Я искал ее всю жизнь. Искал с того самого момента, как только увидел в первый раз. Словно маньяк - подстерегал ее повсюду. Думал о ней, чем бы ни занимался в это время. Моя любовь походила на тихое помешательство. Я помнил все встречи с нею. Мимоходом, мимолетно, вблизи и издалека. Жаждал встретиться с нею, но оказываясь рядом, старался отойти в сторону, раствориться в гуще людей. Сам не знаю почему, боялся встречи один на один, опасался обратить на меня ее внимание.
Кто знает, может быть, я бы и сошел с ума от такой любви. Но жизнь предоставила мне счастливый случай. Как-то раз я попытался передать свои невысказанные чувства в стихах, и, к моему удивлению, стих сложился как бы сам собой. Я еще не понимал, что это вовсе не стих, а так – баловство одно. Что в нем нет ничего того, что позволяло бы считать его пусть и слабым, но все-таки стихом, писанным по канонам Пушкина и Блока, Есенина и Маяковского, Пастернака и Вознесенского. Я попробовал писать еще и еще. Мне, казалось, что с каждым разом у меня получалось все лучше и лучше. Это уже потом, много позже одна из сердобольных сотрудниц отдела писем «Комсомольской правды», в ответ на отправленные мною в газету стихи, отписала мне дельный совет – прочесть книгу Михаила Исаковского «Как писать стихи». И я, обойдя все букинистические магазины Москвы, нашел ее только в одном из них, на Лубянке. И проглотив в ту же ночь все ее содержимое от корки до корки, понял, наконец, что моим стихам грош цена. И что самым лучшим поступком для меня будет уничтожить их, чтобы они не путались с другими, новыми, непохожими на те, что были написаны до прочтения этой книги.
А тогда я еще не знал всего этого. И она, вероятно, не знала? Потому, что, получая мои стихи по почте, в конверте, без обратного адреса, как выяснилось много позже, хранила их всю жизнь.
Она исчезла в одночасье, как-то внезапно и буднично. Просто перестала попадаться мне на глаза. И так же просто и буднично, через друга, я узнал, что она как-то неожиданно скоро вышла замуж за молодого лейтенанта, и уехала в Германию, по месту службы мужа.
Случилось то, что и должно было случиться - она ушла, а стихи остались. А потом ушли и они – откровенно слабые и непрезентабельные, сродни тем, каковые пишутся от нереализованных амбиций и от неразделенной любви. Но с той поры, где бы я, ни жил, чем бы, ни занимался в этой жизни, в глубине моей души поселились два чувства – любовь к настоящим стихам и любовь к ушедшей женщине.
И все-таки я нашел ее! И помогли в этом все те же стихи. Вернее, другие, но тоже написанные мною и размещенные в Рунете моими друзьями.

Дело в том, что с появлением социальных ветвей упростилась возможность поиска пользователей Рунета. Я не раз до этого пытался отыскать ее имя среди возможных адресатов, но каждый раз мои усилия оказывались тщетными. Компьютер выдавал одну и ту же информацию – такого адресата в сети нет. Так прошло пару-тройку лет. Срок для развития Рунета немалый. И вот однажды компьютер выдал мне долгожданную информацию. С фотографии на меня смотрела совершенно другая женщина. И немудрено. Прошло без малого сорок лет с момента нашей последней встречи. Жизнь изменила нас так, что случайно встретившись наяву, мы бы не узнали друг друга. И она это прекрасно понимала. Словно предчувствуя это, подписала блог своей девичьей фамилией.
Мое первое послание было воспринято осторожно. Но через пару недель мы уже были «на «Ты». Поначалу она не могла ничего вспомнить обо мне кроме моих первых стихов, которые теперь стали своеобразным паролем между временем и нами. Она писало первую строчку, я вторую. И ни какой в мире Штирлиц не придумал бы лучшего шифра для нашего общения.
Мы проживали жизнь заново. Вспоминали общих друзей, знакомых. Обсуждали известные случаи из жизни. Такое общение сближало, делало нас родными и близкими, заставляло мечтать о встрече и одновременно переживать – а вдруг эта она окажется последней. Ведь в наших мыслях и в мечтах мы были по-прежнему теми – молодыми и свободными для счастья людьми. Не то, что теперь. На момент нашего, по сути, первого общения у нас уже были дети и внуки. И мы были ответственны перед ними за наши дела и поступки.

И все-таки мы решились на эту встречу. Хотя и понимали, что она может разрушить то особое состояние души, связавшее нас меж собою. Летом она собралась ехать из Западной Сибири, где она прошивала с дочерью и внучкой, к матери в Украину, и мы договорились встретиться. Хотя бы ненадолго. С тех пор мы жили ожиданием этой встречи. Что принесет она? Изменит ли нашу жизнь или станет грустным отголоском несбывшихся мечтаний? Но чем бы она, ни завершилась, я благодарен Рунету, вернувшему мне желание писать стихи, и ставшим своеобразным эликсиром молодости, как бы невзначай придуманным человечеством.

ЮРИЙ ПЕТРАКОВ

Вот скажите, только откровенно:
- Кто из вас лет двадцать тому назад знал – что такое платина?
Ну, допустим, я знал. Но не потому, что был таким умным. И не потому, что у нас на работе этой самой платины раньше валялось, где попало килограмм шесть, не меньше. Просто случай у нас в тресте произошел из рук вон. Судите сами.
Если бы мне кто-нибудь тогда сказал, что на эту самую платину можно было жить лет десять, ничего не делая, никогда бы не поверил.
Ну, валялась - не валялась платина, где попало, это я, конечно, сгоряча сказал. Просто из этой платины были сделаны особо жаропрочные тигли, размером со стакан «Эскимо на палочке», которое тогда продавалось по сорок восемь копеек за штуку. Особо если его перевернуть и вместо палочки накрыть круглой платиновой крышечкой. И было их вместе килограмм шесть не меньше.
Выглядели эти тигли, скажу я вам, так себе – как помятая фольга из-под шоколада. Словом, в ту пору никто бы и не подумал, что это ценность великая. Может быть, поэтому они столько лет никому и даром были не нужны. Лаборантки, работающие с ними, следили не столько за их сохранностью, сколько за своей очередностью на доступ к муфельным печам, в которые погружали образцы породы на отжиг. Так и стояли они рядком на столе, на поддоне в ожидании своей очереди. Стояли в пустой комнате, при открытых дверях. Словом, - Бери, не хочу! Однако как-то раз, кто-то все-таки взял. Правда, не весь тигель, а только крышечку. Тут-то и выяснилось, что цена этой крышечки равна цене шести цветных телевизоров. А это по тем временам равнялось стоимости половины «Жигулей».
Не случайно тогда к нам милиции набежало. Шутка ли сказать – валютная кража. Одни - сотрудников допрашивают, другие - техническое состояние помещения проверяют. Третьи - собачку привели. Неказистую такую, даже на людей не гавкнула ни разу. Дали ей этот тигель, на котором пропавшая крышечка лежала понюхать, и пустили по следу. И что вы думаете – нашла! Я сам, правда, не видел, но все потом про это говорили.
А дело было так. Зашла в эту самую комнату, где эти самые тигельки стояли уборщица. Стала со стола пыль вытирать, и сама не заметила того, как смахнула крышечку с муфеля. А потом, подметая полы, замела его в совок, да и выбросила в урну.
Словом, нашла та самая неказистая собачка эту самую крышечку на заднем дворе треста в контейнере для мусора. Еще чуть, опоздай во времени и пришлось бы нашей собачке до ближайшей свалки бежать с высунутым языком.
Ну, ей тут, как полагается, почет и уважение, а завлабу выговор. А начальнику треста новая забота – в срочном порядке переоборудовать помещение спецсредствами, опоясать его наглухо толстенной арматурой, и посадить охрану перед дверью. Так и сделали.
А платина? Она больше не пропадала вплоть до самой перестройки, когда ее из-под всех запоров увели за просто так, что никто и не хватился. И никакая собачка не помогла.

Все разговоры о том, что сейчас плохо и не тому учат – провокация! Это я вам официально заявляю. И сейчас, при демократах, и тогда, при Советах, всяких специалистов хватало.
Помню, прислали к нам на практику двух студентов из Ленинграда. Ну, студенты, как студенты, только вьетнамцы. Без слез не взглянешь! В столовой сидят одной котлетой давятся, никак осилить не могут, да по-русски что-то там лопочут. Но ничего, понять, хоть и с трудом, можно.
Пришли они в первый день на работу. Правды ради скажу - без опоздания. И дает им наш завлаб задание. Ну, такое, какое наш советский инженер неделю делает. А они после обеда к нему приходят и говорят – сделали, товарищ . Дает он им другую работу, потруднее, над которой наш инженер целый месяц парится. А они к вечеру следующего дня опять к нему заходят, – Сделали! - говорят.
Ну, тут нашему начальнику не по себе стало. Так они за неделю годовую норму выполнят. Что тогда всем сотрудникам этой лаборатории делать прикажете.
Созвал он нас в тот же вечер к себе и спрашивает:
- Ну, что, мужики, делать будем? Чем занимать практикантов станем?
Скажу честно – не сразу решение нашли. Думали минут пятнадцать – двадцать. А придумал кто? Сразу и не поверишь. Володька К! С виду – так себе – звезд с неба не хватал, а тут как осенило.
- А давайте мы им поручим пробы воды разбирать!
Все работники так и прыснули с радости. Засмеялись, загалдели, развеселились:
- Ай да Володя!
- Ай да сукин сын!
Я еще тогда подумал: «Вот так, наверно, когда-то самому Ньютону по башке яблоком шандарахнуло. Сразу прозрел! Закон всемирного тяготения открыл».
Правды ради, стоит сказать, что этими пробами был доверху заполнен весь подвал под зданием целого геологоразведочного треста. Возьмут пробу из скважины. Одну бутылку на пробу, другую в архив. А чтобы отличать их промеж собой цепляют на эту самую архивную бутылку бумажную наклейку с надписью – откуда и когда взята проба. Скопилось там всего этого добра видимо-невидимо, с тех самых времен, как само это здание было построено.
Начинали с малого. Поначалу даже планировали разобрать, систематизировать. Да все как-то не досуг было. А тут, лет через тридцать, такой случай. Хотя стимул не тот. И результат надо было получить обратный.
Ну, тут и закопались наши вьетнамцы в подвале до самого окончания практики. Они, может быть, и выполнили бы эту работу, да в почерке оказались не сильны. Люди-то разные те самые бумажки писали. Тут и русский не всякий разберет. Не то, что иностранцы.
Вот так как-то незаметно и время пролетело. Провожая практикантов, начальник поблагодарил наших друзей-вьетнамцев за добросовестную работу. А проводив, тихо добавил, так, чтобы слышали только свои:
- И чему их только там учат? Тоже мне, прислали ударников. Думали, что мы испугаемся. Артисты! Пускай, кого хочешь, присылают. Тут у нас этого добра на двадцать лет вперед разбирать хватит!

Вы когда-нибудь пробовали заниматься сватовством? Не пробовали? И не надо!
А я вот один раз попробовал и сразу же расхотел. Хлопотное это дело оказалось. Хотя, по правде сказать, все, вроде бы, начиналось с высокого и чистого. А, точнее, со свадебного путешествия в молодежный лагерь «Спутник», в которое я с молодой женой отправился, буквально, на второй день после нашей свадьбы.
От всего случившегося мы были на седьмом небе, поскольку в те времена выехать на организованный государством отдых можно было разве что только во сне или по большому блату. А поскольку нам в это время было вовсе не до сна, то организовала нам все это счастье подружка жены. Как выяснилось не хухры - мухры какая-то, а инструктор одного из московских райкомов партии. Женщина, хоть и относительно молодая, но уже с большими связями. Вот по ее звонку, мы и достали две путевки в этот самый «Спутник», располагавшийся в живописнейшем уголке Эстонии возле поселка Усть-Нарва.
Не стану утомлять вас рассказами о прелестях организованного по блату отдыха. Скажу только, что все было лучше, чем мог бы подумать уважаемый премьер Черномырдин, сказав свою знаменитую фразу: «Здесь вам не тут», что в переводе означало бы - это вам не где-нибудь в Турции или в Египте, где все включено и даже рожу могут начистить, за здоров живешь, а то и за просто так. Эстонцы оказались людьми тихими, а значит и все обошлось чинно и по-тихому, не считая того, что кто-то где-то набрался, кто-то с кем-то загулял. Так что, по окончании отдыха, мы веселые и счастливые вернулись домой довольные друг другом. А, вернувшись, стали думать да гадать - как бы нам отблагодарить ту самую подружку, которая так много сделала для нашего счастья.
Но у подружки, как выяснилось, было все или почти все, о чем тогда могла мечтать скромная советская номенклатуры. А именно, однокомнатная квартира с десятью метровой кухней и раздельным санузлом, югославский гарнитур столовый, польский гарнитур кухонный, ковер на пол, ковер на стену. И, кроме того, книги Дрюона и кампании, чешский хрусталь, немецкий сервиз «Мадонна» и так далее. Хотя при более детальном обсуждении выяснилось – не хватало самого главного - жениха. А поскольку я работал на оборонном предприятии, где число сотрудников мужского пола объективно превышало число сотрудниц женского пола, сразу же возникла идея – осчастливить Тамару, так звали подружку моей жены, долгожданным суженым-ряженым из числа моих коллег по работе. Так впервые в своей жизни я принялся за сватовское дело.
Трудности начались с самого начала операции, хотя сама Тамара особых претензий ни к нашей затее, ни к кандидатуре будущего жениха не выказывала.
- Мне главное две вещи, – смущенная нашим вниманием, повторяла она, - высшее образование и чтобы не пил по-черному. Остальное для него я все сделаю сама!
Но, то-то и оно, что все что касалось наличия диплома о высшем образовании, серьезных трудностей не вызывало, а вот любовь к зеленому змию ощущалась почти у каждого. И когда после четвертой проверки на трезвость очередного потенциального жениха, я вернулся домой за полночь, что называется на бровях, жена пригрозила мне, что если такой подход к подбору будущего жениха будет продолжен, то я сам смогу претендовать на руку и сердце ее подружки, если она, конечно, захочет жить с алкоголиком.
Наконец, из всех кандидатов, наиболее подходящим на роль жениха оказался Володя из смежного с нами отделения. Был он чуток повыше Тамары, несколько полноват и слегка лысоват, хотя много не ел и почти не пил, по причине скупости. Одевался Володя очень скромно, можно сказать по-стариковски. Правда по-началу и он оказался не без изъяна. Жил, можно сказать, «гражданским браком» с одной девушкой, работавшей на местной почте. А не расписывался по причине того, что его сожительница не имела высшего образования. Но, зато была у него одна черта, которая компенсировала все остальные – он, как, оказалось, был самолюбив и на мое предложение – познакомиться с женщиной, согласной создать ему быстрый карьерный рост, ответил таким же скорым согласием.
Окрыленные первым успехом, мы с женой начали прорабатывать различные варианты знакомства.
Посовещавшись с Тамарой, пришли к общему решению – Володя покупает торт и шампанское, и в ближайшую пятницу приезжает к ней в гости на «Сходненскую». Все остальное они решают между собой, за чашкой чая.
Накануне намеченной встречи я отыскал Володю в машинном зале. Решил подбодрить его в принятом им решении.
На прощанье, я еще раз оглядел Володю с ног до головы и аккуратно, чтобы не обидеть, посоветовал приодеться во что-нибудь более приличное, на что тот даже оскорбился:
- Ты что думаешь, что я совсем Ванек. У меня дома и костюм югославский, и макинтош финский, и туфли итальянские! Все есть! Что же ты думаешь, я не понимаю к кому иду?
- Ну, ладно, ладно, не горячись. Успокойся! Если что, сразу же звони!
Но первые звонки начались от Тамары еще вечером в четверг.
Поначалу все мы думали, что Володя просто опаздывает. Но уже в девятом часу вечера стали разыскивать его по всем известным нам телефонам. А тот, как в воду канул.
Наконец, в третьем часу ночи позвонила Тамара и усталым голосом сказала:
- Все, выходит не судьба! Значит, суждено мне век прожить одной. И скажите этому алкоголику и бабнику, чтобы он мне не вздумал звонить! Вопрос закрыт окончательно.
Ни в пятницу, ни в воскресенье Володя на связь так и не вышел.
И все это время жена справедливо смотрела на меня как удав на кролика.
В понедельник, едва появившись на работе, я побежал искать своего непутевого товарища.
Володя, в своем привычном затрапезном виде сидел, уставившись в приборную модель имитатора.
- Послушай! Где ты был? Мы все тебя обыскались! Ты что, не мог позвонить? В чем дело? – обрушился я на него градом вопросов.
- То-то и дело, что не мог. – Ответил Володя, отводя глаза в сторону.
- Ты представляешь, что мы пережили? Что о нас подумала Тамара?
- Да, знаю, знаю! – с надрывом ответил Володя, - Ты, думаешь, я бы не позвонил, если бы мог?
- Да ты что – на Луне что ли был? Где же ты пропадал? Что случилось?
- Ничего не случилось. Сидел в КПЗ в 105 отделении милиции.
- В милиции??? Что же ты наделал такого, что тебя загребли в КПЗ?
- То-то и оно, что не наделал. – И Володя поведал мне свою горестную историю.
С самого утра он начал готовиться к встрече весьма основательно. Купил большущий торт Бизе и бутылку полусухого «Советского шампанского», начистил итальянские башмаки, отгладил костюм и новую белоснежную рубаху, принял ванну, и в назначенный час отправился по указанному адресу.
Несмотря на субботний день свободных мест в вагоне метро, в котором ехал Владимир, не было. И, чтобы не помять коробку с тортом, он устроился у выхода из вагона перед дверьми. Но, как на грех в том же вагоне ехали два подвыпивших парня, которые явно искали себе приключений. И нашли их в образе Володи. Один из них, как бы случайно, толкнул его в руку, и при этом не преминул высказаться по поводу его полной фигуры. При этом коробка с тортом разломилась, и из нее выпал кусок торта прямо на финский макинтош и на итальянские башмаки.
Огорошенные таким оборотом событий, Володя, недолго думая, размазал остатки торта по физиономии проказника и ловким ударом слева сбил с ног его сотоварища. На Володину беду в поезде ехал милиционер, который не преминул вызвать наряд милиции и всю троицу благополучно доставили в 105 отделение. Там они и провели свой воскресный отдых.
Свой рассказ Володя прерывал горестными вздохами и обещаниями того, что больше ни о каком знакомстве с кем-бы то-ни-было и речи быть не может.
И впрямь, все наши последующие попытки познакомить Тамару с Володей оканчивались так и не начавшись. Володя вернулся к своей гражданской жене, а что стало с Тамарой я так и не знаю. Вскоре началась перестройка, и профессия инструктора райкома КПСС стала почти «расстрельной», хотя кое-кто из бывших работников ЦК зажил в результате нее очень и очень ничего. Но Тамары среди них я больше не встречал., и сватовским ремеслом больше не занимался.

Как известно, стихия – дело опасное и жутко убыточное. Она как зараза, налетит, собьет тебя с панталыку – тут тебе и хана. Помнится, мой славный батюшка на старости лет чуть ни пропал под нею. Едва отделался.
Выбирали тогда, как сейчас помню, президента. А поскольку заводы уже дышали на ладан, да и фабрики тоже, народ от безделья прямо таки сатанел. Все только и думали: «Кого выбирать? Кравчука или Кучму?» Ну, и батюшка мой, видать, тоже думал. Но не так чтобы очень. Поскольку был давно на пенсии, гроши экономил, телевизор не смотрел, радио не слушал. Копался в своем саду, а в перерывах между делом мотался по банкам. В одних гроши снимал, в другие вкладывал и постоянно следил за курсом. Та тогда многие так делали.
Так вот, как-то раз решил он заодно с дивидендами пустить в оборот подоспевший урожай – собрать и отвести на базар в Мариуполь, с тем, чтобы вырученные гроши опять же положить в рост на проценты.
А надо сказать, участок у батюшки хоть и был так - всего ничего, каких-то двадцать соток, но росли в нем и черешня, и вишня, и орех, да арбузы с дынями. А пуще всего удавался абрикос. Сладкий! Так и таял во рту. Ну, просто вспомнить приятно.
Словом, с вечера батюшка затарил два ведра отборным абрикосом и сутрячка первым автобусом покатил себе в Мариуполь. Вот там-то все и случилось.
Не успел он добраться до центрального городского базара, как видит у входа, почти, что рядом с трамвайной остановкой, народ себе шебаршится. Митингуют, значит. Кто за Кравчука, кто за Кучму.
Вот тут-то мой дед варежку и раскрыл. Стоит, слушает.
А там кроют друг – друга почем зря. Одни Кравчука американским прихвостнем обзывают, другие Кучму – продуктом командно-административной системы.
Не знаю, что уж там приключилось, но задурила башку моему деду та чертова стихия, полез он на деревянный поддон из-под помидор, и стал нести околесицу.
Народ поначалу молчал. Слушал. Потом смеяться стал.
- Ты за кого там дед агитируешь? Говори яснее. Нешто за Кучму? Та на твоей бисовой физиономии написано, что ты из куркулей. Вон абрикос притащил. Небось, на продажу. У-у-у, спекулянт несчастный. Тебе бы в самый раз за Кравчука агитировать.
И, как назло, все больше на этот самый абрикос так и напирают. А надо сказать, батюшка мой был человек упертый. Даром что с четырьмя орденами с войны вернулся. На Курской дуге в партию вступил. Не смог снести обиду молча.
- Абрикос, говорите? Та я эти два ведра даром отдам тому, кто поклянется здесь, перед всеми, что за Кучму проголосует.
А народ пуще того смеется, но на призыв деда не выходит. Видать, боятся огласки. И только тетка одна не убоялась. Вылезла на поддон и кричит:
- Давай, дед, свой абрикос. Мне бояться нечего! Я уже и так без работы сижу! - И клянется перед всеми поддержать Кучму.
Ну, делать нечего. Пришлось забыть про дивиденды от продаж абрикоса до следующего года. Что поделаешь? Стихия!
Не знаю как там и что, но через год после избрания Кучмы мой дед, проходя мимо того самого рынка, вновь попытался было встрять со своею агитацией в ряды митингующих. Теперь уже против Кучмы. Но, народ оказался бдительным. Его не проведешь. Не успел батюшка влезть на верхотуру со своими речами, а снизу ему уже кричат:
- Слазь, дед! Знаем мы тебя! Слышали! Это из-за твоих абрикос мы теперь без работы сидим. Расскажи лучше - куда ты дел ту самую молодуху, что с тобою в прошлый раз заодно выступала? У-у-у! Провокатор!
Еле батюшка из-под этой стихии увернулся. И с тех пор так больше не митинговал.

Интересная штука – жизнь. Сколько бы ты ни жил, кажется, что она только-только началась и все лучшее еще впереди. Но стоит оглянуться в прошлое, с удивлением понимаешь, что она, в общем-то, уже подходит к концу и пора подводить итоги.

Как-то неприметно и стремительно пролетела большая часть моей жизни, оставив лишь воспоминания. Вот уже и шестьдесят промелькнуло. Выросли дети. Готовится к школе внучка. Жена с удивлением замечает не только мои седые виски, но и бороду, как будто бывает иначе.

Что подарила мне жизнь? За что благодарить ее? В чем искать утешение и опору в оставшиеся мне годы?

Мне повезло. Я счастливый человек. Родился после Великой Отечественной. Не испытал тягот войны. Рос в стране, где мне было гарантировано право на бесплатную учебу и медицинское обслуживание. А значит, получил образование, которое сумел осилить, успешно переборол воспаление легких и скарлатину.

Мне довелось начать свою трудовую деятельность на излете хрущевской «оттепели». И это сохранило меня как личность свободолюбивую и независимую.
К моменту преступного разрушения Советского Союза я был уже весьма опытным специалистом во многих областях знаний, что позволило мне найти себя в новом качестве, обеспечить выживание и благополучие своей семьи.

И все же, главное, что позволяет мне считать себя счастливым человеком, заключается не только в этом. Жизнь подарила мне встречи с удивительными людьми, известными и неизвестными. С людьми, у которых было чему учиться, дабы не набить шишек на ровном месте. Одно только перечисление этих имен, с которыми мне довелось так или иначе соприкоснуться в жизни, может дать повод читателю усомниться в моей правдивости. Да я и не стану клясться и божиться, что все написанное в ней — правда. Хотите, верьте, хотите, нет! Но тем не менее, свои воспоминания я называл «Побрехушками», оставляя читателю, право относиться к ним как ему будет угодно.



ЛЕНИН



Дело было в сентябре 57-го. Приближалась сороковая годовщина Великого Октября. Это был первый октябрьский юбилей после смерти Сталина. Отошел в историю ХХ съезд КПСС. Только что была развенчана «антипартийная» группа Маленкова, Молотова, Кагановича и примкнувшего к ним Шепилова. Страна готовилась встретить юбилей по-новому, свободно и радостно. Готовилось к этому знаменательному событию и руководство школы, в которой я учился в третьем классе. В средине сентября моя первая школьная учительница Наталья Евгеньевна Таранда пригласила меня в кабинет завуча, в котором ожидал меня учитель истории имени, которого я, к сожалению уже не помню.

— Послушай, — обратился он ко мне, — мы знаем, что твой дед штурмовал Зимний, встречался с Лениным. Попроси его написать об этом, а потом ты прочтешь его воспоминания через школьный радиоузел.

Дед встретил предложение историка без воодушевления. Долго ворчал о том, что всех, кто делал революцию давным-давно расстреляли, но чуть погодя, все-таки подготовил свои воспоминания на полстранички школьной тетрадки. Как сейчас помню их начало: «В 1917 я был солдатом запасного батальона Лейб-гвардии Павловского полка Петроградского гарнизона и видел Ленина дважды. Первый раз он выступал у нас в казармах на Марсовом поле, второй — перед отправкой на польский фронт…».

Откровенно говоря, тогда этот текст не произвел на меня сильного впечатления. Мне даже было обидно за деда, отставного генерала, награжденного многими боевыми орденами.

«Тоже мне, подумаешь, видел Ленина откуда-то издалека. Даже не спросил его ни о чем, — думал я, — лучше бы он служил на «Авроре».

Похожим образом отнесся к дедовским воспоминаниям и учитель истории. Недолго думая, он написал мне новый, более привлекательный для всех текст: «В октябре 17-го мой дед был моряком, а Ленин любил моряков и часто встречался с ними…».

Мое выступление произвело впечатление на ребят. Одноклассники долго аплодировали мне. Правда, на второй день уже никто не вспоминал об этом. Но я не забыл. И очень жалею, что не сохранил подлинного текста дедовских воспоминаний.



СТАЛИН


Не помню, в каком году мать рассказала мне эту историю. В конце сороковых мой дед служил начальником транспортного управления НКВД по Сталинской области. Редко, но случалось ему сопровождать Сталина, проезжавшего через область на отдых в Сочи. В одной из таких поездок ему довелось не только видеть, но и говорить со Сталиным. Судя по рассказу матери, правительственный вагон был разделен на две части. В одной из них находились зал заседаний и личные апартаменты генералиссимуса. В другой — помещение охраны. Сколько там было этой охраны, не знаю, но то, что деду пришлось ехать в этой части вагона, покуда поезд со Сталиным проезжал по дороге, за безопасность которой он отвечал перед государством и партией головой, знаю совершенно точно. Так уж случилось, что именно в это время во вторую часть вагона вышел Иосиф Виссарионович. Увидев среди присутствующих новое лицо, он вопросительно обернулся к моему деду. Тот коротко и четко доложил, кто он есть таков и по какому праву здесь находится. Сталин подошел к нему поближе и, поздоровавшись за руку, спросил деда, где он служил и откуда родом. Выслушав ответ, Сталин поинтересовался о семье, справился, есть ли у него какие-либо просьбы.

Так, совершенно случайно в разговоре деда со Сталиным прозвучало мое, ничем не примечательное имя. И хотя я глубоко уверен в том, что оно не заинтересовало, да и не могло заинтересовать человека, занятого решением стольких проблем государственного и мирового значения, слышать об этом мне было чрезвычайно приятно. Судя по рассказу матери, Сталина на тот момент волновал совершенно иной вопрос о том, когда же будет восстановлен вокзал в Харькове. И он уже практически решил его для себя. И вокзал был полностью построен к моменту его возвращения из Сочи. Но это уже другая история.



ПОЛЬ РОБСОН



Во второй половине пятидесятых у нас в стране, не было ни одного человека, который бы не знал и не уважал великого певца Соединенных Штатов – Поля Робсона. Уважали его, во-первых, потому что он как это принято сейчас говорить «афроамериканец». А в те годы людям с темной кожей в США жилось чрезвычайно трудно. Во-вторых, потому, что он мастерски и трогательно пел известную советскую песню «Широка страна моя родная» на русском языке. И, в-третьих, потому, что он был коммунистом.

Как-то раз в наш первый «В» зашла учительница географии. Она объявила, что на следующей неделе у Поля Робсона будет день рождения, и школа решила сделать ему подарок.

— Мы еще не решили, что ему подарить, — говорила учительница, все будет зависеть от того, сколько денег мы наберем на подарок. Если соберем много, то, может быть, купим ему полуторку. Если конечно разрешит правительство. Поэтому просите родителей, чтобы они дали вам на подарок Полю Робсону кто сколько сможет.

Вечером я выпросил у матери трешку, и наутро довольный собой пошел в школу. Однако, ни на первом, ни на последующих уроках никто из преподавателей к нам за деньгами не обращался. Удивленный этим обстоятельством я обратился за разъяснениями к своему другу Леньке, мать которого работала здесь же учителем русского языка и литературы и была секретарем партбюро школы. Тот ничего вразумительного ответить не мог. Вечером следующего дня я случайно услышал, как мать рассказывала деду о том, как учительница географии пыталась обмануть учеников школы, собирая деньги на подарок Полю Робсону. На самом деле, на собранные деньги она собиралась выкупить в местном книжном магазине книгу своего мужа-краеведа, которая долгое время пылилась на полках местного книжного магазина.

По словам матери, раскусить аферу удалось Ленькиной матери, которая, услыхав от сына просьбу, выделить ему пятерку на подарок американскому певцу, на следующий день попыталась узнать у директора, почему о такой важной и правильной идее ничего не знает партбюро школы.

Не знаю, как к этому поступку отнесся бы сам Поль Робсон, но, мне было искренне жаль этого великого певца, оставшегося без нашего подарка.



БЕРИЯ



В далеком 37-ом мой отец окончил среднюю школу и стал преподавать в младших классах. Тогда быть школьным учителем, да еще на селе, было очень престижно. Через два года отца призвали на воинскую службу. Предлагали пойти в военное училище, но он отказался. Хотел после армии идти учиться на школьного учителя. В июне 41-го грянула война, и в декабре того же года отец принял боевое крещение под Москвой. В первом же бою отличился и был награжден медалью «За боевые заслуги». Потом были краткосрочные офицерские курсы артиллеристов. Тогда уже, не спрашивали, хочешь ли ты быть офицером. В сорок пятом он, с четырьмя боевыми орденами на груди, встретил Победу в Берлине.

После демобилизации отец поступил на педагогический факультет Рижского университета, завел семью, которую надо было кормить и одевать.

Время было непростое. Население Прибалтики по-разному относилось к новой власти. В лесах и на хуторах хозяйничали «лесные братья». В городах и крупных селениях — правили коммунисты. Именно в эту пору отцу — коммунисту, вступившему в партию на Орловской дуге, закончившему войну в должности начальника разведки артиллерийского полка, предложили работу в органах НКВД. Вскоре после того, как с «лесными братьями» было покончено, его перевели в Сталинскую область в управление, в котором служил мой дед.

Время шло и отцу предстояло сдавать государственные экзамены в университете. Но на это необходимо было согласие служебного руководства. А руководство не было заинтересовано в том, чтобы молодые, «ценные» кадры уходили в другие министерства и ведомства. Тогда-то отец и написал свое письмо «товарищу Сталину».

Не прошло и месяца, как поздно ночью в кабинете деда раздался звонок кремлевской спецсвязи. Звонил Лаврентий Берия. Так уж случилось, что именно в этот момент мой отец находился в кабинете моего деда и стал невольным свидетелем этого разговора. Вначале Берия поинтересовался, как идут дела в области, как ведет себя новый первый секретарь, а затем перешел к главному.

— Тут твой подчиненный написал письмо товарищу Сталину. Просит отпустить для сдачи экзаменов в университет. И добавил лукаво, — Имея в виду ваши родственные связи, я думаю, — будет лучше и для тебя, и для него, если он получит свой диплом. И еще передай ему, чтобы он не беспокоил больше товарища Сталина по вопросам, которые можем и должны решать мы с вами.

Так, благодаря «товарищу Сталину» осуществилась давняя отцовская мечта, которой он не изменил до конца жизни.



ХРУЩЕВ



Летом 1961 года я с родителями впервые отправился в Крым на Черное море. Именно там, в Алуште мне впервые довелось увидеть Никиту Сергеевича Хрущева. Дело было на городском пляже. Мы расположились неподалеку от пирса, у которого незадолго до этого пришвартовался военный катер. Занятые приемом морских и воздушных ванн, мы не сразу заметили, как какая-то часть отдыхающих вдруг подскочила со своих лежаков и помчалась в сторону пирса, к которому подъехали две длиннющих светло серых «Чайки» с откинутым верхом. Не долго думая, мы с матерью понеслись вслед за нашими соседями. Отец остался сторожить вещи.

Участок дороги перед пирсом, на котором стояли «Чайки» был оцеплен милицией. Вдоль оцепления, в вышитой украинской сорочке, переваливаясь с ноги на ногу, важно расхаживал Мыкыта, как называли его в народе. Чуть поодаль в точно таких же сорочках-вышиванках стояли еще два человека один — высокий и худой, второй — низкий и плотный.

— Смотрите, смотрите, это же Гомулка с Кадаром, — шептали вокруг.

Чуть погодя, Хрущев поднялся на катер. За ним направились Кадар с Гомулкой. Движок катера взревел и он, отчалив от пирса, подался в сторону Ялты.

Так закончилась моя первая встреча с Хрущевым.

В октябре 64-го после знаменитого октябрьского Пленума ЦК КПСС, освободившего Хрущева за «волюнтаризм» и «шапкозакидательство», я работал музыкальным мастером в педагогическом училище, директор которого выделил мне уголок для инструментов в кабинете парторга училища.

Так совпало, что секретаря, с которым я обретался в этом кабинете, переизбрали со своего поста сразу же после отставки Хрущева. Как и положено, он должен был передать дела вновь избранному секретарю и готовился к этому в тот момент, когда я появился в «нашем» кабинете.

Вынув из большого коричневого сейфа папку с протоколами ведения партийных собраний, он наклонился и выгреб с нижней его полки летние башмаки. Покрутил их в руках и стал искать — во что бы их обернуть. Увидав лежащую на столе подшивку газеты «Правда», пододвинул ее к себе и уже собрался вырвать из нее верхний номер газеты. Однако, разглядев на первой странице газеты фотографию Никиты Сергеевича, с усмешкой произнес:

— Оставим ее для истории! Все-таки в один месяц со мной сняли. И, не глядя, выдернул из подшивки нижний номер газеты. А спустя мгновение разразился таким гомерическим хохотом, что я, было, подумал, что ему стало не хорошо.

— Гляди! — смеясь, кивал он на дрожащий в его руке газетный лист, — И здесь он – наш «дорогой Никита Сергеевич».



БРЕЖНЕВ



В тот октябрьский день 82-го года меня позвали к телефону. Звонила моя матушка.

— Ты знаешь! Андрюшку, соседа нашего убили в Афганистане.

Эта новость буквально огорошила меня. Андрюша Калмыков рос на моих глазах. Сын ветерана Великой Отечественной войны он был весь какой-то несовременный, чистый и честный. Причем эта порядочность была не показная, а настоящая, врожденная, я бы даже сказал рафинированная. Именно она сразу же и привлекала к нему. Менее года назад он окончил пограничное училище, женился на такой же скромной восемнадцатилетней девочке из многодетной семьи. Через четыре дня после его отъезда в Афганистан у него родился сын, которого ему так и не суждено было увидеть.

На шестой день гроб с телом Андрея прибыл самолетом на Чкаловскую. Оттуда его перевезли в Голицыно, где всю ночь молодые курсанты несли у его гроба почетный караул. На следующее утро состоялись похороны. Было много народа, все плакали кроме жены Андрея. Вся в черном, маленькая, сгорбленная подошла она к гробу, стоящему посреди двора на двух табуретах, и аккуратно положила на него букет тюльпанов, которые так любил Андрей.

После похорон были многолюдные поминки, вначале со слезами, под конец с песнями. Были и обещания руководства училища похлопотать о выделении квартиры вдове и сыну погибшего. Потом было девять дней, на которые пришли уже свои — близкие.

Вскоре вся страна отмечала очередную годовщину Великого Октября. На этот раз выпал мой черед идти на праздничную демонстрацию. Погода была хорошая, но на душе было тяжело.

Все было как всегда, и праздничные колонны, и Мавзолей с руководством страны. Особо бросался в глаза внешний вид Леонида Ильича. Даже на фоне глубоко надетой на него темной меховой шапки, его лицо казался почти черным, как у негра.

Я вдруг с горечью вспомнил Андрюшкину вдову и сына, оставшегося сиротой в мирное время и, оглянувшись на Мавзолей, тихо прошептал:

— Чтоб ты сдох!

Через три дня Брежнева не стало.

А спустя четырнадцать лет после этого мне довелось побывать на открытии фотовыставки личного фотографа Брежнева Владимира Мусаэляна, и я уже по-иному вспоминал о той недавней по историческим меркам эпохе, оказавшейся, как выяснилось со временем, далеко не самой худшей в российской истории.



«ДЕДУШКА»



В августе 77-го я перебрался в Москву и занялся поисками работы. Скорее по привычке, я стал искать ее невдалеке от дома. В ближайшем бюро по трудоустройству мне предложили не тратить время попусту ехать в НИИ электромеханики.

— Там и работа для вас интересная найдется, и зарплатой не обидят! — доверительно сообщила мне сотрудница бюро.

Минут через двадцать я уже сидел в кабинете заместителя директора института по кадрам. Высокий, представительный человек с множеством орденских планок на груди, внимательно рассмотрев мою трудовую книжку и, узнав, что местом моей последней работы был горисполком, сразу же радостно заулыбался.

— Вот как раз такой человек нам и нужен! У нас тут новому заместителю, из бывших министров помощник требуется! — и он внимательно посмотрел на меня, — Пойдете к нему?

Такое предложение показалось мне интересным. Договорившись о зарплате, я сдал свои документы на режимную проверку и оформление и перед уходом зашел попрощаться с главным кадровиком.

— Нет, нет, так просто я вас не отпущу. Какая там проверка! Проверят по ходу дела. Если можете завтра же и выходите на работу! — и он крепко пожал мою руку.

На следующий день я уже знакомился с новым коллективом. Самого «дедушки», как почтительно называли его сотрудники отдела, не было. Он только что оправился от перенесенной операции – резекции желчного пузыря. Но зато, пока его не было, мне удалось узнать много интересного о нем. Бывший начальник одного из крупнейших главков Моссовета. В сталинские времена один из заместителей председателя московского горисполкома Яснова. Лауреат Ленинской и Государственных премий. Руководитель строительства «Лужников». Словом, человек весьма интересный и уважаемый.

Этот интерес усиливался еще и тем, что, как мне шепотом поведал начальник отдела, «дедушка» погорел из-за Фурцевой, которой перестраивал дачу в Петрово-Дальнем.

Мне не терпелось поскорее познакомиться с этим человеком. А пока его не было, я засел за проектную документацию объекта, который нам предстояло достраивать.

«Дедушка» появился примерно через месяц. Ровесник Леонида Ильича, он чем-то напоминал Сергея Павловича Королева, такой же маленький крепыш, аккуратно подстриженный, чем-то похожий на многих членов партийно-хозяйственного руководства страны, тщательно отретушированного и привлекательного.

«Дедушка» важно вкатился в помещение отдела, поздоровался со всеми легким кивком головы и, повернувшись, шаркающей старческой походкой засеменил в свой кабинет.

Через какое-то время он вызвал меня к себе для знакомства. Внимательно выслушал, справился о том, чем доводилось заниматься на прежней работе, и ничего не поручив, отпустил.

С неделю, он не вызывал меня. И вообще на работе появлялся очень редко, да и то на неполный день.

Наконец, он снова вызвал меня, и, пригласив сесть, спросил мое мнение об объекте.

— Знаете, Георгий Алексеевич, — как можно более твердо доложил я, — при таком положении мы объект в срок не сдадим.

«Дедушка», встрепенулся и внимательно посмотрел на меня.

— Как это не сдадим?

— А так, Георгий Алексеевич! Провода и кабели на объект получены, но выданы на другие объекты. Светильники – тоже! Самая пора приступать к электромонтажным работам, а необходимых материалов на складе нет, и новой заявки нам никто за этот срок не оформит.

«Дедушка» на мгновение задумался, а затем спросил:

— А вы Косыгину звонили?

При этих словах, я чуть не поперхнулся.

— Да я и телефона его не знаю!

— Ну, что ж! Давайте позвоним, и он потянулся к телефону.

К счастью, Косыгин был в Финляндии.

В «Главмосматериалах» «дедушке» подтвердили мою правоту. После этого он заметно подобрел ко мне и стал называть меня по имени.

Не дожидаясь возвращения Косыгина, «дедушка» позвонил секретарю МГК Пономареву. Переговорив с ним, он вновь вызвал меня и сообщил:

— Могут дать светильники в комплектующих. Необходимо будет наладить сборку. Как ты думаешь, институт с этим справится?

— Конечно, справится, Георгий Алексеевич! Профиль-то института электромеханический.

— Ну да, если ракеты делают, то и светильники соберут, — согласился «дедушка».

После этого случая я стал правой рукой Георгия Алексеевича, который явно стосковался по настоящему делу. Перво-наперво он решил обставить свой кабинет кремлевской мебелью. Весть о том, что ему должны привести «кремлевский кабинет» тотчас разнеслась по всему институту. С этого дня все с нетерпением ожидали, когда же его доставят. Наконец, недели через две, придя на работу, я услышал радостную весть – Привезли!

Я тут же помчался в «дедушкин» кабинет. Каково же было мое удивление, когда я увидел эдакую березовую мечту советского бюрократа начала 50-х годов. Чего тут только не было – и этажерки под фикусы, и кожаный диван с откидными валиками, и секретер с откидной запирающейся крышкой для пишущей машинки. Не хватало только парусиновых чехлов, которые, по-видимому, были давным-давно списаны в виду выхода из моды. Посреди этого величия важно восседал довольный полученной обновой «дедушка».

Под стать кабинету второй не менее значимой «дедушкиной» обновой стал персональный автомобиль «Москвич», закрепленный за ним директором института. «Дедушка» тут же отправил его на автозавод Ленинского комсомола, где его перекрасили в черный цвет, после чего «Москвич» стал похож на персональный автомобиль руководителя среднего пошиба. Но это совсем не обескуражило Георгия Алексеевича, и он, судя по всему, прекрасно чувствовал себя в салоне своего персонального авто.

Последним из «серьезных» дел, проделанным мною под чутким руководством «дедушки» было заполнение новой записной книжки.

Как-то раз Георгий Алексеевич вызвал меня к себе и протянул мне две записных книжки – старую и новую.

— Садись и перепиши мне номера телефонов в новую, — попросил он.

Однако минут через пятнадцать – двадцать он нетерпеливо сказал:

— Давай я тебе лучше буду диктовать! Так быстрее будет!

И, демонстративно отложив старую книжку в сторону, стал диктовать мне номера телефонов, должности, имена, отчества и фамилии по памяти. Где-то через пару часов такой работы, он довольно сказал:

— Ну вот, с этим делом покончили!

На следующий день «дедушку» положили в Кремлевскую больницу с сердечным обострением. А еще через месяц, несмотря на уговоры и обещания кадровика, я перешел на другую работу. Так закончилось мое знакомство с этим необычным человеком.

Теперь, когда я читаю документы сталинской эпохи, сталкиваюсь с отчетами о достижениях Советского Союза, я невольно вспоминаю нашего «дедушку», представителя той великой и трагической эпохи нашей страны. И где бы я ни работал после этого, в делах связанных со строительством для меня высшим критерием руководителя любой крупной строительной организации, будь-то министерство, главк или строительный трест было то, что в ответ на мой вопрос:

— А не знакомы ли вы с товарищем Голодовым? — я слышал в ответ.

— А-а-а, с Георгием Алексеевичем! Конечно, был знаком. Великий человек был! Он во многом помог мне.



ОТРЕЗ ОТ ЧЕРЧИЛЯ



Сколько себя знаю, вспоминаю этот старый дедовский сундук. Служба деда была связана с частыми переездами. Наверное, это был один из элементов сталинской кадровой политики – долго не задерживать чиновников на одном месте. Поэтому сундук был неизменным атрибутом нашей жизни. Более того, он хранил наиболее ценные вещи, принадлежащие нашей семье: Государственные облигации займов развития народного хозяйства, дедовские ордена и медали, наградной пистолет системы Коровина, цигейковую шубу моей матери, отрезы на костюмы и платья. Среди этих отрезов был один – особенный в своем роде. Дело в том, что в конце войны всем старшим офицерам были вручены отрезы английского сукна, которые в шутку прозвали «подарком Черчилля». Вот этот отрез и был тем самым подарком. Был он искусно окрашен в глубокий черный цвет, хорошо декатирован и отглажен. Пролежал он в сундуке без малого десять лет. Потом сшили из него деду добротный костюм, а из его остатков справили мне зимнее пальто на ватине с черным каракулевым воротником. Однако поносить его долго мне не пришлось.

Как-то раз во двор нашего дома привезли смолу для ремонта крыши соседского магазина, которая прохудилась может быть, оттого что зима в наших краях была дождливая, а может быть, почему-то еще? Не знаю.

Рабочие в тот день кончили работу поздно, и мы вышедшие погулять во двор мальчишки, затеяли игру в салки невдалеке от баков с еще жидкой смолой. Постепенно территория игры переместилась к этим бакам. На них бросили широкую доску и стали бегать по ней. И надо же было такому случиться, что именно в этот день я вышел во двор в новом пальто из английского сукна. Может быть, поэтому мне и суждено было оказаться в этом баке со смолой.

Все попытки очистить смолу при помощи керосина, ни к чему не привели. Дождавшись темноты, я уныло побрел домой, где по жуткому запаху, исходящему от меня, был тут же уличен в «преступлении» и выдран.

Возможно, поэтому я до сих пор с таким предубеждением отношусь к империалистам.



ГОРБАЧЕВ



С приходом к власти Горбачева страна как-то сразу воспрянула духом. Не скрою, что мне он показался живым и настоящим.

— Ну, теперь-то мы заживем как люди! – думал я, слушая его бойкие выступления.

Однако после пятого, или шестого спича Михаила Сергеевича, я поймал себя на мысли о том, что перестаю понимать то, о чем он с таким убеждением говорит. Еще через пару выступлений, я вдруг отчетливо понял, кого Горбачев мне напоминает: «Ну, конечно, — Никиту Сергеевича Хрущева!»

В тот же день я помчался в институтскую библиотеку, отыскал в ней годовое приложение к Большой Советской энциклопедии с биографией Горбачева и, внимательно изучив ее, еще более укрепился в своих опасениях. Прямая связь Горбачева с зятем Хрущева Алексеем Аджубеем прослеживалась очень четко.

«Ну, теперь жди перемен во всем!» — с горечью подумал я.

Всю последующую неделю после работы я был занят серьезным и важным делом – закупал болгарские мясные консервы: «Купаты», «Голубцы», «Курицу с рисом», и складировал их в большущую картонную коробку из-под цветного телевизора «Рубин». Каждый ряд банок я аккуратно перекладывал слоями газет, чтобы не испортились. Теперь, по моему глубокому убеждению, моя семья была защищена от любых реформ в области сельского хозяйства.

Время доказало мою правоту. Так уж вышло, что последнюю банку из этого запаса мы съели аккурат за неделю до развала Советского Союза.



УТЕСОВ



В пятнадцать лет я был определен в ученики музыкального мастера. Мне необычайно повезло на наставника, и через полгода я уже освоил искусство темперации. Стал разбираться в механизмах фортепьяно. Начал осваивать искусство полировки. Еще через годик я стал работать самостоятельно.

Однажды летом, когда большая часть мастеров находилась в отпусках, меня вызвал к себе начальник мастерской.

— Слушай меня внимательно! Поезжай в Краматорск. Там в клубе машиностроителей должен выступать Леонид Осипович Утесов. Клуб там хороший, инструмент – прекрасный. Но ты все же посмотри его перед концертом. Но главное – дождись Леонида Осиповича и представься ему кто ты и от кого. Попроси принять инструмент. Если будут, какие замечания – исправь. И посиди за сценой, вдруг струна лопнет или что еще.

Получив такое задание, я на крыльях помчался в Краматорск. Инструмент и впрямь оказался прекрасным. Чуть подстроив дисконты, я остался дожидаться выхода Утесова на сцену.

Где-то за полчаса до начала концерта Леонид Осипович в окружении целой свиты, состоявшей в основном из работников Дворца культуры, не спеша, вышел на сцену. Он оказался ниже ростом, чем я представлял до этого. Улучив удобный момент, я набрался храбрости и подошел к нему со своим «докладом». Утесов несколько удивленно выслушал меня, явно не понимая, откуда я взялся, а потом коротко сказал: «Подожди! Сщас!»

Минуты через три, показавшиеся мне вечностью, он все же вновь подошел к роялю. Свита в том же составе дружно семенила за ним. Волнуясь, я ожидал, что Леонид Осипович возьмет несколько аккордов, но он вальяжно ткнул пальцем в первую попавшуюся клавишу.

— Вам не кажется, молодой человек, что инструмент низит?

Я обалдело уставился на него, не понимая, как он это определил. Но, через мгновение понял, что это всего-навсего ничего не значащая фраза. Благо, про такие байки я уже слышал от старших товарищей.

Тут же, не долго думая, я схватил ключ, накинул его на вирбель, от которого зависела натяжка струны и, сделав зверскую физиономию, изобразил действие, которого при этом вовсе не совершал. То есть, оставил все, как и было до этого.

— А сейчас? – влюблено глядя на великого музыканта, спросил я.

— Вот сейчас – хорошо! – ответил мне маэстро, повторно совершив своим пальцем ту же манипуляцию, но уже с другой клавишей.

На следующий день я доложил своему начальнику, что Леонид Осипович нашей работой остался доволен.



СКУЛЬПТОР РЯБИЧЕВ



С Дмитрием Борисовичем Рябичевым меня познакомил свояк. Известный скульптор искал специалиста для реконструкции свой мастерской, которая находилась невдалеке от станции метро «Сокол». Территория трехэтажной мастерской составляла где-то с пол гектара. В подвале располагался бар и сауна с бассейном. Когда я впервые вошел в помещение мастерской, то сразу же окунулся в хорошо мне знакомое прошлое. Стены первого этажа студии были завешены фотографиями с изображениями памятников, созданных талантливой рукой Рябичева. Все они были установлены в Ташкенте, где я неоднократно бывал и видел их воочию.

Дмитрий Борисович был действительным членом шести или восьми зарубежных академий. В особенности его творчество ценили индусы. Его резцу принадлежали скульптуры Махатмы Ганди, Джавахарлала Неру и Индиры Ганди. Множество его памятников к тому времени были установлены в Федеративной Республике Германии, куда он довольно часто выезжал по работе. В общении Дмитрий Борисович был прост и демократичен. Напоминал большого, любознательного ребенка.

Даже то небольшое время, которое я провел с Дмитрием Борисовичем, позволило мне убедится в его гениальности. В особенности запомнился такой случай.

Как-то раз, придя вечером в студию, я застал мастера за работой. Скульптору позировал высокий пожилой человек, в роговых очках и в твидовом пиджаке, по виду иностранец.

Кивком головы я поздоровался с хозяином мастерской и прошел на место, отведенное мне для работы. Занятый делом, я изредка наблюдал за Дмитрием Борисовичем. Его движения рук напоминали короткие и резкие взмахи крыльев. Он словно обмахивал ими большую пластилиновую заготовку, сквозь которую уже проступали черты лица натурщика.

Сколько длился сеанс и сколько еще он продолжался после моего ухода, я не знаю, но на следующий день, не успел я толком войти в студию, как ко мне навстречу кинулся секретарь Дмитрия Борисовича.

— Представляете! – налетел он на меня, строя страшную физиономию и поводя вверх и вниз бровями, — Дмитрий Борисович вчера лепил одного немца, профессора, который делал операцию внучке самого Горбачева, потом уложил ее в угол студии и накрыл брезентом. Так эта, дура, — при этом он назвал имя уборщицы, — подумала, что это спит пьяный Илья, ну, этот помощник Дмитрия Борисовича, и стукнула его под зад шваброй. Да еще и разоралась при этом. А модель сегодня надо отдавать в формовку. Уже и самолет до Бонна заказан.



ПРЕЗИДЕНТ КЕННЕДИ



В июле 86 года я с женой и дочерью оказались на отдыхе в Дагомысе, в одном из районов большого Сочи. Так случилось, что наш отдых совпал с днем выбора места проведения зимних Олимпийских игр 2014 года и поскольку одним из главных претендентов на их проведение был Сочи, пропустить такое событие мы не могли. Вечером отправились на Театральную площадь города у которой были сооружены трибуны и сцена для участников гала-концерта на случай положительного решения вопроса. Однако дойти до самой площади нам не удалось. Весь город был запружен людьми, в основном приезжими. С горем пополам добравшись до сквера, находившегося в сотне-другой шагов от Театральной площади, мы с трудом примостились на бетонном парапете. Вокруг толпился радостный и ликующий народ.

Так случилось, что нашим соседом оказался приезжий из Москвы лет около семидесяти в белой футболке, темно-синих шортах и бейсболке. Как-то само собой завязалась беседа о том, о сем. Собеседник назвался Тельманом, отставным капитаном первого ранга. В Сочи он приехал ради жены, страдающей расстройством двигательного аппарата. Постепенно беседа перешла на темы, так или иначе связанные с Олимпиадой. Слово за слово выяснилось, что я полностью разделяю его взгляды на этот счет. Это поневоле сблизило нас, и когда все как будто было уже обговорено, он поведал нам историю своей жизни, связанную с одним известным событием.

Детство Тельмана проходило в Минске. Туда он приехал после войны с родителями. Там поступил в суворовское училище. Там встретил свою первую любовь – Марину Прусакову, девушку, по его словам, необыкновенной красоты. Приехала она в Минск из Северодвинска, училась на медсестру, в училище, которое традиционно дружило с суворовцами. В Минске Марина жила у своего дяди, какого-то важного военного, служившего раньше в том же Северодвинска, который тогда назывался Молотовском.

Надо сказать, что Тельман был не единственным парнем, который вот так сразу же влюбился в Марину. Его друг, имя которого Тельман не назвал, тоже оказался по уши влюбленным в нее с первого взгляда.

Известно, что служба суворовцев подвержена распорядку. Поэтому встречи с Мариной у друзей были нечастыми. Вскоре суворовское было окончено и ребята поступили в военно-морское училище, находившееся в Риге. После года учебы они оказались в Северодвинске на практике и там в местном клубе на танцах неожиданно вновь повстречали Марину.

На этот раз Марина отдала предпочтение другу Тельмана. Их встречи продолжались до самого отъезда, а еще через год выяснилось, что Марина неожиданно быстро для всех вышла замуж и уехала куда-то заграницу. Еще через два года в США убили президента Джона Кеннеди и друзья с ужасом узнали, что Марина оказалась той самой советской женой Ли Харви Освальда, которого обвиняли в убийстве американского президента.

Дело шло к выпуску из училища и близкое знакомство с иностранкой, да еще замешанной в таком деле, было небезопасно. Однако дальнейшая жизнь друзей сложилась вполне нормально. Страх ушел, любовь осталась, как сказал мне на прощание мой случайный знакомый.

Не успел Тельман закончить свой рассказ, как на площади объявили, что город Сочи избран столицей зимних Олимпийских игр 2014 года. Мы наскоро попрощались, договорившись о встрече в Москве. Однако Тельман так и не позвонил.



НЕ ТОТ ГЕРОЙ



Как известно, жители провинциальных городков всегда ревностно следят за своими земляками, ставшими известными всей стране. Жизнь героев обрастает слухами, а иногда и правдивой информацией. Чего больше – вымысла или правды в том, что я услышал от матери, я не знаю.

Меня всегда волновал вопрос, — почему при Сталине Алексей Стаханов, зачинатель движения передовиков производства, не был удостоен звания Героя Социалистического Труда?

Вот тогда-то мать рассказала мне историю, якобы услышанную от деда.

После установления мирового рекорда угледобычи (227 т. угля за смену), Стаханов был вызван на учебу в Москву в Промакадемию. Это решение, по всей вероятности, было принято не без участия Сталина, который пригласил Стаханова на прием в Кремль. В ходе приема Алексей Григорьевич изрядно поднабрался и вел себя несколько развязно.

Иосиф Виссарионович, подойдя к Стаханову спросил:

— Скажи мне Алексей, как твоя жена отнеслась к твоему желанию учиться? Чем она будет заниматься это время?

На что Стаханов ответил:

— Пусть сидит дома! На учебу надо ездить холостяком!

После такого ответа, вождь к Стаханову больше не подходил. На следующий день Алексея Григорьевича наградили высшей наградой страны «Орденом Ленина» и приняли в ряды Компартии напрямую без кандидатского стажа, но геройского звания так и не присвоили покуда был жив Сталин.



ВЫ БЫ ЕЩЕ МЕНЯ ПОСАДИЛИ



Сегодня модно говорить о том, что при жизни Сталина народ в нашей стране жил в постоянном страхе. Однако это не так. Сколько себя помню, в нашей квартире не висело ни одного портрета вождя, а в домашнем альбоме с фотографиями вместе со всеми хранились фотографии семьи, которая была репрессирована в 38 году. Да и мой дед, чуть было не попавший под молох «ежовщины», был оставлен на свободе только благодаря смене наркомов, произошедшей в том же году. Его предыдущий начальник, почти что родственник Сталина, был расстрелян.

Не знаю кто рассказал ему эту историю, которую я как-то услышал от матери. При этом она ссылалась, что первоисточником этой информации был сам Берия.

Так повелось, что Николай Ежов по должности должен был докладывать И.В. Сталину обо всех противоправных действиях высших должностных чиновников, о противодействии иностранным шпионам и вредителям. С некоторых пор он стал класть в папку для доклада материалы, косвенно компрометирующие А.А. Жданова. Дальше больше — такие материалы увеличивались в объеме. Нарком, явно, пытался подставить сталинского идеолога, не рассчитав свои силы.

Как-то раз, после такого доклада Сталин не сдержался:

— Вы что, товарищ Ежов, себе позволяете? Завтра вы и на меня записку составите?

На следующий же день после встречи со Сталиным Н.И. Ежов сменил место работы, после чего надолго запил горькую, уединившись у себя на даче в поселке Мещерино под Москвой.

Много позже мне часто приходилось звонить в Москву из санатория КГБ СССР, которому достался особняк бывшей «ежовской» дачи.



АКАДЕМИК ПЕТРОВСКИЙ



После службы в армии летом 1970 года я приехал в Москву, познакомиться с нашей новой родней. Дело в том, что пока я служил, мой родной дядька женился. Работал он в ту пору в Министерстве здравоохранения СССР, которым руководил блестящий хирург и великолепный организатор Борис Васильевич Петровский.

Для меня, жителя провинциальной глубинки, работа в министерстве, да еще союзном казалась верхом карьерного роста. Тем отраднее было узнать, что дядька добыл на меня двухдневную путевку в воскресный дом отдыха министерства. Накануне отъезда он сообщил мне, чтобы в 17-30 я ожидал его у выхода из министерства по адресу: Рахмановский переулок, дом 3. А так, как в мои планы не входило посещение дома отдыха, и я не захватил из дому соответствующей для отдыха одежды, он упаковал в дорожную сумку свой старый спортивный костюм и отправился с ней на работу.

Как условились, ровно в 17-30 по московскому времени я сидел на скамейке в скверике перед министерством в ожидании дядьки. Рядом со мной сидели несколько ветеранов, судя по разговору, просителей. Кому-то надо было попасть на обследование в клинику. Кому-то заняться протезированием зубов. Кто-то не мог достать дефицитных лекарств.

В отличие от них я выглядел настоящим франтом. На мне был серый французский костюм в тонкую красную клетку, голубая нейлоновая рубашка с модным галстуком, который подарил мне мой семидесятилетний сосед по дому. Этот галстук по его словам был куплен еще во времена НЭПа и был просто неповторим в своем роде. На голубом шелковом фоне были вышиты настоящей серебряной нитью большие квадраты. Ко всему, я был обут в новые французские черные остроносые башмаки на кожаной подошве.

Долгое однообразное ожидание мне явно наскучило и я, позабыв, где нахожусь, принял привычную домашнюю позу – откинулся на спинку скамьи и закинул одну ногу на другую. В это самое время из дверей министерства начали выходить сотрудники. Я внимательно оглядывал каждого из них, надеясь на то, что вот-вот среди них появится дядька. Неожиданно в дверях появился сам министр. Я не мог его спутать ни с кем другим, так как не раз видел его по телевидению. Следом за министром семенил с портфелем человек, чем-то похожий на него. Такого же роста, в таком же костюме с большим кожаным портфелем в руках. Судя по всему это, был кто-то из помощников Бориса Васильевича. Прежде чем сойти с крыльца, министр на мгновение остановился, окинул взглядом небольшой министерский сквер, людей сидевших на скамье. Увидав меня, он вдруг заулыбался и, повернув голову в сторону помощника, что-то сказал тому, а затем кивнул головой в нашу сторону.

Поначалу мне показалось, что среди просителей он заметил кого-то хорошо ему знакомого. Обойдя клумбу с противоположной от нас стороны, Борис Васильевич вышел через калитку на тротуар и сел в ожидавший его автомобиль.

Отдохнув в доме отдыха и погостив еще пару дней в Москве, я продолжил свое путешествие в Ленинград. И там, в первый же день, вдруг понял, о чем говорил своему помощнику уважаемый министр здравоохранения СССР.

Дело в том, что в отличие от Москвы в Ленинграде в то время стояла дождливая погода, и я сразу же обнаружил на подошве своего новехонького остроносого башмака огромную дыру. Точно такая же зияла и на втором башмаке. Вот тут-то уже пришлось посмеяться мне самому. Я представил себе, как министр, выйдя из дверей своего министерства, обнаруживает, сидящего в сквере на скамье франта, одетого по последней моде, с огромной дырой на изящном башмаке.

В тот же день я зашел в «Гостиный двор», что на Невском и приобрел себе новые чешские башмаки на крепкой синтетической подошве.



ТИХОН НИКОЛАЕВИЧ



К 60-летию Победы советского народа над фашизмом Компартия России выпустила памятную медаль. Красивая из золоченой бронзы, она пришлась по душе каждому награжденному. По этому поводу даже шутили, что коммунистам удалось разыскать «золото партии» из которого эти медали изготовлялись. Мне поручили вручить одну из них патриарху Союза советских композиторов Тихону Николаевичу Хренникову.

В назначенное время, прихватив с собою композитора Юрия Мартынова, устроившего эту встречу, я отправился на Старый Арбат в Плотников переулок, где в старинном доме на четвертом этаже в большой пятикомнатной квартире в одиночестве жил Тихон Николаевич. Эта квартира была примечательна тем, что когда-то она принадлежала первому наркому культуры Анатолию Васильевичу Луначарскому и его жене Наталии Ильиничне Сац, тетке и полной тезке главного режиссера детского музыкального театра, одной из бывших жен легендарного маршала Тухачевского.

Позвонив по домофону, мы поднялись на лифте на четвертый этаж. Дверь в квартиру композитора открыла дородная светловолосая женщина. Из-за ее пышной фигуры выглядывал сам композитор. Он тепло поздоровался с нами и пригласил в первую по коридору комнату налево. Центральную его часть занимал концертный рояль. Рядом с ним стояло кресло качалка. Хренников радушно пригласил нас присесть. Началась обычная в таких случаях процедура. Я подарил ему брошюру с его статьей из газеты «Правда». Затем от имени Центрального Комитета вручил ему награду, за которую Тихон Николаевич тепло нас поблагодарил и пригласил пройти на кухню перекусить.

Он важно шествовал впереди нас по широкому длинному коридору, мерно постукивая в такт своему движению большой суковатой палкой.
Кухня располагалась по правую сторону в самом конце коридора. Она была большой и светлой, порядка 20 метров квадратных. У самых дверей рядком стояли два одинаковых холодильника «ЗИЛ». У окна располагался большой стол, накрытый по поводу нашего визита. Мы достали было прихваченную с собой бутылку водки, но Тихон Николаевич тут же остановил нас:

— Я пью только свою! — и, в ответ на наше недоумение рассказал о своей жизненной теории, которой он придерживался в последнее время. Суть ее довольно проста – хочешь жить дольше, питайся продуктами, произведенными на твоей малой родине.

Тихон Николаевич был родом из Ельца и его почтенный возраст – 94 года говорил о том, что к его словам надо прислушаться. К тому же, благодаря главе Ельцовской администрации, Тихон Николаевич придерживался этой теории на практике.

За бутылкой водки из Ельца, быстро таяла колбаса и сыр, соленья и варения, подаваемые поварихой, присланной в помощь композитору из того же города.

— Кушайте, кушайте! — то и дело слышался голос заботливого хозяина. Он оказался занимательным собеседником, рассказывал много интересного из своей жизни – о своих педагогах Елене Фабиановне Гнесиной, Константине Николаевиче Игумнове, о встречах со Ждановым и Сталиным, и о последующих руководителях, с которыми ему приходилось общаться. Мы с Юрием слушали его, раскрыв рты и не пьянея от выпитой водки. Дородная женщина уже сменила сервировку стола под чай. В больших серебряных кузовках были поданы печеные Ельцовские сласти, а мы все слушали и слушали воспоминания этого по настоящему государственного человека, замечательного композитора, выдающегося пианиста.

По дороге домой мы делились впечатлением от встречи.

— Послушай! А ведь как бы там его не ругали за прошлое, он, пожалуй, единственный из чиновников такого ранга, сохранивший от репрессий людей, находившихся под своей опекой. И как ему только это удалось? Ругали? Да! Но не расстреляли ни одного!

«Наверное, причиной тому было что-то другое, — думал я, — то, что позволило ему, несмотря ни на что, сохранить в себе оптимизм и веру в свои девяносто четыре». На душе было тепло и радостно оттого, что есть еще на земле такие люди.





«С-300»



* * *



Вечерняя информационная телепрограмма принесла печальную весть – скончался дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, создатель легендарных противовоздушных комплексов С-300, академик Борис Васильевич Бункин. Эта скупая телевизионная информация сразу же навеяла реальные воспоминания об этом человеке.

В конце 80-х я переехал к жене на улицу Лавочкина. Соседские жители называли дом, в котором нам предстояло жить, «цековским». На самом деле он принадлежал управлению высотных зданий и сооружений города Москвы, хотя имел всего шестнадцать этажей. В этом не совсем обычном доме проживали и люди не совсем обычные. Жена сообщила мне, что нашими соседями по этажу являются: ответственный работник ЦК, бывший представитель «Аэрофлота» во Франции и академик. Академик отличался двумя странностями. Во-первых, он имел жену - ровесницу, что для нашего дома было явлением не совсем обычным. Во-вторых — держал собаку, эрдельтерьера, серо-бежевого окраса, которая очень не любила гулять с ним на улице. Я не раз наблюдал за тем, как академик, облаченный в поношенную светло-коричневую дубленку и пыжиковую шапку, глубоко задумавшись о чем-то своем, тащил за поводок упиравшуюся всеми четырьмя лапами собаку, упорно пытавшуюся пометить свою территорию.

После свадьбы Борис Васильевич, так звали академика, и его жена Татьяна Ивановна зашли к нам поздравить нас с бракосочетанием. Пожелали счастья и подарили красивый чешский кофейный сервиз. Я тогда не знал, да и не мог знать, что уже давно косвенно связан по жизни с этим выдающимся человеком. Только много позже я узнал, что он был создателем легендарного семьдесят пятого зенитно-ракетного комплекса ПВО, а я, будучи в армии, был командиром пусковой установки именно этого комплекса. Более того, наш сосед вместе с академиком Ефремовым, у которого я работал сразу же после переезда в Москву, создавал знаменитый трехсотый комплекс. Еще позже я узнал о том, что он в свое время работал заместителем у сына Берия, с которым хорошо был знаком мой дед.

Через год у меня родился сын. Тогда-то и произошел тот необычный случай, о котором я хотел рассказать особо. Дело было 7 ноября 1979 года. Уложив в коляску сына, я вывез ее в коридор и покатил к лифту. Задумавшись, я мельком глянул на женщину, ожидавшую прихода лифта. Богато одетая, с хорошо уложенной прической, в черной каракулевой шубе и длинном панбархатном платье. Она явно собралась в театр или на концерт. Я поздоровался и в ответ услышал знакомый голос.

— Господи! Татьяна Ивановна! Я вас и не узнал. Богатыми будете! С праздником вас, — попытался я скрыть свою неловкость.

— Да, какой там праздник! – улыбаясь, ответила она, — вот еду на прием, пред ясные очи.

И она выразительно повела глазами вверх.

— А как же Борис Васильевич? – невольно вырвалось у меня.

При этих словах Татьяна Ивановна весело рассмеялась.

— Бежит по лестнице с двенадцатого этажа. Не дай Бог, лифт где-нибудь застрянет! Тогда прощай карьера.

Теперь смеялись уже мы оба.

О том, что фамилия нашего академика Бункин, я узнал совершенно случайно.

Как-то раз за ужином теща рассказала о том, что обокрали дочь академика, жившую отдельно от родителей.

Муж дочери академика уезжал на работу раньше нее. Где-то минут через сорок после его отъезда ей позвонили по телефону и попросили срочно приехать в институт Склифосовского.

Дочь академика, побросав все дела, тут же помчалась в клинику. Однако, по приезду, выяснилось, что пациентов с такой фамилией в клинике не значится. В регистратуре ей тут же посоветовал срочно ехать домой.

— Такие случаи у нас уже бывали! – сказали вконец ошалевшей от свалившихся на нее событий женщине.

— Дальнейший результат – ограбление! – закончила свой рассказ теща.

По пути на работу я услышал радостный возглас консьержки:

— Вы слышали? Бункиных обокрали! На четыре с половиной тысячи добра унесли! Ничего! У него и брат тоже академик, еще наживут!



* * *



Это был первый живой академик, которого мне довелось увидеть. Мне тогда выпало работать помощником у одного из его заместителей. Разумеется, я тогда не знал, да и не мог знать, что институт, которым руководит Вениамин Павлович Ефремов, работает над созданием ракетно-зенитного комплекса С-300.

Надо сказать, что в то время в моем сознании советский ученый такого ранга отождествлялся именно с образом Вениамина Павловича. О нем на предприятии буквально ходили легенды.

Когда по институту распространялся слух о том, что квартальной премии в этом месяце нам не видать как собственных ушей, все с нетерпением ожидали, когда же у проходной остановятся два автобуса, готовые забросить на аэродром научный десант института во главе с директором, чтобы лететь на «Балхаш». Директор не только сам вылетал на полигон, но и пахал там до седьмого пота, добиваясь положительного результата.

Как-то раз, обеспокоенный задержкой строительства нового лабораторного корпуса, Вениамин Павлович пришел на объект, чтобы разобраться в причинах этой задержки. Он внимательно обошел каждое помещение, заглянул в каждый закуток. Сопровождавшие его в этом обходе, заместитель Ефремова, главный инженер строительного треста и я, уже готовились получать от академика «на орехи», как вдруг с вахты первого этажа прибежал запыхавшийся дежурный и, отозвав меня, попросил передать, что нашего директора срочно вызывает к телефону Плешаков.

Кто такой Плешаков и почему его звонок так важен, я не знал.

Но, видел сам как, услыхав об этом, директор бросил свой обход и быстрым шагом направился в свой корпус.

Позже мне объяснили, что Плешаков был первым заместителем министра радиопромышленности СССР.

Вскоре после этого события я женился и переехал на другой край Москвы. Ездить на работу с Речного вокзала на Верейскую улицу, что в Кунцеве, мне стало не с руки, и я перешел на другое место работы, поближе к новому дому.

А еще через пару лет, на новом месте мне довелось встретиться и подружиться с Дмитрием Плешаковым, сыном того самого заместителя министра, ставшего уже к тому времени министром. Тогда-то я и рассказал ему о случае со звонком его отца, спасшим нас от надвигавшейся грозы за промахи в работе. И мы с Дмитрием весело смеялись над тем, что когда-то тревожило и волновало нас.



ЛАЙНЕР ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА



Моим последним заданием в оборонной промышленности стала работа над доводкой президентского самолета Ил-96МТ. Планер самолета делало ОКБ Ильюшина. Движки – американская фирма «Локхид». Нашей задачей были лабораторные исследования самолета на земле, с помощью ЭВМ. Надо сказать, что в ту пору лучшими ЭВМ для этих целей были американские. Прежде они были запрещены к ввозу в СССР, но теперь американцы вынуждены были поставить их нам по условиям договора. Вот тут-то нам и пришлось впервые столкнуться с американским подходом к организации работ. Вначале американцы запросили технические возможности на подключение ЭВМ. По поручению директора НИИ академика Федосова я подготовил технический ответ на этот запрос. Разумеется, ничегошеньки из того, о чем мы рапортовали, в действительности не было и в помине. А то, что имело место быть – попросту не работало.

Изучив наш ответ, американцы все же выслали своего специалиста для того, чтобы тот убедился на месте — так ли хорошо обстоит дело, как указано в наших бумагах, после чего у нас началась паника. Академик учинил разнос начальнику отделения. Тот вызвал меня и скорбным голосом спросил:

— Что делать будем?

— Будем втирать очки! – уверенно ответил я.

В назначенный день появился американец. Он неплохо изъяснялся по-русски, поэтому переводчик нам не понадобился.

Первым делом я повел его в подвал, в «Генераторную». Именно там стоял агрегат бесперебойного питания, который должен был питать энергией нужную нам вычислительную машину. Бесперебойность его работы обеспечивало маховое колесо, которое крепилось на его валу. Однако когда еще в первый раз монтажники опускали агрегат в подвал, они по простоте душевной отсоединили и колесо, и мотор от генератора, не подумав о том, что для его нормальной работы необходима тщательная балансировка агрегата. Тогда, при первом же пробном пуске, вал мотора разнес вдребезги подшипники, и источник питания пришел в негодность. Позже подшипники заменили, но колесо надевать не стали, боясь новой аварии.

К приезду американца мы установили колесо на агрегат, но отключили питание, чтобы его кто-нибудь случайно не включил.

— Вон, видишь? – кивнул я американцу в сторону агрегата. — У нас все ЭВМ запитаны таким образом.

Тот радостно закивал мне в ответ.

— Теперь пошли смотреть «рабочий ноль», — как можно уверенней сказал я.

«Рабочим нулем» называлось заземление для безаварийной работы самолета. Для того чтобы сделать его по всем правилам, необходимо было, как можно глубже забить в землю мощную металлическую сваю, наглухо прикрепить к ней толстенный медный провод и через всевозможные межэтажные конструкции завести его на ЭВМ. Такой, «настоящий» «рабочий ноль» в нашем институте был один единственный, сделанный давным-давно еще для многоканального вычислительного комплекса «Эльбрус». Для остальных машин мы приспособились делать его простым и надежным способом. К металлоконструкции стенной панели приваривали болт, к нему крепили медный провод, и все работало, как говорится, без шуму и пыли. Но показывать наше «ноу-хау» дотошным американцам значило загубить контракт. Вот почему я повел американца к тому самому единственному «рабочему нулю», который был сделан по всем правилам американской науки.

Придя на место, американец долго щупал мощный болт, замерял сечение провода и несколько раз справлялся о глубине погружения шпунта в землю. Потом я повел его вдоль трасы провода, который в районе первого этажа уходил в потолок.

— Вот здесь он уходит в межэтажное пространство и идет до третьего этажа, — рассказывая об этом, я как мог руками показывал американцу как этот провод проходит в межэтажном пространстве. На самом же деле провод сворачивал в сторону и шел совсем к другой машине. Американец внимательно слушал и согласно кивал головой.

— А теперь пойдем в машинный зал!

Поднявшись по лестнице до третьего этажа, мы вошли в зал, где я подвел американца к железобетонной колонне, из которой торчала бухта медного провода того же сечения, что и увиденная нами ранее в подвале.

— Вот, видишь, весело сказал я американцу, — все как положено. Машина не сгорит! Гарантирую!

Вскоре в институт доставили необходимые американские ЭВМ, а я получил от академика благодарность и денежную премию. Что до самого самолета, то он благополучно летает, и по сей день.



«БЛЕК ДЖЕК»



С сыном прославленного советского авиаконструктора Алексеем Андреевичем Туполевым меня познакомил мой близкий приятель, под началом которого я был отряжен на работу по созданию нового советского бомбардировщика «Ту-160». Американцы называли его «Блэк Джек», что в переводе означало «Черный Джек». Лично мне довелось стать одним из ведущих проектировщиков, по созданию комплекса полунатурного моделирования этого самолета. Работа была интересная, престижная и хорошо оплачиваемая. Мне доводилось часто бывать на улице Радио, на которой размещалось прославленное КБ имени академика Туполева. В одно из таких посещений мне посчастливилось встретиться с сыном великого авиаконструктора. Мой приятель, отличавшийся особой напористостью, за короткий срок стал своим человеком у Алексея Андреевича. Он-то и потащил меня в «директорскую» столовую, находящуюся в одном из залов нового корпуса, построенного специально под «Ту–160».

Посреди большого светлого зала стоял длинный стол, сервированный белым сервизом и изящными мельхиоровыми приборами. Сам стол и стулья были драпированы светлой льняной тканью. Спиной к входной двери у торца стола стоял стул «генерального». За его спинкой находилась высокая парусиновая ширма, не позволявшая проходящим по коридору видеть – находится ли «генеральный» в зале или нет.

Понемногу зал стал заполняться людьми. Кое-кто из них подходил к моему приятелю. Затем вежливо здоровался со мной.

Вдруг все приумолкли и приосанились. В дверях показался сам академик. Коренастый, в темных роговых очках, он мало походил на отца. Все поспешили к нему, чтобы поздороваться. Волей неволей пришлось сделать это и мне. Робея, я подошел к Туполеву. Мой приятель представил меня. Услыхав, что меня зовут Юрием Алексеевичем, Туполев встрепенулся:

— Ну, вот! Теперь и у нас появился свой Гагарин!

Через пару-тройку месяцев у моего приятеля должен был состояться юбилей, и он решил отметить его необычайно пышно и торжественно. Пригласил и Алексея Андреевича. Но такого человека, куда попало, не пригласишь и для этого, прежде всего, необходимо было снять зал в престижном ресторане, желательно в центре столицы. Так случилось, что у меня были знакомые, способные помочь в этом деле. Один из них дал мне телефон своего родственника, отвечающего в МИДе за проведение торжественных международных приемов. Я сразу же позвонил по указанному телефону и договорился о встрече.

За полчаса до назначенного времени мы с будущим юбиляром были в ресторане «Прага». Поначалу мы для интереса обратились к администратору в обычном порядке, но тот вежливо заявил нам, что в этом ресторане все давно и на месяцы вперед расписано. Тогда я спросил его, как отыскать мне Володю Т.

— А зачем он вам? – сразу подобрев, спросил администратор и, услыхав, что нам назначена встреча с ним, уже по свойски направил нас к «Белому» залу.

— Там у него прием, – доверительно сообщил он.

Для того чтобы попасть по указанному адресу, надо было подняться по лестнице, ведущей на верхний этаж.

К этому времени по коридору уже чинно шагали гости, приглашенные на прием. Внимание приятеля привлек чернокожий священник в фиолетовой рясе, идущий по коридору в сопровождении богато одетой длинноногой девицы. Приятелю почему-то захотелось посмотреть, чем отличается крест католического священника от православного, и он поспешил обогнать идущую впереди нас пару.

Наконец, у входа в «Белый» зал, я увидел того самого Володю. Он, как главный распорядитель вечера, встречал гостей. Поздоровавшись, мы чинно встали рядом с ним и начали обговаривать условия проведения нашего мероприятия.

Не прошло и пяти минут, как вдруг, мы увидели идущих прямо на нас министра иностранных дел СССР Андрея Громыко в окружении нескольких мужчин.

Подойдя к нам, Громыко протянул руку для приветствия вначале Володе, а затем и нам. Ошалевшие, мы с приятелем не помнили уже как закончили начатый с Володей разговор и почти бегом устремились к выходу.

Спускаясь по лестнице, мы увидели стоящего в окружении многочисленных микрофонов человека в черном смокинге с бабочкой.

Увидав нас, он приосанился и торжественно произнес:

— Машину послов Румынской народной республики и Венгерской народной республики к подъезду!

Поначалу мы даже не поняли, что эти слова относятся к нам, но, выскочив из парадного подъезда ресторана, мы сразу же увидели огромную толпу зевак, стоявших у металлического турникета, ограждавшего подъезд для автомобилей. Кругом было полным-полно милиции.

Не помню, почему я прокричал одуревшему от происходящего приятелю:

— Давай сюда! Здесь милиции меньше!

Юбилей прошел блестяще, но, несмотря на все усилия, Алексей Андреевич на юбилей моего приятеля так и не пришел.



СЫН КОМИССАРА



Так сложилось, что армейская служба забросила меня в столицу Советского Азербайджана, город Баку. Город мне, прямо скажу, понравился. За короткий срок я завел в нем много друзей. Один из них — Геннадий, только что вернулся из армии и работал художником на одном из заводов Черного города. Как-то раз он зазвал меня в гости к своему старому знакомому – сыну одного из Бакинских комиссаров по фамилии Фиолетов. Разговор зашел о советской истории. Тогда-то я и услышал рассказ об одном из настоящих Бакинских комиссаров. Звали его Мир Джаффар Аббасович Багиров. В начале пятидесятых он работал первым секретарем компартии Азербайджана и был расстрелян в 56-ом году как подельщик Лаврентия Берия.

— На центральной площади завода, где я тогда работал, — рассказывал наш собеседник, — прямо за главной проходной в дождливые дни возникала огромная грязная лужа, обойти которую было невозможно. Приходилось прыгать по камешкам, чтобы не замарать штанов. Куда мы только не жаловались и директору, и в профсоюз, и в райком – никакого толку. И тогда я решил обратиться за помощью к самому Багирову. От добрых людей я узнал, что Мир Джаффар Аббасович каждый вечер выходит на прогулку вдоль набережной. Причем, гуляет безо всякой охраны.

В один из дней мне удалось задуманное. Увидав невысокого человека в плаще, медленно шедшего вдоль Приморского бульвара по направлению от Дома Правительства, я нагнал его и, не давая ему опомниться, сообщил, что я сын комиссара Фиолетова и изложил суть своей просьбы. Багиров внимательно выслушал меня, а затем сказал:

— Я понял! Можете быть спокойными. Я помогу. – А затем, помолчав, добавил, — Комиссара Фиолетова, говорите?! Не знаю такого комиссара. Вот командира отдельного отряда Азербайджанской республики Фиолетова, помню. Геройский был человек! Как же не помочь сыну героя?

На следующий же день по заводу пронеслась радостная весть:

— На завод приезжал сам Багиров. Прямо на ЗиС-е въехал через центральную проходную, разбросав колесами те самые камешки, остановился посреди злополучной лужи, и, не выходя из машины, стал ожидать заводское руководство.

Выскочивший из дирекции главный инженер, шлепая по воде, подбежал к самой дверце автомобиля и, не переставая кланяться, стал ожидать указаний от столь ответственного гостя.

— Ты все понял? – спросил Багиров.

— Все, — удрученно пролепетал главный инженер.

— Тогда, давай, действуй! – и Мир Джаффарович захлопнул дверцу автомобиля. Машина тронулась к выходу.

К вечеру лужи не стало, и весь Баку передавал известие об этом от одного бакинца другому.

Много лет спустя, изучая документы Пленума ЦК, обсуждавшего дело Лаврентия Берия и материалы следствия по расстрелу 26 Бакинских комиссаров, я вдруг вспомнил эту историю. Багиров оказался прав! Павший за Советскую власть Фиолетов, никогда не был Бакинским комиссаром. Он был командиром особого отряда Азербайджанской республики, сопровождавшим Бакинских комиссаров до Красноводска и там вместе с комиссарами был расстрелян английскими интервентами. А вот единственным комиссаром, вышедшим тогда живым из Красноводской тюрьмы, был Анастас Иванович Микоян, который непонятно каким образом оказался на свободе.

Любовь — страшная сила. И не приведи Господь влюбиться молодому служивому солдату, у которого еще молоко на губах не просохло.
Помню, был у нас старшиной в автороте парень по имени Йонас. Родом из Литвы. Работал на гражданке в колхозе. Хорошо ли работал, не знаю. Но слышал, что получал он в армии зарплату на восемьдесят копеек больше чем дома. Придет бывало к председателю за деньгами, а тот видит, что парень спокойный, тихий, никого не трогает, хоть и здоровяк по природе, дает ему на руки двадцать целковых — молод мол еще жировать.
Вот так и прожил бы он жизнь тихо, никого не трогая, да знаете ли, влюбился. И служить ему по новому положению о переходе на двухгодичную службу оставалось всего ничего — меньше чем полгода. И ладно бы втюрился в какую-нибудь не замужнюю. Ан нет, приглядел себе жену одного старлея, да еще с тремя детьми. Старлея того я хорошо знал. Да и жену его тоже. Землячка она была моя. Справедливости ради скажу — женщина была видная, даже красива: дородная, светловолосая, сероглазая. Да и старлей из себя был мужик хоть куда. Но пил. А как тут не пить. Годы идут, а он все старший лейтенант, хоть и командир технической роты. Условий считай никаких. Перспектив — тоже. Школа в гарнизоне — один класс, с первого по восьмой. До города хоть и девять километров, а все по морю. Заштормило — для детишек каникулы, для взрослых забота, чем прокормиться. Единственный магазин на острове и тот на замке. Солдатам, тем хоть сухарей с сушенной картошкой дадут. А женам офицеров каково? Работы, почитай, нет. Разве что истопником или буфетчицей. А на эту работу не всякая пойдет. Отсюда и неприятности.
Словом, от безделья задурила баба. Решила доказать мужику, что и она кое-что стоит. А для этой цели и выбрала себе Йонаса. Что с него взять — телок телком. Даром, что здоровый. Хотя опять же — при должности. Старшина, хоть и срочник.
Как там оно промеж них начиналось, я не знаю. Только стали замечать их вместе то на пляже, то в офицерском городке. Идут себе рядком, воркуют словно голуби. А бабам только этого и надо. Пошла молва, что Валька загуляла с Йонасом. А молва в воинском гарнизоне страшней атомной войны.
Рано или поздно, но докатилась эта самая молва до отцов-командиров. А как ей не докатиться, если старлей стал пить пуще прежнего, а Валька своей любовью из Йонаса человека сделала.
Был у нас в гарнизоне дивизионный старшина. Из хохлов. Не орел, но дело свое знал. Гонял солдатиков, чтобы не баловали. Идет, бывало, с баржи в дивизион и метров эдак за пятьдесят кричит:
— Дневальный! В тувалетах не вымыто! В калидорах грязно!
И все. И порядок! Дневальный бежит с ведром к туалету. Дежурный строевым шагом докладывать старшине о проделанной работе.
И на того же Йоника старшина иной раз прикрикивал — тот пузо вперед, руки по швам. Лопочет что-то невразумительное.
Вот Валька Йонаса и накрутила. Ты мужик, дескать, или нет. Так чего же ты этому старому козлу командовать собой позволяешь. Или ты не такой же старшина, как он. Так ему мозги закомпостировала, что тот себя мужиком и почувствовал. И не только почувствовал, но и махнул как-то старшину нашего кулаком по загривку когда тот в очередной раз начал его отчитывать. Да так махнул, что тот кубарем выкатился из гаража, прямо под ноги командиру дивизиона. А комдив у нас был человек принципиальный. В ситуации разобрался в момент. Сказал, как отрезал:
— Ты старшина и он старшина. У него свое хозяйство, у тебя свое. Вот и не лезь в его огород со своим уставом.
Старшина обиду-то сдержал. Но люди видели, как он из гаража выкатывался. Разнесли по друзьям-товарищам. И пошло поехало.
Как бы там ни было, но отцы-командиры, узнав про такую новость, спохватились, стали, было мирить старлея с женой, да стращать Йонаса, чтобы отступился от Вальки. Но Йонас оказался парнем упрямым.
— Люблю, — говорит, — и все. Вальку не брошу. Детей усыновлю.
Да и старлей не дурак оказался. Только жена за порог, нашел себе молоденькую телефонистку — из вольнонаемных. Красивую такую, смуглянку-молдаванку. А та и рада. Офицер. Командир подразделения. И не старый еще. Это тебе не то, что в общаге для вольнонаемных жить, да с солдатами тусоваться.
Ну, тут каша и заварилась. Все стали эту ситуацию обсуждать. Отцы— командиры кинулись стращать Йонаса пуще прежнего. А мирить семейный конфликт угрозами, скажу вам, все одно, что заливать пожар керосином.
Сколько там времени прошло не помню, но объявили, наконец, Йонасу ультиматум — хочешь домой попасть в срок, после дембеля, бросай Вальку. Нет, еще на полгода задержим.
Но наши мужички, даром что соперники, уперлись на своем, и точка. Любим и все тут. Так и настояли на этом. Старлей разошелся с Валькой и тут же женился на своей телефонистке, а Йонас обещал после дембеля расписаться с Валькой.
Словом, доказала Валька сама себе не поймешь что. На острове жить нельзя, потому как это тебе не город, а гарнизон. Будущий муж, хоть и старшина, да срочник. А срочнику жить вместе с женой в армии не полагается. Вот и забедовала Валька. Детей отправила к матери в Лисичанск, а сама поехала дожидаться Йоника в Литву, в деревню, к его матери.
Сколько она там прожила, кто его знает. Но через какое то время присылает она письмо одной из своих гарнизонных приятельниц. А та на то и приятельница, рассказала кому-то еще. Вот и пошло гулять по острову, будто Валька с матерью Йонаса не ужилась. Мол, та ее сразу в оборот взяла и под каблук попыталась засадить.
Помыкалась Валька в деревне, помыкалась, бедолага, да и уехала к детям.
А Йонас тут бродит сам не свой. Уже и приказ вышел, а его все не отпускают. Держат до последнего. Говорят, — коли полетишь на самолете после дембеля, то может быть на Новый год к молодой жене и поспеешь.
Вот тут-то бедный Йоник и закирял с горя. Но питье питьем, а служба службой. Приходит Йонасу черед идти в наряд дежурным по пирсу. А там кроме старшины по распорядку дежурил еще солдатик из срочников. К концу наряда Йонас возьми, да и попроси того солдатика:
— Ты тут дождись смены. Пускай они без меня на дежурство заступают, а я уйду пораньше, мне по делам нужно.
Ушел и пропал. Пять дней его искали. Все казематы облазили — думали, повесился. Отчаялись уже. А на шестой день нашли его за девять километров от острова, на загородном пляже, в одних носках. Видать, решил переплыть через бухту в город, да не справился с волной и утоп.
Понаехали к нам в гарнизон комиссии. Начали копать. И что вы думаете, — нашли. В "Журнале приема — передачи дежурств" обнаружили завещание Йонаса. Эксперты потом проверяли. Его рукой отписано. Все, кто видал то самое завещание, рассказывали, будто клялся он в любви Валентине, просил у нее прощения, завещал ей все свое движимое и недвижимое имущество. А под тем завещанием, сменщик Йонаса, кладовщик продовольственного склада, печатными буквами написал: "ДЕЖУРСТВО ПО КПП ПРИНЯЛ, ЗАМЕЧАНИЙ НЕТ". Да и что с него возьмешь, коли он из каракалпаков. По-русски и мама сказать не может.
Погрустили, попечалились по Йонику. Парень-то хороший. Старшине тому сменщику строгача закатили. Но жизнь идет себе дальше. И кто знает, как скоро забыли бы про этот случай, если бы не история, открывшаяся в нашем гарнизоне всего — на всего через два с небольшим месяца после того грустного события.
На том самом продовольственном складе, под командой того самого старшины, который под тем самым завещанием Йонаса подписался, служил мастер по холодильным машинам, рядовой солдат срочной службы. Звали его Володькой. Всем он был хорош — и высок, и плечист. Одна беда — лысоват и нос у него был не совсем аккуратный. Не то, чтобы кривой, но как бы это поточнее сказать, очень даже не симметричный. И если лысина для рядового солдата дело пустяковое — под панамой не видно, то нос его малость огорчал. И как выяснилось позже совсем напрасно. А выяснилось это очень даже скоро.
Как-то раз крепко и надолго заштормило. Баллов семь верно было. И как на грех в это самое время не заладилась холодильная машина на складе. Хватились тут Володю холодильщика. А его и след простыл. День искали, два, а его все нет. Тут вспомнили и про Йонаса, и про Володин не совсем симметричный нос. Все передумали. Только думай не думай, а покуда шторм не кончился все одно искать в море — пустое дело.
Однако, только шторм стихнул, как тут появляется сам Володька — живой и невредимый, даже можно сказать просветленный какой-то.
Ну, его тут же доставили к отцам-командирам. Ты где, такой сякой, сукин сын, болтался. Застращали его бедолагу. Ату тебя на гауптвахту, в дисциплинарный батальон, к черту на рога. Сломали мужика в пять минут. Ну, он во всем и признался. Вот тут все и ахнули от его рассказа. Кое-кто даже засомневался. Побежал выяснять. А как тут не ахнуть? Как не засомневаться? Завел, понимаешь, Володька себе любовь в городе, в женском общежитии текстильной фабрики. В том, что рядом с морем. Ну завел и завел. Эка, невидаль. А вся невидаль была в том, что повадился он по ночам добираться вплавь до этой самой общаги через морскую бухту. А это тебе не речка какая. Без малого девять километров по морю. Приплывет туда, где ждет его не дождется его ненаглядная. А под утро обратным путем возвращался в часть. Ну а шторм застанет его в городе, оставался на берегу. А в части его до поры до времени просто не искали. За ненадобностью. Мало ли что, может, заночевал при своем компрессоре. А когда надобность-то случилась, тут все и открылось.
Услыхав это, отцы-командиры прямо-таки взбеленились. У некоторых даже нервы не выдержали. Поначалу десять суток гауптвахты вкатили нашему герою-любовнику. А в отбытие штрафных работ обязали починить холодильную машину. А как починил ее Володька, видать и отцы-командиры к тому времени отошли. Подумали хорошенько и объявили ему десять суток отпуска. Езжай себе на берег. Влюбляйся там в кого хочешь. Только не утопись ради Бога.
Вот и скажи кому-нибудь после этого, что любовь это только охи да вздохи там разные. Нет, братцы мои, любовь — это великая сила. Она хоть кого на великие подвиги позовет. Надо только чтобы эти подвиги были той самой любви на пользу.

ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА


Рассказ



В феврале 1953 года мне стукнуло шесть лет, и я получил в подарок от кого-то из приглашенных по этому случаю к праздничному столу, красивый металлический барабан с двумя точеными деревянными палочками. С восторгом водрузив его на себя, я стал отбивать нечто похожее на барабанную дробь. Соседского и родительского терпения на мою музыку хватило ровно на два дня. После чего барабан был по-тихому изъят и упрятан на резной дубовый шкаф, высотою за два метра с лишком. Попытки достать его, даже со стула, оказались безуспешными, а рев, пущенный мною в качестве последнего аргумента, во внимание не принимался. Через день, поглощенный другими занятиями, я уже не вспоминал об этом подарке. Но где-то недели через три случилось событие, которое заставило меня не только вспомнить о барабане, но и предпринять героические усилия, связанные с его применением по прямому назначению.
5 марта умер Сталин. Эта смерть потрясла меня до глубины души. И не только потому, что мой дед — участник штурма Зимнего встречался со Сталиным лично. Просто так был устроен тогдашний мир в моем понимании, и, похоже, не только в моем. На запорошенных снегом улицах у черных тарелок репродукторов толпились плачущие люди. В театрах и Дворцах культуры проходили траурные собрания, на которых рыдали все — и сидящие в президиуме, и собравшиеся в зале. И эта скорбь казалась столь естественной и всеобщей, что я, да и не только я, не мог предположить, что кто-то, где-то, в то же самое время оказался охвачен ликованием по поводу смерти «тирана».
В тот день по моей настоятельной просьбе мне, как взрослому, надели на правый рукав пальто траурную повязку, и я печальный и торжественный с важным видом выходил в ней во двор, вызывая зависть у дворовой детворы. Но одного этого для меня было явно недостаточно. Я напряженно думал о том, как воздать последнюю почесть вождю, которому я, в моем тогдашнем понимании, был обязан всем — жизнью, счастливым детством и еще очень многим из того, чего я пока что не знал.
И тут я вспомнил о барабане. Вспомнил потому, что не раз видел — когда в нашем городе умирал уважаемый человек, его везли в красном гробу, на грузовике с откинутыми бортами, в сопровождении духового оркестра, главным инструментом которого, безусловно, был большой громкий барабан.
Вернувшись со двора, я пододвинул к шкафу свой детский столик, поставил на него стул и влез на эту хлипкую конструкцию. Но дотянуться до барабана так и не смог. Попытки установить на стул еще и табурет, ни к чему не привели. Пирамида, к счастью для меня, рухнула еще до того, как я попытался влезть на нее. Мои надежды на скорое возвращение барабана явно не оправдывались. Но я был не по годам смышленым мальчиком и вспомнил о большой двухметровой палке, которой наша домработница Григорьевна подпирала веревку, натянутую во дворе для сушки белья. И, воспользовавшись тем, что Григорьевна сидела на кухне вся в слезах и глубокой грусти, я достал из-за двери палку, с помощью которой без особого труда снял злополучный барабан со шкафа. И тут же он был пущен в ход. Я лупил по нему с особым чувством, считая, что чем громче звуки, извлекаемые мною из него, тем сильнее скорбь по поводу смерти столь дорогого всем человека.
Сколько минут продолжалась эта какофония не знаю, но точно помню, что она была прервана моим дедом, одной рукой схватившим меня за ухо, другой — буквально вырвавшим из моих рук барабанные палочки. Это было сделано так неожиданно и стремительно, что я даже не стал реветь, где-то шестым чувством понимая, что мой рев будет истолкован не в мою пользу. Я попытался что-то объяснить. Бессвязно рассказывал о похоронных оркестрах, провожающих усопших до самого кладбища, но деду было явно не до моих объяснений.
Вечером я, артистически всхлипывая, попытался объяснить свой поступок матери, но она тоже не поддержала меня. И лишь Григорьевна, оказавшаяся моим невольным соучастником, пожалела меня. И только после этого я успокоился, почувствовав, что хоть один человек в этом доме оценил мой поступок по справедливости.
С тех пор прошло много лет. Но я, несмотря на возраст и накопленные с годами знания, в чем-то навсегда остался все тем же шестилетним мальчиком, желающим сделать что-то доброе, может быть потому, что но на собственном опыте убедился, что можно всерьез пострадать, если тебя будут судить судом скорым и неправым.

Никогда бы не подумал, что кому-то из крупных хозяйственных руководителей пришла в голову мысль - разместить крупнейший в Украине рыбокоптильный завод вдали от всякого моря. Да что там моря? Вблизи того самого завода протекала себе спокойно одна единственная речушка в которой кроме горластых лупоглазых квакушек водилась лишь маленькая рыбешка, по прозвищу краснопёрка. А надо сказать, что эту самую краснопёрку не то, что люди, кошки не ели.
Так бы и не узнал я о существовании того самого завода, если бы не нужда завода во мне. Вернее не во мне самом, а в вентиляторе, который был нужен ему по зарез, и который мог пробить только ваш покорный слуга. А служил я в ту самую пору по линии снабжения в одной очень уважаемой организации, которая могла получить все. И даже тот самый вентилятор. А вентилятор, надо сказать, и впрямь был особенный. Как сейчас помню – номер 12,5, «левый». Нет, не потому левый, что только я мог его достать. Просто улитка этого вентилятора закручивалась влево, если смотришь на него со стороны электромотора. Ну, это не важно. Как ни смотри на него, вентилятор либо был, либо не был. И по всему выходило так, что у крупнейшего в Украине рыбокоптильного заводе его не было, а у нашей очень уважаемой организации он был. Вот и позвонила мне как-то раз директриса этого завода и сладким голосом поинтересовалась – не смог бы я помочь им в получении этого небольшого, но очень нужного им вентилятора того самого 12 размера.
Но на поверку вентилятор оказался не таким уж и маленьким. И проблема оказалась довольно большой и критической, поскольку обозначила ее городская санитарная эпидемиологическая станция, которая грозилась ни больше, ни меньше закрыть к чертовой матери тот самый рыбокоптильный завод. Поэтому и отыскали они меня, а не кого-либо иного. А, поскольку дело это для меня было новое, еще ни разу не освоенное, обратился я за советом к своему начальнику.
- Ну, что ж! Сходи к ним. Погляди что к чему. Намекни, что вентилятор поискать можно. Но чтобы все получилось наверняка, надо кое-кого подкормить. Ну, икоркой там или балычком.
Пусть потрясут мошной! А вентилятор что? Сам знаешь, у нас такой же самый который год на складе пылится! – завершил он свое напутственное слово.
Ровно через полчаса я уже стоял у проходной завода.
Навстречу мне вышла директриса собственной персоной, и повела какими - то помещениями, заполненными чиновниками, в свой личный кабинет.
«Надо же! Какие тут приветливые люди работают!» - думал я, непрерывно отвечая кивком головы на радостные поклоны, сидевших за столами людей в белых халатах.
Войдя в кабинет, директриса усадила меня в большое кожаное кресло и уселась напротив меня за директорским столом.
Поначалу беседа была теплой и дружеской, но после того, как я прояснил аппетиты тех, кто может помочь появлению на свет Божий искомого вентилятора, взгляд директрисы тут, же потускнел, и, подумав недолго, она сослалась на трудные времена.
- Извините! Но икры сейчас нет никакой. С балыком – тоже есть проблемы. Но вот балык с треской поищем. Да вы не думайте! Это не та треска, которую вы видите в магазинах!
Отзвонив кому-то, директриса глянула в окно.
- Нет, вы только поглядите, в каких условиях приходится работать? Вон – тот, в сером костюме на автобусной остановке ходит. Следит, падла!
Минуты через три в кабинет вплыла дородная женщина с двумя одинаковыми пакетами в руках.
- Тут вам и треска, и балык! – улыбнулась на прощание директриса.
Казалось бы, миссия, свалившаяся на меня ни с того, ни с сего успешно завершилась. Домой я принес два добрых свертка с треской и балыком общим весом порядка восьми килограммов. Но, развернув свертки, я с удивлением обнаружил, что и в одном, и в другом из них была одна и та же треска. Нет, конечно, не какая-то, обыкновенная, а самая что ни на есть не пробованная мною до этого. Но, черт возьми, только треска!
Отправив злополучную треску в домашний холодильник, я, вернувшись на работу, сразу же заглянул к начальнику с возгласом:
- Обманули, гады! Обещали треску и балык, а подсунули только треску!
Начальник тут же по телефону связался с директрисой.
- Ну, что же вы? Обещали и то, и другое, а дали только треску! Решили, раз сотрудник молодой…
Огорошенная подобной атакой директриса, только и сумела выдохнуть в трубку:
- Пусть приходит!
На этот раз рабочий коллектив завода уже не казался мне таким приветливым. Углубившись в изучение каких-то, вероятно, важных документов, они делали вид, что не замечают моего повторного прихода.
Оставив меня в кабинете, директриса вышла и минут через пять вернулась с двумя свертками в руках. Аккурат такими, какие я уже получал ранее в этом же кабинете.
Опустив пакеты в мою холщевую сумку, она, сверкнув на меня большими черными глазами, четко и размеренно произнесла:
- Запомните, молодой человек, «треска-балык» пишется через черточку! Это сорт трески такой, если вы не знали об этом!
Обескураженный, я зашел в кабинет начальника со злополучной добычей в руках.
- Ну, что, возвращать будем, что ли? – завершил я рассказ о своем дремучем гастрономическом невежестве.
- Ха-ха-ха! Рассмеялся довольный начальник.
- Где ты видел, чтобы такие подарки возвращали?
На кону били ноябрьские праздники. И я с семьей еще долго ел эту особенную рыбу, которую и в магазинах то не увидишь.
А вентилятор-то мы тому заводу так и не продали. Он оказался не «левым», а «правым». Оказалось, что за полгода до этого где-то там наверху изменили какое-то там ТУ, и теперь на вентилятор надо было смотреть не со стороны мотора, а со стороны улитки. И для того, чтобы его приспособить к заводскому помещению, производственный цех надо было развернуть на 180 градусов. А на такую переделку никакой рыбы не хватило бы. Вот и пришлось заводу в авральном порядке найти общий язык с санэпидстанцией. А к нам они больше не обращались.

Поезд Москва-Мариуполь медленно, скрипя колёсами ,подползал к перрону. Они стояли прижавшись к друг другу, измученные и усталые от нервотрепки и московских переходов в Метро. Его руку оттягивал громоздкий и неудобный чемодан. Про себя, чертыхаясь и ругая эту тяжесть, он старался больше молчать. Она думала о своём. Мысли перегоняя друг друга сплелись в комок. В голове сумбур!” Вот и все!” – думала она, “Вот и всё!”. И слёзы наполняли глаза. ”Иди, не жди отправления!”- повторила она несколько раз. ”Да! Сейчас…”,- ответил он. И крепким поцелуем они простились.
Поезд медленно тронулся. Пассажиры поудобнее устраивались на местах. Парилка в вагонах такого класса – это естественное явление. Оставшись наедине со своими мыслями, она стала осознавать насколько ВАЖНА была эта встреча!
Сайт «Однокласссники» очень популярен не только у российских пользователей. Ее страница была прекрасно оформлена и общение с друзьями ей доставляло удовольствие. В конце марта пришло сообщение от некой Лиды, а писал неизвестный мужчина …сообщение о стихах и электронный адрес. Она помнила город N…и стихи, но не знала отправителя. Была возможность узнать и отправителя, но он сам не захотел себя открыть. И вдруг! Ведь минуло столько лет, а память и чувства их вернули в прошлое. Они не виделись более 35 лет!
В 1974 году она получала стихи, очень красивые и искренние! Писались они от неразделенной любви. Строчки указывали на безысходность и безнадежность. Она аккуратно собирала их в коробку из - под обуви и прятала на нижнюю полку книжного шкафа. Перечитывала и обратно возвращала их на место. Если бы можно было предвидеть будущее!
Поезд мчал ее на Родину к родным местам. Слезы мелкими струйками стекали по щекам. Лицо соленое от слез и пота ни у кого удивления не вызывало. Да и мало ли что могло произойти! В памяти у нее остались слова « Я тебе благодарен за все! Теперь можно и умирать!» Она не понимала, зачем умирать? Ведь они наконец-то узнали друг друга и все осуществилось! Но реальность неумолимо возвращала ее к действительности и она понимала, что он не свободен и не все так просто.
Получив первое письмо от него она долго вспоминала его лицо. ”Кто такой? Неужели мы ни разу так и не встретились?”- думала она. Но получив второе письмо, третье и фото стало понятно все! Он никогда не старался показать себя и смотрел на все со стороны, делая при этом свои выводы. А возле нее роился свой круг ребят и девчонок. Поклонники не давали вздохнуть и обратить внимание на парня, который влюбленными глазами смотрел на нее со стороны. Она никому особого предпочтения не отдавала и чувств особых ни к кому не питала. Замуж вышла как-то странно .И быстро уехала из города и из страны. Никто ничего не знал. Одной ей было известно, что замужество ее было местью, после того как втайне от нее женился друг, с которым она общалась последние годы. Ее предали, от этого было больно и обидно. Но это было тогда! А сейчас… Поезд мчит ее в родные места в тот самый город N.
Память о нем все больше обостряется…Ей представляется человек, который долгое время хотел этой встречи, а теперь он добился. Как теперь он отнесется к ней? Полюбит сильнее или остынет совсем. Или будет воспринимать спокойно! Об этом знал только он, а вполне возможно он и сам ничего не знал.
После развода с мужем жилось комфортно и спокойно. Ей не хотелось никем себя обременять. Жила для детей и ради них. О себе задумывалась все реже и к 60 годам вопрос о замужестве не стоял. Все шло своим чередом. Надо было жить, выживать и радоваться всему, что дал Господь Бог! Она была счастлива тем, что дочь стала взрослой умной женщиной, имела прекрасную хорошо оплачиваемую работу, квартиру и машину. Это считалось престижным..иметь все , как деловой женщине! У нее не было многого из того, но были внучки-прекрасные любимые внучки! Ей хотелось тепла, покоя и уюта! Все это она имела! И когда появился ОН - в ее жизни произошел перелом…Ну почему? Почему так поздно? Почему не свободен? Столько «почему» терзали ее и мучили. Сначала просто интерес, но буквально, после нескольких писем проявилось духовное родство и это наваждение слушать его голос и получать письма стало ежедневным. Она просыпалась ночами от того, что чувствовала его присутствие рядом…его дыхание, его руки.
После встречи желание быть рядом усилилось…чувствовать его ласковые, сильные руки, обнимать его плечи, сливаться в страсти телами и просыпаться в его объятиях, чувствуя поцелуй на губах. Это счастье – быть рядом с ним! Быть нужной ему! Надо было прожить жизнь где-то на другом конце света, испытать и радость и беду, чтобы встретиться через 36 лет и понять это! А ведь все было рядом, совсем рядом…неприметное и скромное счастье!
Ночь в вагоне была тихой и спокойной, только остановка на таможне потревожила сон пассажиров. Она не спала, думала, вспоминала. На станцию N поезд пришел без опозданий. Она вышла из вагона и медленно побрела к остановке такси.
Вот и город юности моей!- подумала она. Город , как ей показалось, не изменился. И мысли опять вернули ее к НЕМУ.
Вот и прошло 3 дня. Встреча не забывалась, а сообщения стали появляться все реже и реже…она не верила, что нет возможности написать, пообщаться. Что могло произойти? Этот вопрос не давал ей покоя. А все было очень просто! Его личная жизнь была сокрыта от нее и о его чувствах и переживаниях она не знала ничего. Может быть разочарование? Это самое худшее из предположений. Тогда придется смириться и отступить, продолжить свою жизнь без него. Она надеялась на то, что это временное явление и прежние чувства не могут умереть. «Сегодня был последний день общения! У него начинался отпуск, а это значит - общение будет редким…так уже было. Но она стойко выдержала этот минимум.
Странно все –таки устроен мир… Пока ты не доступен и не познан, ты интересен…теперь мир открылся в другом ракурсе и для нее и для него…необходимо понять себя и свою роль в этой невероятной истории. Только со стороны взглянув на нее, автор мог бы сказать: ”А как хочется , чтобы у них все сложилось …как хочется, чтобы они были счастливы вместе! Пусть так и будет!» Но я не романтик, на вещи смотрю реально! И все-таки... Пусть эта история будет сказочной! Оставим их наедине друг с другом…пусть они будут счастливы и пусть умрут в один день, но прожив в любви и согласии хотя бы еще лет 25. И пусть это будут незабываемые прекрасные дни взаимопонимания , взаимоуважения, взаимодоверия , верности...Ну и ,конечно же, большой ВЗАИМНОЙ ЛЮБВИ.Но увы! Так не бывает и это не сказка!

2011 год Маргарита ЦУМБЕК

Серия сообщений "Отношения":
Часть 1 - ЗАКОНЫ РИТА.ТЕЛЕГОНИЯ.МЕЖРАССОВЫЕ БРАКИ.
Часть 2 - ОДИНОЧЕСТВО МУЖСКОЕ И ЖЕНСКОЕ
...
Часть 16 - ЦВЕТ ГЛАЗ
Часть 17 - Идеальная ли вы пара? Посмотри на ладонь!
Часть 18 - СООБЩЕНИЕ ИЗ ПРОШЛОГО.
Часть 19 - Законы РИТА. Телегония
Часть 20 - Загадки кармы: любовь из прошлой жизни
Часть 21 - ЛЮБОВЬ, СВОБОДА,ОДИНОЧЕСТВО ( ОШО.)

Серия сообщений "МОЯ ПОЭЗИЯ":
Часть 1 - Знать судьба...
Часть 2 - СТИХОТВОРЕНИЕ посвященное моей подруге
...
Часть 20 - Живешь...
Часть 21 - Забыть нельзя...
Часть 22 - СООБЩЕНИЕ ИЗ ПРОШЛОГО.
Часть 23 - СКАЖИ ЗАЧЕМ МЫ ЗДЕСЬ? ( М.Цумбек)
Часть 24 - ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Часть 25 - НЕТ ,НЕ УМРЕШЬ...

Рассказ ЮРИЯ ПЕТРАКОВА

В тот год весна выдалась ранняя. В самый канун женского дня на освободившиеся от туч небеса выкатилось теплое весеннее солнышко. Дружно зачирикали дождавшиеся тепла воробьи. Меж грязно-серых, скукожившихся под солнечными лучами ледышек, весело зажурчали шустрые ручейки. На городской базар завезли тюльпаны и мимозу. И словно в ответ на всю эту красоту, на улицы некогда губернского города Энска вывалили по-детски радующиеся солнцу прохожие. И хотя их было не более чем вчера, казалось, что они заполнили все тротуары и улицы. Именно их разукрасили разноцветные платки и шарфики, принарядившихся по весне женщин, и желто-алые цветы в руках у мужчин.

Ближе к полудню солнце заполнило все – улицы и переулки, жилые дома и служебные помещения города. Добралось оно и в большую полуподвальную квартиру пятиэтажного дома, построенного перед самой войной в самом центре города, на улице Коминтерна. Заблистало на сохранившемся кое-где лаке потертого дубового стола, засверкало в почерневшем от времени зеркале шифоньера, забралось на высокую никелированную кровать с большими металлическими шарами на округлых спинках. На ней, под темно-синим солдатским одеялом в полузабытьи лежал неопрятного вида старик. Тяжелый зловонный запах, наполнял давно непроветриваемую комнату. Беззубый рот старика был полуоткрыт. Впалые, давно небритые щеки заметно подрагивали в такт вырывавшемуся из груди прерывистому, булькающему храпу. Тучные седые брови периодически хмурились. И тогда в нем возникало сходство с человеком, который еще совсем недавно наводил ужас на многих, знавших его людей. Именно тогда в этом больном, немощном старике можно было признать отставного стрелка комендантского взвода Энской областной тюрьмы Кондрата Степановича Гулыгу. И пусть ни по имени, отчеству и фамилии его давным-давно никто не называл, все от мала до велика жильцы этого большого пятиэтажного дома знали его по профессии. А профессия у него и впрямь была, не приведи Господи – палач областной тюрьмы. И хотя в послужных анкетах он значился всего лишь стрелком комендантского взвода, и сам о своем страшном ремесле никому и никогда не рассказывал, все вокруг знали – именно он – угрюмый и нелюдимый и есть тот самый человек, который от имени советской власти вот уже много лет подряд приводит в исполнение смертные приговоры.

Кто он и откуда взялся в этом городе, знали, разве что, кадровики из компетентных органов. Но и они, судя по всему, втайне побаивались и призирали его. Сколько осужденных прошло через его руки, никто не знал. Но то, что он служил в этой тюрьме еще с довоенных времен, характеризовало его как человека незаменимого в своем деле.

Теперь он был уже не страшен никому. И не только из-за его очевидной дряхлости и немощи. После ХХ съезда партии прошло более семи лет. На место прежних чекистов в органы, пришли другие люди. Да и в местной тюрьме давным-давно смертных приговоров в исполнение не приводили. Более того, бытовало мнение, что теперь приговоренных к высшей мере отправляли работать на урановые рудники.

Кондрат поселился в этом доме сразу же после его восстановления. Знающие люди слыхивали, что помог ему в этом тогдашний начальник тюрьмы – Овчаров, который проживал с женой в соседнем подъезде. Но совсем недавно Овчаров скоропостижно скончался и теперь замолвить доброе слово о бывшем тюремщике было некому. А между тем, он нуждался в этом. Ох, как нуждался!
* * *

По возвращению из эвакуации в освобожденный от фашистов Энск, Кондрат неожиданно для себя самого женился. Взял себе в жены местную повариху Клавдию с малым пацаном на руках. На первый взгляд дело было житейское. Война наплодила вдов и вдовцов, и теперь они, пережившие смерть и лишения, тянулись к лучшей жизни, заводили семьи, растили своих и чужих детей. Вся беда была в том, что в период гитлеровской оккупации, оставаясь на территории, временно оккупированной врагом, Клавдия зарабатывала на жизнь и себе, и своему малолетнему сыну в немецкой офицерской столовой и, по слухам, крутила любовь с немцами.

Тогда Клавдию трогать не стали. Да и Гулыгу тоже. То ли ведомство, в котором служил Кондрат, помогло, то ли в текучке дел не до них было, кто знает? Но как бы там ни было семья у них образовалась и надо было обустраивать жилье, поднимать сына.

Малость, пообжившись с Кондратом в новой квартире, Клавдия поступила кондуктором в местный автопарк. Стала работать на междугородних линиях. Трудилась можно сказать от зари до зари. Постепенно появилась лишняя копейка в доме. И все было бы хорошо, но, со временем сведущие люди стали замечать ее в веселых холостяцких кампаниях. Затем в ее с Кондратом квартиру зачастили незамужние, напомаженные девицы. Стали захаживать холостые офицеры из местного гарнизона, командировочные мужчины и другие местные ловеласы. Словом, по всему выходило, что образовался в этой квартире самый, что ни на есть обыкновенный бордель и верховодила в нем Клавдия.

Поначалу все происходило в отсутствии Кондрата в дни, когда он сутками дежурил на службе или выезжал в другие города. Но, после выхода Гулыги в отставку, с отъездом Витька на учебу в военное училище, продолжилось в присутствии самого Кондрата.

Удивленные соседи по подъезду видели, как после очередных попоек тот выволакивал из квартиры мешки с пустыми бутылками, сносил их в бомбоубежище, находящееся под его квартирой, а затем сдавал их в приемный пункт стеклотары. Злые языки поговаривали, что на вырученные за них деньги Кондрат собирался купить новенький «Москвич – 412».

Долгое время Клавдию не трогали. Но со временем милиция зачастила в их полуподвальное жилище. Поговаривали, что на этом настоял председатель горисполкома Шепель, проживавший двумя этажами выше Кондрата. Раза три Клавдию забирали в местную КПЗ. А накануне этого мартовского дня, осудили на один год исправительно-трудовых работ. С тех пор Кондрат перестал появляться на людях. А людям, по правде говоря, было глубоко наплевать на то – где он теперь есть и чем занимается. Благо скандалы в его квартире прекратились, да и в подъезде стало много чище и спокойнее.
* * *

Солнце между тем порядком отогрело комнату. Оно неспешно добралось до дрожащей щеки Кондрата. Губы его сомкнулись, и нечто похожее на улыбку на мгновение озарило его заросшее седой щетиной лицо.

Кондрату грезилось детство. Он – шестилетний босоногий хлопчик в застиранных полотняных штанах, подвязанных матузком, в такой же сорочке с вышитым незатейливым красным узором воротом, вместе с матерью – молодой и нарядной, провожают в город на заработки отца. Тот – высокий и широкоплечий, первый парубок на селе, нарочито строго говорит Кондрату: «Ну, сыну, доглядай хату! Помогай мамке!»

Мать, одной рукой нежно обнимает отца, другой ласково гладит Кондрата по голове. А чуть поодаль из-за спины матери выглядывают его сестренки – мал–мала–меньше.

Кондрат лицом и статью похож на отца. Однако характером в мать – такой же добрый и ласковый. Недаром его любят все сельские кошки да собаки. И он знает их всех наперечет. Той – посвистит, другую – почешет за ухом, подкормит сухариком.
* * *

Отец Кондрата недолго проработал в городе. В первую мировую был мобилизован на фронт и сгинул где-то в никому не нужном Брусиловском прорыве. Охваченная горем и замученная хворями мать ненадолго пережила отца. Так что поднимать сестер пришлось Кондрату. В неполных шестнадцать годков пошел он в наймы к отцовскому брату – учеником в кузню. Заработок был мизерный и непостоянный. Приходилось подрабатывать на стороне: рубить курей, колоть прочую живность. И хотя это занятие не нравилось Кондрату, оно все же хоть изредка давало прибавку к нехитрому сиротскому столу. Кондрату было жаль всех этих хрюшек и хряков, рябых и пегих, но делать было нечего.

Кондрат наловчился убивать животных, как ему казалось, «не болючим» способом, до последнего момента не выдавая своих намерений. Особо мастерски он колол свиней. Вначале долго разговаривал с предназначенным к убою животным. Подкармливал его с рук чем-нибудь вкусненьким. Чесал за ухом и по волосатому свинячьему брюху, делал все, чтобы свинья сама легла перед ним на спину, сладко похрюкивая от удовольствия в общении с ним. И только тогда стремительно наносил резкий удар здоровенным австрийским штыком прямо в самое сердце, да так, что бедное животное не успевало даже взвизгнуть от боли.

Так же мастерски он убивал и коров, с той лишь разницей, что вначале наносил каждой из них мощный удар своей кузнечной кувалдой прямо в лоб, после чего те беспомощно падали наземь. Кондрату оставалось только быстренько перерезать им горло своим обоюдоострым тесаком.

Война кончилась революцией. По Брестскому миру на Украину пришли немцы, но обретались здесь недолго. Окрест села, в котором Гулыга жил с сестрами, образовалась крестьянская республика Нестора Махно. И Кондрат, определив подросших сестер дядьке, подался в махновцы, защищать местных крестьян от немцев и «директории», добывать скарб для семьи. К тому времени он уже успел ожениться на своей односельчанке, такой же как и он сироте Полинке. К осени ожидали первенца. Однако семейное счастье Кондрата длилось недолго.
* * *

Солнечный луч медленно сполз со щеки Кондрата. И вместе с ним отступили воспоминания о детстве.

– Полю! Полю! – тихо позвал он, но тишину квартиры нарушал лишь слегка доносившийся сквозь врытые наполовину в землю окна, шум улицы.

Сознание потихоньку вернулось к Кондрату.

– Господи! Да что это я? Какая Поля? Полю ж забили белые в 19-ом.

В тот год банда головорезов Май-Маевского ворвались вовнутрь Гуляйпольского района. И пока Кондрат со своим командиром Веретельниковым в 15 верстах от родного села под Святодуховкой сдерживал неприятеля, в его родном селе была изнасилована и убита офицерьем его Полинка, которая так и не успела родить ему сына.

В тех боях и сам Кондрат чудом остался жив. Однако после гибели жены его как подменили. Он, словно осатанелый, лез в самое пекло. Искал смерти. Мстил – за жену, за не родившегося сына, за порубленного в жестоком бою командира Веретельникова. Именно тогда Кондрат впервые в жизни убил безоружного. Это был совсем еще подросток. Видать из юнкеров. На свою беду он оказался в поезде, остановленном неподалеку от Миллерова отрядом Марченко, к которому после гибели Веретельникова прибился Гулыга. Поезд уже почти добрался до Дона, и пассажиры начали паковать вещи на выход, когда внезапно паровоз дернул пару раз и остановился.

Как обычно, хлопцы выгнали пассажиров из вагонов, отделили мужчин от женщин и начали «досмотр» багажа. С мужиками долго не церемонились. Всех подозрительных кончали тут же у насыпи. Женщин обыскивали и сортировали – кого отпускали на все четыре стороны, кого отгоняли под охрану, чтобы вести в село.

Юнкер, поначалу хорохорившийся в присутствии дам, увидав как скоро и обыденно тут же при всех стали убивать кого ни пoпадя, с перепугу весь обделался и, цепляясь за каждого, оказавшегося вблизи него из махновцев, весь в соплях и слезах, молил о пощаде. Хлопцы отгоняли его прикладами к насыпи, но от этого юнкер становился еще настырнее. Наконец, споткнувшись и упав на колени, он изловчился и схватил Кондрата за сапог.

– Не убивай, дяденька-а-а! – заверещал он противным фальцетом.

От юнкера приторно разило мочой и калом.

– Тю-ю-ю, дурень, – рыкнул на него Кондрат, – та мы ж таких пацанов не кончаем! Отойди в сторону и вытри жопу, засранец. Не перед бабами ж тебе яйцами сверкать.

При этих словах, юнкер на время притих, продолжая судорожно всхлипывать.

– Возьми и утрись, сучонок, – продолжал успокаивать его Кондрат и, подцепив штыком валявшуюся на земле портянку, снятую вместе с сапогами с только что пущенного в расход пассажира, швырнул ее в сторону насыпи.

Паренек, приподнявшись на корточки, перестал всхлипывать и даже улыбнулся сквозь слезы. Однако подхватить портянку ему с первого раза не удалось. Кондрат отбрасывал ее все дальше и дальше от стоящих пассажиров, да так, чтобы ползущий за ней на четвереньках юнкер не смог ее ухватить. Отогнав его, таким образом, метров на десять в сторону Кондрат позволил ему, наконец, схватить портянку.

– Ну же! – тихо сказал Кондрат и отвернулся. И когда юнкер, расстегнув штаны, попытался, было запустить скомканную портянку внутрь, чтобы утереться, вдруг со всей силы ударил того штыком в бок живота. Юноша даже не охнул. Он буквально повис на штыке, оседая вместе с ним, удивленно глядя на Кондрата потухающим взором. В ту же секунду, отпихнув умирающего левой ногой, Кондрат, резким движением выдернул штык и повторным ударом сверху в сердце добил упавшего ничком паренька.

– Ну, ты и мастер! – восхищенно крикнул Кондрату наблюдавший за ним со стороны Марченко, – Силен!

Вечером, добравшись до ближайшего села и изрядно обмыв добычу, Марченко еще раз напомнил Кондрату о его «мастерстве» и, как бы выказывая свое расположение к нему, пригласил поразвлечься.

– Пойдем-ка до-ветру! Глядишь, кого и надыбаем!

Выйдя на улицу, Марченко и Кондрат отправились к одной из хат. Подойдя к ней, Марченко толкнул дверь и вошел в светелку. Здесь, под присмотром пожилого махновца, на скамье сидела молодая полногрудая дамочка, взятая с того самого поезда.

– Ну что, мамзель, заждалась мужичков! – рявкнул Марченко ей с порога. И не давая опомниться, тут же ухватил ее за ворот наглухо застегнутого платья. Приподняв женщину за шиворот, он одной рукой потащил ее к стоящему за раскрытой занавеской топчану, другой на ходу задирая ей подол юбки.

Дамочка, не ожидая такого обращения, попыталась отбиться, но захрипела от удушья и мешком свалилась на топчан. Не давая ей опомниться, Марченко тут же саданул ее кулаком по носу, да так, что из него сразу же потекла кровавая юшка. Хлопцы гогоча, наблюдали за ловкими действиями своего командира. Несчастная перестала верещать, захлюпала кровавыми соплями и только тихо скулила.

Окончив дело, Марченко слез с одуревшей и истерзанной дамы, пригласив желающих позабавиться. Хлопцы, лузгая семечки, выстроились в очередь. Кондрат постарался не отстать от хлопцев. Женщина, доставшаяся ему, была уже без чувств и лежала под ним как колода. Да и Кондрат, насмотревшись на проделки хлопцев, многократно всеми способами пользующих свою жертву, не смог справиться с нею. Опустив штаны, он попрыгал для приличия на ее мягком животе, потаскал за большие мягкие груди и неловко слез с нее не получив никакого удовольствия. И лишь потом оно внезапно пришло к нему после того, когда Марченко, взяв со стола горницы длинный огурец, под дружный гогот хлопцев, с силой затолкнул его между ног мычащей и ничего уже не соображающей от боли жертве.

Насладившись всласть, хлопцы вышли из хаты, оставив истерзанную и израненную женщину с торчащим между ног огурцом на милость пожилого охранника, терпеливо поджидающего своей очереди.

С того самого дня Кондрат больше не отставал от Марченко.
* * *

– Клавка! Клавка! Чертова кукла! Где ты есть! – слабым голосом позвал Кондрат.

Нестерпимая боль пронизывала позвоночник. Он пытался опорожнить мочевой пузырь, но боль, большая и жгучая, намертво охватила низ живота. Тело не слушалось. Ноги не шевелились. Кондрат тужился и стонал, плакал и матерился сквозь слезы. Наконец, пересилив боль, ему удалось расслабиться, И он, вместе с ощущением текущей по бедрам и ягодицам горячей мочи, провалился в бездну.

Ночью Кондрат снова пришел в себя. Поначалу никак не мог понять, где он и что с ним. Ему казалось, что он вернулся в тот самый 20-й года, когда вместе с красными махновцы участвовали в боях против Врангеля. Тогда, отправленный в разведку, Кондрат вместе со своим напарником попал в плен к белым.
* * *

Им не повезло с самого начала. Допрос вел сам генерал Слащев, известный своей особой жестокостью. Молодой, сероглазый, с пышными пшеничными волосами, в белой барашковой шапке, в светло-серой черкеске дорогого сукна, с серебряными галунами, он сразу же подтвердил свою дурную репутацию. Напарника Кондрата, пытавшегося плюнуть Слащеву на черкесску, порешили в момент, тут же в избе. Сквозь толстый железный крюк в потолке, на каких обычно подвешивают детские люльки, протянули толстую пеньковую бечевку и, надев тому петлю на шею, начали подтягивать и опускать вниз бедолагу. И так четыре раза. Хотели больше, да хлопец не выдержал. Задохнулся еще с третьего раза. Вслед за ним настала очередь Кондрата.

Повернув в его сторону веселое, довольное только что свершенной расправой лицо, Слащев неожиданно для Кондрата выпалил: «Ай, да парубок! Видать все девки сохнут по такому! Ну, чего мычишь! Отвечай, так или нет!»

Кондрат испугано пролепетал: «Так!»

– А ну, покажи чем ты их ублажаешь! – продолжил Слащев.

Кондрат, потупился, не понимая, что от него хотят. Покуда он соображал, лихой молодец в черном мундире, с золотыми капитанскими погонами подскочил к Кондрату и так рванул его за штаны, что буквально «с мясом» выдернул крючки державшие их в отсутствие ремня, снятого при обыске. Вслед за штанами, настала очередь подштанников. Теперь Гулыга стоял перед Слащевым в чем мать родила.

– Нет, не парубок! – засмеялся Слащев, внимательно рассматривая его прелести, – А ну, подрочи!

Кондрат замялся.

– Давай, давай, сукин кот, – заорал на него капитан.

Кондрат нехотя принялся за незнакомое дело.

– Ну, вот теперь кое на что похоже, – минуту погодя довольно сказал Слащев, – а теперь прощайся со своим добром.

И в тот же момент капитан, стоящий за спиной Кондрата, обхватил его сзади за шею и начал душить. И пока Кондрат сопротивлялся капитану, Слащев, схватив невесть откуда взявшуюся бритву, резанул того так ловко и выверено, что Кондрат сразу же потерял сознание.
* * *

Тогда, после допроса у белых, Гулыга очнулся вот так же, в кромешной темноте. Так же как и сейчас он лежал по пояс мокрый, не понятно в чем – в крови или в моче, беспомощный и не понимающий где он и что с ним.

В ту же ночь красные вместе с махновцами начали штурм Перекопа, форсировали Сиваш. Наутро Кондрат был освобожден наступающими и, как боевой красный партизан, помещен в начале в полевой госпиталь, а затем в армейский. Провалявшись в них чуть более месяца, пережив там кровавую разборку, которую устроили большевики своим недавним подельникам махновцам, он был выписан и отправлен – куда глаза глядят.

Поначалу Кондрат собирался ехать на родину. Хотел поглядеть на сестер. Но потом поостыл.

«Ну, поеду! Ну, погляжу! А дальше что? Кому я нужен такой? А там, не дай Бог, припомнят прошлое и пустят в расход». При этой мысли Кондрату становилось не по себе. Жить, несмотря ни на что, хотелось.

Помыкавшись и растратив нехитрые запасы, выданные ему при выписке сухим пайком, Кондрат, как жертва белогвардейцев, устроился истопником в Совет рабочих и крестьянских депутатов губернского города Энска. Работа была не трудная – принести угля из подвала, растопить печи да следить за тем, чтобы было тепло в кабинетах. Уголь был хоть и мелкий – «семечко», но его было вдоволь. К тому же носить его ведрами было нетяжело. Тут же при Совете Кондрату выделили крохотную каморку, рядом с подвалом в котором хранился уголь. И кто знает, как сложилась бы его дальнейшая судьба, если бы как-то не услыхал о том, что его боевой командир Марченко служит в этом же городе в ГубЧК. Выбрав момент, Гулыга, как служащий Совета, пробился к нему «на прием».

Марченко принял Гулыгу в просторном кабинете. В нем он казался большим и важным. В добротном английском френче, с боевым орденом за Крымскую кампанию, он был под стать своему кабинету с черным резным столом, портретом Дзержинского на стене и толстыми бархатными шторами, прикрывавшими окна старого дворянского особняка.

– Да, брат! Повоевали мы с тобой на славу! – важно, будто на собрании, начал Марченко, – Рассказывай, где ты, кто ты.

Кондрат рассказал, что был ранен при попытке к бегству из врангелевского плена. Сообщил, что трудится истопником в Совете. Сказал, что жизнью доволен, но не совсем.

– Хотелось бы лучшего! – заключил он свой короткий рассказ.

– Ну что ж, помочь тебе я, пожалуй, смогу, – ответил Марченко, – но как у тебя с образованием? Ты, как я помню, грамоте не обучался.

Кондрат подтвердил, что читает с трудом, по складам и умеет писать только свою фамилию, да и то печатными буквами.

Выслушав это, Марченко покачал головой.

– Да, брат! Чем же тебе помочь? Ну, вот разве что при нашей губернской тюрьме есть комендантский взвод. Работы там правда хватает. Сам понимаешь, белогвардейская нечисть еще не перевелась, а тут еще кулачье голову поднимает. Но работа тебе известная. Сам видел тебя в деле. Понимаю, что оно – не сахар. В Совете почище будет. Но кто-то же должен этим заниматься. Почему не мы? И, кроме того, кое какая одежка от буржуев остается. Да и паек приличный. Так, что жалование сможешь тратить куда хошь! – подмигнул Кондрату Марченко.

Кондрат, не долго думая, согласился: «Кто знает, когда еще попадешь к этому Марченко. Эвон каким важным стал. Глядишь, и не вспомнит при новой встрече».

– Ну, вот и лады! – подытожил встречу довольный тем, что легко отделался, Марченко, – Ступай к товарищу Зайцеву – начальнику тюрьмы. Скажи, кто прислал. А я позвоню ему о тебе прямо сейчас. И он решительным движением снял телефонную трубку с аппарата.
* * *

Со следующего дня жизнь Кондрата пошла, как по-писанному. Все было так, как и обещал Марченко. На новом месте он быстро завоевал авторитет, как человек умелый и исполнительный. Там он пережил и раскулачивание деревни, и голодомор 32-года, и многое другое. Менялось начальство – уезжало на повышение в другие города, занимало опустевшие после приведения приговоров камеры в той же тюрьме, которой совсем недавно руководило, а Кондрат оставался на своем месте несменяемым. Он стал нелюдим и безразличен к политике. С другими конвойными общался только по службе. Не пил. Избегал женщин.

Приговоры в ту пору приводили в исполнение по ночам, невдалеке за городом, на ГПУшном стрельбище. Со второй половины 30-х арестантов вывозили на небольшом, крытом плотным брезентом, грузовичке. Ехали молча. Добравшись до места, отводили приговоренных к старому окопчику. Тут же и кончали их выстрелами в затылок из револьверов. Убитых присыпали землей, углубляя окопчик далее, для следующих жертв.

В последние минуты жизни люди вели себя по-разному. Кто, собравшись с духом и зажав остатки воли в кулак. Кто, выкрикивая что-то грозное и несвязное напоследок. А кто, и рыдая и моля о пощаде. Были и такие, которые незадолго до расстрела напускали в штаны. И тогда, вынужденный вдыхать знакомый аромат, Кондрат невольно вспоминал того, убитого им под Миллирово паренька, и зло улыбался про себя.

С Марченко Кондрат более не встречался. У каждого из них была своя жизнь, свои интересы. Слыхал только, что тот окончил губернскую совпартшколу, затем какие-то транспортные курсы и в скорости выбился в начальники управления железной дороги.

В начале 38-го Марченко с женой и дочерью переехал в большую трехкомнатную квартиру нового пятиэтажного дома, построенного в самом центре города на улице Коминтерна.

Управление дороги находилось в массивном четырехэтажном здании красного кирпича, возведенном по указке еще самого Саввы Мамонтова, построившего эту дорогу в самом начале ХХ века. От центра города до управления дороги ходьбы, было, минут пятнадцать – двадцать, но Марченко предпочитал ездить на работу на машине – в черной сверкающей лаком «Эмке». Доехав до управления, машина неспешно разворачивалась и подъезжала к парадному входу, находившемуся на противоположной стороне дороги. Марченко, не спеша, выбирался из «Эмки» и важно, запихнув под мышку большой кожаный портфель с двумя замками, поднимался по мраморным ступеням на второй этаж.

Железная дорога, подведомственная управлению, связывала Москву с Кавказом. Само же управление, руководимое Марченко, отвечало за участок дороги от Змиева до Дебальцево. Случалось, что этим маршрутом проезжал сам Сталин. А потому, руководству страны было небезразлично, кто руководит столь важным участком. Быть начальником такой дороги в те времена было непросто и опасно.

Марченко удалось пересидеть в кресле управляющего почти все Киевское начальство – и Любченко со Скрыпником, и Косиора с Постышевым. Поговаривали, что спасало его то, что ему довелось учиться с Никитой Хрущевым в той самой совпартшколе, находившейся здесь же в Энске, возле новой бани. Знавал Кондрат и жену Хрущева Нину Кухарчук, читавшую лекции в этой самой совпартшколе. Выпало счастье побывать у них на скромной пролетарской свадьбе.

Но, видно, знакомства с Хрущевым для Марченко оказалось недостаточно. На излете присно памятной «ежовщины», он был внезапно арестован и доставлен в тот самый особняк, в котором когда-то служил в качестве ответственного сотрудника ГубЧК.

Следствие было недолгим. Марченко объявили одновременно польским и японским шпионом, и приговорили к высшей мере социальной защиты – расстрелу с конфискацией имущества. Что это означало для него самого, и для его семьи Марченко знал не понаслышке. Сразу же после вынесения приговора, его доставили в тюрьму.

Увидав Марченко, грузно спрыгивающего вслед за другими заключенными из кузова грузовичка, Кондрат не удивился. Он давно привык к подобным метаморфозам. Кого он здесь только за время своей службы не повидал!

Марченко, потеряв былую важность и лоск, выглядел подавленным, но не раскисал, держался. Косолапо переминался с ноги на ногу в ожидании дальнейшей команды, и она не заставила себя ждать. Начальник конвоя приказал развести заключенных по одиночным камерам. Вначале арестанты и конвойные шли вслед, друг за другом. Кондрату досталось идти последним, вслед за Марченко. По мере заполнения камер число арестантов сокращалось, и освободившиеся конвойные возвращались в дежурку. За очередным коридорным поворотом старший конвойный остановился. Ждал, когда Гулыга затворит за Марченко тяжелую, обитую железом дверь. На мгновение, Марченко и Кондрат оказались один на один друг против друга. Уловив момент, Марченко на прощанье успел шепнуть Гулыге:

– Целься метче, Кондрат!

Тот сделал вид, что ничего не слышал. Как и положено, по инструкции, затворил камеру на засов, поглядел в дверной глазок, и привычным движением неслышно повернул густо смазанный ружейной смазкой металлический затвор глазка. Постояв секунду, он повернулся и тихо пошел по коридору по направлению старшего конвойного.

Ночью все было как обычно. В половине второго приговоренных вывели во двор. Споро – пинками и тычками загнали в кузов все той же машины. Конвой уселся по бортам, и машина двинулась в темноту привычным маршрутом. Примерно через полчаса въехали на территорию стрелкового полигона. Машина остановилась. Часовой, охраняющий пустынное стрельбище, заглянул в кузов и откинул задний борт. Конвоиры спрыгнули на землю и запрыгали, пытаясь согреться.

– А ну, стрибай вниз! – грозно гаркнул во внутрь кузова вылезший из кабины старший конвойный и зло добавил – У-у-у! Сволота!

Спрыгивающих арестантов, одного за другим, тут же подхватывали под руки и, не давая опомниться, тащили к окопчику, изредка подбадривая ударами по спине рукоятями револьверов. Там у окопчика уже ожидал их старший конвойный. Не прибегая к чтению приговора, молча кивал Кондрату, – Давай!

Глухо звучал револьверный выстрел. Приговоренный начинал ничком заваливаться на землю. Конвоиры, ловкими ударами ног направляли тело падающего прямо в окопчик. А ему на смену уже волокли нового приговоренного. По окончанию экзекуции старший конвоир, вынув из кобуры револьвер, скорее ради приличия, делал несколько выстрелов вглубь окопа, а затем приказывал, – Зарывай!

Так было и на этот раз. Присыпав окопчик землей, конвоиры нервно курили. Один из них, расстегнув галифе, помочился на свежую могилу.

– Собакам – собачья смерть! – сказал он хрипло и смачно харкнул в сторону присыпанного окопа.

– Кончай смалить! – приказал старший конвоир, – Караул завтра зароет как надо! Давай в машину!

Назад возвращались так же молча. Дело было привычное. Делиться впечатлениями было не принято, да и опасно. На этот раз Кондрат был спокоен, как никогда. До последней минуты он опасался, что Марченко чем- либо обозначит свое знакомство с ним. Но тот даже слова не сказал напоследок.

Вскоре после этого сменили наркома. Вместо Ежова НКВД возглавил Лаврентий Берия, и работы у Кондрата поубавилось. Некоторых заключенных поначалу даже выпустили. А затем все закрутилось по-прежнему. Но Кондрату было все равно. Он, как и раньше, не вмешивался в политику.
* * *

Война началась как-то неожиданно для Кондрата. «Дружили – дружили с немцами, вот и додружились», – думал он, не выказывая свои мысли на людях. Немцы двигались быстро. Тюрьму эвакуировали, предварительно разгрузив от заключенных. Особо опасных – политических перевели в Орловский централ. Вместе с ними отправили и Кондрата. Но немец достал и там. Перед их приходом только и успели, что порешить человек сорок по особому приговору, а высвободившийся персонал тюрьмы направили на службу в Мордовские лагеря. Только в 43 году Кондрату довелось вернуться в освобожденный от немцев Энск. Произошло это по настоятельной просьбе нового начальника тюрьмы, служившего в ней до войны старшим конвойным.

Энск поразил Кондрата. Практически весь город лежал в руинах. Уцелевшие люди жили в землянках и в старых железнодорожных вагонах. Между тем тюрьма уцелела. Ее двухметровые стены, возведенные еще при Александре III, устояли при бомбежках. Вот тогда то, в 43-ем Кондрат и познакомился с Клавдией.
* * *

Собственно причиной для знакомства стало предписание, выданное Кондрату по прибытию к прежнему месту службы. По нему Гулыге выдавался ордер на подселение в чудом, сохранившуюся в руинах многоэтажного дома комнатушку, в которой и обреталась Клавдия с трехлетним сыном. Еще осенью 41-го в правое крыло дома угодила 200 килограммовая бомба. С тех пор на месте взрыва зияла большущая яма. Остальная часть дома по самый угол второго этажа была разрушена взрывной волной, да так, что от всего подъезда осталось полторы квартиры. Именно в ней устроили столовую для конвоя, охранявшего немецких военнопленных, разбиравших развалины и восстанавливающего дом по соседству. Разрушенную стену второй из уцелевших квартир заложили кирпичом и отвели Клавдии, работающей за харч и жилье, тут же в столовой. Направляя Кондрата на подселение, комендант города предупредил его о неблагонадежности хозяйки.

– Ты там заодно приглядывай за хозяйкой. Случись, что с тебя первого шкуру сниму, так и знай! – напутствовал он Кондрата.

Поначалу Кондрат, поселился в углу, отгороженном ситцевой занавеской. Там, на крашенном охрой полу, уместил свой тюфячок с нехитрыми пожитками и оттуда, памятуя наказ коменданта, с подозрением поглядывал на Клавдию.

Ладная, лет около тридцати, с темными, пышными волосами, Клавдия держала себя с Кондратом подчеркнуто уважительно. Называла Кондратом Степановичем. Предлагала попить чаю. Но Кондрата это не трогало. Другое дело сын Клавдии – Витек. Белобрысый, подстриженный под чубчик, с большими серыми глазами на щекастом лице, он сразу же покорил Кондрата своей детской непосредственностью, собаченкой бегал за ним по комнате, заискивающе заглядывал к нему в глаза и ласково звал его: «Дядю!»

Сблизился с Клавдией Кондрат как бы само собой. Как-то прохладной осенней ночью она забралась к нему под одеяло и проворно взгромоздилась на него, не давая вырваться. Лаская будто малого ребенка, обожгла теплом своего жаркого тела, осыпала жадными поцелуями.

В ту же ночь тайна Кондрата стала известна Клавдии. Но она сделала вид, что ничего не произошло. Более того, в тот же день перенесла стеганное американское одеяло и подушку Кондрата на свою кровать и приготовила к его приходу нехитрый ужин.

Кондрат был втайне польщен тем, что красивая, на много лет моложе его женщина стала его женою. Клавдия делала все, чтобы его не огорчало понимание того, что он не может ответить ей полной взаимностью. За то короткое время, проведенное с ним, она ни намеком, ни словом не обмолвилась о его увечье.

Году в сорок девятом по соседству восстановили большой пятиэтажный дом и приступили к расчистке развалин, на которых обреталась новая семья Кондрата. Тогдашний начальник тюрьмы Овчаров, ценивший Кондрата за все его заслуги, обратился с рапортом к председателю исполкома Шепелю о выделении семье Гулыги жилья взамен сносимого, и они получили двухкомнатную квартиру в полуподвальном этаже только что восстановленного дома на улице Коминтерна.

Нехитрый скарб переносили прямо на горбу. Благо, новое жилье было по соседству со старым. Главным богатством семьи Гулыги была никелированная полутораспальная кровать, да изрядно потертый лакированный дубовый стол, подобранный когда-то Клавдией здесь же на руинах. Для двухкомнатной квартиры добра было явно маловато. Нужен был шифоньер для носильных вещей. А еще, Клава мечтала заиметь дубовый комод, да чтоб поверх его были салфетки, вязанные в рюшечку и слоники. Между тем столовую, с окончанием расчистки развалин, закрыли и надо было подыскивать Клавдии новое место для работы. Неожиданно с устройством на работу помогла жена Шепеля, поселившаяся в том же подъезде, что и Гулыга. Она-то и устроила Клавдию в городской автобусный парк кондукторшей. Клава было очень рада этому. Еще бы, весь день на виду, да еще и при полномочиях. А тут еще шофера со своим вниманием. Тот момпасье предложит, тот стакан газировки, а то и эскимо на палочке. Пустячок, а приятно.

Месяца через три Клавдию перевели на междугородние линии. Там и зарплата была побольше, и левак иной раз подворачивался. Но было и еще одно обстоятельство, которое больше денег влекло Клавдию на работу.

Как-то раз она со своим напарником Николаем возвращалась вечерним рейсом в пустом автобусе. На глухом участке дороги, проходившей рядом с лесополосой, автобус остановился.

– Все, – повернувшись в пол оборота к ней, сказал Николай, – дальше не поедем!

– Да, что ты, что ты, Коля! С тобой и заночевать нестрашно! – защебетала Клавдия, понимая, что это все неспроста. Николай был парень холостой и видный, славился в автопарке своими любовными амурами. Вслед за Николаем она буквально выпорхнула из автобуса на грунтовую обочину и сладко потянулась,

– Гляди, Коля, ночка, ночка-то какая! – и неспеша, направилась за ним в посадку.

В тот день Клавдия возвратилась позже обычного. Витек уже спал, Кондрат был на дежурстве.

Вскоре, с легкой руки Николая, Клавдия сошлась и с его друзьями из автопарка. У нее стали появляться разные модные вещички – газовый шарфик, фетровая шляпка, панбархатная муфточка, зимние полу ботиночки. Вскоре был куплен шифоньер и две железные солдатские кровати для Витька и Кондрата. Клава определила их спать в дальнюю комнату, а сама расположилась в зале. На буфет со слониками денег так и не хватило, но Клавдия этому уже не огорчалась.

Время шло. Николай завербовался на Север за длинным рублем. Его друзья понемногу определились, завели семьи. Но Клавдия к тому времени, заимев подружек, под стать себе, стала водить веселые компании к себе в квартиру, благо Витек к тому времени был определен в местную школу-интернат.
* * *

Свет автомобильных фар, скользнувших по стене комнаты, на мгновение вывел Кондрата из полузабытья… Вернул в памяти день, когда он возвращался домой из областного центра с пенсионными документами на руках. Подходя к дому, Кондрат мельком глянул в окно Клавиной комнаты, и опешил. Молодой парень в офицерской гимнастерке, жадно лобызал лежащую на Клавкиной кровати рыжеволосую женщину. Ее худые, белые ноги мерно раскачивались в такт движениям офицера. Парень старался во всю. Женщина чем могла помогала ему в этом.

Не долго думая, Кондрат бросился к подъезду. Кубарем скатился вниз по лестнице и стал громко стучать в дверь квартиры. Однако никто не отворял. Кондрат продолжал стучать настойчиво и сердито. Наконец дверь распахнулась. На пороге стояла Клавдия в нарядном шелковом платье, накрашенная и завитая.

– А вот и мой муженек вернулся! – громко защебетала она.

Но Кондрат резко оттолкнул ее и рывком распахнул дверь в залу. В комнате у стола на двух табуретах сидели парень в офицерской гимнастерке с погонами старшего лейтенанта и девушка. Та самая. По всему было видно, что они одевались наспех, кое-как.

– Что ты, что ты, Кондрат? – затараторила вошедшая вслед за Кондратом в комнату Клава, – Идем, я тебе сейчас все расскажу, – и она буквально вывела упиравшегося Кондрата из комнаты в коридор.

Там Клавдия стала рассказывать ему что-то про свою подружку, которая собирается замуж за этого самого офицера.

– Встречаться им негде. Они разругались, а тут комната пустая и мы с Валентином, – при этом она указала на холеного дородного майора, выходящего из комнаты Кондрата, – мирим их.

– Ну, слава Богу, они, кажется, помирились, – подытожила Клавка.

– За это не грех и выпить! Не правда ли? – поддержал ее улыбающийся майор.

Тогда Кондрат всему этому поверил. И даже весело смеялся вместе с майором, распивая бутылку «Мадеры», принесенную на эту мировую встречу.

Однако спустя время нечто подобное повторилось. Только теперь на месте старшего лейтенанта оказался командированный инженер из Электростали. На этот раз Клавдия темнить не стала.

– Ты что же, кастрат вонючий, думаешь, что я так и буду сидеть на тебя глядючи! – неожиданно зло заорала она на Кондрата, когда «гости» спешно покинули квартиру.

– Или я не знаю, чем ты, сукин сын, там у себя в тюрьме занимался все это время, – распалялась она все сильнее и сильнее.

При этих словах Кондрат как-то сразу затих и обмяк. Он конечно слышал и про ХХ съезд, и про то чем все кончилось для Берия, и Абакумова с Меркуловым. А это были большие люди – не ему чета!

Клавдия, почувствовала, что попала в точку, и стала развивать эту тему. На следующий вечер она демонстративно привела в дом новую компанию, а Кондрату посоветовала топать во двор, поиграть с пенсионерами в козла. Конечно, ни в какого козла он играть не пошел. Молча спустился в подвал, расположенный под его квартирой, открыл ключом, вверенным ему домоуправом, замок в бомбоубежище и просидел там до самого утра. С того дня Клавкин бордель заработал на полную катушку.

Вскорости Кондрат опустился вконец, ссутулился и обрюзг. Начали побаливать ноги и поясница. Постепенно он нашел себе занятие в деле запущенном его непутевой супругой – стал сдавать пустые бутылки в пункт стеклотары. А вырученные от этого деньги пересылал почтовым переводом Витьку, который к тому времени поступил в военное училище десантников в город Тулу. Изредка Кондрату удавалось остаться в квартире при гостях. И тогда он жадно всматривался в проделанное тайком от Клавдии неприметное отверстие в спальню, пытаясь рассмотреть, что происходит там – на кровати. И тогда временами ему становилось так же хорошо, как когда-то, под Миллерово, наблюдая за тем как молодой еще Марченко забивал между ног курсистке здоровый огурец.

И кто знает, сколько бы продолжалась эта история, но время послало Кондрату еще одну возможность вернуть себе утраченное положение.
* * *

Как-то поутру в его квартиру постучали. На пороге стоял бывший начальник тюрьмы Овчаров. Кондрат даже растерялся, замешкался, не сразу и впустил его в комнату.

– Послушай, Кондрат, дело к тебе есть. Сам понимаешь, какое. Надо бы поехать в Новочеркасск.

Кондрат не знал, что и ответить на такое предложение.

– Подумай, – продолжал Овчаров, – заварушка там была большая. Есть приговоренные. Сам Никита следит за процессом! Вот и Шепель просит тебя. Уважь, Кондрат!

Кондрат, наконец, понял, что от него хотят, неловко повернулся и закашлялся.

– Стар я совсем стал, товарищ майор, помирать готовлюсь. Да и греха на мне по самое некуда.

– Брось, Кондрат, – продолжал уговаривать Овчаров, – ты, думаешь, на мне греха нет. Да ты по сравнению со мной – святой! Подумай о Клавке. А ну, как вспомнят, чем она занималась тогда, при немцах. Да и сейчас – есть за что!

Кондрат хотел было вспылить. В глазах его сверкнули недобрые огоньки. Но вместо этого, пересилив себя, тихо повторил: «Помирать я собрался, товарищ майор, сил нет на такое дело».

– Ну – ну! – пригрозил ему напоследок Овчаров, – Смотри, не промахнись! – и неловко шаркая подошвами, побрел прочь из квартиры. Затем медленно поднялся на второй этаж в квартиру Шепеля и минут через десять, едва дыша, вышел оттуда с почерневшим лицом.

В ту же ночь у него случился сердечный приступ, и он скоропостижно скончался.

С той поры Клавкино предприятие дало сбой. Молодые милицейские сержанты по вечерам вваливались в квартиру, переписывали находящихся в ней, и штрафовали. А через пару недель Клавдию арестовали на четверо суток, затем дали два раза по пятнадцать и, совсем недавно осудили на год исправительных работ, отправив в лагерь неподалеку.

В канун ареста Клавдии Кондрат окончательно слег. Отказали ноги. Клавка испугалась не на шутку, считая, что и на этот раз он сможет отвести от нее угрозу ареста. Она перенесла Кондрата на свою постель, накрыла темным солдатским одеялом, поставила перед ним на столе стакан с чаем и открытую бутылку «Нарзана». Утром, на выходе из квартиры ее арестовали.
* * *

Наступившее утро было совсем непохоже на вчерашнее. Небо затянули облака.

Кондрату очень хотелось пить. Он видел бутылку «Нарзана», стоящую на столе, но дотянуться до нее не мог. Периодически он впадал в полузабытье. Тогда ему мерещился знакомый тюремный коридор. Открытые настежь двери камер. «Непорядок!» – думал Кондрат и терял сознание.

Вечером в его окно стали заглядывать чьи-то физиономии. Они звали его к себе, улыбались и гримасничали. Среди них Кондрат различал и своих бравых командиров Веретельникова, и Марченко, старшего надзирателя Овчарова, и градоначальника Шепеля. Вдруг в окно заглянул тот самый юнкер, убитый Кондратом под Миллерово. Он плакал и жалобно просил: Не убивай, дяденька-а-а!. И тут впервые за много лет Кондрат с удивлением отметил до чего же тот похож на его Витька. «Ну да, это ведь и есть Витек. Кто же еще?» – подумал Кондрат. Вдруг кто-то из-за спины схватил Витька за шею. Стал душить и валить на землю. Вскоре вокруг него закопошилась целая свора – Марченко, Овчаров, Шепель и невесть откуда взявшийся старший лейтенант с опущенными до щиколоток галифе, но оказавшемся почему-то в черном кителе с погонами белогвардейского капитана.

Живот Кондрата сдавливала тупая бесконечная боль, а расслабление все не наступало. Страшно хотелось пить. Наконец, превозмогая дикую боль, собрав последние силы, Кондрат все же дотянулся до бутылки с «Нарзаном». Но, зацепив ее двумя пальцами слабеющей руки, вместо того, чтобы отпить, попытался бросить ее по направлению к окну. Бутылка покачнулась и упала тут же рядом на стол. Нарзан стекал со стола на безвольную руку Кондрата.

– Будьте вы прокляты! – прошептал он напоследок, едва шевеля запекшимися от сухости губами.
* * *

Недели через полторы жильцы одного из подъездов пятиэтажного дома, что на улице Коминтерна, стали ощущать неприятный запах, доносившейся из подвала.

– Видать, кошка сдохла в бомбоубежище, – говорили промеж собой соседи, – надо бы сказать Кондрату, чтобы выкинул. У него ведь ключи!

А еще дня через два пришлось вскрывать саму квартиру Кондрата.

Полгода спустя в нее из старого фабричного барака вселилась радостная от свалившегося на нее счастья, семья заводского передовика.

ЮРИЙ ПЕТРАКОВ
рассказ

Осенью 96-го, впервые отправляясь на встречу с Александром Игнатьевичем Божковым, в ту пору руководителем одной из депутатских групп Госдумы, я и не мог предположить, что этот день вернет меня к событиям более чем полувековой давности. Заставит вспомнить дорогих и близких мне людей.
К назначенному сроку я прибыл в приемную Божкова на восьмой этаж старого здания Госдумы. Секретарь, миловидная темноволосая девушка Галя, приветливо улыбнувшись, доложила по телефону о моем приходе. Минуты через две я уже входил в просторный кабинет, стены которого были покрыты дубовыми панелями. Из-за письменного стола, стоявшего в правом дальнем углу кабинета, навстречу мне вышел хорошо знакомый по телевизионным передачам человек... Александр Игнатьевич не обманул моих ожиданий. Задавал обычные в таких случаях вопросы. Как зовут? Сколько лет? Где и кем работал до этого?
Немного освоившись, я поспешил удивить его:
— Я ведь земляк ваш, Александр Игнатьевич.
— Так, вы с Урала? – оживился он.
— Нет, из Донбасса.
— А-а-а, — несколько разочарованно протянул он, — да я там жил всего-то лет до пятнадцати.
— Да-а-а?! — сразу сник я, невольно ощутив защитную реакцию с его стороны — Но мы все считаем вас своим земляком.
— А откуда вы? – спросил он скорее из вежливости.
— Из Бахмутска.
Александр Игнатьевич замолчал, как бы размышляя о чем-то, а затем продолжил:
— У меня там дядька погиб в 42-ом, немцы замуровали живьем в шахте.
Такой поворот беседы был совершенно неожиданным для меня. История с массовой гибелью людей в старой штольне алебастрового рудника Бахмутска была хорошо мне знакома. Я сразу вспомнил, как вскоре после освобождения Донбасса моя няня, которую все наше большое семейство считало, чуть ли ни своей родней, тайком от матери водила меня на окраину города. Там — в степи, у самого входа на территорию заброшенного алебастрового карьера, серыми бугорками, покрытыми полуистлевшими клочьями пыльного тряпья лежали останки людей, принявших здесь мученическую смерть. И эта ужасная картина отпечаталась в моей памяти, как выяснилось теперь, навсегда. Может быть оттого, что среди погибших я запомнил маленькую, лет пяти девочку в побуревшей от пыли вязаной шапочке, лежавшую в обнимку с женщиной, лицо которой было скрыто шерстяным клетчатым платком? А может от того, внезапного навзрыд плача, охватившего вдруг мою няню, распознавшую в этой женщине свою сестру, сгинувшую в годы войны вместе с малолетним сыном? Огорошенные таким поворотом дела, мы с Александром Игнатьевичем молча сидели друг против друга. Дальнейший разговор явно не клеился.
Дома я долго не мог прийти в себя. Жена, ничего не понимая, тревожно спросила:
— Что случилось? Неужели не приглянулся?
На что я раздраженно ответил:
— Успокойся! Всё в порядке!
В тот же вечер я позвонил своему школьному товарищу Сергею, работавшему в Бахмутске директором краеведческого музея.
Коротко обрисовав ситуацию, я попросил Сергея уточнить судьбу родственника Александра Божкова.

* * *

Шла вторая половина сорок третьего года. Поздним вечером в кабинете начальника транспортного управления НКВД по Сталинской области полковника Смирнова раздался звонок. Звонили из Москвы. Властный голос с характерным кавказским акцентом заставил Смирнова предельно сосредоточится.
— Смирнов!!!
— Слушаю вас, товарищ Берия! – четко отрапортовал в трубку Смирнов, вставая.
— Приказываю тебе! Завтра с утра организуй проверку алебастровых штолен в твоем районе. Есть сведения, что там немцы замуровали живьем большое количество евреев.
Он так и сказал – «евреев». И это слово, давным-давно неупотребляемое в официальном советском лексиконе, сразу же резануло слух, заставило насторожиться. Смирнов конечно же не знал, что Сталин, в канун Тегеранской конференции подбирал подобные факты для убеждения союзников ускорить открытие второго фронта в Европе.
Полковник уважал и боялся грозного наркома. Когда-то в 38-ом тот спас его от «ежовщины». К тому же то, в какой форме Берия отдавал ему свой приказ, говорило об особой важности поставленной задачи.
— Привлеки к расследованию общественность, но шумихи не поднимай! — продолжал Берия — Не забудь священника. Обо всем докладывай мне тут же! – завершил он свой тревожный звонок.
— Есть! – только и успел гаркнуть Смирнов в умолкнувшую трубку. «Общественность. Какая на хрен общественность тут может быть, когда такое дело?» – подумал полковник, тяжело опускаясь на стул, — «Только сообщи кому-нибудь из этой общественности, весь город туда сбежится».
Смирнов вызвал дежурного офицера.
— Послушай, Псурцев, — приказал он вошедшему майору, — завтра к утру собери мне тихонько, я повторяю — тихонько трех бойцов с ломами и кирками, а, кроме того, председателя исполкома и директора школы. Да, отыщи обязательно попа. И будь сам. Да, не забудь, голубчик, — смягчился он, — организовать «полуторку». И еще, захвати врача с лекарствами.

* * *

К 6-00 следующего дня во дворе чудом уцелевшего от бомбежек здания дорожного управления НКВД уже толпились люди, вызванные Смирновым. Молча переминались с ноги на ногу. Терялись в догадках.
Минут через двадцать на крыльцо вышел сам Смирнов. Негромко поздоровавшись, он пригласил к себе в «эмку» председателя горисполкома Тарасенко, местного священника Крещанского и школьного завуча Гаврилову, которую вызвал Псурцев вместо уехавшего в областной центр директора школы. Остальным Смирнов приказал добираться следом на «полуторке».
Вскоре обе машины выехали со двора управления, свернули на улицу Ленина, пересекли центральную часть погруженного во тьму города. Затем, по Харьковской выехали на Соборную. Далее по недавно наведенному бревенчатому мосту переехали через небольшую степную речушку. За мостом свернули на проселочную дорогу к заброшенному алебастровому карьеру.

* * *

В то утро Григорьевна, жившая в домработницах у полковника Смирнова, как обычно проснулась с первыми звуками Интернационала, зазвучавшими из черной тарелки репродуктора. Крынка молока и краюха ржаного каравая на столе были нетронутыми. Это был верный знак тому, что полковник со вчерашнего вечера домой, не возвращался. Григорьевна тяжело вздохнула.
— Не приведи, Господи, такую работу! – и привычно перекрестилась на пустой угол кухни.
Затем она разожгла керосинку и стала разогревать завтрак детям полковника.
Дочь Смирнова – Люба, поднималась в семь. Она служила врачом в железнодорожном госпитале. Сыновья — Валентин и Станислав просыпались чуть позже, к школе. На руках у Григорьевны оставались жена полковника Полина Васильевна, прикованная к постели тяжелым недугом, и сын Любы – Саша, пяти с половиной лет отроду.
Проводив Любу с братьями, Григорьевна заглянула к Полине Васильевне. Сменила ей постель и стала поднимать Сашу. Покормив, повела его на прогулку.
Семья Смирнова, переведенного совсем недавно в освобожденный от фашистов Донбасс из Иркутска, жила в одной из квартир наполовину уцелевшего от войны пятиэтажного дома. У подъезда Григорьевна с Сашей встретили домработницу семьи Псурцевых — Романовну, гулявшую с дочерью майора Наташей. Смирнов и Псурцев давно знали друг друга. Было время, когда они вместе сражались с басмачами в Средней Азии. Потом ненадолго разъехались по сторонам. И вот теперь, снова встретились в Бахмутске. Стоял сентябрь. Бабье лето только входило в пору.
Дети, уединились в песке, старшие присели у подъезда на кирпичную завалинку. Обсуждали последнюю сводку Совинформбюро. Вспоминали названия освобожденных городов. Григорьевна рассказывала Романовне о Волге, на которой побывала в эвакуации. Постепенно разговор перешел на житейские темы.
— Наш-то сегодня заскочил после ночи на минутку и опять убег на службу, — таинственным шепотом сообщила Романовна.
— А наш, вообще не возвращался, — ответила ей Григорьевна, — опять что-нибудь случилось. Не приведи, Господи, немцы воротятся!
— Не, теперь не воротятся, — уверила Григорьевну Романовна.
— Может, опять полицаев брали?
Подруги ненадолго замолчали, а затем, явно не утерпев, Романовна тем же таинственным шепотом продолжила:
— Не, не полицаев. Перед уходом наш говорил жене о какой-то шахте. Будто бы там много побитых немцами людей нашли. Наверно подались в степь. При этих словах, сердце у Григорьевны тревожно забилось. Она, было, попыталась выведать у Романовны еще что-то, но та испуганно молчала. Вспомнила, что у Григорьевны в оккупации пропала родная сестра с малолетним сыном.
До карьеров было чуть более получаса пешего хода, но бросить Сашу одного Григорьевна не могла.
— Вот лышенько-то какое! — тихо запричитала она — Надо бы сбегать туда, да Полину Васильевну скоро кормить и Сашеньку не на кого оставить.
— Да погоди ты! – засуетилась Романовна, испугавшись за то, что невольно разболтала нечто секретное.
— Там, небось, солдатики все оцепили. После обеда и сбегаешь.

* * *

Вся жизнь пятилетней Киры Левит делилась как бы на две части – когда она была совсем маленькой и когда стала большой и взрослой девочкой.
Та – первая ее часть почти не сохранилась в ее сознании, хотя, судя по рассказам бабушки, в ней было много хорошего. Прежде всего, там были папа и мама, которых Кира совсем не помнила. Была огромная квартира с большими окнами, на набережной широкой реки в красивом городе под названием Москва. В том доме было много разных вещей и игрушек, о которых, тяжело вздыхая, временами вспоминала бабушка. А еще бабушка почему-то шепотом говорила о том, что ее папу и маму арестовали ни за что. Жаловалась на какого-то нехорошего дядю Клиринга, который на них наябедничал Сталину. После этого Кира жила у бабушки с дедушкой в Бахмутске. Но и тогда она была еще маленькой и, как часто говорила бабушка¸ — «ничегошеньки не понимала в жизни».
Потом началась война и пришли немцы. Они пришли так быстро, что бабушка с дедушкой не успели уехать из Бахмутска. И все из-за маленькой Киры, у которой воспалились гланды. Потом дедушка, повязав на рукав светлый бабушкин платок, ушел на базар менять вещи на хлеб и не вернулся. А бабушка, почему-то громко плакала и обзывала его старым дурнем за то, что тот не послушал ее и пошел на базар в этой чертовой тряпке.
Потом бабушка захворала. Она долго лежала на кровати и подолгу кашляла. А когда, наконец, перестала кашлять и затихла, в дом пришла из соседней хаты чужая тетя, которая назвалась Яриной. Она долго крестилась в сторону притихшей бабушки, а потом, взяв Киру за руку, увела ее к себе в хату, в которой вместе с нею жили двое ее сыновей.
С тех пор для Киры началась другая — взрослая жизнь. Возможно, она никогда бы и не узнала об этом, но Ярина долго-долго объясняла плачущей Кире о том, что она теперь взрослая и не должна плакать.
С тех пор Кира стала звать соседку мамой, а та почему-то все время называла ее Нюркой.
Первым делом новая мама коротко остригла пышные Кирыны волосы и долго-долго разглаживала ее темные кудряшки. Даже подсолнечного масла не пожалела. Но, так и не справившись с этой затеей, смастерила ей из старой кофты красивую красную шапочку, снимать которую с головы строго настрого запретила даже в теплую погоду.
Эта шапочка очень шла Кире. В ней она чувствовала себя совсем взрослой.
Всё, по мнению Киры, складывалось хорошо, если бы не младший сын Ярины Толик. Он постоянно обзывал ее «жидовкой» и пытался оттолкнуть от матери, за что получал подзатыльники от старшего брата Витька. Ярина тоже журила Толика и уговаривала его не обзывать так Киру.
— Это же наша доня, Толик! Раньше она гостила у бабушки в Ступках, а теперь вот вернулась к нам. Ты был маленьким и ничего о ней не слыхал.

* * *

Майор Вильгельм фон Цобель был доволен жизнью. Он радовался тому, что, будучи молодым, вовремя порвал с Тельманом и донес на своих друзей в гестапо. Друзей тогда сослали в концлагерь, а его приметили. Цобель был уверен, что именно это и помогло ему по службе. Вначале он служил в Польше адъютантом коменданта маленького польского городка. Но война быстро продвигалась на восток, и Вильгельм в короткий срок дослужился до майора. Наконец он был назначен на должность коменданта Бахмутска. «Конечно, это ни какой не Екатеринослав, — думал Цобель, — но все же быть комендантом лучше, чем глотать окопную пыль и подставлять свою задницу под большевистские пули».
Кроме того, майор знал, что вслед за оккупацией, Бахмутск ждет акция по решению еврейской проблемы, а значит, будут новые поступления в его «скромную» коллекцию военных трофеев. Подобная перспектива согревала душу майора.
Конечно, Цобель не собирался собственноручно заниматься этим «грязным делом» и заранее окружил себя людьми, способными на такую «работу».
Роман Головня сразу же приглянулся Цобелю. Бывший учитель немецкого языка. Когда-то служил в Дружковке управляющим у немецких колонистов. Он искренне ненавидел советскую власть, знал город, его жителей, любил выпить. Сразу же после своего назначения Головня облачился в черный китель, раздобыл себе сплетенную из узких кожаных ремешков плетку и подпоясался немецким офицерским ремнем с цинковой пряжкой, на котором болталась брезентовая кобура с тяжелым парабеллумом.
Головня набрал в управу с десяток таких же головорезов из бывших кулаков и дезертиров. Те, было, начали беспробудно пить и грабить всех, кого ни попадя, но Цобель сразу же навел порядок. Приказал даже повесить на базарной площади одного из наиболее беспробудных пьяниц, вовремя не явившегося в комендатуру по его приказу.
— Погоди, — объяснил он Головне свой необычный поступок, — путет вам и белка, путет и свисток, — заключил он по-русски и довольно рассмеялся.

* * *

Приход немцев в Бахмутск был неожиданным и скорым. Часть его жителей уйти от оккупантов просто не успела. Вблизи станции Попасной они оказались отрезанными фашистскими танками и вынуждены были вернуться в город. Среди них был и старший механик алебастрового рудника Петр Вознюк. Из родных Петра неподалеку в Гришине жила его сестра Екатерина Божкова с сыном. Жива ли она, успела ли уйти, Петр не знал.
Поначалу немцы не особо беспокоили бахмутчан. Петр тоже старался не попадать к ним на глаза. Но под самое рождество за ним вдруг пришли. Два дюжих полицая заломили ему руки за спину, и, стянув их поясным ремешком, повели к зданию бывшего управления НКВД, в котором, с приходом немцев, размещалась управа.
К удивлению Петра, его сразу же привели в кабинет самого коменданта. Полный майор, страдающий легкой отдышкой, важно спросил его:
— Ви где арбайт?
— Отвечай, где работал, скотина, — заорал на Петра старший из конвоиров.
— На алебастровом руднике.
— Карашо, с удовлетворением промычал майор.
— Шахту знаешь? Штольни знаешь? — продолжал наседать бойкий полицай.
Петр ответил, что знает.
После этого, его отвели в подвал, в помещение угольного склада при кочегарке. Там, среди других арестованных он встретил Тараса Червонюка, знакомого ему по работе на руднике.
Уединившись в уголке и поразмыслив о том, о сем, они порешили, что немцы собираются возрождать взорванный при отступлении Красной Армии алебастровый рудник.
«Видать гипс раненным понадобился!» — решили товарищи по несчастью.

* * *

В ночь перед рождеством майору Цобелю доставили из Горловки пакет с сургучной печатью. В нем находился подробный приказ о начале акции по очистке Бахмутска от евреев. Начало операции было назначено на рождество. Перечитав приказ еще раз, Цобель вызвал к себе Головню и приказал срочно подготовить текст обращения для местной газеты.
На следующий день «Бахмутский вестник» опубликовал обращение городского головы к жителям города, в котором говорилось: «В целях изолированного размещения евреев в городе, все они, вне зависимости от пола и возраста, должны собраться 9 января в городском парке в бывшем здании НКВД. При себе им разрешается иметь багаж в 10 килограмм весу и запас продовольствия на 8 дней. В городской управе они обязаны сдать ключи от квартир и указать свои фамилии и адреса. Евреи, состоящие на работе, обязаны уволиться к означенному сроку. Те, кто не выполнит указания городского головы, будут казнены».
В тот же день из соседней станции Никитовки в распоряжение Цобеля прибыла зондеркоманда 4-В. Там подобная акция была уже завершена. Более шестисот человек были сброшены живьем в ствол затопленной угольной шахты. Сверху их забросали старыми вагонетками и кусками породы, валявшимися у основания террикона.
9 января с раннего утра жители Бахмутска потянулись к парку. Неспешно, с чемоданами и саквояжами шли знакомые всему городу врачи, учителя, музыканты, часовщики, аптекари, портные. В большинстве своем это были женщины и старики. Немощных и тяжело больных везли на тележках. Грудничков и малолетних несли на руках. Тех, что постарше вели за руку. К утру 11 января в подвал бывшего здания НКВД втиснули около тысячи человек. Здание было окружено полицией и зондеркомандой. Чуть поодаль стояли любопытные, которых время от времени разгоняли выстрелами в воздух пьяные полицаи.
В ночь с десятого на одиннадцатое в город въехала дюжина подвод с эсесовцами из дивизии «Адольф Гитлер». Вслед за ними, на грузовике – везли жестяные бочкообразные оцинкованные банки с нарисованными на них черепами и скрещенными костями.
В ту же ночь Цобель вызвал к себе Головню.
— Ты знаешь, кто есть я для тебя, – начал он грозно,— Ты должен забирать у этих грязных свиней кольца, часы, портсигар и отдавать мне. Если нет – пойдешь на небо.
И он выразительно показал пальцем вверх.

* * *

Ровно в 6 часов утра два крепких полицая вывели из подвала Петра и Тараса. Во дворе к ним присоединились еще двое эсесовцев. Подгоняя арестантов, они загнали их в кузов автомобиля и уложили на дощатое дно рядом с оцинкованными бочонками, чем-то напоминающими большие консервные банки. После того, как полицаи уселись по бортам кузова, а эсесовцы разместились в кабине, машина тронулась. Вначале автомобиль трясло по булыжной мостовой, затем, минуту-другую протарахтев по бревнам, он свернул на укатанную проселочную дорогу. По ходу движения Петр понял, что их путь лежит через речку за город. Минут через пятнадцать машина остановилась. Полицаи спрыгнули на землю. Затем, откинув задний борт, приказали арестантам спуститься на землю.
Начинало рассветать, и Петр уже мог различить знакомые очертания алебастрового карьера. Автомобиль стоял на рудничном дворе, напротив подземной выработки, которая вела вглубь, в штольню, более известную как камера №46.
Не дав узникам толком оглядеться, один из полицаев сразу же приказал им спускать банки на землю, а затем переносить их ближе к камере.
— Шевелитесь, болваны! – то и дело грозно покрикивал он.
За это время оба немца, приехавших сюда в кабине автомобиля, успели осмотреть камеру и принялись что-то спрашивать у бойкого полицая.
Внимательно выслушав их, тот повернулся к Петру:
— Покажь где тут вентиляция!
Петр неопределенно махнул рукой в сторону ближайшего холма.
Такое объяснение не удовлетворило полицая, и он ловко ударил Петра прикладом в плечо.
Петр не удержался на ногах и упал. Второй полицай тут же с лету носком кованого сапога нанес ему сильный удар прямо в лицо.
Петр пришел в себя от гортанных криков эсесовцев. Он едва смог приподняться на колени. Сил встать не было. Кровь, сочилась по подбородку, стекала за ворот рубахи по шее, полнилась во рту.
— Говори где вентиляция, засранец? – вновь заорал шустрый полицай. Неожиданно для конвоиров Петр, оскалив кровавый рот в зловещей улыбке, приподняв грязную от крови и пыли руку, показал полицаю выразительный кукиш.
На этот раз немцы уже не кричали. Они отошли в сторону в ожидании, когда разъяренные подобной выходкой полицаи добьют свою жертву. Кончив дело и отдышавшись, те подтащили обмякшее тело Петра к взорванному шахтному стволу и, раскачав его за руки и за ноги, сбросили в шурф.
Затем, вернувшись к Тарасу, грозно заорали на него, — Веди, падло, к вентиляции!

* * *

С рассветом 11 января заключенных начали выгонять из подвалов управы. Тут же на дворе их выстраивали в шеренги по 5-6 человек. Немощных забрасывали на телеги. Небольшими группами подгоняли к ним людей, собранных из окрестностей Бахмутска.
Едва проснувшиеся, обезумевшие от толчеи, лая овчарок и криков полицаев люди метались и кричали. Кто-то в суматохе растерял свои вещи, кто-то не нашел друг друга. Громче всех кричали матери и дети. Первые шеренги арестованных начали выводить за ворота на улицу Ленина, чтобы гнать по ней до самой Харьковской.
Постепенно из разношерстной, бесформенной массы людей начала складываться колонна. Крики утихли. На Харьковской, вдоль уцелевших домов кое-где стояли разбуженные криками бахмутчане. Тихонько перебрасывались фразами. Накануне в городе распространился слух о том, что всех отселяемых евреев должны вывести на поселение куда-то в Польшу.
Гонимая любопытством, Ярина тоже вышла на улицу. Следом за ней вышли разбуженные необычным шумом Кира и Витек. Увидев происходящее, Кира прижалась к Ярине, а Витек встал чуть поодаль.
Вдруг одна из женщин, стоящих рядом с Яриной, разглядев в колонне кого-то из близких, громко заголосила. Ее крики тут же подхватили другие. Следом заплакали дети. На этот гвалт тут же кинулись несколько полицаев, сопровождавших колонну. Грозно замахивались винтовками, пытались угомонить толпу.
Как на грех в это время из хаты на улицу выбежал Толян. Увидав мать, которая, прикрывая Киру, пыталась укрыть ее от взгляда здорового полицая, Толян подбежал к ней и, отрывая Кирину руку от подола матери, громко закричал:
— Жидовка, жидовка! Уходи!
Ярина, подхватив одной рукой Киру, другой Толика, попыталась, было увести их в сторону избы, но было уже поздно.
Услыхав возгласы Толяна, полицай, наставил винтовку на Ярину и приказал, чтобы та остановилась. Тут же на помощь полицаю подоспел эсесовец с собакой.
Ярина остановилась. Подошедший полицай попытался схватить Киру за голову, но Ярина еще крепче прижала к себе плачущую от испуга девочку. Тогда второй полицай, забежав с другого боку, силой втолкнул Ярину с Кирой и Толяном в замешкавшуюся на мгновение колонну. Оцепление тут же захлопнулось. Колонна, подгоняемая окриками полицейских и лаем собак, продолжила свой путь. Вскоре шерстяной клетчатый платок Ярины и красная шапочки Киры скрылись за поворотом на Соборную улицу.

* * *

Кира так и не поняла, где и как она оказалась. Рядом понуро шагали какие-то незнакомые люди. Ярина с трудом удерживала ее на руках. Сбоку семенил испуганный Толян.
— Дайте девочку мне! Я понесу, — обратился к Ярине высокий немолодой мужчина, оказавшийся с ней рядом в одной шеренге.
— Не бойся, девочка, я тебя не обижу, — ласково сказал он Кире. Ошалев от пережитого, та позволила взять себя на руки.— Как тебя зовут? Садись ко мне на плечи, — мужчина говорил ласково и чем-то напоминал далекого и почти забытого папу.
Оказавшись на плечах доброго соседа, Кира смогла осмотреться по сторонам. Спереди и сзади шли люди. Много людей. Кто-то налегке. Кто-то тащил на себе узелки и котомки. Кое-где на плечах идущих виднелись дети. Постепенно колонна приблизилась к речке и стала переправляться через нее по скользкому бревенчатому мосту. Далее свернула на проселочную дорогу и двинулась в сторону заброшенного алебастрового карьера. Перед мостом полицаи, отсекая любопытных, периодически стреляли в воздух. Кире становилось страшновато при этом, но мужчина, несший ее на своих плечах, как мог, успокаивал ее, весело подмигивая и подразнивая.
— Кирка! – грозно хмуря брови, спрашивал он ее.
— А?
— На пузе дырка! – смеялся он ей в ответ. И Кира уже не обращала внимание на выстрелы.
Приблизившись поближе к руднику, Кира увидела автоматчиков, окружавших шахтный двор. Они казались совсем нестрашными, поскольку их было так мало. Намного меньше, чем идущих вместе с нею людей. Автоматчики деловито отделяли от колонны шеренгу за шеренгой и загоняли каждую из них на двор. Там людей заставляли складывать свой скарб на землю и уже налегке загоняли в штрек.
Наконец очередь дошла и до шеренги, в которой находились Кира и Толян с Яриной. Кира, оказавшись на земле, одной рукой держалась за штанину мужчины, который нес ее всю дорогу, другой за юбку Ярины. Толик, явно устал и молча стоял рядом с Кирой.
Буквально через минуту им приказали заходить в широкий штрек, ведущий под землю. Обхватив Толика, Ярина стремилась держаться мужчины, не выпускавшего из рук Киру. Однако, пройдя метров двести в полутьме штрека, мужчина, споткнулся о рельсы и чуть не упал. Кира буквально чудом соскочила с него и бросилась вслед за Яриной.
Так, постепенно погружаясь во тьму, они добрались до большой штольни. Там, нащупав руками стену и обхватив обоих детей, Ярина присела на пол и постаралась прикрыть и согреть их собою.
Судя по тесноте и крикам, штольня была переполнена людьми. Стоны и всхлипывания неслись отовсюду. Где-то у входа в штрек еле слышно звучали выстрелы. Страх охватывал людей. Заставлял вздрагивать и шарахаться в сторону от каждого прикосновения друг к другу. И вдруг, в этой тревожной темноте, заглушая крики людей, кто-то запел:

Широка, страна моя родная.
Много в ней лесов, полей и рек...

Голос поющего постепенно мужал и становился громче и уверенней. К нему стали присоединяться другие голоса. Вскоре песню подхватили десятки, сотни людей. В знакомых по мирной жизни словах люди искали опору и уверенность. Наконец кто-то узнал голос поющего. Его имя передавали шепотом, не видя друг друга.
— Да это же учитель музыки Полянский!
Поначалу в это было трудно поверить. Полянский не был евреем. Более того, до революции он пел в церковном хоре местного собора вместе с Паторжинским, в первую мировую служил офицером лейб-гвардии Павловского полка. И то, что он оказался здесь, в чем-то даже успокаивало людей. Песня не умолкала. Теперь ее пели, казалось, все. Пела и Кира, ощущая себя по-настоящему взрослой.
Неожиданно штольню стал наполнять противный, ядовитый запах. Еще миг и новая тревога грозила охватить людей, превратить, спаянных воедино песней, в безумную, давящую все и вся толпу. И тогда, перебивая поющик, в штольне зазвучал звонкий женский голос:
— Товарищи! Отцы и матери! Братья и сестры! Мужайтесь! Нас привели сюда умирать. Нас привели сюда, чтобы потешаться над нашей гибелью. Они ждут, что мы умрем как стадо. Растопчем друг друга из-за глотка воздуха. Так, давайте же умрем достойно. Давайте же огорчим их своей смертью. Верьте, наши непременно вернуться! Наши непременно отомстят! Будем же людьми! Докажем этому зверью, что мы люди! И она запела новую песню, веселую и едва понятную Кире.

Снова в семь сорок ровно
Снова в семь сорок ровно
Поезд отходит, звучит наш сигнал.

Теперь узники штольни пели уже две разные песни. Те, кто сидел недалеко от мужчины, не желали отступать. Но и вторая песня не умолкала.

Тук-тук стучат колеса,
Вокруг звучат вопросы:
«Куда мы едем и стремимся куда?
Какие встретим на пути города,
Удача ждет нас или беда?

Растерянная и уставшая Кира, возбудившись от всего пережитого за день, начинала капризничать. Почувствовав это, Ярина, прикоснувшись своими губами к щеке девочки, вначале легонько поцеловала ее, а затем тихо-тихо запела еще одну, свою добрую детскую песню –

А-а, а-а, котик,
Сховався у куточик,
Пиймав соби мышку,
Тай зйив у затышку.
А-А, а-а, котик,
Лягай на животик.

Под звуки «Колисковой», Кира, крепко-накрепко обхватив Яринину руку, сразу же ушла в небытие. Поначалу ей снились папа с мамой и дедушка с бабушкой. Потом Ярина и дядя, который долго-долго нес ее на своих плечах.
Он весело улыбнулся ей и позвал: «Кирка!!!» — и пропал, провалившись в небытие.

* * *

В тот же день майор Вильгельм фон Цобель направил в адрес вышестоящего начальства Оперативный рапорт, озаглавленный «СССР, №177», в котором говорилось — «зондеркоманда 4-В казнила 1317 человек (в том числе: 63 политических активиста; 30 саботажников и партизан, 1224 еврея). Благодаря этим мерам Бахмутск очищен от евреев».
В память об этой акции у майора Цобеля осталось несколько оригинальных вещиц из золота и платины. Мудрый Головня не обманул ожиданий своего покровителя.

* * *

Полковник Смирнов справился с приказом. Нужную штольню отыскали довольно быстро. После недолгих хождений по катакомбам, в конце одной из них, отыскали относительно свежую кирпичную кладку, преграждавшую проход в штольню №46.
Останки погибших узников, подоспевшие ко времени солдаты, выносили в степь, и раскладывали в виде буквы П. Опознание было недолгим. Большую часть из казненных было просто некому опознавать, так как многие семьи перестали существовать полностью. Из полутора тысяч останков опознали только сто сорок. В том числе и Ярину. Девочку, обхватившую ее так крепко, что пришлось их похоронить вместе, никто не признал. Ее так и отразили в протоколе – «неизвестная девочка лет пяти в красной вязаной шапочке». На следующий день останки замученных захоронили тут же на шахтном дворе в братской могиле. В пятидесятом году в старом алебастровом руднике открыли завод шампанских вин, продукция которого славилась по всей стране и даже вывозилась за рубеж в Германию и Францию.

* * *

Через полгода после встречи с Божковым мне неожиданно позвонил Сергей из Бахмутска.
— Послушай, старик, никакой Божков среди погибших в штольне не значится. Может, вы там что-нибудь напутали? Может, это было в Никитовке? Это ведь по соседству с Гришином! Божков ведь родом оттуда.
— Да, возможно, — ответил я, не вдаваясь в дальнейшее обсуждение этой проблемы.
И лишь еще пять месяцев спустя Сергей, приехавший в Москву на один из международных симпозиумов по Холокосту, подтвердил, что дядя Божкова действительно погиб в той трагедии. Правда его фамилия была вовсе не Божков, а Вознюк.
— Да! – увлеченно говорил Сергей — Там ведь были не только евреи. И даже не только русские и украинцы. Среди убитых были и испанцы, — ну те самые, которых вывезли в СССР после войны в Испании, и даже китайцы. Всего около трех тысяч человек разных национальностей.
— И маленькая девочка! — машинально промолвил я.
— Какая еще девочка? – удивленно переспросил Сергей.
— Да нет, это я о своем, – ответил я, не желая вдаваться в подробности и подумал про себя: «такая маленькая, взрослая девочка в красной шапочке».
Так и окончилась эта история. Осталась только память – непреходящая память которая вернулась через много лет, чтобы не покидать меня до конца жизни.

Я умер почти 9 лет назад. Но я пишу вам не для того, чтобы рассказать как мне тут живется. Я пишу, чтоб рассказать вам свою историю. Историю моей большой любви. И еще хочу сказать, что любовь не умирает. Даже на том свете. Даже если её пытаются убить, даже если этого захотите вы. Любовь не умирает. Никогда. Мы познакомились 31 декабря. Я собирался встречать Новый год со своей третьей женой у своих старых друзей. Моя жизнь до её появления была настолько никчемной и ненужной, что очень часто я спрашивал себя: Для чего я живу? Работа? Да, мне нравилось чем я занимался. Семья? Я очень хотел иметь детей, но у меня их не было. Теперь я понимаю, что смысл моей жизни был — в ожидании этой встречи. Я не хочу описывать её. Вернее, я просто не смогу описать её, чтоб вы действительно поняли, какая она. Потому, что каждая буква, каждая строчка моего письма пропитана любовью к ней и за каждую ресничку, упавшую с её печальных глаз, за каждую слезинку я готов был отдать все. Итак, это было 31 декабря. Я сразу понял, что пропал. Если бы она пришла одна, я бы не постеснялся своей третьей супруги и подошел бы к ней в первую минуту нашей встречи. Но она была не одна. Рядом с ней был мой лучший друг. Знакомы они были всего пару недель, но из его уст я слышал о ней очень много интересного. И вот, теперь, я увидел её. Когда пробили куранты, и были произнесены тосты я подошел к окну. От моего дыхания окно запотело и я написал: «ЛЮБЛЮ». Отошел подальше и надпись на глазах исчезла. Потом было опять застолье, тосты. К окну я вернулся через час. Я подышал на него и увидел надпись «ТВОЯ». У меня подкосились ноги, на несколько секунд остановилось дыхание… Любовь приходит только раз. И это человек понимает сразу. Все, что было в моей жизни до это дня — была мишура, сон, бред. Очень много слов есть этому явлению. Но жизнь моя началась именно в тот новогодний вечер, потому что я понял, я увидел в её глазах, что этот день — тоже первый день в её жизни. Второго января мы переехали в гостиницу, и планировали купить свой маленький уголок. У нас вошло в привычку писать друг другу на окнах записки. Я писал ей «Ты — мой сон». Она отвечала «Только не просыпайся!» Самые сокровенные желания мы оставляли на окнах в гостинице, в машине, у друзей дома. Мы были вместе ровно два месяца. Потом меня не стало.

Сейчас я прихожу к ней только когда она спит. Я сажусь к ней на кровать, я вдыхаю её запах. Я не могу плакать. Я не умею. Но я чувствую боль. Не физическую, а душевную. Все эти восемь лет она встречает Новый год одна. Она садится у окна, наливает в бокал шампанского и плачет. Еще я знаю, что она продолжает писать мне записки на окнах. Каждый день. Но я не могу их прочитать, потому что от моего дыхания окно не запотеет.

Прошлый новый год был необычным. Не хочу рассказывать вам секреты потусторонней жизни, но я заслужил одно желание. Я мечтал прочитать её последнюю надпись на стекле. И когда она заснула, я долго сидел у её кровати, я гладил её волосы, я целовал её руки… А потом подошел к окну. Я знал, что у меня получится, я знал, что смогу увидеть её послание — и я увидел. Она оставила для меня одно слово «ОТПУСТИ»

Этот Новый год будет последний, который она проведет в одиночестве. Я получил разрешение на свое последнее желание, в обмен на то, что я больше никогда не смогу к ней прийти и больше никогда её не увижу. В этот новогодний вечер, когда часы пробьют полночь, когда вокруг все будут веселиться и поздравлять друг друга, когда вся вселенная замрет в ожидании первого дыхания, первой секунды нового года, она нальет себе в бокал шампанского, пойдет к окну и увидит надпись «ОТПУСКАЮ»!"

Здравствуй милая подружка.
Мой советчик дорогой!
В Украине ты хохлушка,
Мне ты человек родной!

Как мы в юности дружили...
Говорили о любви...
Свои тайны доверяли
Знали - счастье впереди!

Вот прошли года и стали
Мы совсем другие врозь
Ты в Крыму,а я в Сибири..
О судьбе лишь только вскользь!

Столько горя и невзгод
В жизни приходилось
И тебе и мне,родная
И во сне не снилось.

Но пожаловаться грех,
Жизнь благодарили
И за радость и успех
Молитву возносили.

По Инету держим связь
Старость встретим вместе
И друг другу рассказать
Мы спешим известия.

Откорректировано 26.02.2024.М.Грунина-Цумбек


Маргарита Цумбек( Грунина)

Серия сообщений "МОЯ ПОЭЗИЯ":
Часть 1 - Знать судьба...
Часть 2 - СТИХОТВОРЕНИЕ посвященное моей подруге
Часть 3 - Ночь спустилась... М.Цумбек ( Грунина)
Часть 4 - Нет,не скажу... М.Цумбек ( Грунина)
...
Часть 23 - СКАЖИ ЗАЧЕМ МЫ ЗДЕСЬ? ( М.Цумбек)
Часть 24 - ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Часть 25 - НЕТ ,НЕ УМРЕШЬ...

Знать судьба сыграла шутку,
Мне б заранее все знать...
Непонятно лишь рассудку,
Что начертано страдать.
"Не удел"...стучится сердце...
Тебе стоит все забыть.
Память за закрытой дверцей
Заставляет душу выть...
Может надо стать другой
И мечтать о том далеком...
Что начертано судьбой
В моем мире одиноком...

август 2009 год
Маргарита Цумбек(Грунина)

Серия сообщений "МОЯ ПОЭЗИЯ":
Часть 1 - Знать судьба...
Часть 2 - СТИХОТВОРЕНИЕ посвященное моей подруге
Часть 3 - Ночь спустилась... М.Цумбек ( Грунина)
...
Часть 23 - СКАЖИ ЗАЧЕМ МЫ ЗДЕСЬ? ( М.Цумбек)
Часть 24 - ШКОЛЬНЫЕ ГОДЫ
Часть 25 - НЕТ ,НЕ УМРЕШЬ...

ХУТОР

Как только помнить себя стала,
Я первое ,что увидала...
Дремучий лес стоит кругом,
И в том лесу стоит наш дом.

В нашем дворе хозяйство было
И сад посажен молодой,
А полисадник был обсажен
Красивой шелковой травой.

Я помню это хорошо...
Разросшийся большущий куст,
На круглой клумбе возвышался
"Разрыв сердце"назывался.

А с другой стороны дома
лес и папоротник рос
А у самого окна
Два куста красивых роз!


За домом дуб стоял большой,
Под дубом жёлуди валялись,
На дубовых толстых ветках
На качелях мы катались.

Когда мы утром еще спали
У самого окна из леса
Нам песни пели соловьи...
Они нас песней поднимали.

Мы тогда маленькими были
И днем работали,как муравьи,
Горох лущили,сок с березы собирали
И делали все,что могли!

Лён,как глазки голубые,
Заставляли нас полоть,
Потом мы его с корнем вырывали
И тщательно в снопочки составляли.

По травке босиком ходили,
Да телёночка пасли,
В канаве мы вьюнов ловили,
Где лесные ягодки росли.

Жизни мы другой не знали,
Днями песни распевали,
Любили свой тенистый лес,
И грибы в нём собирали.

Помню,как учили жать,
Васильки в букет срывали...
Какая чистая природа
Нас в то время окружала.

На луг мы ехали семьёй,
На зиму сено запасали,
Папа косил,а мы игрались,
В реке Берёзе все купались.

Назавтра сено мы сушили,
Слегка граблями шевелили,
Потом в тени мы отдыхали,
В копне душистой ночевали.

А дети прыгали,смеялись,
Обедом вкусным наедались.
С мамой за щавелем пошли
И незабудки там нашли.

Луг был словно ковёр цветной,
Как стройно ландыши стояли...
Мы слишком малые были,
Той красоты не понимали.

Помню,как-то случай был,
Кочку папа наш скосил...
С кочки той шмели поднялись
И целым роем за ним гонялись.

Он одеялом укрывался,
От них едва он отмахался,
А когда кочку он принес...
Оказался в ней шмелинный мёд.

Зимой была другая жизнь...
Наш домик снегом заметало,
Мы днями с печи не слезали,
Обед на печь нам подавали.

В то время холода стояли,
А кур под печку загоняли,
Всех тащили в хату эту
И "бе" и "ме",и "кукареку".

А ночью волки завывали,
Глаза волков в окне светились,
В сарае крышу разгребали,
Овечек наших загрызали.

Волки по двору бродили,
Папа с мамой выходили,
Кричали,палками бросали,
Так они волков пугали.

Зимою радость только была,
Когда в дом ёлка приходила,
Папа целый день за ней ходил,
Он всё красивое любил!

Мы сами делали игрушки,
С любовью ёлку украшали,
Потом водили хороводы
И маму с папой целовали.

Потом опять опять пришла весна,
Всё стало на свои места...
В лесу деревья зеленели
И соловьи как и тогда запели.

Давным-давно жил один святой старец, который много молился и часто скорбел о грехах человеческих. И странным ему казалось, почему это так бывает, что люди в церковь ходят, Богу молятся, а живут всё так же плохо, греха не убывает.

« Господи, - думал он, - неужели не внемлешь Ты молитвам нашим? Вот люди постоянно молятся, чтобы жить им в мире и покаянии, и никак не могут. Неужели суетна их молитва?».
« Господи, - думал он, - неужели не внемлешь Ты молитвам нашим? Вот люди постоянно молятся, чтобы жить им в мире и покаянии, и никак не могут. Неужели суетна их молитва?».

Однажды с этими мыслями он погрузился в сон. И чудилось ему, будто светозарный ангел, обняв крылом, поднял его высоко-высоко над землёй. По мере того как поднимались они выше и выше, всё слабее и слабее становились звуки, доносившиеся с поверхности земли. Неслышно было более человеческих голосов, затихли песни, крики, весь шум суетливой мирской жизни. Лишь порой долетали откуда-то гармоничные нежные звуки, как звуки далёкой лютни.
- Что это? - спросил старец.

- Это святые молитвы, - ответил ангел, только они слышатся здесь.

- Но отчего так слабо звучат они? Отчего так мало этих звуков? Ведь сейчас весь народ молится в храме?.. Ангел взглянул на него, и скорбно было лицо его.

- Ты хочешь знать? Смотри.

Далеко внизу виднелся большой храм. Чудесной силой раскрылись его своды, и старец мог видеть всё, что делалось внутри. Храм весь был полон народом. На клиросе виден был большой хор. Священник в полном облачении стоял в алтаре. Шла служба.
Какая служба - сказать было невозможно, ибо ни одного звука не было слышно. Видно было, как стоявший на левом клиросе дьячок что-то читал быстро-быстро, шлёпая и перебирая губами, но слова туда, вверх, не долетали. На амвон медленно вышел громадного роста диакон, плавным жестом поправил свои пышные волосы, потом поднял орарь, широко раскрыл рот, и - ни звука!

На клиросе регент раздавал ноты: хор готовился петь. «Уж хор-то, наверно, услышу», - подумал старец. Регент стукнул камертоном по колену, поднёс его к уху, вытянул руки и дал знак начинать, но по-прежнему царила полная тишина. Смотреть было удивительно странно: регент махал руками, притопывал ногой, басы краснели от натуги, тенора вытягивались на носках, высоко поднимая голову, рты у всех были открыты, но пения не было.
«Что же это такое?» - подумал старец. Он перевёл глаза на молящихся. Их было очень много, разных возрастов и положений: мужчины и женщины, старики и дети, купцы и простые крестьяне. Все они крестились, кланялись, многие что-то шептали, но ничего не было слышно. Вся церковь была немая.

« Отчего это?» - спросил старец. « Спустимся, и ты увидишь и поймёшь» - сказал ангел. Они медленно, никем не видимые спустились в самый храм.

Нарядно одетая женщина стояла впереди всей толпы и, по-видимому, усердно молилась. Ангел приблизился к ней и тихо коснулся рукой. И вдруг старец увидал её сердце и понял её мысли. «Ах, эта противная почтмейстёрша! - думала она, - опять в новой шляпе! Муж - пьяница, дети - оборванцы, а она форсит!.. Ишь выпялилась!..».

Рядом стоял купец в хорошей суконной поддёвке и задумчиво смотрел на иконостас. Ангел коснулся его груди, и перед старцем сейчас же открылись его затаённые мысли: «Экая досада! Продешевил - товару такого теперь нипочём не купишь! Не иначе как тысячу потерял, а может, и полторы».

Далее виднелся молодой крестьянский парень. Он почти не молился, а всё время смотрел налево, где стояли женщины, краснел и переминался с ноги на ногу. Ангел прикоснулся к нему, и старец прочитал в его сердце: «Эх, и хороша Дуняша!.. Всем взяла: и лицом, и повадкой, и работой. Вот бы жену такую! Пойдёт или нет?».

И многих касался Ангел, и у всех были подобные же мысли, пустые, праздные, житейские. Перед Богом стояли, но о Боге не думали. Только делали вид, что молились.
«Теперь ты понимаешь? - спросил Ангел, - такие молитвы к нам не доходят. Оттого и кажется, что все они точно немые».

В эту минуту вдруг робкий детский голосок отчётливо проговорил: « Господи! Ты благ и милостив! Спаси, помилуй, исцели бедную маму!..». В уголке на коленях, прижавшись к стене, стоял маленький мальчик. В его глазах блестели слёзы. Он молился за свою больную маму. Ангел прикоснулся к его груди, и старец увидел детское сердце. Там были скорбь и любовь.

«Вот молитвы, которые слышны у нас!» - сказал ангел.

НЕ СПИТСЯ.

Лежу,не сплю,переживаю...
А сердце ноет и болит.
Я детство,юность вспоминаю...
Мой век почти уже прожит!

Хочу я в детство заглянуть,
Ребята без присмотра были.
Тогда трудилась детвора,
По дому все дела вершили.

Война в нас юность "поглотила",
Мы улыбаться перестали.
Лицо нам в маску превратила,
Сердца от страха застывали!

Все не опишешь...жизнь сложна,
У каждого своя судьба!
Тяжелую мы жизнь прожили
И вот до пенсии дожили...

Жизнь на месте не стоит,
Опять нам старикам грозит,
Чтоб по углам мы не дремали,
А очереди занимали.

И наша жизнь опять в заботах,
В толпе нам за продуктами стоять.
А карточки ,чтоб отоварить...
Весь город надо оббежать.

И так всю жизнь бегом бежим...
Теперь под старость... ковыляя.
В нашей стране такой режим...
Живи,крутись не отдыхая!

В душе, в глазах моих тоска...
Теперь должна я вам признаться,
Что к своей жизни приросла,
Подходит время с ней расстаться.
Я думаю порой,что нажилась,
О чём жалеть,переживать?
Я вдоволь в жизни натрудилась...
Зачем детям надоедать?

ЕЛИЗАВЕТА ПОТЕЕВА