении семье Гулыги жилья взамен сносимого, и они получили двухкомнатную квартиру в полуподвальном этаже только что восстановленного дома на улице Коминтерна.

Нехитрый скарб переносили прямо на горбу. Благо, новое жилье было по соседству со старым. Главным богатством семьи Гулыги была никелированная полутораспальная кровать, да изрядно потертый лакированный дубовый стол, подобранный когда-то Клавдией здесь же на руинах. Для двухкомнатной квартиры добра было явно маловато. Нужен был шифоньер для носильных вещей. А еще, Клава мечтала заиметь дубовый комод, да чтоб поверх его были салфетки, вязанные в рюшечку и слоники. Между тем столовую, с окончанием расчистки развалин, закрыли и надо было подыскивать Клавдии новое место для работы. Неожиданно с устройством на работу помогла жена Шепеля, поселившаяся в том же подъезде, что и Гулыга. Она-то и устроила Клавдию в городской автобусный парк кондукторшей. Клава было очень рада этому. Еще бы, весь день на виду, да еще и при полномочиях. А тут еще шофера со своим вниманием. Тот момпасье предложит, тот стакан газировки, а то и эскимо на палочке. Пустячок, а приятно.

Месяца через три Клавдию перевели на междугородние линии. Там и зарплата была побольше, и левак иной раз подворачивался. Но было и еще одно обстоятельство, которое больше денег влекло Клавдию на работу.

Как-то раз она со своим напарником Николаем возвращалась вечерним рейсом в пустом автобусе. На глухом участке дороги, проходившей рядом с лесополосой, автобус остановился.

– Все, – повернувшись в пол оборота к ней, сказал Николай, – дальше не поедем!

– Да, что ты, что ты, Коля! С тобой и заночевать нестрашно! – защебетала Клавдия, понимая, что это все неспроста. Николай был парень холостой и видный, славился в автопарке своими любовными амурами. Вслед за Николаем она буквально выпорхнула из автобуса на грунтовую обочину и сладко потянулась,

– Гляди, Коля, ночка, ночка-то какая! – и неспеша, направилась за ним в посадку.

В тот день Клавдия возвратилась позже обычного. Витек уже спал, Кондрат был на дежурстве.

Вскоре, с легкой руки Николая, Клавдия сошлась и с его друзьями из автопарка. У нее стали появляться разные модные вещички – газовый шарфик, фетровая шляпка, панбархатная муфточка, зимние полу ботиночки. Вскоре был куплен шифоньер и две железные солдатские кровати для Витька и Кондрата. Клава определила их спать в дальнюю комнату, а сама расположилась в зале. На буфет со слониками денег так и не хватило, но Клавдия этому уже не огорчалась.

Время шло. Николай завербовался на Север за длинным рублем. Его друзья понемногу определились, завели семьи. Но Клавдия к тому времени, заимев подружек, под стать себе, стала водить веселые компании к себе в квартиру, благо Витек к тому времени был определен в местную школу-интернат.
* * *

Свет автомобильных фар, скользнувших по стене комнаты, на мгновение вывел Кондрата из полузабытья… Вернул в памяти день, когда он возвращался домой из областного центра с пенсионными документами на руках. Подходя к дому, Кондрат мельком глянул в окно Клавиной комнаты, и опешил. Молодой парень в офицерской гимнастерке, жадно лобызал лежащую на Клавкиной кровати рыжеволосую женщину. Ее худые, белые ноги мерно раскачивались в такт движениям офицера. Парень старался во всю. Женщина чем могла помогала ему в этом.

Не долго думая, Кондрат бросился к подъезду. Кубарем скатился вниз по лестнице и стал громко стучать в дверь квартиры. Однако никто не отворял. Кондрат продолжал стучать настойчиво и сердито. Наконец дверь распахнулась. На пороге стояла Клавдия в нарядном шелковом платье, накрашенная и завитая.

– А вот и мой муженек вернулся! – громко защебетала она.

Но Кондрат резко оттолкнул ее и рывком распахнул дверь в залу. В комнате у стола на двух табуретах сидели парень в офицерской гимнастерке с погонами старшего лейтенанта и девушка. Та самая. По всему было видно, что они одевались наспех, кое-как.

– Что ты, что ты, Кондрат? – затараторила вошедшая вслед за Кондратом в комнату Клава, – Идем, я тебе сейчас все расскажу, – и она буквально вывела упиравшегося Кондрата из комнаты в коридор.

Там Клавдия стала рассказывать ему что-то про свою подружку, которая собирается замуж за этого самого офицера.

– Встречаться им негде. Они разругались, а тут комната пустая и мы с Валентином, – при этом она указала на холеного дородного майора, выходящего из комнаты Кондрата, – мирим их.

– Ну, слава Богу, они, кажется, помирились, – подытожила Клавка.

– За это не грех и выпить! Не правда ли? – поддержал ее улыбающийся майор.

Тогда Кондрат всему этому поверил. И даже весело смеялся вместе с майором, распивая бутылку «Мадеры», принесенную на эту мировую встречу.

Однако спустя время нечто подобное повторилось. Только теперь на месте старшего лейтенанта оказался командированный инженер из Электростали. На этот раз Клавдия темнить не стала.

– Ты что же, кастрат вонючий, думаешь, что я так и буду сидеть на тебя глядючи! – неожиданно зло заорала она на Кондрата, когда «гости» спешно покинули квартиру.

– Или я не знаю, чем ты, сукин сын, там у себя в тюрьме занимался все это время, – распалялась она все сильнее и сильнее.

При этих словах Кондрат как-то сразу затих и обмяк. Он конечно слышал и про ХХ съезд, и про то чем все кончилось для Берия, и Абакумова с Меркуловым. А это были большие люди – не ему чета!

Клавдия, почувствовала, что попала в точку, и стала развивать эту тему. На следующий вечер она демонстративно привела в дом новую компанию, а Кондрату посоветовала топать во двор, поиграть с пенсионерами в козла. Конечно, ни в какого козла он играть не пошел. Молча спустился в подвал, расположенный под его квартирой, открыл ключом, вверенным ему домоуправом, замок в бомбоубежище и просидел там до самого утра. С того дня Клавкин бордель заработал на полную катушку.

Вскорости Кондрат опустился вконец, ссутулился и обрюзг. Начали побаливать ноги и поясница. Постепенно он нашел себе занятие в деле запущенном его непутевой супругой – стал сдавать пустые бутылки в пункт стеклотары. А вырученные от этого деньги пересылал почтовым переводом Витьку, который к тому времени поступил в военное училище десантников в город Тулу. Изредка Кондрату удавалось остаться в квартире при гостях. И тогда он жадно всматривался в проделанное тайком от Клавдии неприметное отверстие в спальню, пытаясь рассмотреть, что происходит там – на кровати. И тогда временами ему становилось так же хорошо, как когда-то, под Миллерово, наблюдая за тем как молодой еще Марченко забивал между ног курсистке здоровый огурец.

И кто знает, сколько бы продолжалась эта история, но время послало Кондрату еще одну возможность вернуть себе утраченное положение.
* * *

Как-то поутру в его квартиру постучали. На пороге стоял бывший начальник тюрьмы Овчаров. Кондрат даже растерялся, замешкался, не сразу и впустил его в комнату.

– Послушай, Кондрат, дело к тебе есть. Сам понимаешь, какое. Надо бы поехать в Новочеркасск.

Кондрат не знал, что и ответить на такое предложение.

– Подумай, – продолжал Овчаров, – заварушка там была большая. Есть приговоренные. Сам Никита следит за процессом! Вот и Шепель просит тебя. Уважь, Кондрат!

Кондрат, наконец, понял, что от него хотят, неловко повернулся и закашлялся.

– Стар я совсем стал, товарищ майор, помирать готовлюсь. Да и греха на мне по самое некуда.

– Брось, Кондрат, – продолжал уговаривать Овчаров, – ты, думаешь, на мне греха нет. Да ты по сравнению со мной – святой! Подумай о Клавке. А ну, как вспомнят, чем она занималась тогда, при немцах. Да и сейчас – есть за что!

Кондрат хотел было вспылить. В глазах его сверкнули недобрые огоньки. Но вместо этого, пересилив себя, тихо повторил: «Помирать я собрался, товарищ майор, сил нет на такое дело».

– Ну – ну! – пригрозил ему напоследок Овчаров, – Смотри, не промахнись! – и неловко шаркая подошвами, побрел прочь из квартиры. Затем медленно поднялся на второй этаж в квартиру Шепеля и минут через десять, едва дыша, вышел оттуда с почерневшим лицом.

В ту же ночь у него случился сердечный приступ, и он скоропостижно скончался.

С той поры Клавкино предприятие дало сбой. Молодые милицейские сержанты по вечерам вваливались в квартиру, переписывали находящихся в ней, и штрафовали. А через пару недель Клавдию арестовали на четверо суток, затем дали два раза по пятнадцать и, совсем недавно осудили на год исправительных работ, отправив в лагерь неподалеку.

В канун ареста Клавдии Кондрат окончательно слег. Отказали ноги. Клавка испугалась не на шутку, считая, что и на этот раз он сможет отвести от нее угрозу ареста. Она перенесла Кондрата на свою постель, накрыла темным солдатским одеялом, поставила перед ним на столе стакан с чаем и открытую бутылку «Нарзана». Утром, на выходе из квартиры ее арестовали.
* * *

Наступившее утро было совсем непохоже на вчерашнее. Небо затянули облака.

Кондрату очень хотелось пить. Он видел бутылку «Нарзана», стоящую на столе, но дотянуться до нее не мог. Периодически он впадал в полузабытье. Тогда ему мерещился знакомый тюремный коридор. Открытые настежь двери камер. «Непорядок!» – думал Кондрат и терял сознание.

Вечером в его окно стали заглядывать чьи-то физиономии. Они звали его к себе, улыбались и гримасничали. Среди них Кондрат различал и своих бравых командиров Веретельникова, и Марченко, старшего надзирателя Овчарова, и градоначальника Шепеля. Вдруг в окно заглянул тот самый юнкер, убитый Кондратом под Миллерово. Он плакал и жалобно просил: Не убивай, дяденька-а-а!. И тут впервые за много лет Кондрат с удивлением отметил до чего же тот похож на его Витька. «Ну да, это ведь и есть Витек. Кто же еще?» – подумал Кондрат. Вдруг кто-то из-за спины схватил Витька за шею. Стал душить и валить на землю. Вскоре вокруг него закопошилась целая свора – Марченко, Овчаров, Шепель и невесть откуда взявшийся старший лейтенант с опущенными до щиколоток галифе, но оказавшемся почему-то в черном кителе с погонами белогвардейского капитана.

Живот Кондрата сдавливала тупая бесконечная боль, а расслабление все не наступало. Страшно хотелось пить. Наконец, превозмогая дикую боль, собрав последние силы, Кондрат все же дотянулся до бутылки с «Нарзаном». Но, зацепив ее двумя пальцами слабеющей руки, вместо того, чтобы отпить, попытался бросить ее по направлению к окну. Бутылка покачнулась и упала тут же рядом на стол. Нарзан стекал со стола на безвольную руку Кондрата.

– Будьте вы прокляты! – прошептал он напоследок, едва шевеля запекшимися от сухости губами.
* * *

Недели через полторы жильцы одного из подъездов пятиэтажного дома, что на улице Коминтерна, стали ощущать неприятный запах, доносившейся из подвала.

– Видать, кошка сдохла в бомбоубежище, – говорили промеж собой соседи, – надо бы сказать Кондрату, чтобы выкинул. У него ведь ключи!

А еще дня через два пришлось вскрывать саму квартиру Кондрата.

Полгода спустя в нее из старого фабричного барака вселилась радостная от свалившегося на нее счастья, семья заводского передовика.

Под небесным шатром Абакана
Дали дальние зорче видны:
И величье степного кургана,
И простор Енисейской волны.

Полумрак Минусинского бора
И сиянье Саянской гряды,
И таежной Сибири просторы,
И ушедших народов следы.

Мир прекрасен своей красотою,
Разухабистой, стройной, хмельной.
Он прекрасен своей простотою,
Неизбывной любовью земной.

Юрий Петраков

ЮРИЙ ПЕТРАКОВ
рассказ

Осенью 96-го, впервые отправляясь на встречу с Александром Игнатьевичем Божковым, в ту пору руководителем одной из депутатских групп Госдумы, я и не мог предположить, что этот день вернет меня к событиям более чем полувековой давности. Заставит вспомнить дорогих и близких мне людей.
К назначенному сроку я прибыл в приемную Божкова на восьмой этаж старого здания Госдумы. Секретарь, миловидная темноволосая девушка Галя, приветливо улыбнувшись, доложила по телефону о моем приходе. Минуты через две я уже входил в просторный кабинет, стены которого были покрыты дубовыми панелями. Из-за письменного стола, стоявшего в правом дальнем углу кабинета, навстречу мне вышел хорошо знакомый по телевизионным передачам человек... Александр Игнатьевич не обманул моих ожиданий. Задавал обычные в таких случаях вопросы. Как зовут? Сколько лет? Где и кем работал до этого?
Немного освоившись, я поспешил удивить его:
— Я ведь земляк ваш, Александр Игнатьевич.
— Так, вы с Урала? – оживился он.
— Нет, из Донбасса.
— А-а-а, — несколько разочарованно протянул он, — да я там жил всего-то лет до пятнадцати.
— Да-а-а?! — сразу сник я, невольно ощутив защитную реакцию с его стороны — Но мы все считаем вас своим земляком.
— А откуда вы? – спросил он скорее из вежливости.
— Из Бахмутска.
Александр Игнатьевич замолчал, как бы размышляя о чем-то, а затем продолжил:
— У меня там дядька погиб в 42-ом, немцы замуровали живьем в шахте.
Такой поворот беседы был совершенно неожиданным для меня. История с массовой гибелью людей в старой штольне алебастрового рудника Бахмутска была хорошо мне знакома. Я сразу вспомнил, как вскоре после освобождения Донбасса моя няня, которую все наше большое семейство считало, чуть ли ни своей родней, тайком от матери водила меня на окраину города. Там — в степи, у самого входа на территорию заброшенного алебастрового карьера, серыми бугорками, покрытыми полуистлевшими клочьями пыльного тряпья лежали останки людей, принявших здесь мученическую смерть. И эта ужасная картина отпечаталась в моей памяти, как выяснилось теперь, навсегда. Может быть оттого, что среди погибших я запомнил маленькую, лет пяти девочку в побуревшей от пыли вязаной шапочке, лежавшую в обнимку с женщиной, лицо которой было скрыто шерстяным клетчатым платком? А может от того, внезапного навзрыд плача, охватившего вдруг мою няню, распознавшую в этой женщине свою сестру, сгинувшую в годы войны вместе с малолетним сыном? Огорошенные таким поворотом дела, мы с Александром Игнатьевичем молча сидели друг против друга. Дальнейший разговор явно не клеился.
Дома я долго не мог прийти в себя. Жена, ничего не понимая, тревожно спросила:
— Что случилось? Неужели не приглянулся?
На что я раздраженно ответил:
— Успокойся! Всё в порядке!
В тот же вечер я позвонил своему школьному товарищу Сергею, работавшему в Бахмутске директором краеведческого музея.
Коротко обрисовав ситуацию, я попросил Сергея уточнить судьбу родственника Александра Божкова.

* * *

Шла вторая половина сорок третьего года. Поздним вечером в кабинете начальника транспортного управления НКВД по Сталинской области полковника Смирнова раздался звонок. Звонили из Москвы. Властный голос с характерным кавказским акцентом заставил Смирнова предельно сосредоточится.
— Смирнов!!!
— Слушаю вас, товарищ Берия! – четко отрапортовал в трубку Смирнов, вставая.
— Приказываю тебе! Завтра с утра организуй проверку алебастровых штолен в твоем районе. Есть сведения, что там немцы замуровали живьем большое количество евреев.
Он так и сказал – «евреев». И это слово, давным-давно неупотребляемое в официальном советском лексиконе, сразу же резануло слух, заставило насторожиться. Смирнов конечно же не знал, что Сталин, в канун Тегеранской конференции подбирал подобные факты для убеждения союзников ускорить открытие второго фронта в Европе.
Полковник уважал и боялся грозного наркома. Когда-то в 38-ом тот спас его от «ежовщины». К тому же то, в какой форме Берия отдавал ему свой приказ, говорило об особой важности поставленной задачи.
— Привлеки к расследованию общественность, но шумихи не поднимай! — продолжал Берия — Не забудь священника. Обо всем докладывай мне тут же! – завершил он свой тревожный звонок.
— Есть! – только и успел гаркнуть Смирнов в умолкнувшую трубку. «Общественность. Какая на хрен общественность тут может быть, когда такое дело?» – подумал полковник, тяжело опускаясь на стул, — «Только сообщи кому-нибудь из этой общественности, весь город туда сбежится».
Смирнов вызвал дежурного офицера.
— Послушай, Псурцев, — приказал он вошедшему майору, — завтра к утру собери мне тихонько, я повторяю — тихонько трех бойцов с ломами и кирками, а, кроме того, председателя исполкома и директора школы. Да, отыщи обязательно попа. И будь сам. Да, не забудь, голубчик, — смягчился он, — организовать «полуторку». И еще, захвати врача с лекарствами.

* * *

К 6-00 следующего дня во дворе чудом уцелевшего от бомбежек здания дорожного управления НКВД уже толпились люди, вызванные Смирновым. Молча переминались с ноги на ногу. Терялись в догадках.
Минут через двадцать на крыльцо вышел сам Смирнов. Негромко поздоровавшись, он пригласил к себе в «эмку» председателя горисполкома Тарасенко, местного священника Крещанского и школьного завуча Гаврилову, которую вызвал Псурцев вместо уехавшего в областной центр директора школы. Остальным Смирнов приказал добираться следом на «полуторке».
Вскоре обе машины выехали со двора управления, свернули на улицу Ленина, пересекли центральную часть погруженного во тьму города. Затем, по Харьковской выехали на Соборную. Далее по недавно наведенному бревенчатому мосту переехали через небольшую степную речушку. За мостом свернули на проселочную дорогу к заброшенному алебастровому карьеру.

* * *

В то утро Григорьевна, жившая в домработницах у полковника Смирнова, как обычно проснулась с первыми звуками Интернационала, зазвучавшими из черной тарелки репродуктора. Крынка молока и краюха ржаного каравая на столе были нетронутыми. Это был верный знак тому, что полковник со вчерашнего вечера домой, не возвращался. Григорьевна тяжело вздохнула.
— Не приведи, Господи, такую работу! – и привычно перекрестилась на пустой угол кухни.
Затем она разожгла керосинку и стала разогревать завтрак детям полковника.
Дочь Смирнова – Люба, поднималась в семь. Она служила врачом в железнодорожном госпитале. Сыновья — Валентин и Станислав просыпались чуть позже, к школе. На руках у Григорьевны оставались жена полковника Полина Васильевна, прикованная к постели тяжелым недугом, и сын Любы – Саша, пяти с половиной лет отроду.
Проводив Любу с братьями, Григорьевна заглянула к Полине Васильевне. Сменила ей постель и стала поднимать Сашу. Покормив, повела его на прогулку.
Семья Смирнова, переведенного совсем недавно в освобожденный от фашистов Донбасс из Иркутска, жила в одной из квартир наполовину уцелевшего от войны пятиэтажного дома. У подъезда Григорьевна с Сашей встретили домработницу семьи Псурцевых — Романовну, гулявшую с дочерью майора Наташей. Смирнов и Псурцев давно знали друг друга. Было время, когда они вместе сражались с басмачами в Средней Азии. Потом ненадолго разъехались по сторонам. И вот теперь, снова встретились в Бахмутске. Стоял сентябрь. Бабье лето только входило в пору.
Дети, уединились в песке, старшие присели у подъезда на кирпичную завалинку. Обсуждали последнюю сводку Совинформбюро. Вспоминали названия освобожденных городов. Григорьевна рассказывала Романовне о Волге, на которой побывала в эвакуации. Постепенно разговор перешел на житейские темы.
— Наш-то сегодня заскочил после ночи на минутку и опять убег на службу, — таинственным шепотом сообщила Романовна.
— А наш, вообще не возвращался, — ответила ей Григорьевна, — опять что-нибудь случилось. Не приведи, Господи, немцы воротятся!
— Не, теперь не воротятся, — уверила Григорьевну Романовна.
— Может, опять полицаев брали?
Подруги ненадолго замолчали, а затем, явно не утерпев, Романовна тем же таинственным шепотом продолжила:
— Не, не полицаев. Перед уходом наш говорил жене о какой-то шахте. Будто бы там много побитых немцами людей нашли. Наверно подались в степь. При этих словах, сердце у Григорьевны тревожно забилось. Она, было, попыталась выведать у Романовны еще что-то, но та испуганно молчала. Вспомнила, что у Григорьевны в оккупации пропала родная сестра с малолетним сыном.
До карьеров было чуть более получаса пешего хода, но бросить Сашу одного Григорьевна не могла.
— Вот лышенько-то какое! — тихо запричитала она — Надо бы сбегать туда, да Полину Васильевну скоро кормить и Сашеньку не на кого оставить.
— Да погоди ты! – засуетилась Романовна, испугавшись за то, что невольно разболтала нечто секретное.
— Там, небось, солдатики все оцепили. После обеда и сбегаешь.

* * *

Вся жизнь пятилетней Киры Левит делилась как бы на две части – когда она была совсем маленькой и когда стала большой и взрослой девочкой.
Та – первая ее часть почти не сохранилась в ее сознании, хотя, судя по рассказам бабушки, в ней было много хорошего. Прежде всего, там были папа и мама, которых Кира совсем не помнила. Была огромная квартира с большими окнами, на набережной широкой реки в красивом городе под названием Москва. В том доме было много разных вещей и игрушек, о которых, тяжело вздыхая, временами вспоминала бабушка. А еще бабушка почему-то шепотом говорила о том, что ее папу и маму арестовали ни за что. Жаловалась на какого-то нехорошего дядю Клиринга, который на них наябедничал Сталину. После этого Кира жила у бабушки с дедушкой в Бахмутске. Но и тогда она была еще маленькой и, как часто говорила бабушка¸ — «ничегошеньки не понимала в жизни».
Потом началась война и пришли немцы. Они пришли так быстро, что бабушка с дедушкой не успели уехать из Бахмутска. И все из-за маленькой Киры, у которой воспалились гланды. Потом дедушка, повязав на рукав светлый бабушкин платок, ушел на базар менять вещи на хлеб и не вернулся. А бабушка, почему-то громко плакала и обзывала его старым дурнем за то, что тот не послушал ее и пошел на базар в этой чертовой тряпке.
Потом бабушка захворала. Она долго лежала на кровати и подолгу кашляла. А когда, наконец, перестала кашлять и затихла, в дом пришла из соседней хаты чужая тетя, которая назвалась Яриной. Она долго крестилась в сторону притихшей бабушки, а потом, взяв Киру за руку, увела ее к себе в хату, в которой вместе с нею жили двое ее сыновей.
С тех пор для Киры началась другая — взрослая жизнь. Возможно, она никогда бы и не узнала об этом, но Ярина долго-долго объясняла плачущей Кире о том, что она теперь взрослая и не должна плакать.
С тех пор Кира стала звать соседку мамой, а та почему-то все время называла ее Нюркой.
Первым делом новая мама коротко остригла пышные Кирыны волосы и долго-долго разглаживала ее темные кудряшки. Даже подсолнечного масла не пожалела. Но, так и не справившись с этой затеей, смастерила ей из старой кофты красивую красную шапочку, снимать которую с головы строго настрого запретила даже в теплую погоду.
Эта шапочка очень шла Кире. В ней она чувствовала себя совсем взрослой.
Всё, по мнению Киры, складывалось хорошо, если бы не младший сын Ярины Толик. Он постоянно обзывал ее «жидовкой» и пытался оттолкнуть от матери, за что получал подзатыльники от старшего брата Витька. Ярина тоже журила Толика и уговаривала его не обзывать так Киру.
— Это же наша доня, Толик! Раньше она гостила у бабушки в Ступках, а теперь вот вернулась к нам. Ты был маленьким и ничего о ней не слыхал.

* * *

Майор Вильгельм фон Цобель был доволен жизнью. Он радовался тому, что, будучи молодым, вовремя порвал с Тельманом и донес на своих друзей в гестапо. Друзей тогда сослали в концлагерь, а его приметили. Цобель был уверен, что именно это и помогло ему по службе. Вначале он служил в Польше адъютантом коменданта маленького польского городка. Но война быстро продвигалась на восток, и Вильгельм в короткий срок дослужился до майора. Наконец он был назначен на должность коменданта Бахмутска. «Конечно, это ни какой не Екатеринослав, — думал Цобель, — но все же быть комендантом лучше, чем глотать окопную пыль и подставлять свою задницу под большевистские пули».
Кроме того, майор знал, что вслед за оккупацией, Бахмутск ждет акция по решению еврейской проблемы, а значит, будут новые поступления в его «скромную» коллекцию военных трофеев. Подобная перспектива согревала душу майора.
Конечно, Цобель не собирался собственноручно заниматься этим «грязным делом» и заранее окружил себя людьми, способными на такую «работу».
Роман Головня сразу же приглянулся Цобелю. Бывший учитель немецкого языка. Когда-то служил в Дружковке управляющим у немецких колонистов. Он искренне ненавидел советскую власть, знал город, его жителей, любил выпить. Сразу же после своего назначения Головня облачился в черный китель, раздобыл себе сплетенную из узких кожаных ремешков плетку и подпоясался немецким офицерским ремнем с цинковой пряжкой, на котором болталась брезентовая кобура с тяжелым парабеллумом.
Головня набрал в управу с десяток таких же головорезов из бывших кулаков и дезертиров. Те, было, начали беспробудно пить и грабить всех, кого ни попадя, но Цобель сразу же навел порядок. Приказал даже повесить на базарной площади одного из наиболее беспробудных пьяниц, вовремя не явившегося в комендатуру по его приказу.
— Погоди, — объяснил он Головне свой необычный поступок, — путет вам и белка, путет и свисток, — заключил он по-русски и довольно рассмеялся.

* * *

Приход немцев в Бахмутск был неожиданным и скорым. Часть его жителей уйти от оккупантов просто не успела. Вблизи станции Попасной они оказались отрезанными фашистскими танками и вынуждены были вернуться в город. Среди них был и старший механик алебастрового рудника Петр Вознюк. Из родных Петра неподалеку в Гришине жила его сестра Екатерина Божкова с сыном. Жива ли она, успела ли уйти, Петр не знал.
Поначалу немцы не особо беспокоили бахмутчан. Петр тоже старался не попадать к ним на глаза. Но под самое рождество за ним вдруг пришли. Два дюжих полицая заломили ему руки за спину, и, стянув их поясным ремешком, повели к зданию бывшего управления НКВД, в котором, с приходом немцев, размещалась управа.
К удивлению Петра, его сразу же привели в кабинет самого коменданта. Полный майор, страдающий легкой отдышкой, важно спросил его:
— Ви где арбайт?
— Отвечай, где работал, скотина, — заорал на Петра старший из конвоиров.
— На алебастровом руднике.
— Карашо, с удовлетворением промычал майор.
— Шахту знаешь? Штольни знаешь? — продолжал наседать бойкий полицай.
Петр ответил, что знает.
После этого, его отвели в подвал, в помещение угольного склада при кочегарке. Там, среди других арестованных он встретил Тараса Червонюка, знакомого ему по работе на руднике.
Уединившись в уголке и поразмыслив о том, о сем, они порешили, что немцы собираются возрождать взорванный при отступлении Красной Армии алебастровый рудник.
«Видать гипс раненным понадобился!» — решили товарищи по несчастью.

* * *

В ночь перед рождеством майору Цобелю доставили из Горловки пакет с сургучной печатью. В нем находился подробный приказ о начале акции по очистке Бахмутска от евреев. Начало операции было назначено на рождество. Перечитав приказ еще раз, Цобель вызвал к себе Головню и приказал срочно подготовить текст обращения для местной газеты.
На следующий день «Бахмутский вестник» опубликовал обращение городского головы к жителям города, в котором говорилось: «В целях изолированного размещения евреев в городе, все они, вне зависимости от пола и возраста, должны собраться 9 января в городском парке в бывшем здании НКВД. При себе им разрешается иметь багаж в 10 килограмм весу и запас продовольствия на 8 дней. В городской управе они обязаны сдать ключи от квартир и указать свои фамилии и адреса. Евреи, состоящие на работе, обязаны уволиться к означенному сроку. Те, кто не выполнит указания городского головы, будут казнены».
В тот же день из соседней станции Никитовки в распоряжение Цобеля прибыла зондеркоманда 4-В. Там подобная акция была уже завершена. Более шестисот человек были сброшены живьем в ствол затопленной угольной шахты. Сверху их забросали старыми вагонетками и кусками породы, валявшимися у основания террикона.
9 января с раннего утра жители Бахмутска потянулись к парку. Неспешно, с чемоданами и саквояжами шли знакомые всему городу врачи, учителя, музыканты, часовщики, аптекари, портные. В большинстве своем это были женщины и старики. Немощных и тяжело больных везли на тележках. Грудничков и малолетних несли на руках. Тех, что постарше вели за руку. К утру 11 января в подвал бывшего здания НКВД втиснули около тысячи человек. Здание было окружено полицией и зондеркомандой. Чуть поодаль стояли любопытные, которых время от времени разгоняли выстрелами в воздух пьяные полицаи.
В ночь с десятого на одиннадцатое в город въехала дюжина подвод с эсесовцами из дивизии «Адольф Гитлер». Вслед за ними, на грузовике – везли жестяные бочкообразные оцинкованные банки с нарисованными на них черепами и скрещенными костями.
В ту же ночь Цобель вызвал к себе Головню.
— Ты знаешь, кто есть я для тебя, – начал он грозно,— Ты должен забирать у этих грязных свиней кольца, часы, портсигар и отдавать мне. Если нет – пойдешь на небо.
И он выразительно показал пальцем вверх.

* * *

Ровно в 6 часов утра два крепких полицая вывели из подвала Петра и Тараса. Во дворе к ним присоединились еще двое эсесовцев. Подгоняя арестантов, они загнали их в кузов автомобиля и уложили на дощатое дно рядом с оцинкованными бочонками, чем-то напоминающими большие консервные банки. После того, как полицаи уселись по бортам кузова, а эсесовцы разместились в кабине, машина тронулась. Вначале автомобиль трясло по булыжной мостовой, затем, минуту-другую протарахтев по бревнам, он свернул на укатанную проселочную дорогу. По ходу движения Петр понял, что их путь лежит через речку за город. Минут через пятнадцать машина остановилась. Полицаи спрыгнули на землю. Затем, откинув задний борт, приказали арестантам спуститься на землю.
Начинало рассветать, и Петр уже мог различить знакомые очертания алебастрового карьера. Автомобиль стоял на рудничном дворе, напротив подземной выработки, которая вела вглубь, в штольню, более известную как камера №46.
Не дав узникам толком оглядеться, один из полицаев сразу же приказал им спускать банки на землю, а затем переносить их ближе к камере.
— Шевелитесь, болваны! – то и дело грозно покрикивал он.
За это время оба немца, приехавших сюда в кабине автомобиля, успели осмотреть камеру и принялись что-то спрашивать у бойкого полицая.
Внимательно выслушав их, тот повернулся к Петру:
— Покажь где тут вентиляция!
Петр неопределенно махнул рукой в сторону ближайшего холма.
Такое объяснение не удовлетворило полицая, и он ловко ударил Петра прикладом в плечо.
Петр не удержался на ногах и упал. Второй полицай тут же с лету носком кованого сапога нанес ему сильный удар прямо в лицо.
Петр пришел в себя от гортанных криков эсесовцев. Он едва смог приподняться на колени. Сил встать не было. Кровь, сочилась по подбородку, стекала за ворот рубахи по шее, полнилась во рту.
— Говори где вентиляция, засранец? – вновь заорал шустрый полицай. Неожиданно для конвоиров Петр, оскалив кровавый рот в зловещей улыбке, приподняв грязную от крови и пыли руку, показал полицаю выразительный кукиш.
На этот раз немцы уже не кричали. Они отошли в сторону в ожидании, когда разъяренные подобной выходкой полицаи добьют свою жертву. Кончив дело и отдышавшись, те подтащили обмякшее тело Петра к взорванному шахтному стволу и, раскачав его за руки и за ноги, сбросили в шурф.
Затем, вернувшись к Тарасу, грозно заорали на него, — Веди, падло, к вентиляции!

* * *

С рассветом 11 января заключенных начали выгонять из подвалов управы. Тут же на дворе их выстраивали в шеренги по 5-6 человек. Немощных забрасывали на телеги. Небольшими группами подгоняли к ним людей, собранных из окрестностей Бахмутска.
Едва проснувшиеся, обезумевшие от толчеи, лая овчарок и криков полицаев люди метались и кричали. Кто-то в суматохе растерял свои вещи, кто-то не нашел друг друга. Громче всех кричали матери и дети. Первые шеренги арестованных начали выводить за ворота на улицу Ленина, чтобы гнать по ней до самой Харьковской.
Постепенно из разношерстной, бесформенной массы людей начала складываться колонна. Крики утихли. На Харьковской, вдоль уцелевших домов кое-где стояли разбуженные криками бахмутчане. Тихонько перебрасывались фразами. Накануне в городе распространился слух о том, что всех отселяемых евреев должны вывести на поселение куда-то в Польшу.
Гонимая любопытством, Ярина тоже вышла на улицу. Следом за ней вышли разбуженные необычным шумом Кира и Витек. Увидев происходящее, Кира прижалась к Ярине, а Витек встал чуть поодаль.
Вдруг одна из женщин, стоящих рядом с Яриной, разглядев в колонне кого-то из близких, громко заголосила. Ее крики тут же подхватили другие. Следом заплакали дети. На этот гвалт тут же кинулись несколько полицаев, сопровождавших колонну. Грозно замахивались винтовками, пытались угомонить толпу.
Как на грех в это время из хаты на улицу выбежал Толян. Увидав мать, которая, прикрывая Киру, пыталась укрыть ее от взгляда здорового полицая, Толян подбежал к ней и, отрывая Кирину руку от подола матери, громко закричал:
— Жидовка, жидовка! Уходи!
Ярина, подхватив одной рукой Киру, другой Толика, попыталась, было увести их в сторону избы, но было уже поздно.
Услыхав возгласы Толяна, полицай, наставил винтовку на Ярину и приказал, чтобы та остановилась. Тут же на помощь полицаю подоспел эсесовец с собакой.
Ярина остановилась. Подошедший полицай попытался схватить Киру за голову, но Ярина еще крепче прижала к себе плачущую от испуга девочку. Тогда второй полицай, забежав с другого боку, силой втолкнул Ярину с Кирой и Толяном в замешкавшуюся на мгновение колонну. Оцепление тут же захлопнулось. Колонна, подгоняемая окриками полицейских и лаем собак, продолжила свой путь. Вскоре шерстяной клетчатый платок Ярины и красная шапочки Киры скрылись за поворотом на Соборную улицу.

* * *

Кира так и не поняла, где и как она оказалась. Рядом понуро шагали какие-то незнакомые люди. Ярина с трудом удерживала ее на руках. Сбоку семенил испуганный Толян.
— Дайте девочку мне! Я понесу, — обратился к Ярине высокий немолодой мужчина, оказавшийся с ней рядом в одной шеренге.
— Не бойся, девочка, я тебя не обижу, — ласково сказал он Кире. Ошалев от пережитого, та позволила взять себя на руки.— Как тебя зовут? Садись ко мне на плечи, — мужчина говорил ласково и чем-то напоминал далекого и почти забытого папу.
Оказавшись на плечах доброго соседа, Кира смогла осмотреться по сторонам. Спереди и сзади шли люди. Много людей. Кто-то налегке. Кто-то тащил на себе узелки и котомки. Кое-где на плечах идущих виднелись дети. Постепенно колонна приблизилась к речке и стала переправляться через нее по скользкому бревенчатому мосту. Далее свернула на проселочную дорогу и двинулась в сторону заброшенного алебастрового карьера. Перед мостом полицаи, отсекая любопытных, периодически стреляли в воздух. Кире становилось страшновато при этом, но мужчина, несший ее на своих плечах, как мог, успокаивал ее, весело подмигивая и подразнивая.
— Кирка! – грозно хмуря брови, спрашивал он ее.
— А?
— На пузе дырка! – смеялся он ей в ответ. И Кира уже не обращала внимание на выстрелы.
Приблизившись поближе к руднику, Кира увидела автоматчиков, окружавших шахтный двор. Они казались совсем нестрашными, поскольку их было так мало. Намного меньше, чем идущих вместе с нею людей. Автоматчики деловито отделяли от колонны шеренгу за шеренгой и загоняли каждую из них на двор. Там людей заставляли складывать свой скарб на землю и уже налегке загоняли в штрек.
Наконец очередь дошла и до шеренги, в которой находились Кира и Толян с Яриной. Кира, оказавшись на земле, одной рукой держалась за штанину мужчины, который нес ее всю дорогу, другой за юбку Ярины. Толик, явно устал и молча стоял рядом с Кирой.
Буквально через минуту им приказали заходить в широкий штрек, ведущий под землю. Обхватив Толика, Ярина стремилась держаться мужчины, не выпускавшего из рук Киру. Однако, пройдя метров двести в полутьме штрека, мужчина, споткнулся о рельсы и чуть не упал. Кира буквально чудом соскочила с него и бросилась вслед за Яриной.
Так, постепенно погружаясь во тьму, они добрались до большой штольни. Там, нащупав руками стену и обхватив обоих детей, Ярина присела на пол и постаралась прикрыть и согреть их собою.
Судя по тесноте и крикам, штольня была переполнена людьми. Стоны и всхлипывания неслись отовсюду. Где-то у входа в штрек еле слышно звучали выстрелы. Страх охватывал людей. Заставлял вздрагивать и шарахаться в сторону от каждого прикосновения друг к другу. И вдруг, в этой тревожной темноте, заглушая крики людей, кто-то запел:

Широка, страна моя родная.
Много в ней лесов, полей и рек...

Голос поющего постепенно мужал и становился громче и уверенней. К нему стали присоединяться другие голоса. Вскоре песню подхватили десятки, сотни людей. В знакомых по мирной жизни словах люди искали опору и уверенность. Наконец кто-то узнал голос поющего. Его имя передавали шепотом, не видя друг друга.
— Да это же учитель музыки Полянский!
Поначалу в это было трудно поверить. Полянский не был евреем. Более того, до революции он пел в церковном хоре местного собора вместе с Паторжинским, в первую мировую служил офицером лейб-гвардии Павловского полка. И то, что он оказался здесь, в чем-то даже успокаивало людей. Песня не умолкала. Теперь ее пели, казалось, все. Пела и Кира, ощущая себя по-настоящему взрослой.
Неожиданно штольню стал наполнять противный, ядовитый запах. Еще миг и новая тревога грозила охватить людей, превратить, спаянных воедино песней, в безумную, давящую все и вся толпу. И тогда, перебивая поющик, в штольне зазвучал звонкий женский голос:
— Товарищи! Отцы и матери! Братья и сестры! Мужайтесь! Нас привели сюда умирать. Нас привели сюда, чтобы потешаться над нашей гибелью. Они ждут, что мы умрем как стадо. Растопчем друг друга из-за глотка воздуха. Так, давайте же умрем достойно. Давайте же огорчим их своей смертью. Верьте, наши непременно вернуться! Наши непременно отомстят! Будем же людьми! Докажем этому зверью, что мы люди! И она запела новую песню, веселую и едва понятную Кире.

Снова в семь сорок ровно
Снова в семь сорок ровно
Поезд отходит, звучит наш сигнал.

Теперь узники штольни пели уже две разные песни. Те, кто сидел недалеко от мужчины, не желали отступать. Но и вторая песня не умолкала.

Тук-тук стучат колеса,
Вокруг звучат вопросы:
«Куда мы едем и стремимся куда?
Какие встретим на пути города,
Удача ждет нас или беда?

Растерянная и уставшая Кира, возбудившись от всего пережитого за день, начинала капризничать. Почувствовав это, Ярина, прикоснувшись своими губами к щеке девочки, вначале легонько поцеловала ее, а затем тихо-тихо запела еще одну, свою добрую детскую песню –

А-а, а-а, котик,
Сховався у куточик,
Пиймав соби мышку,
Тай зйив у затышку.
А-А, а-а, котик,
Лягай на животик.

Под звуки «Колисковой», Кира, крепко-накрепко обхватив Яринину руку, сразу же ушла в небытие. Поначалу ей снились папа с мамой и дедушка с бабушкой. Потом Ярина и дядя, который долго-долго нес ее на своих плечах.
Он весело улыбнулся ей и позвал: «Кирка!!!» — и пропал, провалившись в небытие.

* * *

В тот же день майор Вильгельм фон Цобель направил в адрес вышестоящего начальства Оперативный рапорт, озаглавленный «СССР, №177», в котором говорилось — «зондеркоманда 4-В казнила 1317 человек (в том числе: 63 политических активиста; 30 саботажников и партизан, 1224 еврея). Благодаря этим мерам Бахмутск очищен от евреев».
В память об этой акции у майора Цобеля осталось несколько оригинальных вещиц из золота и платины. Мудрый Головня не обманул ожиданий своего покровителя.

* * *

Полковник Смирнов справился с приказом. Нужную штольню отыскали довольно быстро. После недолгих хождений по катакомбам, в конце одной из них, отыскали относительно свежую кирпичную кладку, преграждавшую проход в штольню №46.
Останки погибших узников, подоспевшие ко времени солдаты, выносили в степь, и раскладывали в виде буквы П. Опознание было недолгим. Большую часть из казненных было просто некому опознавать, так как многие семьи перестали существовать полностью. Из полутора тысяч останков опознали только сто сорок. В том числе и Ярину. Девочку, обхватившую ее так крепко, что пришлось их похоронить вместе, никто не признал. Ее так и отразили в протоколе – «неизвестная девочка лет пяти в красной вязаной шапочке». На следующий день останки замученных захоронили тут же на шахтном дворе в братской могиле. В пятидесятом году в старом алебастровом руднике открыли завод шампанских вин, продукция которого славилась по всей стране и даже вывозилась за рубеж в Германию и Францию.

* * *

Через полгода после встречи с Божковым мне неожиданно позвонил Сергей из Бахмутска.
— Послушай, старик, никакой Божков среди погибших в штольне не значится. Может, вы там что-нибудь напутали? Может, это было в Никитовке? Это ведь по соседству с Гришином! Божков ведь родом оттуда.
— Да, возможно, — ответил я, не вдаваясь в дальнейшее обсуждение этой проблемы.
И лишь еще пять месяцев спустя Сергей, приехавший в Москву на один из международных симпозиумов по Холокосту, подтвердил, что дядя Божкова действительно погиб в той трагедии. Правда его фамилия была вовсе не Божков, а Вознюк.
— Да! – увлеченно говорил Сергей — Там ведь были не только евреи. И даже не только русские и украинцы. Среди убитых были и испанцы, — ну те самые, которых вывезли в СССР после войны в Испании, и даже китайцы. Всего около трех тысяч человек разных национальностей.
— И маленькая девочка! — машинально промолвил я.
— Какая еще девочка? – удивленно переспросил Сергей.
— Да нет, это я о своем, – ответил я, не желая вдаваться в подробности и подумал про себя: «такая маленькая, взрослая девочка в красной шапочке».
Так и окончилась эта история. Осталась только память – непреходящая память которая вернулась через много лет, чтобы не покидать меня до конца жизни.